«Е.И.БИЛЮТЕНКО РОМАНТИЧЕСКАЯ ШЛЯХЕТСКАЯ ГАВЭНДА В ПОЛЬСКОЙ ПРОЗЕ XIX ВЕКА Мо н о г р а ф и я Гродно 2008 УДК 821.162.1(035.3) ББК 83.3 (4Пол) 5 Б61 Рецензенты: кандидат филологических наук, профессор кафедры белорусской ...»

Мицкевич высоко ценил рассказчиков, имевших необычный дар гавэндяжей. К ним он относил, например, бывшего барского конфедерата Кочановского, умевшего рассказывать так, что слушатели «либо падали со смеху», либо «плакали, как бобры». Он советовал драматургам и писателям «вслушиваться» в характер подачи фактов талантливыми рассказчиками. Мицкевич считал, что «только в их устах сохраняются у нас до сего дня те традиционные, родные, отличительные черты нашего юмора и нашей фантазии, которые так необыкновенно заискрились у Рея из Нагловиц и которые ученый классицизм, а затем и французское влияние почти полностью заглушили в нашей литературе... Cамо течение и форма этих рассказов могли бы не раз послужить более верной подсказкой, чтобы угадать и воспроизвести дух прошлого, чем непосредственное изучение истории и углубление в нее. Так же как порою по форме письма характер человека понять намного легче, чем всматриваясь в его портрет» [1, с. 136-137].

Оригинальное слово рассказчика способно мгновенно создать художественный образ. Именно форма высказывания дает возможность наиболее живо ощутить определенные социологические моменты – основы мышления и нормы, управляющие обществом.

Именно слово создает в сборнике Жеры неповторимую атмосферу при помощи реалий и выделения оригинальных черт разговорного языка. Такое слово М. Бахтин назвал «объектным», в отличие от «эпического», направленного только на свой предмет. В произведениях, в которых выступает такое объектное слово, центр тяжести в значительной степени переносится с сюжета на художественные приемы повествования. Используя всевозможные оттенки локального колорита, при помощи языка и информации о манере поведения героев, в их высказываниях автор старается передать только им свойственный способ мышления. Хотелось бы подчеркнуть, что действие в гавэндах из сборника Жеры происходит на пограничных землях: польских, белорусских, украинских.

2.3.2 Шляхетская гавэнда в контексте литературных традиций рубежа XVIII–XIX веков Старопольская устная гавэнда была лишь исходным материалом для жанра гавэнды. Она подсказывала ситуации и поступки, самые общие схемы героев и краски повествования. Настоящая романтическая гавэнда – это не копия шедевров примитивной устной гавэнды, но обдуманное и зрелое художественное произведение, умелая стилизация, требующая от автора высокого мастерства и тонкого литературного вкуса. Такое произведение не могло появиться без влияния традиций «высокой» художественной литературы.

Для генезиса шляхетской гавэнды особо значимы произведения, изображающие обычаи шляхты. Картины быта и нравов шляхты появились в польской литературе в период правления Станислава Августа Понятовского и были иллюстрацией критического утверждения о разложении феодального общества. Примером может служить роман Игнация Красицкого «Приключения Миколая Досвядчиньского» (1774–1775).

Для генезиса шляхетской гавэнды в прозе особенно ценным элементом в предромантической литературе Польши является бытовой (в польском литературоведении его называют традиционным) роман. Бытовой роман – явление разнородное по своим идейным функциям. Он представлял в Польше первый этап в развитии исторического романа. Неосознанный порою интерес к прошлому, отсутствие определенной концепции истории, не сформировавшаяся еще литературная техника в создании картины мира привели сначала к некоторой поляризации этих разновидностей жанра романа. С одной стороны, уже существовал традиционный роман, изображавший недалекое прошлое, хорошо известное автору либо по собственному опыту, или же из близкой семейной традиции; с другой – исторический роман, обращенный в далекое прошлое, в «рыцарские времена». Убедительно свидетельствует об этом писательская практика основоположника обоих видов романа в польской литературе – Юлиана Урсына Немцевича (1758–1841). В романе «Два пана Сецеха» (1815) автор, используя форму романа-записок (чередующихся между собой дневников деда и внука), сравнивает нравы и воспитание людей, представляющих два поколения польской шляхты – начала XVIII и начала XIX века. Произведение звучит как обвинение писателя, увидевшего корни современных несчастий Польши в недавнем прошлом, в шляхетско-магнатских нравах, которым противопоставлены гражданские идеалы нового времени. Однако уже в романе «Ян из Тенчина» (1824–1825), создававшемся под влиянием модели исторического романа Вальтера Скотта, эпоха Зыгмунта-Августа изображена красочно, с искренней симпатией и заметной долей идеализации. Современному читателю этот роман Немцевича интересен в плане восприятия и понимания прошлого, оценок современности и выбора идеалов.

Произведения, изображающие Польшу времен саксонской династии, дают прекрасную характеристику нравов польской шляхты времен Августа III. К числу лучших, безусловно, относится уже названный роман «Два пана Сецеха» Ю.У. Немцевича.

«Многочисленное потомство бытовых романов» (Петр Хмелевский) создал Фредерик Скарбэк (1792–1866). Такие его романы, как «Староста» (1826), «Жизнь и приключения Фаустина Додосиньского» (1838), а также повести Клементины ГофманТаньской (1798–1845) «Письма Эльжбеты Жечицкой» (1824) и «Дневник Франтишки Красиньской» (1825) или повести Эльжбеты Ярачевской (1791–1832) «София и Эмилия» (1827), «Вечер накануне Рождества» (1828) и другие, содержат много живых черт, словно срисованных из повседневной жизни.

Опираясь на «Описание польских нравов времен правления Августа III» Е. Китовича, соединив историческую проблематику с продуманной интеллектуальной концепцией, авторы названных произведений создают убедительную картину времени и представляют характерные черты жизни польской шляхты (быт, нравы, иерархию ценностей) документально верно и полно.

';

Авторы бытовых (традиционных) романов и повестей намного лучше, чем создатели сентиментальных произведений, понимали особенности психологии героя минувшей эпохи. Проблема «непохожести» была одной из главных в их произведениях. При этом они решали ее с учетом сознательной морально-этической и политической позиции героев. Связь с традицией бытовой сатиры XVIII века требовала от писателей особого подхода к показу характера героя: обращалось особое внимание на какую-либо одну гипертрофированную психологическую черту персонажа, определявшую его натуру, принципы жизни и т.д. Скажем, Пан Вацлав Сецеха в романе Немцевича или Фаустын Додосиньский у Скарбэка – всего лишь марионетки, роль которых можно свести к постоянному саморазоблачению. При этом авторы используют однообразные и нередко схематичные приемы.

Литература XIX века принесла новое видение человека и времени. В эпоху романтизма значимость жанров эпохи Просвещения, как бытовой (традиционный) роман и сатира, которая была одним из главных его источников, ослабевает. Их философия и художественный метод были чужды новому поколению. Не случайно во вступительной статье ко второму изданию «Записок Соплицы» Г. Жевуского в Париже (1841) Станислав Ропелевский весьма недоброжелательно отозвался об «Описании польских нравов...» Е. Китовича, отметив, что автор «был полон желчи к тому, что ненавидел, и потому не смог взглянуть поэтически на то, о чем сожалел». Даже о произведениях И. Красицкого, которого польские романтики в общем уважали, можно было прочитать: «В «Сатирах» и «Досвядчиньском...» автор осветил не одну интересную сторону польского общества, но этот «передразнивающий» свет, вместо того чтобы быть полезным сегодняшнему художнику, изображающему историю, режет глаза и мешает тому приятному взгляду на прошлое, из которого рождаются исторические картины». Рассуждая о различиях между отношением к прошлому в эпоху Просвещения и в романтизме, Ропелевский приходит к выводу: «В конце концов, даже если Красицкий был прав, то сегодня правда иная, современная, как иной является правда историческая или поэтическая. То были времена полемики, нынче настало время образного представления» [90].

Основным различием между героями романтической шляхетской гавэнды и героями сатиры эпохи Просвещения, а также бытового романа является реалистическая конструкция психологического типа и судьбы главного героя, художественное развитие его исторической индивидуальности. В этом заключается источник художественного новаторства лучших образцов шляхетской гавэнды. Она принесла новую поэтическую правду об истории.

Говоря об опыте литературы XIX века, особое внимание следует уделить традициям В. Скотта, восприятие которых шло двумя путями. Поверхностная мода перенимала у него банальную декоративность колоритной исторической детали и ее легкую «поэтичность», а также то, что в произведениях В. Скотта создавало иллюзию продолжения авантюрности псевдоисторических жанров.

Французская критика эпохи романтизма высмеивала писателей, которые, смешавши как попало королеву, разбойника, алхимика, пещеру, лабораторию, отшельника, похищение, кубок с ядом, исповедь в чрезвычайных обстоятельствах, похороны, проклятие, суд, взывание к духам, сцены пьянства и т.д. и т.п., воображали, что создали роман в стиле Вальтера Скотта.

Романтическая шляхетская гавэнда приняла из уроков В. Скотта элементы гораздо более ценные: неразрывную связь героев с историей и социальной средой, объясняющей особенности психологии людей и обусловливающей их поступки; углубленное внимание к исторически изменчивым формам жизни человека; диалектику обычаев и нравов; широту исторической панорамы, представляющей столкновение интересов различных общественных групп; наконец, конструкцию образа главного героя как «общественного» типажа. Герой гавэнды представлял существенные черты интеллектуального развития и морали общества, но не в высшем воплощении идеала (как в эпосе).

Он был типичным представителем шляхетской «массы», весьма посредственной интеллектуально. Для дальнейшего развития форм художественного повествования в XIX веке, а также для писателей, стремившихся реконструировать минувшие формы жизни шляхетского общества, эти элементы были весьма ценными.

Политическая ситуация Польши особым образом определяла отношения между писателем и его временем. Исследователь жанра исторического романа Г. Лукач писал, что произведения В. Скотта вырастали из специфической концепции прошлого Англии. Писатель видел шанс исторического прогресса в формировании «среднего» пути.

Это был путь компромисса и примирения между стремлениями разных народностей и общественных групп внутри страны. Исторический процесс представлялся писателю медленной эволюцией в жизни общества. В результате Скотт создал в целом оптимистическую, хотя и далекую от идиллии, насыщенную драматическими конфликтами картину истории. В политических условиях Польши после поражения восстания 1830 года такая концепция для выражения сущности истории страны была неприемлема. Польский романтизм, с его трагическим видением истории, с его религией бунта, героизмом и бескомпромиссной моральной позицией, принес новый тип историзма, соответствующий самым глубинным проблемам времени.

2.3.3 Шляхетская гавэнда и романтизм Романтическую шляхетскую гавэнду характеризуют сложные отношения с романтизмом, в русле которого она формируется.

Одной из начальных и оригинальных особенностей эпохи польского романтизма было обращение к сарматской традиции.

Возрождение сарматизма сыграло важную роль в формировании жанра гавэнды и, безусловно, повлияло на его облик самым решительным образом.

Как заметил Анджей Васько, неосарматизм как реабилитация сарматских традиций в литературе XIX века – малоисследованное явление в польском романтизме [78, с. 152]. Эстетическая программа романтиков возрождала традиции шляхты, и можно с уверенностью утверждать, что шляхетская гавэнда вырастает из характеризующего этот период эстетического восхищения прошлым, которое привело к полному изменению «атмосферы» в традиционном романе. Из стилизаций под сарматизм уходят сатира и пародия, характерные для эпохи Просвещения. Главным заданием литературы, воодушевляемой петерсбургской котерией, стала забота об исторически верных картинах жизни и нравов шляхты XVIII века.

Когда в 1839 году были опубликованы «Записки Соплицы»

Г. Жевуского, и защитники старого порядка, и демократы, трепетно относившиеся к каждому доводу жизнеспособности польского народа и его органического развития, поддались очарованию этого произведения. Несколько ранее были изданы «Воспоминания» Я.Х. Пасэка. Однако «Записки...» были совершеннее в художественном отношении и гораздо интереснее по сравнению с подлинником XVII века.

В них сочетались умело скрытые аллюзии на современные проблемы и открытые суждения о новых временах. Разделяя с романтизмом неприязнь к рационалистической мысли эпохи Просвещения, а также к основным принципам эстетики литературы классицизма, они несли на себе печать многих элементов романтического стиля мышления.

Традиция, к которой обращалась шляхетская гавэнда, – это продолженное в нравах и обычаях саксонских времен и Барской конфедерации «польское средневековье» (так называли XVII век политические единомышленники Г. Жевуского). Образ рыцаря (в гавэндах это герой Барской конфедерации) характерен для литературы романтизма.

М. Жмигродзкая проводит параллели между ксендзом Мареком и ксендзом Петром из III части «Дзядов» А. Мицкевича. С мистическими мотивами польского романтизма переплетались выдержанные в стиле, превозносившем любовь к отчизне, пророчества «яростного» ксендза, которые соответствовали общепатриотической тональности литературы периода шляхетского освободительного движения. Г. Жевуский и его последователи И. Ходзько, М. Грабовский, З. Качковский эстетизировали шляхетское прошлое.

И все же между эстетикой гавэнды и эстетикой польского романтизма наблюдаются существенные различия. Несмотря на то что рассказчика-гавэндяжа можно смело назвать певцом прошлого, идеализирующим минувшие общественные формы, гавэнда была жанром, удивительно «примирившимся» с новым временем. В романтизме же было четко обозначено либо бескомпромиссно негативное отношение к современности, либо само прошлое представало во всем блеске, в напряжении страстей, с угрозой мощных конфликтов, как, например, в поэме «Мария» (1825) Антония Мальчевского или поэме «Каневский замок» (1828) поэта-демократа Северина Гощиньского, где рисуется картина феодального насилия в Украине XVII–XVIII веков.

В отличие от героев лиро-эпических поэм польских романтиков рассказчик в гавэнде – это скорее просто недовольный брюзга, чем страстный бунтарь против современности. Рисуя картины сарматского прошлого, он наивно восхищается им, не видя ни трагизма, ни угрозы конфликтов и грядущей катастрофы Речи Посполитой. Не случайно один из ведущих критиков польского романтизма С. Ропелевский обрушился на Жевуского с упреками за то, что автор позволил своему «болтуну» Соплице с нескрываемым пренебрежением, в шутливой форме рассуждать о таких важных исторических событиях, как бунт Емельяна Пугачева или Великая Французская революция. «Для эстетики романтизма, – замечает М. Жмигродзкая, – в которую так прекрасно вписывается гротеск или сатира, – категория комизма, вытекающая из оптимистического видения и утверждения мира, а также возможности примирения противоречий, была неприемлема. Ее появление (как, например, в «Пане Тадеуше» А. Мицкевича) свидетельствовало о кризисе романтизма или (как у В. Скотта) об изначальном серьезном его ограничении» [90, с. 14].

Интересную мысль высказал М. Мацеевский: «Шляхетская гавэнда знает душу филистера и пытается с определенной долей симпатии докопаться до его человечности так же, как патетическая романтическая поэма искала душу у разбойника. Романтической поэмой управляет эстетическая категoрия трагизма, гавэндой – категория комизма» [46, с. 26]. Юмор в шляхетской гавэнде при всей симпатии к прошлому означал его дегероизацию, «отнимал»

у истории поэтичность, которую так ценил романтизм, искавший в ней следы дикого вольного общества. Историзм гавэнды не соответствовал философскому осмыслению истории в польском романтизме.

Кроме того, картину исторического прошлого в гавэндах нельзя назвать полной. Ее герой – шляхтич-воин, до фанатизма набожный и вместе с тем далекий от христианских заповедей, называющий себя братом ближнего, но напоминающий ему об этом при каждом удобном случае с помощью сабли, – не является единственным представителем этого прошлого. Более того, идеализация последних экземпляров «кунтушевой» Польши вырастала не только из романтической «заботы» о локальном колорите, но была также связана с консервативной традиционалистской идеологией.

Шляхетская гавэнда заключала в себе опасность примитивного представления истории. Сведение истории только к шляхетской традиции (пусть даже очень красочной и выразительной), передача права судить о событиях исторической важности «шляхтичу-простаку»

не всегда соединялись с такой высокой художественностью, как в «Записках Соплицы». Множество эпигонов Г. Жевуского, идеализируя шляхетский образ жизни и героя-шляхтича, в конце концов, превратили его в карикатуру. Это сказалось на судьбе жанра. Качество переработки исторического и фольклорного материала, характер историзма, а также отвечающий ему тип беллетристики встречали все более острые нападки критиков, которые не могли не заметить, что литературное творчество все сильнее попадает под влияние шляхетских источников и утрачивает свою независимость. Решающим критерием оценки произведения становился сарматский материал.

Острым памфлетом звучит эпилог в романе Эдмунда Хоецкого «Алькхадар» (1854). Автор называет идеализацию прошлого «неудачным руслом», по которому устремилась в своем развитии польская литература, упорно встававшая «спиной к будущему».

«Публичная распродажа лохмотьев, рухляди, старья» соединялась с лакировкой прошлого: за внешней веселостью анекдотов и гавэнд маскировалось болезненное состояние поколения. Литература завоеванной страны, если она хочет выполнить высокую миссию вдохновителя народа, не имеет права бежать от действительности, а должна опираться на реализм. Хоецкий негативно оценивал усиление в литературе тенденции материального тропизма, который приводил к конъюнктурности, идеологической неполноте, художественному несовершенству произведения. Обращение к источникам не обеспечивало полной объективности и автономии произведений. Выбор определенного исторического материала, по мнению Хоецкого, является декларацией мировоззрения, и писатель должен осознавать ответственность за свое творчество перед современниками [13, с. 256].

Особенности и своеобразие жанра гавэнды определили его дальнейшую судьбу.

2.3.4 Особенности динамики гавэнды Как уже говорилось, рождение и расцвет жанра гавэнды в польской литературе приходятся на период между восстаниями 1830 и 1863 годов. За пределами указанного периода, с одной стороны, находится поэма А. Мицкевича «Постой в Упите» (1825), признанная литературоведами Польши первой стихотворной гавэндойбалладой, а с другой – немногочисленные подражательные гавэнды, появившиеся уже после Январского восстания 1863 года.

Любопытно, что в художественную литературу сначала приходит гавэнда в стихотворной форме. Это неожиданно, поскольку разговорный по своей природе жанр гавэнды ближе связан с прозой. Не случайно авторы гавэнд в стихах квалифицировали свои произведения как «рифмованную прозу». Это свидетельствует о том, что художественная изысканность и совершенство формы стихотворной гавэнде скорее чужды.

В развитии стихотворной гавэнды можно выделить два периода.

Первый период – период ранних проб, поисков, подражаний – приходится на 1833–1848 годы. Начальная дата связана с уже упоминавшимся сборником Винцента Поля «Песни Януша» (1833), в котором автор помещает стихотворение с выразительным названием «Вечер у камина. Польская гавэнда». Перу Поля также принадлежит и лучшая шляхетская гавэнда-поэма этого периода «Приключения Бенедикта Винницкого...» (1839–1840). В этот период появляются гавэнды Феликса Моравского, Юзефа Пашковского, первые гавэнды Владислава Сырокомли.

Второй период приходится на 1849–1862. Это время экспансивного развития в истории стихотворной гавэнды. В. Поль завершает пользующиеся огромной популярностью шляхетские гавэнды, вошедшие в состав «Воспоминаний Бенедикта Винницкого» (1854); В. Сырокомля публикует большинство своих произведений этого жанра, а также шляхетскую гавэнду-поэму «Урожденный Ян Дэмборог» (1854); издают свои гавэнды Феликс Лобеский и Адам Плуг. Внутри стихотворной гавэнды в этот период происходит разделение на шляхетскую и народную, создателем которой в польской литературе считается В. Сырокомля.

Несмотря на то что в качестве самостоятельного жанра польской художественной литературы эпохи романтизма дебютирует гавэнда в стихах, ранний период ее развития проходит под большим воздействием шляхетской гавэнды в прозе. Особенно заметным было влияние «Записок Соплицы» Г. Жевуского (1839).

Именно этот сборник шляхетских гавэнд положил начало интенсивному развитию прозаической формы гавэнды.

В период с 1839 по 1846 год судьба шляхетской гавэнды в прозе, помимо Генрика Жевуского, связана с такими наиболее известными представителями жанра, как Казимеж Владыслав Вуйтицкий («Старые гавэнды и картины», т. 1–4, Варшава, 1840); Игнаций Ходзько (I–III серии «Литовских картин», Вильно, 1840–1845); Михал Чайковский («Гавэнды», Париж, 1840), Константы Гашиньский («Кунтушевые беседы и картинки из шляхетской жизни», Париж, 1851). Эти авторы способствовали расцвету жанра гавэнды, ставшему после 1840 года самым популярным в польской эпике и с большой силой воздействовавшему на развитие других жанровых структур.

Начиная с 40-х годов главная роль в литературе постепенно переходила от поэзии к прозе. Причем в 40-х и 50-х годах преобладали малые жанры (зарисовки деревенского и городского быта, жанровые сценки, физиологические очерки, эскизы и подобные формы). Они стали своеобразным «полигоном» в апробировании и поисках новых форм повествования и подготовили интенсивное развитие прозаических жанров польской прозы во второй половине XIX века.

Дальнейшее развитие гавэнды (прежде всего шляхетской) пошло по пути интерференции с другими жанрами, главным образом с романом, композиция которого, в отличие от гавэнды, строилась на основе причинно-следственных связей. Уже в «Воспоминаниях сборщика податей» (1843–1845) И. Ходзько можно наблюдать переплетение гавэнды с бытовой зарисовкой («гавэндкой»), где значительную роль выполняют описательные партии, чуждые стилю классической гавэнды.

50-е – начало 60-х годов XIX века – второй период в развитии гавэнды в прозе. С ним связано творчество (помимо уже названных авторов) Северины Прушаковой-Жоховской («Гавэнды и повести», т. 1–2, Варшава, 1854), Адама Плуга («Семейный надел.

Собрание рифмованных и нерифмованных картинок, гавэнд и фрашек», т. 1–3, Вильно, 1854), Романа Зморского («Зарисовки и воспоминания о доме», Варшава, 1854), Юлия Хорайна (гавэнды в собрании «Утраченные мгновения...», Вильно, 1857) и другие. Гавэнды в произведениях этих писателей дополняются картинками, сценками, набросками, очерками, историями, рассказами-притчами и пр., что особенно заметно в книгах-сборниках, широко распространенных в указанный период.

В творчестве Зыгмунта Качковского – автора шеститомного цикла исторических романов под общим названием «Последний из Нечуев» (1853–1855) гавэнды взаимодействуют с элементами приключенческого, сентиментального романа. Шляхтич-сармат Мартин Нечуя, от имени которого ведется повествование, воплощает в себе все, что, по мнению автора, является ценным в польской шляхте. Менталитет этого героя, восходящий к XVIII веку, не позволяет Нечуе оценить события с перспективы второй половины XIX столетия. В современной ему цивилизации он замечает лишь «грязную пену» французского влияния. Материал, связанный с еще живой традицией, а также способ представления событий в восприятии такого героя роднят произведения З. Качковского (особенно первые рассказы цикла) с классической шляхетской гавэндой типа «соплицовской». Но у Качковского заметно возрастает роль сюжетообразующего начала, введены любовные мотивы, что ставит его произведения на пограничье между шляхетской гавэндой и бытовым и авантюрным романом. Ярким примером может служить очень популярный во второй половине XIX века его роман «Мурделион» (1857).

Таким образом, функционирование жанра романтической гавэнды в польской литературе было интенсивным приблизительно в течение полувека. Однако ограниченный характер историзма, изменение общественно-политической ситуации в Польше, а также общие для литературы Польши и Западной Европы тенденции в развитии эпической прозы приводят к постепенному «угасанию» популярности жанра. Вместе с тем традиции гавэнды продолжают питать литературное творчество писателей не только всего XIX, но и ХХ века.

Итак, появление романтической шляхетской гавэнды в польской прозе XIX века обусловлено несколькими факторами, среди которых на первый план выдвигаются особенности социально-политической ситуации в Польше – утрата государственной независимости, поражение Ноябрьского восстания 1830–1831 годов, возникновение связанной с ним Большой эмиграции, что привело к изменениям в общественном сознании поляков.

Генезис романтической шляхетской гавэнды в прозе связан также с устной шляхетской гавэндой, восходящей к традициям бытовой культуры шляхты. Форма устной шляхетской гавэнды, ставшей прообразом романтического жанра, была зафиксирована в памятниках старопольской письменности (шляхетских сильвах, мемуарах, дневниках, рукописях XVII–XVIII веков), использовавших разговорный язык с образцами шляхетского красноречия, а также ситуации, жесты, общие схемы героев, типы их поведения («Воспоминания» Я.Х. Пасэка, сборник «Vorago rerum...» А. Жеры).

«Востребованность» шляхетской гавэнды национальным сознанием польского общества совпала с общей для западноевропейской и польской литературы романтической эстетикой, обусловившей обращение к фольклорному материалу. Формирование нового эпического жанра было органически связано не только с основными тенденциями в развитии литературного процесса эпохи, но также с традициями европейского романа эпохи Просвещения, традициями польской литературы и особенностями польского романтизма. Для рождения жанра особенно важным было возрождение сарматизма и патриотические тенденции, воспринятые из истории Польши XVII–XVIII веков.

ИДЕЙНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ

ШЛЯХЕТСКОЙ ГАВЭНДЫ В ПРОЗЕ

3.1 «Записки Соплицы» Г. Жевуского Генрик Жевуский (1791–1866) – фигура загадочная в истории польской литературы. Современный польский поэт и эссеист Ярослав Марек Рымкевич так отзывается о Жевуском: «Превосходный писатель и превосходный ум, до сих пор живое творение и мысль тоже живая. А был предателем... Как разгадать эту тайну?...

Множество жгуче интересных вопросов...» [58, c. 178].

Профессор Станислав Тарновский писал, что в польской литературе едва ли можно встретить творческую натуру, подобную Жевускому, – трудную для понимания, сложную и противоречивую.

Граф Генрик Жевуский считался «идеологом феодальной аристократии», которую считал опорой польского народа. Он находил национально самобытным и достойным восхищения только то, что содействовало процветанию магнатства в прошлом. Будучи «фанатиком» давней сарматской Польши, он представлял Речь Посполитую самым мудрым и самым «добродетельным» государством, чтил историю народа и его конституцию, как Евангелие. И в то же время оправдывал разделы Польши справедливой и разумной волей Бога, защищая деспотизм русского царизма, был сторонником и верным слугой царской России. В администрации Ивана Паскевича, русского наместника в Польском Королевстве и бывшего предводителя русских войск в 1831 году, граф Жевуский занимал пост историографа Крымской войны. Более того, ему удалось примирить свои чувства и принципы глубоко верующего католика с признанием и уважением русского царя, проводившего политику, направленную против католической церкви [72].

Произведения Жевуского дышали любовью к Польше. Но, глубоко привязанный к ней, Жевуский идеализировал исключительность шляхты и шляхетскую свободу. Даже известный консерватизмом своих взглядов Тарновский, говоря о привязанности Жевуского к Польше, вынужден был констатировать, что «он любил больше всего, фанатически, именно то, что было в ней плохо» [73, с. 6].

Род Жевуских, занимавший в Польше заметное положение с XVII века, был культурно высокоразвитым и образованным. Прадед Генрика – Вацлав Жевуский – содержал капеллу и театр, собирал книги и произведения искусства, играл на скрипке и флейте, осуществлял театральные постановки написанных им трагедий и комедий. Образованность и культура сочетались у Жевуских с политическим консерватизмом. Их политическая программа сводилась к четырем главным принципам шляхетской республики: вере, свободным выборам, полноте власти гетманов над войском и печально знаменитому liberum veto.

Родство крови связывало Генрика Жевуского с новогрудским магнатом Каролем Радзивиллом Пане Коханку и героем «немого»

сейма в Гродно Тадеушем Рейтаном. Еще в колыбели он получил звание хорунжего в полку Потоцкого, а родился в день принятия знаменитой Конституции 3 мая, которую Жевуские не приняли.

Ярым противником конституции был отец писателя – витебский кастелян, участник Барской конфедерации, посол Четырехлетнего сейма. Политические союзники отца шутливо назвали маленького Генрика еще одним «неприятелем низкого закона». Шутка оказалась пророческой.

Жевуский унаследовал от деда и отца не только политические убеждения, титул и состояние, но и редкий и очень ценимый в Польше талант гавэндяжа. Отец будущего писателя в своих привычках был типичной «кунтушевой» фигурой, неисчерпаемым «кладезем» старопольских легенд, анекдотов, которые рассказывал живо и образно. С раннего детства сын заслушивался ими, в живом воображении мальчика разыгрывались настоящие театральные представления из жизни старопольской шляхты, сыгранные превосходным актером-отцом. Генрик почти жил в этом мире, хорошо знал и любил его. Унаследованный от отца талант балагура рассказчика подкреплялся поистине фотографической памятью, хранившей даты и подробности больших и малых событий, гербы, прозвища, генеалогию родов и их пересечения во всех шляхетских дворах. Память активизировалась полученной с молодых лет привычкой изучать живые предания и работать с архивами (в Несвиже, Тульчине), хотя Г. Жевуский никогда не ставил перед собой научных целей и не помышлял о литературной деятельности.

Литературная карьера Г. Жевуского началась в 1839 году, когда появились «Записки Соплицы» – первая и лучшая книга в творческом наследии автора, поставившая его в один ряд с самыми выдающимися писателями польского романтизма.

Интересна история создания «Записок...». Историко-литературная легенда указывает на великого Адама Мицкевича, с которым Генрик Жевуский встретился впервые в России в 1825 году.

Вместе с сестрой, красавицей Каролиной Собаньской, и генералом Виттом граф Жевуский сопровождал поэта в путешествии по Крыму. Любовь графа к старой Польше, навсегда уходившей в прошлое под напором истории, его феноменальная память и главное – яркий, самобытный талант рассказчика, тесно связанный с польской народной традицией, не могли не произвести впечатления на поэта-романтика. Э.А. Одынец в письме к Игнацию Ходзько высказал мнение, что уже тогда Мицкевич, восхищенный устными рассказами Жевуского, потребовал от своего попутчика записать гавэнды и с нетерпением ожидал появления их в печати, связывая со стилем гавэнды надежды на создание национальной формы повествовательной прозы. Этого же он требовал и от самого Ходзько.

Одынец считает, что баллада-гавэнда «Постой в Упите» (1825) была написана под впечатлением от гавэнд Жевуского. Литературоведы, однако, недоверчиво относятся к информации Э.А. Одынца. Известно, что, издавая в 1875–1878 годах свои «Письма с дороги», он в значительной мере «подретушировал» материал, а многое попросту выдумал. Но достоверным фактом является письмо самого Мицкевича к Одынцу, в котором поэт признается, что они много «болтали» с Жевуским (письмо от 19 ноября 1830 года) [50]. Вторая встреча произошла в Риме, где Жевуский жил в конце 20-х – начале 30-годов и куда Мицкевич приехал в ноябре 1830 года, в канун Ноябрьского восстания.

В письмах поэта этого времени мы находим неоднократные упоминания о Жевуском, свидетельствующие о дружеском характере их отношений. Так, в письме к Зофье Анквич Мицкевич сообщает: «Из поляков, кроме Гарчиньского и Гаевского, приехал сюда еще давний мой приятель и попутчик по Крыму и по морю Жевуский, с которым я в эти несколько дней гулял и беседовал» (письмо от ноября 1830 года) [50]. В письме к Францишку Малевскому, написанному через две недели, Мицкевич признается, что его общение с Жевуским принесло «большое утешение», поскольку традициями, анекдотами в шляхетском стиле он «просто воскресил» поэта.

О приятельском характере отношений Жевуского с Мицкевичем в это время пишет и Виктор Баворовский в статье «Как создавались «Записки Соплицы», опубликованной в краковском «Часе»

в 1866 году, уже после смерти Жевуского. Ссылаясь на личную беседу с графом, Баворовский приводит историю создания сборника, рассказанную самим автором «Записок...»:

«Во время встреч с Мицкевичем в Риме в 1830 году я не раз развлекал его разными историями, основанными на традициях и подкрепленными с юных лет выработавшейся привычкой изучать живые предания и работать со старыми архивами и рукописями (в Несвиже, в Тульчине и т.д.). Но не в научных целях и без всякой мысли о литературе. Я замечал, какое большое впечатление эти мои гавэнды производили на Мицкевича, и с удовольствием продолжал рассказы. Наконец однажды, слушая как всегда внимательно, с живым интересом и в глубоком молчании, Мицкевич прервал меня: – «Прошу тебя, напиши все это!» – «Никогда не учился на писателя», – отвечаю. «А ты попробуй!» – «Да нет же, это не материал для литературной обработки!» – «Именно, пиши, заклинаю тебя!» – «Как?» – «Как говоришь».... И вот, покоряясь,... не без тревоги, я все же потихоньку принялся за работу. Так появились «Пан Марек» и «Пан Держановский» [9].

Опубликовать эти произведения и подписаться под ними Жевуский, однако, не посмел. Когда же он показал гавэнды Мицкевичу, поэт не только нашел их превосходными, но, чтобы доказать Жевускому, как высоко он ценит его рассказы, пообещал назвать героя первой своей поэмы Соплицей (по имени героя-рассказчика «Записок...»).

Так родился писатель Генрик Жевуский – создатель целой галереи образов «кунтушевой» шляхты в польской романтической литературе. Вместе с тем, по утверждению Баворовского, автор «Пана Тадеуша» также взял из рассказов графа многие мелкие штрихи, которые использовал, рисуя в поэме картину жизни и обычаев мелкопоместной шляхты.

Совсем иначе, однако, представил генезис «Записок Соплицы» Жевуский в письме к издателю «Тыгодника Петерсбурского»

в 1840 году, сразу после опубликования в Париже первых двух томиков сборника. Вспоминая свое пребывание в Риме, он вообще не упоминает имени Мицкевича. Жевуский рассказывает, что он и группа соотечественников-поляков условились искать в Библиотеке Ватикана старопольские манускрипты. Тогда-то ему в голову и пришла мысль написать несколько рассказов в старошляхетском стиле, чтобы развлечь компанию. Мистификация была с легкостью разоблачена. Однако рассказы, никогда не предназначавшиеся для публикации, так понравились, что не только переписывались коллегами, но даже были изданы без ведома автора.

Такое заявление Жевуского предназначалось, скорее, не издателю и читателям «Тыгодника Петерсбурского». Главным адресатом была царская администрация. Г. Жевуский стремился любой ценой снять с себя ответственность за «Записки Соплицы» – книгу «истинно польскую» (М. Жмигродзкая), содержавшую многочисленные патриотические и антироссийские акценты.

Как ни парадоксально, но историки литературы отдают предпочтение не словам самого автора, а информации Баворовского.

Для Генрика Жевуского – последовательного консерватора, готовившегося в 1840 году сыграть активную роль в политике, было не только невыгодно, но даже небезопасно упоминание рядом со своим именем грозного имени Адама Мицкевича, с которым у Жевуского к 1840 году уже не было ничего общего. Вот почему его письмо в издательство «Тыгодника Петерсбурского» можно считать политическим маневром.

В то же время нет причин не доверять Баворовскому. Помимо его сообщения, сохранились воспоминания дочери Мицкевича Марии (в замужестве Горецкой). Она пишет, что вечерами отец часто давал ей книгу Жевуского и вспоминал, как, восхищенный его талантом рассказчика, подталкивал, лентяя, к перу и заставилтаки написать «Записки...». Поэтому такое представление генезиса «Записок Соплицы» Г. Жевуского оказывается не только очень привлекательным, но и достоверным. Инициатором классического произведения, положившего начало новому жанру и новому «гавэндовому» направлению в польской прозе ХIХ века, был именно Адам Мицкевич.

По мнению Зыгмунта Швейковского, «Записки Соплицы» являются «одним из пограничных столбов национализированного польского романа, произведением, на которое в большой мере будут опираться последователи, так как они («Записки...») осуществляли почти всеобщее стремление народа сохранить основные черты предков... и запечатлеть шляхетский мир. Для современников воспоминания Соплицы были одним из дорогих памятников народной истории» [70, с. 106-107]. Воссоздавая в «Записках Соплицы» красочный и неповторимый мир сарматской Польши, Жевуский коснулся самых сокровенных чувств поляков. После потерпевшей поражение попытки вернуть свободу отчизне с оружием в руках в 1830–1831 годах пришло время воспеть ее историю и идеализировать сарматскую Польшу. Инициатива исходила от людей, хорошо знавших ту жизнь, понимавших и любивших ее. Логично, что именно Г. Жевуский стал автором классической в своем роде книги, явившей собой эпоху в литературе и положившей начало массовому увлечению гавэндой. Произведения И. Ходзько, старопольские рассказы и романы З. Качковского, частично произведения В. Сырокомли и В. Поля, отдельные романы Ю.И. Крашевского, историческая проза Г. Сенкевича, не говоря уже о гавэндах многочисленных подражателей, восходят к «Запискам Соплицы».

Для современников Жевуского его книга была загадкой. Читатели не могли разгадать секрета художественной магии «Записок...». Попытки поместить книгу в рамки известных жанров привели критиков к выводу, что всему произведению и отдельным его частям (книга состоит из 25 гавэнд) не хватает цельности, порядка, логической композиции и хронологической последовательности, что «Записки...» растянуты, полны повторений, ненужных отступлений. Это послужило основанием считать произведение сырым материалом для будущего романа-эпопеи. Спустя семь лет появился исторический роман Г. Жевуского «Ноябрь» (1846), пользовавшийся большим успехом у современников. Но автору явно не хватило таланта писателя-романиста. Только «Записки...» выдержали испытание временем и заняли достойное место среди шедевров польской прозы XIX века.

Секрет успеха заключался в том, что книга Г. Жевуского не была ни незрелым романом, ни «зародышем» эпопеи. Автор ввел в польскую литературу совершенно новый жанр, управляемый иными законами и требующий иных критериев оценки, – гавэнду, а точнее, шляхетскую гавэнду в прозе.

Огромной творческой удачей писателя стал образ Северина Соплицы, который представлял в польской литературе новый тип рассказчика. В романах XVIII – первой четверти XIX века рассказчик выступал чаще всего в первом лице. В поисках правдивого образа исторического прошлого писатели обращались к известным формам: письма, дневника, документа, мемуаров, в которых автор представлял свое видение мира, свою точку зрения и доступное ему постижение действительности. Такой рассказчик, представленный в известных романах и повестях – «Гренадер-философ» Циприана Годебского (1805), «Письма Эльжбеты Жечицкой» (1824) и «Дневник Франтишки Красиньской»

(1825) К. Гофман-Таньской, «Два пана Сецеха» (1815) Ю.У. Немцевича и др. – напоминает Соплицу, однако это подобие лишь внешнее. Повествователь в произведениях до «Записок...» разделял с автором его знания о фактах и их интерпретацию. Оценки и суждения не изменялись коренным образом, даже если повествование имело характер намеренно негативный, как, например, в «Двух панах Сецеха», где саморазоблачение Вацлава Сецехи в дневнике, относящемся к началу XVIII века, служит публицистическим, дидактическим и морализаторским целям.

Принцип документа, якобы написанного конкретным рассказчиком, позволял автору сгустить характерные черты, которые следовало разоблачить или похвалить (дневник Станислава). В этом случае мы имеем дело с историзмом, насыщенным публицистикой.

Жевуский создал новый тип рассказчика. Пан Северин – образ полнокровный, живой и разносторонний, являющийся интегральной частью художественного мира. Человек своей эпохи и своей среды, Соплица преломляет через призму своего мышления, своих идеалов и убеждений все, о чем рассказывает, не скрывая симпатии или неприязни. При этом автор не сливается с героем-рассказчиком, а сохраняет дистанцию между ним и собою. В «Записках...» нет авторского дидактизма. Подобно Мицкевичу в «Пане Тадеуше», Жевуский немного подсмеивается над своим героем-рассказчиком, поэтому даже отрицательные стороны жизни шляхты представлены неназойливо, приобретая смягчающую перспективу.

Трудно сложить в единое целое фрагменты биографии Соплицы, хаотично разбросанные по сборнику, чтобы хронологически последовательно представить его жизнь. Мы не знаем точно, когда он родился и сколько ему лет. Сирота в пять лет после смерти отца – мелкопоместного шляхтича, племянник курьера новогрудского суда, ученик школы иезуитов, слуга в доме витебского воеводы Огиньского, адвокат новогрудской палестры, доверенное лицо князя Радзивилла, член его Альбенской Банды (вооруженный отряд шляхты при княжеском дворе), участник Барской конфедерации, ссыльный, арендатор имения, муж хозяйственной Магдуси – таковы отдельные звенья долгой жизни героя. Жевуский смешал их, не придавая никакого значения хронологии.

С уверенностью можно сказать, что жизнь Соплицы была очень долгой (более чем сто лет!) и что увидеть и пережить ему довелось многое.

Именно так рассказанная биография пана Северина полностью соответствует требованиям поэтики жанра гавэнды, где рассказчик должен быть непосредственным свидетелем как можно большего числа рассказанных событий, а дела, которые затрагивает, знать из собственной практики. Поэтому герой Жевуского тесно связан со всеми сферами жизни шляхетской Речи Посполитой в Литве: отлично знает и магнатский двор, и жизнь палестры и рассказывает о том, что в данную минуту приходит на память. Важно подчеркнуть, что практически впервые была предпринята попытка нарушения временной последовательности событий в прозаическом произведении и введен новый тип повествования, который войдет в литературную практику только в XX века (психологическая проза, поток сознания).

Соплица Жевуского не принадлежит к числу «профессиональных» гавэндяжей. В своих гавэндах он не стремится развлечь и удивить. Его гавэнды не звучат в традиционной обстановке: у камина, за столом, за кубком вина или доброго старопольского меда.

Соплица пишет воспоминания, адресованные потомкам. Главная его цель – уберечь от забвения прошлое и рассказать, как прекрасно и разумно оно было. «Все раньше было лучше, чем теперь», «Хоть я и старик, но не завидую бедной молодежи нашей,...потому что никогда не увидит она того, что видели мы», «Наверное, молодые дождутся чего-нибудь хорошего, но все равно не будет того, что было...». «Записки...» пестрят подобными рассуждениями и замечаниями.

Каждая из двадцати пяти гавэнд начинается своеобразным вступлением, содержащим похвалы прошлому и нарекания в адрес несовершенного настоящего, а заканчивается моралью, извлеченной из содержания рассказа и тоже утверждающей превосходство минувших времен. В каждой из гавэнд Соплица жалуется на распущенность нравов нового времени. Хотя его жалобы больше похожи на обычное старческое брюзжание.

Вместе с тем Соплица умело оживляет свои рассказы, используя анекдоты, легенды, расписывая свои воспоминания на голоса в диалогах персонажей, конструируя различные сцены (как, например, в «Конфедератской проповеди», похожей на представление в театре). Если бы не несколько коротких упоминаний, нельзя было бы понять, говорит Соплица или пишет мемуары. В «Записках...»

явно выражена связь с устной речью. Это отмечается всеми исследователями. Язык Северина Соплицы берет начало из живой, необработанной, литературно неправильной разговорной речи, богатой идиомами и поговорками, эмоционально насыщенной оборотами. Конечно, это не речь автора – блестяще образованного аристократа XIX века. В «Записках...» звучит язык сарматской шляхты XVII–XVIII столетий.

Северин Соплица рассказывает о том, что видел сам или слышал от очевидцев. Содержанием гавэнд чаще всего является чьето геройство, характер или добрые намерения, достойные похвалы, поэтому со страниц цикла не исчезают серьезность и патриотическая взволнованность. Но обо всем автор пишет с юмором.

Такое соединение патетики с юмором является характерной чертой стиля Жевуского в «Записках...» и свидетельствует о разрушении поэтики романтизма в данном произведении.

При общем идейно-тематическом единстве содержания сборника гавэнды можно разделить на: 1) бытовые, 2) морально-этические и 3) гавэнды, представляющие краткие жизнеописания или интересные подробности, определенные моменты из жизни исторических героев, связанных с событиями времен правления Станислава Августа Понятовского и Барской конфедерации.

К первой группе относятся гавэнды, только в общем рассказывающие о простоте и строгости нравов, об обычаях шляхты. Это, например, «Моя женитьба», «Пан Ревеньский». Кроме того, можно выделить три сценки из жизни люблинской палестры, к которой пан Северин едет как доверенное лицо Радзивилла, а между ними поединок пана Бартоломея и трогательное его примирение с тремя противниками. Эта группа самая малочисленная.

Во второй группе примерами поучительной добродетели или назидательного покаяния пан Северин доказывает, как даже в самом проступке проявляется возвышенность шляхетской натуры.

Например, гавэнда «Пан Лещиц», герой которой был приговорен к смертной казни и скрылся за границей. Спустя годы он находит в себе мужество вернуться и отдаться в руки правосудия. Лучше сложить голову на плахе, чем жить и умереть в бунте против любимой отчизны. Для шляхтича это страшнее смерти.

В «Члуховском монастыре» Соплица приводит услышанную в Оршанском уезде историю, которая для него является исключительным примером возвышающей силы религиозного чувства.

Достойный гражданин Витебского воеводства пан Цехановецкий в молодости совершил страшный грех: вместе с тестем осудил на смертную казнь мать (якобы за клевету, а на деле, чтобы сохранить герб и состояние). На склоне лет он вспомнил о преступлении, раскаялся и основал монастырь, куда вступил вместе с шестью сыновьями, воспитанными им в большой набожности. Соплица искренне восхищается героем, считая его образцом истинного католика. Но как быть с тем, что, убив родную мать, этот герой всю жизнь спокойно пользовался плодами страшного преступления, а потребность в покаянии проснулась в нем только перед смертью? Цехановецкий раскаивается во имя собственного спасения в загробном мире.

Смерть невинной жертвы чудовищного эгоизма рассматривается рассказчиком только в перспективе спасения души убийцы. Современный читатель вряд ли увидит в этом герое шляхетский образец чуткости и совестливости, за который выдает его Соплица.

В третьей группе – «Конфедератская проповедь», «Пан Сава», «Пан Держановский», «Пан Огиньский», «Тадеуш Рейтан», «Павлик», «Князь Радзивилл Пане Коханку» – представлены колоритные портреты «кунтушевой» шляхты.

При внимательном прочтении почти во всех гавэндах Соплицы обнаруживается подтекст. Хорошо укрытый второй план существует и в безмятежно спокойной, «отрегулированной» жизни шляхетских усадеб, и в магнатских дворцах. В отношениях между шляхтой и магнатами якобы существует равенство. «Шляхтич на загроде (т.е. в своей усадьбе) равен воеводе», – гласит старая шляхетская поговорка. Об этом равенстве Соплица твердит постоянно, шляхетская голытьба просто захлебывается от сознания своей значительности. Демонстрируют его и магнаты, имея при этом ощутимую пользу: популярность, полученную от показной демократичности, аристократия использует, чтобы управлять массами избирателей во имя личных интересов.

Однако шляхетское равенство обманчиво. Одно движение бровью князя-воеводы – и вот уже обращены в ничто непокорный пан Трызна и бывший приятель Радзивилла – Боровский. Можно вспомнить и о карьере самого Соплицы, который медленно взбирается вверх по cоциальной лестнице, ни на минуту не забывая, кто хозяин, а кто слуга.

Но обе стороны строго соблюдают правила игры, демонстрируя мнимое равенство. Вот как описан шляхетский этикет в гавэнде «Пан Ревеньский», в чьем доме на святки собирается уездная шляхта:

«Ежедневно с утра ясновельможный судья обходил всех и каждому говорил «День добрый!», одновременно извиняясь за неудобства, хоть извиняться и не было за что. С уверенностью можно было сказать, что никто не поднялся раньше судьи, так как у нас весьма постыдным считалось гостю вставать раньше хозяина. А вельможная жена судьи вместе с дочерьми обходила всех женщин... и кофе со сливками всем гостям рассылала. Все мы собирались около десяти утра в палатах, где уже и жена судьи, и дочери, нарядившись, сидели, чтобы гостей развлекать. А хозяин в сенях встречал гостей и вводил к жене, и обязательно каждого, независимо от его положения. Потому что хоть мы, низшие, и умели уважать достоинство и возраст, но знали, что как шляхта все мы были равны между собой...

Вот и я... когда меня ясновельможный судья, столь богатый и достойный, в сенях встречал, и низко мне кланялся, и перед собой в покои вводил, умел ответить на вежливость и колени его поцеловал; а ведь если бы он меня иначе принял, я чувствовал бы себя обиженным».

Следует подчеркнуть, что герои в «Записках...» постоянно бросаются в ноги, падают на колени, обнимают и целуют сапоги магнатапокровителя. Эти сценки говорят больше, чем голословные декларации. Леон Боровский утратил все и опасался за свою жизнь только потому, что посмел признать приговор Радзивилла несправедливым.

Его товарищам по Альбенской Банде (личное войско князя-воеводы. – Е.И.) вовсе не хочется нападать на приятеля, которого они любят и уважают, но противиться воле покровителя нельзя. «...Наши обязанности перед князем были святы: мы его хлеб ели – и не сухой», – вздыхает рассказчик («Пан Боровский»).

В мире Соплицы связь со всемогущим покровителем и обязанности перед ним сильнее шляхетской солидарности и моральных принципов. Пан Северин понимает, что в споре с Трызной Радзивилл нарушил закон и обидел невиновного. Но его поступками руководит нехитрая житейская мудрость – «Чей хлеб ешь, тому и служишь». Воспоминания о процессе Соплица завершает словами надежды: «...Кравчий, возможно, и не держал на меня зла и, когда все кончилось, стал относиться ко мне с удвоенным уважением, видя, как я, выполняя свой долг перед паном и господином, принес в жертву собственные убеждения» («Князь Радзивилл Пане Коханку»).

В таком заявлении нет цинизма. Мелкая шляхта только теоретически была «равна воеводе», а на практике относилась к панам типа Радзивилла как к существам неизмеримо высшим, наделяла их всеми воображаемыми добродетелями и растроганно плакала, когда вельможа снисходил до согнутого перед ним в три погибели убогого шляхтича. Эта особенность ментальности шляхетской среды – неотъемлемая часть идеологии в шляхетской гавэнде.

Главным героем в гавэндах Соплицы является некоронованный король Литвы – князь Кароль Станислав Радзивилл, прозванный за любимое обращение Пане Коханку. М. Мацеевский пишет о нем как о весьма колоритной исторической личности. Владелец огромного майората13 в Несвиже и Слуцке, виленский воевода, кумир мелкопоместной шляхты, Радзивилл не отличался от нее интеллектуальным уровнем. Самый богатый польский магнат никогда не был хорошим хозяином. Его щедрость граничила с бездумной расточительностью: вознаграждая за любую мелкую услугу, он раздаривал или отдавал в аренду за бесценок свои земельные владения. Сам при этом утопал в долгах и постоянно испытывал затруднения в наличных деньгах. В период Барской конфедерации Радзивилл скомпрометировал себя капитуляцией, отдав Несвиж царским войскам и отрекшись от организованной в Новогрудке конфедерации. Позднее он осел в Белой, откуда поддерживал партизанскую войну в Литве. Рискуя состоянием, Радзивилл решился открыто порвать с королем Станиславом Августом и осенью года выехал в Венгрию. Ограниченного и суеверного спесивца легко водил на поводу умный и хитрый царский политик Репнин. Народная молва представляла Радзивилла полусумасшедшим, пьяницей, убийцей и извращенным распутником.

Майорат – имение, полностью переходящее в порядке наследования к старшему в роде или к старшему из сыновей.

Группа гавэнд, в которых этот исторический персонаж выступает центральной фигурой, является в «Записках...» самой богатой и интересной Г. Жевуский стал одним из создателей легенды князя Радзивилла Пане Коханку в польской литературе. Характерно, что, в отличие от других героев «Записок...», дается портрет Радзивилла. Князь Кароль имеет весьма колоритную внешность: богатырское телосложение, огромную бритую голову с несколькими волосинами, длинный нос, большие голубые глаза, чаще всего смеющиеся. На его лице выделяются длинные развесистые усы, которые Радзивилл поглаживает, когда радуется, и подкручивает вверх, если взволнован или растроган.

Обращает на себя внимание, что «Записки...» содержат материал, представляющий как бы двух разных Радзивиллов. В непосредственных характеристиках Соплицы князь-воевода Пане Коханку – большой пан, набожный шляхтич, «оплот» Барской конфедерации, рыцарь без страха и упрека. Рассказчик откровенно идеализирует Радзивилла и восхищается своим могущественным покровителем, представляя его зрелым гражданином и достойным патриотом. Писатель Г. Жевуский создает яркий образ, умело бросая свет на то, что могло нравиться, и затушевывая порочные стороны характера этого человека. В Радзивилле импонируют неуемная фантазия и жизнерадостность, его анекдоты и даже вранье, которое, благодаря остроумию и богатству воображения, превращается в колоритную импровизацию. Истории Радзивилла: о пане Галецком, у которого князь якобы был поваром; о русалке, на которой он женился и родил с ней косяк селедки; о личном разговоре с Иисусом – являются «квинтэссенцией шляхетской фантазии и польского традиционного юмора» (С. Тарновский). С этой стороны, герой представляет собой тип национального польского характера и заслуживает абсолютного восхищения.

Провозглашая равенство, князь фамильярничает со шляхетской голытьбой. Не удивительно, что новогрудская шляхта «всегда при князе Радзивилле стояла непоколебимо, как стена». Показательна в этом плане сцена всеобщей шляхетской попойки во время новогрудского сейма, проливающая свет и на личность Радзивилла, и на общественную ситуацию в стране в целом. Повествование в ней выдержано в гротескно-сатирическом ключе:

«Уж там была мешанина. Ясновельможные паны со всей околицы с захолустной шляхтой были запанибрата. Князь, встретив какого-то шляхтича в ободранной шапке, снял ее с него, надел себе на голову, а ему отдал свою бархатную. И как по призыву, все мы начали меняться шапками и пить, да так, что каждую секунду другую шапку надевали. Затем князь, в добром подпитии, начал раздеваться, с добрым сердцем ругая шляхту. И так одному отдал золотой пояс, говоря: «Дарю, дурень!» – другому кунтуш: «На, свинья!» – а тому бриллиантовую запонку: «Держи, осел!» – а следующему жупан: «Возьми, олух!» – так что остался в одних малиновых шароварах и рубахе, на которой висел огромный образок, – и в таком виде уселся на воз, где была большущая бочка, наполненная вином. Он сел на бочку, а воз шляхта потянула по улицам Новогрудка. Воз на каждом шагу останавливался, и кто хотел кубок или кружку подставлял, а князь затычку из бочки вытаскивал и ораторствовал..., убеждая шляхту... не дать его, Радзивилла, на растерзание неприятелям» («Князь Радзивилл Пане Коханку»).

А в следующей гавэнде князь – один из самых известных хвастунов и вралей – уже рассказывает о своей встрече и беседе с Иисусом в волынском городке Боремле. «И такого пана, равного которому никогда не будет, французы осмеливаются называть варваром!» – обиженно восклицает Соплица («Пан Боровский»).

Образ катящейся по улицам Новогрудка «колесницы», запряженной пьяной, плачущей от умиления шляхтой, с центральной фигурой восседающего на огромной бочке с вином магната Радзивилла является зловещим символом, представляя Речь Посполитую, которая уверенно катится к своему концу. Дни шляхетского рая сочтены. Очень скоро неспособная к существованию сарматская Польша умрет, чтобы воскреснуть, но уже только на страницах литературных произведений.

Сеймы шляхты в «Записках...» напоминают шальные оргии веселья и пьянства, брызжущие варварской радостью и энергией.

Кубки, пивные кружки, красные носы, лавки, люди на них и под ними, пьянство до беспамятства, звон сабель отстаивающих свое шляхетское достоинство героев – неистовый круговорот добродушных, простодушных, но одновременно и пугающих персонажей.

Станислав Тарновский проводит параллели между «Записками...»

и полотнами фламандского живописца Давида Тенерса – автора известных жанровых сцен. Эти люди вместе смеются и плачут, пьют и бьют себя в грудь, но уже через минуту готовы воевать и сложить голову за свою Речь Посполитую. И тогда из-под ярмарочной «рубашности» вырисовываются героические характеры.

Быть польским шляхтичем, по мнению рассказчика, – наивысшая честь, «потому что шляхтич, хоть и самый убогий, был равный магнату, а с божьей помощью и сам мог стать магнатом». Как и везде, немногие здесь были выдающимися, но только в Речи Посполитой все были достойными. Внутри шляхетского сословия могут быть перемещения, которые происходят по-разному. Пана Рыся выносят наверх отвага, страсть к приключениям, богатырская сила («подковы, как тростинки, ломал и на саблях дрался под стать Володковичу»), но прежде всего – богатое приданое жены. То же можно сказать и о его зяте – пане Сципионе («Пан Рысь»). Чтобы перебраться из своей убогой усадьбы в богатый панский двор, упорно трудится Соплица. Он добивается всего благодаря вниманию, добросовестности и верности покровителям, а также особой ловкости и чутью, подсказывающему, как правильно вести себя в трудной ситуации, чтобы выйти сухим из воды. Не удивительно, что Соплица, делая каждый шаг, хорошенько его продумывает, оценивает его пользу или вред и только затем расчетливо и спокойно ступает. Любая ошибка может сбросить его вниз, а то и стоить жизни.

Соплице очень пригодились в жизни те умения, которые он приобрел в школе иезуитов: каллиграфический почерк, поверхностное знание латыни и способность слагать речи и стихи при необходимости. Но, к сожалению, узкие горизонты мышления героя и после школы не изменились. Соплица интеллектуально примитивен и пользуется понятиями шляхты независимо от предмета рассуждения, будь то Французская революция или восстание Емельяна Пугачева, которое для пана Северина – «бунт всякого сброда под предводительством дурного казака, который болван и ничего больше» («Пан Чапский»).

Одним из столпов мира Соплицы – шляхетской Речи Посполитой – является сарматский католицизм. Бог, ксендз, вера – эти три слова не сходят с языка рассказчика. На старости лет он сокрушается, что люди забыли Бога и стали равнодушны к его заповедям. Раньше было иначе. Шляхетский герой гавэнд, без сомнения, верующий. Трудно представить шляхтича без образка святого под нательной рубахой (у Радзивилла он огромный). Но отношения с Богом у шляхты странные. Сарматский бог Соплицы похож на доброго магната, заботящегося о своих слугах. Радзивилл в минуту отчаяния и страшного гнева (после расстрела его друга Володковича) был готов повесить виленского епископа, а потом ехать в Рим и просить прощения у Папы. Он верит, что тогда добрые отношения с Богом будут восстановлены, а совесть очистится.

Так же рассуждают и другие герои, которых от совершения преступления часто удерживает их суеверность и смертельный страх перед муками в чистилище, не говоря уже об адских. Ничто не может остановить богатого и жадного пана Курдвановского («Люблинский трибунал»). Пользуясь покровительством гетмана, он постепенно прибирает к рукам состояния соседей, прибегая к услугам безнравственных юристов типа Абрамовича, предок которого, по замечанию Соплицы, «за двенадцать серебреников Иисуса предал», а сам Абрамович «так и за шесть бы всю святую Троицу спустил».

Курдвановский со спокойной совестью оставил бы без куска хлеба вдову с тремя малыми детьми только потому, что ее деревенька находилась как раз посередине его владений. Но Курдвановскому приснился сон. В нем он получил настолько явное предостережение (подкрепленное к тому же внезапной смертью его коррумпированных сообщников), что сразу отказался от своего грязного дела, возместил вдове все издержки, заплатил за нанесенный вред и публично попросил прощения, стоя на коленях. Последние тридцать лет после этого он вел жизнь истинного христианина и снискал большое уважение шляхты. «...Признание вины, раскаяние и возмещение ущерба – вещи сверхчеловеческие, и только избранник Бога способен их совершить», – заключает Соплица («Люблинский трибунал»).

В религиозной жизни шляхты преобладают внешние формы.

Неграмотного завзятого картежника пана Держановского шляхта считает еретиком только потому, что в костеле он не может стоять на одном месте, и поэтому не молится долго. То, что «он своих и чужих грабит, безобразничать любит, так что просто страх», не играет большой роли. Соплица согласен, что его герой своевольник и авантюрист, «Бога не боится» и «на каждом шагу нарушает все его десять заповедей». Но главное – Держановский носит образок и ежедневно молится, а этого достаточно, чтобы считаться католиком («Пан Держановский»).

Религиозный формализм соединяется с взрывным темпераментом таких героев, как Володкович, который «обратил» трех православных попов в католическую веру. Для полного триумфа костела не хватало лишь четвертого, который такой «неразумный и упрямый, под батогами помер» («Пан Володкович»).

В сарматском мире Соплицы самым важным оказывается видимость: в судах – буква, а не дух закона, во взаимоотношениях – шляхетский этикет, в костеле – продолжительность молитвы. Жалкая вельможность пана Северина не приносит ему ничего, кроме смены титула. Но осчастливленный давным-давно выхолощенным по содержанию достоинством чесника Парвы (область в Инфляндии, еще в 1660 г. отошедшая от Речи Посполитой), Соплица переживает восторг, который разделяют и жена, и дети, и даже слуги.

Героям «Записок...» во главе с Соплицей нельзя отказать в патриотизме. Горячий и искренний, он имеет жертвенный характер, но его нельзя назвать разумным. Узкому мышлению героя не хватает терпимости и объективной оценки других народов. О судьбах Польши рассказчик судит с точки зрения провинциала, перенося на свои рассуждения опыт и житейскую мудрость косного палестранта. Как и для других героев, родина для Соплицы – гарантия существования шляхетской идиллии. Любовь к ней превыше всего. Для спасения отчизны Йоахим Потоцкий готов даже отречься от веры и принять ислам, обрекая себя на вечные муки в аду, – только бы Турция объявила России войну, с которой барские конфедераты связывали надежду на победу («Запорожская Сечь»).

В основе сарматского патриотизма лежат безграничное высокомерие, надменность, кичливость, с одной стороны, и презрительная неприязнь к чужеземцам – с другой.

Важный момент в «Записках Соплицы» – отношение к Барской конфедерации – одному из самых сложных политических моментов в истории страны. В конфедерации переплелись религиозный пыл с горячим патриотизмом, беззаветное и чистое самопожертвование с интригами и сведением личных счетов, осторожная умеренность с беззаботной беспечностью. Эта гражданская война длилась четыре с половиной года, то еле тлея, то разгораясь (в Баре, под Краковом).

Были победы, но гораздо больше было поражений. Руководители движения находились за границей и не могли эффективно управлять ходом событий. Соединив защиту старины с защитой национального достоинства и свободы, Барская конфедерация стала выражением патриотизма героев типа Соплицы. События этого движения занимают центральное место в его рассказах.

Конфедерация потерпела поражение, обнаружив ветхость сарматского мира и предсказывая его близкий конец. Но она же создала легенду, в форме которой осталась в народной памяти. Существенно, что в «Записках Соплицы» конфедерация предстает именно как легенда, а не конкретная историческая действительность.

Герои Соплицы практически всегда одерживают победы, в том числе и неизвестные истории, начиная с «Конфедератской проповеди» – первой гавэнды книги. Поражение терпит Суворов, а не шляхта. Пророчит и творит чудеса вдохновенный ксендз Марек, таинственным образом освободившийся из киевской тюрьмы.

Если проанализировать судьбу Соплицы-конфедерата, то окажется, что он воевал почти везде (порою одновременно), даже после того как отгремели последние бои и движение было подавлено. Соплица воевал под предводительством Потоцкого, Зарембы, Пулаского и казака Савы. Он брал Вавель и отличился под Ланцкороной. Слушал ксендза Марека, встречался с отчаянным рубакой и авантюристом полковником Держановским, хорунжим Станиславом Жевуским. О поражениях почти не упоминается:

неудавшийся план похищения короля остается только планом (на самом деле была страшная казнь участников заговора, Жевуский описал это событие в романе «Ноябрь»). В тех случаях, когда автор, словно спохватившись, находит перипетии своего героя чересчур насыщенными, он отдает голос другим рассказчикам. Так создается двухуровневая структура рассказа в рассказе. Этот художественный прием очень распространен в гавэнде.

Вводя в «Записки Соплицы» историю в показе Барской конфедерации, Жевуский пробует приспособить ее к «кунтушевому»

миру шляхетской гавэнды с ее историософией, превращая историю в легенду. Исторические события, связанные с конфедерацией, происходили в 1768–1772 годах и развивались в определенной последовательности. Но легенда не нуждается в хронологии. Поэтому Барская конфедерация в «Записках...» представлена в отрыве от исторического времени. Она «расплывается», утрачивая отчетливые границы. Автор свободно перетасовал события, как при игре в карты. Потому что в мире Соплицы время не имеет значения. Оно здесь остановилось.

Итак, многочисленные нарушения в хронологии, имеющие место в изложении жизни героя-рассказчика, свойственны также и историческим событиям, представленным в цикле. Важно, что, используя художественный прием нарушения хронологической последовательности, автор не разрушает целостной картины сарматского мира. Отдельные гавэнды можно переставлять (в разных изданиях они имели разный порядок). Поэтому долгое время исследователи рассматривали произведение как сборник малосвязанных между собой миниатюр, каждая из которых существует самостоятельно, независимо от остальных. Такая точка зрения в корне неверна. «Запискам Соплицы» присущи внутренняя гармония и порядок, которые настолько своеобразны, что ускользают от внимания читателя, особенно при первом прочтении цикла. Целостность этому произведению придает образ рассказчика, неразрывно связанный с миром, о котором он повествует. Следствием этого является тождественность точек зрения, оценок и эмоциональной окраски во всех гавэндах. Центральное положение одного героя (Радзивилла Пане Коханку) и одного исторического события (Барской конфедерации) еще более укрепляют эту целостность. Многочисленные повторы в воспоминаниях связывают между собой гавэнды прочной сетью пересекающихся событий. Своеобразие композиции сборника заключается в том, что с помощью введения новых деталей и сведений о жизни и героях автор расширяет границы повествования, а с ними – и знания о мире Соплицы.

Поэтому, несмотря на внешний хронологический беспорядок, свободное и случайное расположение частей, «Записки Соплицы»

являются особым, внутренне связанным циклом. Так же как особым жанром является гавэнда и особым миром – мир героев Генрика Жевуского, в котором, по словам С. Тарновского, «все живое, яркое, брызжущее силой и правдой, подобно зеленому дереву жизни». С этим утверждением польского историка литературы XIX века можно согласиться только частично. Из-под яркого, безмятежного, во многом забавного внешнего образа соплицовских гавэнд, подернутого дымкой ностальгии, выглядывают «упыри» шляхетской анархии, тирании и высокомерия. Идеал шляхетской Речи Посполитой Соплицы оказывается неприемлемым, а его герои не только развлекают, но и откровенно пугают. Это и Володкович, кнутом обращающий в истинную веру православных попов; и пан Цехановецкий, осуждающий на смерть родную мать; и Курдвановский, неправдой и подкупом разоряющий беззащитную вдову; и страшный каневский староста Потоцкий, и Радзивилл-политик, присваивающий себе право голосовать от имени всей литовской провинции, и многие другие представители кунтушевого мира.

Вместе с тем «Записки Соплицы» Г. Жевуского нельзя назвать сознательным разоблачением пороков сарматской Польши. Автор принадлежал к писателям-консерваторам, произведения которых, вопреки намерению их создателей, были скорее обвинением, чем защитой старого мира. Но мир этот – неотъемлемая часть истории, его нельзя перечеркнуть. «Записки Соплицы» – книга «как нельзя более польская» (М. Жмигродзкая) – представляют читателю картину жизни той эпохи, запечатленной в наиболее характерных чертах политической, традиционной и умственной культуры шляхты.

Реалистичный в деталях образ времени, фигура рассказчика, задуманного типичным представителем шляхетской массы, населявшей восточные пограничные земли Речи Посполитой, а также превосходная языковая стилизация создают впечатление подлинности.

3.2 Шляхетская гавэнда и «Литовские картины» И. Ходзько Оригинальные черты культуры народа, жившего на территории современной Литвы и Беларуси, отразил в своем творчестве один из самых популярных писателей 40-х годов XIX века Игнаций Ходзько (1794–1861).

Род Ходзько дал в начале XIX века целую плеяду талантливых людей. Писатель и просветитель, «пан из Свислочи» Ян Ходзько и его дети: поэт, ориенталист, близкий приятель А. Мицкевича – Александр, а также Михаил – тоже поэт, повстанец 1830 года, сподвижник Мицкевича в организации польского легиона в Италии. Известно имя публициста и историка Леонарда Ходзько, знакомившего Париж с историей и литературой Польши, и Доминика, Юзефа, Станислава Ходзько, которые также зарекомендовали себя как в науке, так и в литературе.

Самым прославленным в роду был Игнаций Ходзько. «Ветеран» большой армии писателей первой половины XIX века, любимец современников, бесконечно влюбленный в родную Литву, которую запечатлел в мельчайших подробностях в своих произведениях.

На протяжении долгого времени эти произведения зачислялись в разряд шедевров польской повествовательной прозы, поскольку снискали себе наибольшее число читателей.

Писатель хорошо знал свой край и показал его таким, каким он был в прошлом, в XVIII веке, «в кунтуше и кармазине14, когда магнаты стояли у руля, простой люд... еще не был оживлен дыханием свободы и просвещения, а ядром народа была шляхта, настолько колоритная и оригинальная, что только буйная фантазия могла бы представить» [87, с. 47].

Сегодня имя И. Ходзько почти забыто, хотя его «Литовские картины» по-прежнему подкупают читателя искренностью и художественным мастерством. В них, как и прежде, живет эпоха и люди той далекой эпохи.

В творчестве писателя отчетливо прослеживаются связь культуры и литературы XVIII и XIX веков, своеобразное «вживание»

традиций эпохи Просвещения в эпоху романтизма. На формирование мировоззрения и творческой манеры будущего автора «ВоспоКармазин – ярко-красный цвет, во втором значении – сукно, из которого обычно шилась одежда родовитой шляхты. Кармазинами называли аристократов.

минаний сборщика пожертвований» оказали влияние, в первую очередь, годы детства, проведенные в доме талантливого рассказчика деда Михала – ошмянского войского, связанного с несвижскими Радзивиллами. Дед воспитывал внука в традиционном духе.

Как родовитый шляхтич, Ходзько формировался в «гавэндовой академии» (Вуйтицкий). Позже большую роль сыграла интеллектуальная атмосфера Вильно с его классицистским духом. Высшее образование будущий писатель получил в Виленском университете, ректором которого был горячий защитник классицизма профессор Ян Снядецкий, а лекции по поэзии и риторике читал отец Ю. Словацкого профессор Эузебиуш Словацкий.

Влияние западноевропейского Просветительства на литературный процесс в Польше было очень заметным почти до середины XIX века. Взгляды и пристрастия доктора философии И. Ходзько были далеки от романтических идеалов эпохи, в которой он жил и работал. Произведения, написанные им в 1823–1836 годах, выдержаны в духе дидактики классицизма. Оды, анакреонтические эпиграммы, сатирические произведения в прозе, тенденциозные рассказы по форме и содержанию связаны с эпохой Просвещения. Литературно-критическими отступлениями в духе Генри Филдинга насыщен первый большой роман «Автор-сват». Литературное кредо Ходзько, согласно которому роман должен быть картиной жизни, а автор – искателем правды жизни, сердца и страсти, представляет собой теорию просветительского реализма в сжатом виде. Она берет начало в произведениях английских писателей-просветителей (Г. Филдинг, Т.Д. Смоллет, О. Голдсмит), которые смогли проникнуть за кулисы «жизни-театра», а также А. Прево и Л. Стерна, которые смогли заглянуть в душу своих героев. И хотя И. Ходзько утверждал, что только в романтизме начинается тот важный период литературы, в котором «она стала правдой и занялась чувствами человека», было бы несправедливо забывать о большом внимании, которое уделили изображению реальной жизни и чувства писатели XVIII века. Эти писатели оказали первостепенное воздействие на формирование художественных особенностей творчества Ходзько.

Путь И. Ходзько к «своей» художественной форме был длительным. Только во второй половине 40-х годов, когда уже миновал «полдень» его жизни, писатель наконец нашел свое место в литературе. По-настоящему оригинальное литературное творчество начинается с гавэнды «Дом моего деда» (1836), которая позже откроет I серию «Литовских картин» (1840) и принесет уже немолодому автору популярность.

В «Воспоминаниях о прошлом» А.Э. Одынец пишет о Ходзько как об авторе, который всегда смотрит на мир со стороны позитивной правды, принимает и утверждает этот мир. Такую перспективу повествования, равную признанию в любви к изображаемой действительности и к читателю и имеющую колорит «эпопеи народного духа», Одынец выводит из повествовательной традиции «Пана Тадеуша».

Тип повествования в «Доме моего деда» несколько отличается от классической шляхетской гавэнды. В произведении органически сочетаются черты гавэнды и бытовой сценки. Такая возможность появлялась тогда, когда роль рассказчика брал на себя автор. Авторский рассказчик не мог в своей памяти вернуться в довольно отдаленную историю. По сравнению с классической шляхетской гавэндой в произведениях типа «Дом моего деда» дистанция между автором и рассказчиком отсутствует. Нет ее и между виртуальным адресатом произведения, создаваемым рассказчиком, с одной стороны, и реальным читателем – с другой. Приближенность к гавэнде в таком произведении сводится к тому, что рассказчик в нем именно повествует, отказываясь от профессиональной, литературной изысканности или, по меньшей мере, от некоторых ее атрибутов. Концепция повествования упрощается: такой рассказчик – это человек без всяких претензий, маленький, скромный, который рассказывает читателю о себе, об истории своей семьи, о том, что ему дорого, о том, что минуло и уже не вернется. Время в рассказе гавэндяжа Ходзько связано с воспоминаниями: всякий раз оно то рвется, то «изгибается», уподобляясь аморфности концепции времени в шляхетской гавэнде, но никогда не достигает ее искусной «запутанности». История становится собранием фактов недалекого прошлого. Подобное соотношение временных пластов наблюдается в большинстве произведений, собранных в сериях «Литовских картин».

Традиция смотреть на современность глазами человека, привыкшего оценивать антикварные диковинки, сентиментального любителя оригинальных типов, была известна в польской литературе со времен Пулав15 и приобретала особое значение в условиях Пулавы – город в Люблинском воеводстве Польши, культурный центр в 1783–1830 гг., связанный с сентиментализмом (пулавский сентиментализм). Пулавская программа культурного развития была направлена на создание в стране типа культуры и литературы, оппозиционного классицизму, центром которого был королевский двор Станислава Августа в Варшаве.

политической несвободы и угрозы ассимиляции. Эта традиция обозначилась уже в романах К. Гофман-Таньской.

Польским писателям периода 1830–1863 годов была известна и традиция В. Скотта, особенно существенная для жанровых зарисовок, так как представляла оценку современности с учетом исторических уроков и позволяла не только сравнивать прошлое с настоящим, но и раскрывать психологию персонажа. Речь идет также о писателях (например, Вашингтон Ирвинг), которые показали Европе эстетическую ценность повседневной жизни, будничности самой по себе, причем не как фона действия, а как предмета пристального внимания к мельчайшим подробностям, незначительным фактам.

Решительно повлияли на ход литературного процесса в Польше и «Записки Соплицы» Г. Жевуского. Написанные с большим талантом, покорившие всех, они усилили интерес к недалекому прошлому и подтолкнули таких писателей, как Ходзько, к созданию произведений, в правдивых и теплых тонах передающих жизнь эпохи и восполняющих пробел в польской литературе, связанный с XVIII веком. На смену романтическому культу величия и индивидуализма в этих произведениях пришла симпатия к обыкновенному порядочному человеку, типичному представителю большинства. Чем более провинциальной и обыденной была изображаемая действительность, тем большим был интерес читателей. С этим процессом в польской литературе 40-х годов XIX века и связано дальнейшее творчество Игнация Ходзько.

II – V (1843–1850) и VI серии «Литовских картин» (последняя серия издана уже после смерти автора в 1861 году) сделали И. Ходзько одним из самых любимых и уважаемых писателей своего времени. Произведения, представляющие недалекие счастливые времена, радость и блаженство домашней жизни, описанные с несомненным талантом, полные местного колорита, пришлись читателю по вкусу и принесли автору славу, любовь и признание. Фактически Ходзько стал представителем «благородной и сердечной»

литовской шляхты. Молодые писатели были частыми паломниками в его доме в Девятнях. Г. Жевуский, пренебрежительно оценивая современную ему литературу в целом, относил «Литовские картины» Ходько к немногочисленным исключениям.

Одновременно с сериями «Литовских картин» И. Ходзько издал в 1852–1860 годах четыре серии «Литовских преданий», восходящих к XVII веку. По общему мнению критиков, художественный уровень их значительно ниже, поскольку они лишены творческого воображения. Вацлав Боровой отмечал, что характер воображения у Ходзько скорее «воспроизводящий, чем творческий», что самому Ходзько нечего сказать и он может только в подробностях рассказывать, что видел или что слышал от других. О «слабом полете фантазии» Ходзько писал и Петр Хмелевский. Талант писателя, по словам В. Зындрам-Костялковской, был «насквозь реальный». Будучи прекрасным художником будней, он умело перерабатывал фактический материал, но не смог художественно воспроизвести важные исторические события и создать соответствующих им героев.

Творческое наследие И. Ходзько не богато. Оно включает тринадцать небольших произведений и несколько статей. Произведения долго и заботливо обрабатывались: автор поправлял, «шлифовал» и даже заучивал их наизусть. Основанные на непосредственных наблюдениях и воспоминаниях, «Литовские картины» воскрешают шляхетский мир литовской провинции на рубеже XVIII–XIX веков.

Лучшим в творческом наследии писателя и наиболее важным для наших наблюдений является роман «Воспоминания сборщика пожертвований» (1844), опубликованный как III серия «Литовских картин». В отличие от I серии, время действия в нем отнесено к рубежу XVIII–XIX столетий. Как и знаменитые «Записки Соплицы»

Г. Жевуского, этот роман стилизован: он выдержан в форме шляхетских воспоминаний. Место парнавского чесника Северина Соплицы занял не менее колоритный рассказчик – монах-бернардинец, сборщик пожертвований Михал Лаврынович. Но в отличие от романа Жевуского, где целостный характер цикла становится очевидным только при тщательном рассмотрении, Ходзько придал своему роману отчетливо прослеживающийся порядок. Эталоном для композиционного решения Ходзько избрал западноевропейский путевой роман (роман дороги), широко распространенный в литературе XVIII века. Говоря о выступающих в романе литературных традициях, следует отметить, что события, изображенные в нем, расположены не только в хронологическом порядке, но и связаны (хотя и примитивно) элементами причинно-следственного единства. Определенные звенья такого причинно-следственного ряда чаще всего являются однородными и представляют этапы судьбы героя.

В «Воспоминаниях...» автор использует хорошо известный в литературе XVIII века прием фиктивного подлинника – найденной рукописи. Непосредственным дневниковым записям предшествуют два предисловия. В первом, названном «Предисловие издателя», автор ищет покровительство знаменитого Игнация Красицкого и просит его своеобразного благословения на то, чтобы противопоставить своего монаха, сборщика квесты (пожертвований), одному из героев блистательного «короля поэтов»:

«Между Билгораем и Тарногродом, в убогой корчме ксендз-епископ Варминьский, вечная ему память, нашел неоценимый клад: «Воспоминания Грумдрыпа», человека, который никогда не умрет и который и сейчас, наверное, бродит где-то по свету. А я «в городе, которого не назову, ибо это ничего не прибавит к сути дела» (цитата из «Монахомахии» И. Красицкого. – прим. Е.И.), в пустом, заброшенном монастыре, некогда отцов бернардинцев, нашел этот «опус, оправленный в кожу» и, придав ему некий порядок и соответствующее содержанию заглавие, соединил его с моей убогой галереей образов и теперь отдаю на суд публики. Ценность же этого сочинения, в сравнении с «Историей на две книги поделенной» (произведение И. Красицкого. – прим. Е.И.) будет, без сомнения, напоминать сравнение Сборщика пожертвований с Епископом».

Таким образом, в основу всей истории положена рукопись, якобы случайно найденная автором. Она несовершенна, в ней много пробелов: вырванные листы, вероятно, были использованы солдатами Наполеона для разжигания костров. Следует подчеркнуть, однако, что хорошо известный художественный прием литературной мистификации служит в данном случае в большей степени организации повествования в стиле гавэнды, нежели выражению поэтики путевого авантюрного романа, хотя и очень тесно связан с ней. Главным в композиции такого романа является, как известно, мотив дороги (путешествия), часто использовавшийся писателями XVIII века для представлений разных слоев общества.

Прежде чем монах-бернардинец Михал Лаврынович (герой, от имени которого ведется повествование) отправится в путь, полный приключений, автор совершит традиционный для жанра экскурс в прошлое героя, чтобы объяснить главные черты его характера. В «Воспоминаниях...», правда, нет описания детства Лаврыновича, однако в достаточной степени выясняется характер будущего монаха.

Из первой части становятся известны некоторые факты его светской жизни при дворе могущественного и необузданного магната (разделы 1–8). Далее следует целый ряд более мелких традиционных эпизодов, характерных для авантюрного романа: герой спасается бегством от несправедливого преследования самодуравоеводы; вступая в монастырь, изменяет свой социальный статус;

в роли сборщика квесты отправляется в дорогу и встречается с различными представителями шляхетского сословия, переживая всевозможные приключения и выслушивая многочисленные истории.

В группировании персонажей романа также заметны традиции жанра путевого романа XVIII века. Рядом с главным героем появляется старый, опытный, словоохотливый возница Мартин, который поведает не одну историю-гавэнду. Вариациями традиционных характеров являются добрый и скромный приходский священник; вдова-пьяница, строящая любовные планы, а также ее решительная дочь, убежавшая с любовником; сварливый помещик под каблуком у жены и т.д. Важно подчеркнуть, что всех их Ходзько показал, расположив в знакомых ему времени и пространстве, среди событий, которые он хорошо знал если не из собственного опыта, то из рассказов близких, из сохранившихся тогда еще в Литве обычаев. Таким образом, известные литературные схемы получили реалистическое наполнение, содержание было тесно связано с действительностью. Не случайно, говоря о художественном мастерстве И. Ходзько в этом романе, В. Боровой подчеркнул, что «Воспоминания...» являются первой в польской литературе удачной попыткой использования созданной на Западе повествовательной формы.

«Воспоминания...» можно рассматривать как произведение в форме стилизованных под гавэнду дневниковых записей со структурой приключенческого романа. Соединение старых, испытанных временем приемов и мотивов авантюрного романа с отечественной формой шляхетской гавэнды дало замечательный эффект. Роман сохранил привлекательность и очарование «старосветскости», которой авантюрные мотивы придали дополнительную прелесть.

В середине XIX века «Воспоминания сборщика пожертвований»

считались одним из самых популярных произведений и претендовали на звание шедевра польской повествовательной прозы.

Концепция рассказчика и принцип организации повествования в романе явно соотносятся с поэтикой шляхетской гавэнды.

Образ Михала Лаврыновича создан в основных чертах на основе судьбы реального человека, известного по рассказу Яна Ходзько «Путешествие кастеляна», в котором выступает некий Станислав Куль – бернардинец, сборщик пожертвований, бывший в молодости дворовым человеком и «манипулировавший на сеймиках». Выбор монаха-бернардинца и сборщика квесты на роль рассказчика не случаен. Бернардинцы относились к так называемым «нищенствующим» монашеским орденам, которые выработали – особенно на территории Литвы – характерный, сарматский ритуал сбора пожертвований. Монах должен был обладать даром общения, быть остроумным, находчивым, хитрым, соблюдать особый стиль поведения, девизом которого было: «Бога хвали, а кусок мяса клади».

От способностей монаха, его «гавэндового» потенциала напрямую зависела эффективность сбора. Роман Ходзько – живой образ этого ритуала в форме шляхетской гавэнды, где рассказчик – несколько старосветский болтун, остряк и балагур и вместе с тем бывалый человек, быстро схватывающий все наблюдатель, любящий жизнь во всех ее проявлениях и пишущий «по зову сердца».

Во «Вступлении автора», которое следует за «Предисловием издателя», Лаврынович излагает мотивы, которые побудили его взяться за перо. Решающую роль при этом сыграло знакомство с «великолепной книгой» (silva rerum) воеводы, в которую записывали абсолютно все, что происходило в поместье, а также письма, речи хозяина и других «ораторов», всевозможные истории, умозаключения, веселые анекдоты, эпиграммы, стихи и др. Лаврынович решает писать такую книгу для себя. Взвесив все «pro et contra», он резюмирует:

«Но, в конце концов, я веду жизнь светскую, придворную; не из одной печи ел хлеб и не из одной есть еще придется. Разве плохо было бы иметь что-нибудь на старость и когда-нибудь вспоминать обо всем в теплом доме?... Головы себе ломать не буду, потому что не теолог и не иезуит: а Зоиля16 не боюсь, так как не для публики, но sibi soli (только для себя. – прим. Е.И.) буду писать. А потому Adsis inceptis Benigna Virgo meis! – Матерь Божья, приди моим начинаниям на помощь!»

Таким образом, рассказчик задуман автором как гавэндяж, повествующий «кунтушевые» истории, «художник» вещей и людей. В нем одинаково существенно и то, о чем он рассказывает, и то, как рассказывает. Ходзько стремится к такому контакту, к такому взаимопониманию с читателем, которое убедило бы последнего, что перед ним рассказ не вымышленного болтуна, но действительное, сердцем написанное произведение. Повествование – это результат личного переживания и осмысления мира. Рассказчик, являясь человеком бывалым, много повидавшим, не упускает ни единой возможности подчеркнуть и свою шляхетскую ученость.

Это приводит к тому, что «Воспоминания...», как ни одно другое произведение Ходзько, насыщены словами и оборотами из латинского языка, что полностью соответствует времени и является одним из неотъемлемых элементов стиля исторической гавэнды.

Так Лаврынович называет сурового литературного критика.

Роман разбит автором на две большие части, каждая из которых, в свою очередь, состоит из самостоятельных разделов. Первая часть связана со светским периодом в жизни Михала Лаврыновича, с его службой у полоцкого воеводы. В разделе «Полоцкие сеймики в Ушаче» рассказчик констатирует: «В 178... прошли мы с паном воеводой через полоцкие депутатские сеймики. Слава Богу, что живыми вернулись!». Этим воеводой, чьего имени осторожный Лаврынович не называет, был начиная с 1784 года жестокий деспот и авантюрист Тадеуш Жаба. В «Записках Соплицы» (гавэнда «Каневский замок») Г. Жевуский, защищая магнатов Литвы от якобы напрасно приписываемых им преступлений и зверств, вспомнил, однако, о шумном процессе между Жабой, полоцким воеводой, и паном Хуторовичем, небогатого шляхтича, которого этот Жаба пять лет держал закованным в подвале, так что у него борода до пояса выросла. В комментарии к «Запискам Соплицы» З. Левин пишет по этому поводу: «Жаба вызывал такой страх, что Игнаций Ходзько, который ввел его в основанные на традиции «Воспоминания сборщика пожертвований», видит для своего героя только одно лишь средство избежать гнева воеводы – монашескую сутану» [39]. Добавим, что сутана была старая, довольно свободная и удобная для искупления грехов и спасения души, а кроме того, обеспечивала спокойный угол в старости.

Отдельные разделы романа представляют собой ряд историй, часто поданных в форме гавэнд, и являются литературными зарисовками повседневной жизни, привычек, обычаев последних шляхетских дворов в независимой Речи Посполитой. Тематика разделов в обеих частях «Воспоминаний сборщика пожертвований» традиционна для гавэнды: в местечке Ушаче Минской губернии собирается на сеймик братия-шляхта, оккупировав не одну улицу, покинутую осторожными жителями ввиду грозящей опасности.

Остаются только евреи-шинкари: они понимают, что бород и пейсов им не уберечь, но надеются набить карманы.

Шляхта «сеймикует» под дирижерскую палочку хитрого и опытного воеводы, бесконечно много пьет и ест, так что не всякая кухня может утолить ее «волчий» аппетит, поет и дерется при каждом удобном и неудобном случае, отстаивая свое гипертрофированное чувство собственного достоинства. «Визиты к приятелям», «Вызов», «Вечеринка», «Поединок», «Сессия на сеймике», «Обед у пана воеводы», «В Несвиже», «Легенды старого Мартина. Пан Ротмистр» и другие разделы имеют нехитрый принцип организации повествования: они являются чаще всего простыми и легкими жанровыми сценками, тесно связанными с тематикой шляхетской жизни, соответствующей гавэнде.

Особенно важно, что Ходзько разбил текст на самостоятельные разделы, что значительно усилило смысловую наполняемость, «объектность» (М.М. Бахтин) слова и подчеркнуло значимость образа рассказчика-гавэндяжа – организующего центра в парадигме жанра. Благодаря отчетливому разделению текста, «Воспоминания сборщика пожертвований» сближаются с «Записками Соплицы», хотя у Жевуского, в отличие от Ходзько, отсутствует приключенческая фабульная линия как средство организации сюжета.

Во второй части романа принцип организации повествования усложняется. Разделы романа в этой части неравнозначны по степени концентрации жанровых признаков шляхетской гавэнды. Наряду с основным рассказчиком Лаврыновичем, как уже говорилось, появляется старый возница Мартин, хранящий в памяти «кунтушевые» истории из жизни Радзивилла Пане Коханку. Особого внимания в этом отношении заслуживает текст «У пана Белевича.

Володкович» (III раздел), в котором двухуровневая структура повествования, соотносящаяся с поэтикой цитирования в гавэнде, еще более усиливается благодаря введению нового рассказчика – Яна Белевича, еще бодрого и крепкого старика, успевшего много повидать в жизни, идеально соответствующего концепции классического рассказчика в шляхетской гавэнде.