«ТОЛЕРАНТНОСТЬ ПРОТИВ КСЕНОФОБИЙ. Международный и российский опыт противодействия этнической интолерантности Под редакцией В.И.Мукомеля и Э.А.Паина Москва Academia 2005 Публикуется по решению ученого совета Института ...»

Институт социологии РАН

Московское бюро по правам человека

ТОЛЕРАНТНОСТЬ ПРОТИВ КСЕНОФОБИЙ.

Международный и российский опыт противодействия этнической

интолерантности

Под редакцией В.И.Мукомеля и Э.А.Паина

Москва

Academia

2005

Публикуется по решению ученого совета Института социологии РАН Рецензенты:

Толерантность против ксенофобий / Под ред. В.И.Мукомеля и Э.А.Паина. – М.:

Институт социологии РАН, 2005, Книга обобщает результаты исследований по проблеме толерантности, выполненных авторским коллективом в рамках Федеральной целевой программы "Формирование установок толерантного сознания и профилактика экстремизма в российском обществе (2001-2005 годы)".

Толерантность рассматривается авторами как основа профилактики и противодействия ксенофобиям в сегодняшней России. Анализируется социально-культурный и этнополитический контекст распространения ксенофобий, зарубежный опыт профилактики и противодействия ксенофобиям и возможности его применения в современной России.

Научно-популярное издание, ориентированное на специалистов, государственных служащих и работников органов местного самоуправления, может послужить важным подспорьем в повседневной практике сотрудников НПО, СМИ, расширит кругозор широкого круга читателей.

Оглавление Предисловие

Глава 1. ТОЛЕРАНТНОСТЬ И ИНТОЛЕРАНТНОСТЬ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ:

КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ГРАНИЦЫ (С.А.Эфиров) Глава 2. ЗАРУБЕЖНЫЙ ОПЫТ ПРОФИЛАКТИКИ И

ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ КСЕНОФОБИЯМ И ДИСКРИМИНАЦИИ

НА ОСНОВЕ РАСПРОСТРАНЕНИЯ УСТАНОВОК ТОЛЕРАНТНОСТИ. ТЕРПИМОСТЬ

ПО-АМЕРИКАНСКИ (М.И.Лапицкий) Специфика американского опыта. Истоки толерантности Цементирующий раствор Программа «позитивных действий» Мультикультурализм, или ностальгия по идентичности: американский опыт ГЛАВА 3. 60 ЛЕТ СПУСТЯ: ДЕМОКРАТИЯ И ЭКСТРЕМИЗМ В ГЕРМАНИИ (Б.Г.Столповский) Обретение идентичности посредством демократизации и преодоления экстремизма Проблемы иммиграции: толерантность против экстремизма Инструменты противодействия экстремизму Глава 4. ПРОБЛЕМЫ ТОЛЕРАНТНОСТИ, НАЦИОНАЛИЗМА И

КСЕНОФОБИИ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ СОВРЕМЕННОЙ

ИСПАНИИ (В.В.Витюк, И.В.Данилевич) Толерантность, национализм и ксенофобия в исторической традиции Испании Национальное согласие как решающий фактор демократизации страны и национально–региональных отношений Национализм и ксенофобия в современной Испании

Глава 5. ЗАРУБЕЖНЫЙ ОПЫТ ПРОФИЛАКТИКИ И ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ

РАСПРОСТРАНЕНИЯ КСЕНОФОБИЙ: МОЖНО ЛИ СБИТЬ НАЦИОНАЛРАДИКАЛЬНУЮ ВОЛНУ В РОССИИ? (А.М.Верховский) Стратегии Запада Право Запада в противодействии национал-радикалам Возможные механизмы противодействия национал-радикализму в России Общественные практики Совершенствование репрессии Резюме

Глава 6. КСЕНОФОБИЯ И ЭТНОПОЛИТИЧЕСКИЙ ЭКСТРЕМИЗМ

В РОССИИ: О ПРИЧИНАХ НЕЭФФЕКТИВНОСТИ ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ

(Э.А.Паин) Динамика этнополитического негативизма О сущности ксенофобии и этнополитического экстремизма О социально-культурных границах противодействия ксенофобии и этнополитическому экстремизму Глава 8. ПОЗИТИВНЫЕ РОССИЙСКИЕ ПРАКТИКИ В СФЕРЕ ПРОФИЛАКТИКИ КСЕНОФОБИЙ И ДИСКРИМИНАЦИИ (В.И.Мукомель) Общественные настроения как фактор этнической политики Этнорегиональная политика: позитивные практики Дискриминация: новые вызовы Сведения об авторах Предисловие Толерантность и интолерантность становятся фундаментальными составляющими современного мира. Толерантность в ряде социумов становится основополагающим принципом не только межличностных отношений, но и взаимоотношений между секторами общества, государственными и общественными институтами. Широко обсуждаются проблемы использования принципов толерантности в межгосударственных отношениях.

Где границы толерантности? Где та грань, переступая которую – во имя благих принципов, – мы можем получить результат, обратный искомому? Какие наработки могут быть использованы в российском обществе, испытывающем нужду в формировании установок толерантного сознания?

По мнению членов авторского коллектива, проблема терпимости и нетерпимости занимает весьма специфическое место в истории, вероятно, более значительное, чем кажется. Нередко она имеет стимулирующий, конструктивный характер, иногда драматический, очень опасный. С ней связаны времена подъема и расцвета, а с другой стороны, периоды социального и интеллектуального регресса, застоя, военных драм, геноцида.

Нынешний мир находится перед лицом многочисленных опасностей - традиционных и новых, в числе которых политический радикализм с его жесткой нетерпимостью, военные конфликты и терроризм, который впервые в истории приобрел планетарный формат с небывалым числом жертв, со все более реальной перспективой применения оружия массового поражения. Однако кроме катастроф, предрекаемых многочисленными пророками современного апокалипсиса, не исключены также, видимо, демократические и мирные пути, на которых можно избежать катастрофизма.

Такие пути – это пути толерантности. Социально-позитивные реалии современного мира создаются и существуют на базе толерантных отношений.

В настоящее время эта проблема приобрела значимость, определяемую возможностями и потенциями, которыми располагает современное человечество. В Декларации принципов толерантности ЮНЕСКО (1995) говорится: «Мир невозможен без толерантности, а развитие и демократия невозможны без мира».

Авторы приходят к выводу, что толерантность и интолерантность становятся фундаментальными составляющими современного мира. В нынешнем катастрофогенном мире глобальную толерантность невозможно уже считать только утопической грезой.

Несмотря ни на что, она приобретают все более реальные очертания – не в смысле идеальной общественной модели, а в смысле необходимой основы развивающихся процессов демократизации и интеграции, сокращения сфер человеческой деструктивности, насилия и нетерпимости.

В то же время авторы полагают, что ограничение толерантности нередко необходимо даже тогда, когда речь идет о фундаментальных гуманистических ценностях, абсолютизация которых может оказаться не менее рискованной вещью, чем нигилистическое отношение к ним или их релятивизация. Чтобы толерантность могла действенно выполнять свои функции, она должна включать существенные элементы нетерпимости, если вообще ни основываться на ней. Такая парадоксальная диалектика предполагает сочетание толерантности с нетерпимостью к явлениям, в которых заложен разрушительный потенциал: преступности, терроризму, ксенофобии, расизму, антисемитизму и т.п., - «нетерпимость к нетерпимости».

Следует трезво принимать: комплекс пессимистических и апокалиптических сценариев, включающий техногенную, экологическую, демографическую, военную, эпидемиологическую, террористическую и другие катастрофы станет более вероятным и разрушительным, если к критическим ситуациям люди подойдут в условиях разъединения и взаимной нетерпимости. Глобальный вопрос, требующий адекватного ответа: возможно ли достичь такого уровня толерантности и согласия, который предохранил бы человечество от самоуничтожения?

Несмотря на то, что авторы зачастую придерживаются разных взглядов на проблемы толерантности, они едины в одном: в современной трактовке понятия толерантности явственно ощущается возведение его на новую теоретическую ступень как общего принципа, означающего сознательную политическую стратегию, отвечающую требованиям и возможностям современности. Именно сегодня, в период резкого обострения межнациональных и межгосударственных конфликтов и растущей тенденции к разрешению их насильственным путем, стало нормой утверждение толерантности как политического принципа не только организации социума, но и межгосударственных отношений.

На основе анализа процессов, происходящих в западных обществах (подробно исследуются политическая история формирования толерантных установок в США и Испании), авторы приходят к выводу, что только целенаправленные действия властей могут привести к успеху в сфере противодействия ксенофобиям и дискриминации.

Воздается должное усилиям американских властей по насаждению установок толерантности, о целенаправленной государственной политике, основанной на учете расово-этнической принадлежности. Констатируется, что к концу ХХ века Соединенные Штаты в значительной степени продвинулись вперед по пути радикализации либерального подхода к проблеме обеспечения прав расово-этнических групп. (Впрочем, американский вариант «политической корректности», призванный насаждать толерантность и признание любой непохожести, религиозной, расовой и т.д., может в определенных условиях стать (и подчас становится) некой формой нетерпимости, которая канонизирует до степени ритуала язык повседневного общения и предпочитает букву духу). В то же время авторы полагают, что накопленный Соединенными Штатами немалый опыт в области регулирования этнических конфликтов внутри страны может оказаться весьма полезным для современной России – разумеется, при очень тщательном просчете всех последствий его адаптации.

Не менее интересен опыт Испании, в которой призыв к национальному согласию ломал сложившиеся стереотипы сознания и традиционного поведения большинства испанцев – эти стереотипы и традиции, как показано в соответствующей главе, как будто списаны с картины современной России. (В условиях Испании само требование примирения приобретало нередко специфическую окраску, будучи связанным с сознательным отказом от публичного обращения к болезненной памяти о страшном прошлом). В книге подробно анализируется еще одна проблема, сближающая испанские и российские реалии – проблема "регионального национализма".

Авторы полагают, что прямым следствием масштабных перемещений мигрантов - в соответствии с потребностями быстро развивающихся экономик, по политическим, социальным и иным мотивам, - является все возрастающее этно-культурное и этноконфессиональное разнообразие социумов. Оборотной стороной этнической эрозии локальных социумов становится возникающее напряжение между местным населением и мигрантами, многие из которых по этническим, расовым, конфессиональным, социальным, культурным параметрам существенно отличаются от "аборигенов". Эти напряжения, фиксируемые во всем мире, особенно опасны для многонациональной России, в истории которой можно найти не только позитивные аспекты межэтнических взаимодействий.

В России сегодня определяющим маркером отношений "свой-чужой" выступает этническая принадлежность; другие основания – такие, как раса, конфессия, гражданство существенно менее значимы. В работе подробно рассматриваются особенности поведения меньшинств и принимающих социумов, анализируется распространенность ксенофобий и дискриминации меньшинств в социально-экономической сфере.

Анализируя международный опыт и его приложимость к российским условиям, авторы полагают, что основой стратегии противодействия интолерантности во всех ее формах, и особенно национал-радикализму, является этническая политика государства.

Она должна быть признана одним из приоритетных направлений политической деятельности и направлена на постепенное исключение этнической дискриминации и ксенофобии из государственной практики и из официальных дискурсов. При этом предметом этнической политики должна быть, в первую очередь, защита прав граждан и основ конституционного строя страны от покушений радикальных этно-националистов.

Вероятно, пора всерьез озаботиться идеологическим, правовым, образовательным обеспечением превращения России из нынешнего неопределенного состояния в поликультурное национальное государство. Иначе государственная машина по собственной инерции и при участии националистически ориентированной части общественности неотвратимо скатится к совсем другому образу России – националистической империи.

Высокая терпимость к ксенофобии, распространенность последней в политически активном слое и чиновничестве требуют противодействия со стороны государства и общественности, но скорее – нравственного, чем репрессивного. Терпимость гражданина, в отличие от уголовного закона, не должна быть столь широка. Надо с большой осторожностью относиться к дальнейшей легитимизации национал-радикалов – лучше оставить какие-то группы на обочине общественной жизни, чем увеличивать шансы торжества этно-национализма в политической элите.

С другой стороны, следует отказаться от надежд репрессивными мерами искоренить в близком будущем наиболее распространенные формы ксенофобии и даже их пропаганду. Государство должно скорее контролировать критический уровень активности ксенофобной пропаганды, при превышении которого следуют административные меры (закрытие издания, организации, штраф для пропагандиста). Уголовная же репрессия должна быть сфокусирована на наиболее опасных формах национал-радикальной активности, в первую очередь – прямо или косвенно связанных с насилием. Сокращение поля репрессии в сочетании с политическим давлением власти позволит сделать репрессию более эффективной и тем самым создаст, наконец, ограничитель для распространения крайних форм национал-радикализма.

Авторы книги полагают, что данное издание, ориентированное, в первую очередь, на государственных служащих и работников органов местного самоуправления, послужит важным подспорьем в повседневной практике сотрудников НПО, СМИ, а также будет полезна для широкого круга читателей.

Глава 1. ТОЛЕРАНТНОСТЬ И ИНТОЛЕРАНТНОСТЬ В СОВРЕМЕННОМ

МИРЕ: КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ГРАНИЦЫ

Проблема терпимости и нетерпимости занимает весьма специфическое место в истории, вероятно, более значительное, чем кажется. Нередко она имеет стимулирующий, конструктивный характер, иногда драматический, очень опасный. С ней связаны как времена подъема и расцвета, так и периоды социального и интеллектуального регресса, застоя, военных драм, геноцида.

В настоящее время эта проблема приобрела значимость, определяемую возможностями и потенциями, которыми располагает современное человечество. Она стала существеннейшим фактором движения в альтернативных направлениях – в направлении мира и согласия, интеграции и модернизации, благополучия и процветания, либо в сторону усиления конфронтационности, дезинтеграции, деградации, если ни гибели. «Всепроникающий характер принципов толерантности и диалога…, - говорится в одной из книг по данной проблеме, – свидетельствует о том, что без усиления их влияния под угрозой находятся выполнение главного на сегодня принципа – принципа выживаемости». Нынешний мир находится перед лицом многочисленных опасностей традиционных и новых, в числе которых политический радикализм с его жесткой нетерпимостью, военные конфликты и терроризм, который впервые в истории приобрел планетарный формат с небывалым числом жертв, со все более реальной перспективой применения оружия массового поражения. Однако кроме катастроф, предрекаемых многочисленными пророками современного апокалипсиса, не исключены также, видимо, демократические и мирные пути, на которых можно избежать катастрофизма.

Такие пути – это пути толерантности. Социально-позитивные реалии современного мира создаются и существуют на базе толерантных отношений. Так, свобода и демократия основаны на возможности альтернативно мыслить и действовать. Либеральная экономика, многопартийность, свободные выборы – это также возможность различной по формам и смыслу экономической и политической деятельности. Независимость СМИ – не только свобода выражать собственное мнение, но и убежденность в праве других отстаивать иную точку зрения. Суверенность личности - помимо прочего, правомерность «инаковости» в различных сферах человеческой жизни. Этот перечень можно было бы продолжить, но в данной связи существенно то, что либерально-демократические системы и принципы – это феномен, основанный на толерантных отношениях В Декларации принципов толерантности ЮНЕСКО (1995) говорится: «Мир невозможен без толерантности, а развитие и демократия невозможны без мира» 2.

Но как толковать термин толерантность? Трактовки понятия далеки от однозначности и определенности, что не всегда учитывается. «Толерантность подавляющим большинством публицистов, философов, исследователей рассматривается в своего рода одномерной проекции»3, констатируется в сборнике материалов Международной научной конференции «Толерантность и поликультурное общество».

Между тем понятие «толерантность» по самой своей сущности многоаспектно, многозначно, вариативно. «Способность терпимо относиться к невероятному количеству разделительных линий в политике, культуре, конфессиональной сфере и т.п.

обеспечивают в конечном счете саму возможность социальной жизни, по крайней мере в рамках тех во всех смыслах гетерогенных сообществ, в которых мы ныне обитаем.» Существуют большие расхождения в дефиниционных, разграничительных и типологических интерпретациях рассматриваемой концепции. В подобных случаях самый разумный подход – конвенциональный. Договоренность предпочтительнее претензий на «окончательные», «единственные» определения и трактовки, которые, как правило, оказываются бесплодными. Термины толерантность и интолерантность нередко – и вполне правомерно - употребляются как синонимы понятий терпимость и нетерпимость, иногда же – столь же правомерно - им придается отличное значение.

Толерантность и терпимость (и, соответственно, интолерантность и нетерпимость) могут трактоваться как близкие, но не синонимичные понятия, а иногда даже как достаточно далекие.

Можно, например, терпимость понимать как более узкое понятие, чем толерантность. Признание права на иные мнения и поведение «других» не исключает различного отношения к этим мнениям и поведению. Оно может быть враждебным, пренебрежительным, безразлично отстраненным, стоическим, благожелательным, уважительным, восторженным, а также пассивным и активным. В этом контексте понятие «терпимость» можно связывать только с негативными, безразличными и пассивными вариантами такого отношения. Толерантность, по мнению одного из исследователей, «является не просто терпимостью, а нечто гораздо большим – активным и конструктивным сотрудничеством, соучастием, солидарностью… Деятельность на основе толерантности и ее принципов соотносится с приложением усилий воли для того, чтобы попытаться увидеть хорошее в чуждом ». Существуют различные трактовки вопроса о характере, формах, пределах, границах, уровнях, степенях толерантности. Некоторые исследователи говорят о качественных градациях толерантности. Так, один из участников дискуссии на международной конференции «Толерантность как культурная универсалия», говоря о терпимости к тоталитарным режимам, утверждает: «таким образом, толерантность может быть как хорошей, так и плохой, и необходимо проводить различие между этими двумя противоположными вещами. Это не простая проблема, поскольку не существует четких критериев для ее разрешения». Таким образом, концепция толерантности далека от однозначности, она может порождать ряд разночтений, даже парадоксов. Так, например, как это ни удивительно, «избыток» толерантности может вести к следствиям, аналогичным тем, к которым ведет ее «дефицит», характерный для авторитарных и экстремистских режимов и организаций к «беспределу», насилию, войнам и т.п.

Хорошо известный пример – Мюнхенские соглашения, не менее характерный – превращение демократической Веймарской республики в нацистское государство. По существу это было результатом «избытка» терпимости к радикалистским движениям, которые всегда охотно пользуются демократическими механизмами и процедурами для прихода к власти, после чего отбрасывают их.

Ограничение толерантности нередко необходимо, даже когда речь идет о фундаментальных гуманистических ценностях, абсолютизация которых может оказаться не менее рискованной вещью, чем нигилистическое отношение к ним или их релятивизация. Так, например, толерантность в отношении «безграничного добра» в ряде случаев тождественна терпимости ко злу, для которого трудно представить более благоприятные условия, чем его беспрепятственное распространение и всепрощение.

Так же обстоит дело с абсолютизацией принципа «не убий». Что если посредством убийства есть возможность прервать кровавую цепь преступлений маньяков, террористов, диктаторов и др.? Эта проблема, с которой постоянно сталкиваются государства, ведущие борьбу с терроризмом, например, Израиль. Или люди и организации, замышляющие покушения на лидеров тоталитарных диктатур.

То же самое относится к терпимости в отношении неограниченной «правды». В различных вариантах существует такой фантастический литературный сюжет: люди договариваются в течение определенного времени говорить правду, в частности, то, что они думают друг о друге. Это приводит к самым разрушительным последствиям, полной социальной дезорганизации, параличу общественной жизни, войне всех против всех.

Стало быть, ложь в определенных дозах – неизбежная позитивно-функциональная составляющая человеческой жизни, терпимость здесь – необходимая предпосылка социального порядка и согласия, во всяком случае, пока!

Итак, эффективная толерантность неизбежно должна исключать ее «избыток», так сказать «абсолютизацию терпимости». Более того, как это ни парадоксально, чтобы толерантность могла действенно выполнять свои функции, она должна включать существенные элементы нетерпимости, если вообще ни основываться на ней. Такая парадоксальная диалектика предполагает сочетание толерантности с нетерпимостью «к явлениям, в которых заложен разрушительный потенциал»7, преступности, терроризму, ксенофобии, расизму, антисемитизму и т.п., а также, так сказать, «нетерпимость к нетерпимости».

К.Поппер сформулировал эти выводы как «парадокс терпимости». Суть его в том, что «неограниченная терпимость должна привести к нетерпимости». 8 При терпимости к нетерпимым, - говорит он, - последние неизбежно будут одерживать верх.

«Во имя терпимости следует провозгласить право не быть терпимыми к нетерпимым… Мы должны провозгласить право подавлять их в случае необходимости даже силой». В статье «Толерантность, свобода и истина» из материалов конференции «Толерантность как культурная универсалия» этот «парадокс» выражен следующим образом: «Мы не должны быть терпимыми ко всему. Например, к несправедливости, убийствам или к посягательствам на нашу свободу. И не следует быть терпимым к нетерпимости».10 Проблему «терпимости к нетерпимости», по словам М.Уолцера, «часто называют центральной и самой сложной проблемой теории толерантности». Итак, чрезмерная или неограниченная терпимость ведет к ее фактическому самоуничтожению, превращению в собственную противоположность. Будучи слишком толерантными, мы, не желая того, способствуем интолерантности.

Но здесь подстерегает другая опасность: где границы допустимой нетерпимости, как, двигаясь по этому пути, не попасть в сферу выходящих из под контроля запретов? В обоих случаях – при неограниченной терпимости и необходимой, но трудноопределимой степени нетерпимости - мы рискуем свободой – косвенно или прямо открывая шлюзы для избыточной нетерпимости. В одном случае посредством «непротивления»

интолерантности, в другом - путем введения чрезмерных запретов, т.е. тем путем, на котором не всегда можно вовремя остановиться.

Этой трудностью постоянно пользуются в неблаговидных политических целях. Так, на специальной встрече ОБСЕ, посвященной проблеме толерантности и борьбы с пропагандой расизма, ксенофобии, антисемитизма в интернете, российский представитель предлагал ввести чуть ли ни всеобъемлющий контроль за «глобальной сетью», что уже практикуется в авторитарных государствах. Это вызвало следующий совершенно справедливый критический комментарий: «люди… должны бояться, чтобы борьба с конкретной опасностью сама не стала опасностью, не нарушила демократических свобод». В подобных случаях нет безошибочного эффективного рецепта или механизма установления четкой разграничительной линии между социально-позитивным и социально-негативным. Это очень затрудняет решение многих вопросов и наоборот облегчает его для разного рода манипуляторов. Поэтому иногда ничего не остается, кроме как разбираться в отдельности с каждой конкретной ситуацией, процессом и тенденцией, руководствуясь общегуманистическими принципами и тем, что представляется необходимой мерой в их применении.

Толерантность и интолерантность играют во многом определяющую роль в контексте некоторых основных тенденций современного мира. Таких тенденций, как эволюция духа и практики насилия и ненасилия, в том числе военных конфликтов, конфронтация демократических и тоталитарных систем, динамика интеграционных и дезинтеграционных процессов и др.

Противостояние насилия и ненасилия старо как мир. Насилие и агрессивность всегда были неотъемлемым элементом человеческих отношений. Традиционное общество и техногенная цивилизация во многом основаны на нетерпимости и насилии. Одна из идейных и практических доминант последней заключается в стремлении к «овладению», завоеванию господства над окружающим, будь то природа, территории, людские сообщества, государства и др. В прошлом веке человечеству было суждено пережить пароксизмы нетерпимости и насилия, беспрецедентные по масштабам и формам.

Но и сейчас в ряде регионов высокого накала достигают деструктивные конфликты.

Опасно выросли радикалистские тенденции, в основе которых лежит нетерпимость, неприятие «инаковости». Наиболее опасный пример – мусульманские фундаменталистские движения и государства, тяготеющие к созданию всемирной исламистской диктатуры, которая должна сочетать черты архаических средневековых тираний и современных тоталитарных диктатур.

Одновременно со всем этим, под шумным бурлением конфликтов и конфронтаций, не всегда просто заметить, как стали воплощаться в жизнь идеи ненасилия. Эти идеи и прежде занимали немалое место в истории, но чаще всего казались и оказывались безнадежно утопическими. Трудно переоценить значение некоторых религиозных традиций в становлении культуры ненасилия, хотя их роль далеко не однозначна. Велико значение концепций ненасилия последних двух веков (Г.Д.Торо, Л.Н.Толстой, М. Ганди, А.Швейцер, Н. и С. Рерихи, М.Л. Кинг и др.).

Что касается практической реализации идей ненасилия, то впервые она стала осуществляться совсем недавно, когда многие страны (Индия, Филиппины, Португалия, Испания, Чили, страны Восточной Европы и др.) ненасильственным путем освободились от колониальной зависимости или авторитарных режимов. Образовались зоны и механизмы, в которых эти идеи все в большей мере становятся преобладающими.

Возникли и приобрели большое влияние международные органы по мирному разрешению конфликтов, антивоенные, антидискриминационные, антиядерные, правозащитные движения, другие формы ненасильственной борьбы.

Одним словом, только в настоящее время ненасилие перестало быть недостижимым идеалом, хотя, конечно, пока не приходится говорить об его универсализации. Давно обсуждается вопрос о возможности (и «желательности») устранения различных форм насилия из человеческой жизни. Быть может, это оказалось бы столь же опасным, как полное устранение нетерпимости, о чем упоминалось выше. Однако не исключено, что принципы ненасилия могли бы занять преобладающее положение в ряде жизненных сфер.

Многие мыслители и исследователи допускают такую возможность, более того считают ее насущной необходимостью. «Ненасилие несет в себе зачатки новой истории, - говорится в книге «Выход из насилия» Ж. Семлена, - оно способно направить человечество в новом направлении. ХХI век будет веком ненасилия или его не будет вовсе»13.

Самая массовая форма нетерпимости и насилия – война. Войны сопровождали практически всю историю человечества, а ХХ век – эпоха беспрецедентных истребительных войн. Военные конфликты продолжают бушевать и в современном мире.

И все же правомерно утверждать, что впервые появилась реальная возможность их минимизации, даже, может быть, устранения из жизни людей. Практически исчезла угроза мировых войн в обозримом будущем. Созданы и функционируют международные миротворческие органы и механизмы, в сущности, первые долговременные работающие организации такого рода, которые воплощают, несмотря на все свое несовершенство, целенаправленные, систематические коллективные усилия по созданию и расширению обстановки глобальной толерантности и согласия. Существенно расширились зоны мира.

Одна из них - европейская, которая на протяжении многих веков была ареной непрекращающихся военных столкновений. Правда, здесь и в последние десятилетия не обходится без ожесточенных военных конфликтов, но почти исключительно на территориях распавшихся тоталитарных империй - «мега-империи» СССР и «миниимперии» – Югославии. Сказывается наследие режимов такого рода, всегда несущих потенциал войны.

Весьма опасные рецидивы милитаристского духа и практики имеют место и во многих других регионах, и все же важно отметить несомненные антимилитаристские сдвиги в общественном сознании. Пацифистская ментальность вытесняет господствовавшее на протяжении тысячелетий представление, что война – естественное, если ни предпочтительное состояние. Все большее распространение получает культура мира и толерантности, сменяющая привычный конфронтационный дух.

Разумеется, к этой культуре относится все сказанное относительно ненасилия.

Многие исследователи, среди которых такие видные фигуры, как З. Фрейд, К. Лоренц и др., придерживались и придерживаются мнения о невозможности устранения агрессивности и военных конфликтов. Вместе с тем исключительно плодотворной представляется идея сублимации, присущая классической психоаналитической традиции.

Вот высказывание на этот счет современного российского психоаналитика: «агрессия как основной инстинкт всегда была и будет в человеческом обществе. Другое дело, в каких формах: разрушительных – в виде войн, насилия, геноцида – или нет. Любое человеческое продвижение, будь то бизнес, выдвижение новых научных идей, зиждется на агрессивном инстинкте». Впрочем, и «избыточная» сублимация агрессивных импульсов в современном мире еще не всегда своевременна. Пацифистские принципы, в случае их абсолютизации, могут, подобно ненасилию и толерантности, превращаться в свою противоположность. Как показывают события последнего времени, иногда только военными средствами можно искоренять или сдерживать тиранические режимы, противостоять воинственной нетерпимости, опасным милитаристским и террористическим проектам, систематическим нарушениям прав человека и т.п. Военное сдерживание и, если необходимо, подавление гнезд милитаризма и экстремизма - непременное условие реалистического, действенного пацифизма.

Однако из этого не следует, что под предлогом борьбы с авторитаризмом, терроризмом, сепаратизмом и т.п. правомерно развязывать войны, реальный смысл которых далек от заявленных целей. В этой связи имеет смысл сравнить несколько в определенных отношениях схожих военных конфликтов последних десятилетий: борьбу с режимом талибов в Афганистане и режимом Саддама Хусейна в Ираке, а также борьбу против отделения Алжира от Франции и многолетнюю чеченскую кампанию.

Первые две войны были направлены против варварских автократических режимов и не ставили целью захват и насильственное удержание стран, в которых они велись, хотя осуществлялись без достаточного учета их специфики, культурных и этнополитических условий, что создало очень большие сложности для коалиционных войск и администрации. Другие две военных кампании отмечены архаическими, «колониальными» чертами, скрывавшимися под «респектабельным» лозунгом борьбы с сепаратизмом. Однако в алжирской войне, в отличие от чеченской, наступило осознание и отрезвление с соответствующими практическими выводами. Колониалистская нетерпимость сменилась, несмотря на яростное сопротивление радикалистских групп, более современной, гуманной, толерантной позицией.

Что касается Чечни, то, хотя и существуют международно-правовые нормы относительно примата территориальной целостности по отношению к праву на самоопределение, можно ли считать органической частью государства захваченные территории, если в течение нескольких столетий население этих территорий не признает присоединения и борется за независимость? Конечно, в Чечне есть самые разные люди, в том числе бандиты, наемники, нейтральные жители, сторонники России, коллаборационисты и другие, но преобладает, видимо, население, не принимающее существующий режим, желающее независимости.

В чеченском конфликте преобладает жесткая нетерпимость с обеих сторон. Так было и в Алжире, где также происходили бесчисленные подрывные акты, совершались немыслимые жестокости, осуществлялись зачистки, псевдодемократические акции, насаждались марионеточные структуры, коллаборационизм и т.п. Но во Франции в то время был де Голль, который сумел переломить себя, преодолеть дух нетерпимости, понять, что необходимо дать Алжиру свободу, что колониальная война безнадежна, что эпоха колониализма кончилась. Другой вопрос, как Алжир и многие другие бывшие колонии распорядились завоеванной независимостью. Феномен колониализма далек от однозначно негативных оценок… В Чечне, конечно же, рано или поздно тоже неизбежны отказ от позиций упрямой нетерпимости и обращение к средствам политического урегулирования. Нужна политическая воля по примеру де Голля, должный уровень «культуры толерантности», уход от радикалистской ментальности. Скорее всего, необходимо прибегнуть к помощи международных миротворческих сил и, может быть, вернуться к идее «вала», отделяющего российские земли от Чечни. При всех условиях это значительно гуманнее и дешевле, чем война, набеги, другие формы межэтнических столкновений. Уместно, может быть, использовать опыт Израиля, где в несколько раз уменьшилось количество террористических актов на территориях, которые были отгорожены разделительной стеной, хотя это и создало ряд внутренних и внешнеполитических осложнений.

Среди уроков алжирской войны, наряду с другими, есть один весьма опасный в плане обстановки в «метрополиях»: подобные войны могут стимулировать всплеск праворадикалистских движений, они являются мощным фактором роста нетерпимости, экстремистских, ксенофобских настроений.

Нынешние военные конфликты вообще во многом связаны с конфронтацией, которую, возможно, следует считать основным социально-политическим противостоянием прошлого – а может быть, и нынешнего века - противостоянием демократии, основанной на принципах толерантности, и тоталитаризма, воплощающего дух нетерпимости. Здесь также нужно констатировать позитивную динамику, хотя исход этой конфронтации вряд ли можно считать предрешенным.

Демократические силы одержали стратегическую победу, лишив диктаторские режимы государственной базы в крупных развитых странах. Кроме того, вообще потерпело крушение большинство таких режимов на европейском и американском континентах. Весьма характерные симптомы – все большее распространение в мире демократических стран и ценностей, коллективное противодействие рецидивам авторитарной политики и практики, постоянное давление на реликтовые тирании в разных частях света, от которых при случае можно ждать самых непредсказуемых действий, в том числе применения средств массового поражения. Выводы из многочисленных социологических исследований позволяют утверждать, что «в течение последних двух десятилетий во всем мире имело место очень значительное движение в сторону демократии».15 С.Хантингтон назвал это «третьей волной демократии», которая, по его словам, началась в 1974 г. в Португалии, затем, кроме Европы, захватила Латинскую Америку, Юго-Восточную Азию, отчасти Африку.

Однако радикалистские идеи, движения и системы проявляют большую живучесть, приспособляемость, способность маневрировать, возрождаться в традиционных и обновленных формах. Даже в ряде вполне благополучных европейских стран существуют, возрождаются или вновь возникают и приобретают немалое влияние радикалистские течения, партии и группы. Среди них Австрия, Франция, Германия, Голландия, Чехия, Венгрия и др. Рост националистической нетерпимости и воплощающих ее движений нередко связан с инерцией авторитарного прошлого и проблемой мигрантов.

Распространяются радикалистские и откровенно фашистские движения и группы и в России, неототалитарная реставрация в которой может иметь катастрофические последствия не только для страны, но и для всего мира. России особенно трудно освободиться от авторитарной психологии в виду почти полного отсутствия в стране демократических традиций, инерции многовековой автократии и длительной практики тоталитарного режима.

Политический радикализм может вырастать как сверху, так и снизу. А нередко этот рост идет с обеих сторон, навстречу друг другу. Тоталитарные системы в нацистской Германии и СССР возникли и существовали не только в результате действий радикалистских партий и лидеров, но и потому, что они были востребованы значительной частью народа. Народы – не только жертвы, но и творцы таких режимов, поскольку тяготеют к ним, любят их, преданы вождям. Сильно и точно эта черта массового сознания выражена в следующей выдержке из нашей прессы: «Страшен не диктатор, страшен народ, что требует диктатора вновь и вновь». Несомненны авторитарные тенденции в политике российских правящих кругов.

Российские власти формируют и легализуют новую номенклатурную бюрократию, устанавливая и закрепляя огромный разрыв в доходах и привилегиях между высшим чиновничеством и остальной массой населения. Они ориентируются на силовые структуры и структуры госбезопасности. Мощным рычагом державнических тенденций, архаической духовной нетерпимости и обскурантизма служит православный клерикализм.

Характерны тенденции устранения «инакомыслия» в стране, стремление ограничить свободу слова, преследование за нелояльность, политическую независимость, давление на прессу, телевидение, бизнес, фактическое подчинение законодательной и судебной власти, партийных структур и т.п.

И еще весьма примечательный симптом: происходит как бы «мягкое» вхождение в атмосферу очередного «культа личности» - в институциональных, информационных, художественных и др. формах, атмосферу, столь привычную и комфортную для российского массового сознания.

Среди сложных и противоречивых процессов современного мира одно из основных мест занимают интеграционные и дезинтеграционные процессы. С одной стороны, несомненны качественно новый формат и все более быстрое развитие первых в расширяющемся «пространстве толерантности», с другой – обострение и радикализация вторых, часто связанных с самыми опасными формами нетерпимости.

Интеграционные процессы далеки от однозначности. Традиционные их формы часто имеют насильственный, «навязанный», иногда неоколониалистский характер.

Современные добровольные их модели базируются на гуманистических, демократических принципах, нередко связаны с деятельностью наднациональных органов. На пути демократических форм интеграции множество препятствий разного рода. В том числе большой разрыв между бедными и богатыми странами, архаическая имперская психология, националистические и фундаменталистские настроения, стереотипы массового сознания и мн. др.

В наибольшей степени объединительные тенденции проявляются в развитых демократических странах. Впрочем, такое утверждение требует известных оговорок. Даже в интегрирующемся западном мире ряд стран затронут сепаратизмом. Испания, Канада, Англия, Франция, даже Италия – вот далеко не полный перечень таких стран. А на Востоке к ним относится, среди прочих, крупнейшая демократическая страна – Индия!

Серьезным препятствием на пути интеграционных процессов, кроме духовной и институциональной инерции, изоляционистских и националистических предрассудков, служит предвзятость и непримиримость времен «холодной войны». В мире, в том числе в России, широко распространен, имеет прочность предрассудка антиамериканизм, во многом обусловленный бессознательными мотивами зависти и скрытыми или явными комплексами. В американской жизни, действительно, многое заслуживает критики, но, с другой стороны, есть немало заслуживающего высочайшей оценки. Но дело совсем не в этом: существуют два императива современной культуры толерантности: во-первых, относиться к «другим» с пониманием и уважением, как минимум, терпимо, во- вторых, обращать критику прежде всего на самих себя.

Интеграционизм близок стремительно развивающимся сейчас процессам глобализации. Смысл и соотношение этих понятий в значительной мере конвенциональны. В данном контексте существенно другое. Во-первых, «необходимость перехода в условиях глобализации современного мира к новому типу социальных отношений, основанных на принципах плюрализма и толерантности». 17 Во-вторых, то, что интеграционные и глобализационные процессы в своей значительной части объективны, поэтому противодействие им – дело достаточно безнадежное. Между тем весьма широкий размах приобрело антиглобалистское движение. Аргументы противников глобализации в какой-то части, вероятно, справедливы: глобализационные процессы очень противоречивы, различные их формы отличаются разной степенью реализуемости и позитивности. Но все же эти процессы в целом, несмотря на различные, нередко противоположные их оценки, скорее больше сближают, чем разъединяют людей.

Может быть, наиболее трудной формой глобализационных процессов является «ценностная глобализация», а между тем сближение различных этнокультурных ценностных систем, возможно, один из решающих интеграционных факторов.

«Взращивание культуры толерантности в сфере взаимодействия культур, народов, цивилизаций в условиях глобализации не имеет альтернативы». Перспективы социального согласия в существенной мере определяются именно возможностью координации различных ценностных ориентаций или хотя бы их взаимной толерантностью. Реален ли какой-то межкультурный, межгрупповой, межэтнический, межконфессиональный ценностный «общий знаменатель», на основе которого оказался бы осуществимым процесс ценностной «взаимодополнительности», и, в конечном счете, расширяющегося социального согласия? Такой «общий знаменатель» – предмет трудных поисков.

«Глобалистика ценна тем, - говорится в сборнике «Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности», - что вопреки всем видам расколотости человеческого рода она утверждает объективное существование его единства - единства исторических судеб, единства с природой Земли, единства мирохозяйственных связей и взаимозависимости политических процессов, науки, техники и культуры… Философия глобальных проблем апеллирует к становлению глобального сознания как к решающему фактору будущего мирового развития… Задача такой философии – найти средства преодоления существующих конфликтов и противостоять всем формам фанатизма и экстремизма, с одной стороны, а с другой – найти во всех имеющихся социальных, политических, идеологических и религиозных доктринах нечто общее и взаимосогласующееся, что позволило бы определить универсально приемлемые и взаимосогласующиеся цели и ценности и моральные принципы для всего «мирового сообщества». Вероятно, идейной парадигмой поисков ценностного сближения может стать «мультикультурализм», т.е. фактически концепция «толерантности культур», стремящаяся преодолеть крайности ценностного абсолютизма и этноцентризма, с одной стороны, культурного релятивизма – с другой. Согласно этой концепции, следует терпимо, с уважением относится ко всем культурам и культурным различиям, но одновременно признавать транскультурные ценности, которые могут возникать локально и иметь местную специфику в различных культурах. «Мультикультурализм должен отбросить идею, что культурные ценности и идеалы правомерны только в рамках тех или иных культур, и напротив принять идею, что некоторые ценности и идеалы обладают транскультурной легитимностью… Сторонник мультикультурализма не обязан рассматривать как правомерные все культурно специфические идеалы и акции, а только те, которые не нарушают сам мультикультуральный принцип». 20 А нарушает его, в частности, нетерпимость к другим народам, культурам, религиям, претензии на обладание единственной истиной. «Транскультурные ценности» в этом контексте, в сущности, не что иное, как общегуманистические принципы.

Конечно, как эти, так и многие другие ценности многозначны, что обусловлено культурными, этническими, социальными, религиозными, возрастными и др. различиями, даже различием их интерпретаций в рамках одной ценностной системы, а также убыстрившимися ценностными сдвигами и релятивизацией ряда ценностей.

И очень большая трудность состоит в том, чтобы многочисленные сложные аксиологические проблемы, как и собственно принципы «мультикультурализма», не открывали путь как к безграничной ценностной «плюрализации», так и к идее «равнозначности» ряда принципиально противоположных вещей, таких, как добро и зло, нравственность и аморализм, цивилизация и варварство, несмотря на частую неопределенность их границ. Ценностный нигилизм, может быть, был иногда «позволительной роскошью» в прошлом, утверждает английский социолог Р.Д.Мастерс, «но это несомненное безумие сегодня. В ХХI в. власть имущие вооруженные не мыслимыми до настоящего времени технологиями - смогут навязывать всему обществу любые прихоти и желания… Нигилист или релятивист не могут осуждать своекорыстных лидеров, которые используют расизм, национализм, религиозный фундаментализм для укрепления собственной власти ценой человеческих жизней. Вряд ли имеет смысл осуждать геноцид как явление, несовместимое с цивилизацией, если сама цивилизация лишена ценности». Итак, расширение «пространства толерантности», мультикультуральная парадигма, сближение ценностных принципов различных культур и субкультур, пусть неполное и относительное, движение к «минимальной» ценностной общности – непременное условие развития эффективных форм интеграции. Идеальным, но пока фантастическим вариантом такого развития была бы серия согласительных акций и процедур на разных уровнях, в процессе которых происходили бы поиски ценностного сближения и своего рода конкурентная борьба ценностей.

Впрочем, хотя искусственное развитие подобных процессов мало реально, спонтанно такая «борьба» постоянно идет. Вот что говорится на этот счет в сборнике «Развитие интеграционных процессов в Европе и Россия»: неравенство возможностей различных ценностей и, как следствие, обострение культурных противоречий «способно породить долговременную конкуренцию между основными культурными системами, которые могут отстаивать разные подходы к интерпретации и применению универсальных принципов. Зародыши подобной конкуренции можно видеть сейчас и в России и в разных частях Азии, где широкое признание институтов рынка, демократии и индивидуальных прав сочетается с более или менее осознаваемым неприятием многих сторон западной общественной модели». Весьма существенно при этом, чтобы такая «конкуренция» протекала в расширяющемся «пространстве толерантности» и не превратилась, согласно известному предсказанию С. Хантингтона, в столкновение цивилизаций.

В трудном, но, надо надеяться, не безнадежном деле ценностной глобализации огромную роль играет информационная революция. Информатизация, информационные технологии, интернет все эффективнее формируют «культуру толерантности», нивелируют и разрушают границы, преграды всякого рода, различные формы герметизации. Недаром фундаменталистские и тоталитарные режимы, сообщества, секты так нетерпимы к современным электронным средствам массовой информации. Ряд стран с авторитарными политическими системами жестко контролирует интернет, справедливо полагая, что отсюда идет разрушительная угроза идеологической нетерпимости, пропагандистской монополии государства.

Процессы глобализации, расширения надгосударственных органов с перспективой превращения их в мировое правительство возможны только в расширяющемся и устойчивом «пространстве толерантности», в социо-политическом и духовном климате космополитического солидаризма. Этому климату, глобализационным процессам в современном мире противостоит мощная волна идущей из глубины веков этнической и конфессиональной нетерпимости.

Истоки такой формы нетерпимости, ксенофобии, неприятия чужих нравов, обычаев, идей, верований, поведенческих стереотипов и т.п. - в убежденности, что «собственное» единственно «правильное», «естественное», всегда «лучшее». В пределе все это находит выражение в социальном и этническом нарциссизме, групповом самолюбовании и самовосхвалении, уверенности в собственной исключительности. Феномен социального и национального нарциссизма характерен, в частности, для радикалистских режимов, групп, движений, организаций, Это определяющий элемент их самосознания: они считают себя высшей общественной формой и любуются собой в этом качестве. Они убеждены в обладании «абсолютом», уникальным рецептом «спасения», обретения счастья и процветания для своей группы, народа или даже всего человечества.

Оборотная сторона нарциссизма – ненависть к «чужим», репрессивность и агрессия.

Э. Фромм отмечает связь группового нарциссизма с межгрупповой неприязнью и агрессивностью, тенденцию к возвеличиванию образа собственной группы и принижения образа чужой. «Собственная группа выдается за защитника человеческого достоинства, морали, права и благосостояния. Другая же получает проклятия, ее обвиняют во всех грехах, от обмана и беспринципности до жестокости и бесчеловечности. Оскорбление символов группового нарциссизма… вызывает в народе реакцию столь бешенной агрессивности, что они готовы поддерживать даже милитаристскую политику своих лидеров. Групповой нарциссизм представляет собой один из главных источников человеческой агрессивности». Репрессивность и агрессивность радикалистских движений и систем обусловлены, помимо прочего, «бессилием нетерпимости», реальной невозможностью сделать свой «абсолют» всеобщим. Радикалистский нарциссизм не может не быть ориентирован на борьбу с инакомыслящими и инаковерующими, которых надлежит «обратить» или уничтожить, либо, на худой конец, изолироваться от них в силу непризнания ими «единственно истинного» абсолюта. Неуничтожимость «чуждого» - вечная проблема нарциссизма. «Когда речь идет о групповом нарциссизме, - пишет Э. Фромм, - то индивид в полной мере осознает свою принадлежность к коллективной идеологии… Когда ктолибо утверждает: «Моя родина самая прекрасная на свете» /или моя нация – самая умная, моя религия – самая развитая, мой народ самый миролюбивый и т.д., и т.п./, то это никому не кажется безумием. Напротив, это называется патриотизмом, убежденностью, лояльностью. Это звучит как вполне реалистичное и разумное ценностное суждение…». История знает немало периодов массового нарциссизма. Он нередко возникает в силу весьма несходных причин. Например, может быть следствием военных побед или имперских амбиций, а с другой стороны – единственной духовной опорой малых и угнетаемых народов. В свое время сознание римлян, англичан и немцев было пронизано имперским тщеславием, но в не меньшей степени чувство исключительности может быть присуще покоренным либо находящимся под угрозой завоевания народам. Могущество постоянно оказывалось стимулом массового самодовольства, но не менее действенными могут быть стимулы, обусловленные опасностью, преследованиями, дискриминацией, комплексом неполноценности и т.п.

Стимулы обоих типов иногда сополагаются. Так это, видимо, произошло и в отечественной истории. Ущемленное народное самолюбие и подъем национального самосознания, связанный с освобождением от порабощения и последующей борьбой за «место под солнцем», постепенно перераставшей в имперскую практику, сформировали социально-психологическую почву для нарциссистского сознания, воплотившегося в различные формы русоцентризма, этнической нетерпимости, ксенофобии. Переплетение многовекового угнетения, отсталости, комплекса неполноценности с разраставшимися имперскими амбициями подпитывало это сознание на разных уровнях - официальном, массовом, элитарном.

Существовал, впрочем, и, как правило, более просвещенный и толерантный западнический сектор общественного сознания. К тому же и цивилизованные формы славянофильства не были чужды духа умеренности и толерантности. А вот его радикалистские формы, особенно черносотенство и нынешние фашистские движения и группы, вроде скинхедов, РНЕ и т.п., характеризуются непримиримым, тупым, варварским нарциссизмом, слепой, ожесточенной нетерпимостью.

В советский период можно констатировать наличие и быстрое сближение интернационалистской и националистической форм нарциссизма. На первый взгляд это кажется парадоксальным. Для первой характерна социальная нетерпимость, для другой – этническая. Не удивительно ли, что советская система, вроде бы противостоявшая национализму и ксенофобии, отвергавшая само понятие «патриотизм» и довольно длительное время сохранявшая интернационалисткое обличье и фразеологию, на деле довольно быстро стало трансформироваться в шовинистический империализм?

В действительности такое, как будто бы удивительное превращение, было естественным в силу того, что такие, казалось, далекие доктрины, как марксизм и русоцентризм сомкнулись в своей мессианской направленности. Бердяев говорил, что русская мессианская идея, проходящая через всю историю России, сливается на последнем этапе с марксистским мессианством. «Мессианская идея марксизма…, - писал он, - соединилась и отождествилась с русской мессианской идеей». 25 И, поскольку практическая реализация марксистской концепции произошла в России, эта концепция оказалась предрасположенной к традиционным представлениям о России как «земле обетованной», указывающей всем народам путь в будущее. «Русский коммунизм, если взглянуть на него глубже, в свете русской исторической судьбы, - отмечал Бердяев, - есть деформация русской идеи, русского мессианского универсализма». националистической и официальной интернационалистской идеологий уже вскоре после Октябрьского переворота стало приобретать все более ритуальный характер. Идея «всемирного объединения трудящихся» начала служить прикрытием имперскоагрессивных акций, таких, например, как присоединение ставших было независимыми республик, попытка захвата Польши, подавление некоторых освободительных движений и др.

Что касается доктринального мессианства, то, во многом сохраняя интернационалистскую фразеологию, идеологические штампы и стереотипы, оно стало к 1940 гг. уже по преимуществу националистическим, доходя иногда до полного абсурда, вроде попыток доказать приоритет русских чуть ли ни во всех сферах. Это сопровождалось ожесточенной борьбой с «космополитизмом», имевшей не только антизападнический и антисемитский, но и более широкий нарциссистский смысл, исключавший всякую толерантность. Этот термин приобретал здесь крайне одиозное значение, превращался в карикатурный жупел.

При современном цивилизованном употреблении такого понятия (или близких по смыслу понятий мондиализм, глобализм, планетаризм и т.п.) речь идет не об отказе от собственной культуры, самобытности, традиций, а лишь о перераспределении акцентов, о примате общечеловеческих, гуманистических ценностей, прав человека, толерантности, глобальных интересов над этноцентристскими и государственно-центристскими соображениями. Космополитический солидаризм служит преградой на пути национализма и ксенофобии, является эмоциональной и концептуальной предпосылкой разрешения межнациональных и многих других конфликтов.

Этот термин противостоит национал-патриотизму, но не патриотизму в смысле естественной любви к родине, своему народу, языку, культуре и т.д., вполне совместимой с ориентацией на планетарную толерантность и согласие. В таком значении патриотизм имеет мало общего с нарциссистским эгоцентризмом, но не исключает, даже предполагает, четко артикулируемую этническую идентификацию личности, отвергающую как национальный нигилизм, так и нарциссизм. Умеренный, просвещенный патриотизм во вполне возможном, даже неизбежном сочетании с космополитическим солидаризмом, предполагает самокритичный взгляд на себя, свой народ, его качества, историю, нынешнее положение.

Это особенно существенно подчеркнуть, когда в стране усиливаются реставрационные тенденции, поднимаются этническая нетерпимость, «патриотизм» в нарциссистской, черносотенной, нацистской трактовке. Такие настроения и такой «патриотизм» находят поддержку и поощрение со стороны властных и клерикальных структур. Насаждается традиционный славянофильский миф «о православном народе– богоносце, обладающем уникальными духовными качествами, которые позволяют ему претендовать на мессианскую роль в мировой истории. Но эту роль, согласно данному мифу, он может исполнять только благодаря безоговорочной преданности и беспрекословному подчинению православному самодержавному государству». Толерантные, космополитические модели далеки еще от оптимальности даже в наиболее развитых странах. Ни США, ни Франция, ни Англия до сих пор не свободны от национального эгоцентризма и самодовольства. Однако важна динамика процесса: эти страны, скорее, уходят от подобной психологии или, как минимум, стремятся облекать ее в цивилизованные формы. Характерный пример – весьма успешная в последние десятилетия борьба с расовой дискриминацией в США.

Нельзя переоценить и ряд уже упоминавшихся общемировых интеграционных реалий. Со значительной долей уверенности можно рассчитывать, что традиционно конфликтогенные отношения ведущих стран мира не выйдут за цивилизованные рамки, а насущные спорные проблемы будут решаться в духе толерантности и согласия, посредством международных соглашений, обращения к наднациональным органам и процедурам. Основная причина этого, вероятно, лежит в сфере взаимных интересов, но не стоит сбрасывать со счетов также возросший уровень демократической, толерантной культуры. Уроки имперских и тоталитарных образований, истребительных войн, изоляционистских экспериментов и нарциссистских маний не прошли даром, хотя далеко не всюду и не для всех.

Итак, в числе основных тенденций развития современного мира есть несколько, фундаментальными составляющими которых являются толерантность и интолерантность.

Гипотетические сценарии развития этих тенденций условно можно разделить на “пессимистические” и “оптимистические”.

Многовариантный комплекс пессимистических и апокалиптических сценариев включающий техногенную, экологическую, демографическую, военную, эпидемиологическую, террористическую и другие катастрофы, станет более вероятным и разрушительным, если к критическим ситуациям люди подойдут в условиях разъединения и взаимной нетерпимости. В этой связи принципиален постоянно возникающий вопрос, возможно ли достичь такого уровня толерантности и согласия, который предохранил бы людей от самоуничтожения, позволил преодолеть или минимизировать военные конфликты, терроризм, другие формы негативной девиантности, межгосударственные, межгрупповые, внутригрупповые деструктивные столкновения. Устранимы ли или сублимируемы ли в достаточной степени такие человеческие качества, как агрессивность, злоба, зависть, эгоизм и т.п.? Не потерпят ли государственные и надгосударственные органы неудачу в деле преодоления государственного и общественного эгоцентризма, в разрешении глобальных и региональных проблем и конфронтаций, в интеграционистских и антимилитаристских начинаниях?

Несмотря на обнадеживающую динамику конфронтации демократии и тоталитаризма, не исключены самые разные ее варианты в будущем. Нередко рисуются, например, картины «компьютерного», «робототронного», «генно-инженерного» и других изощренных форм тоталитаризма. Это варианты без «пути назад». Из оков таких диктатур вырваться уже будет невозможно. «Несовершенство» «архаичных» тоталитарных форм заключается в том, что основной принцип этих систем – принцип тотальности контроля над людьми - при всех усилиях не мог быть до конца проведен в силу недостаточности научно-технологических средств. Предполагается, что грядущие формы тоталитарных диктатур будут в состоянии избавиться от этого «недостатка», установят полный контроль над мыслями и поведением людей. А также смогут изменять самих людей в желательном для правителей направлении. Не будет «островков» толерантности, тайного диссидентства, подтачивающих систему, поскольку в распоряжении правящей элиты окажутся безотказные механизмы трансформации человеческой природы и контроля над ней. Ни у кого не возникнет желания сокрушить такой режим или вырваться из его пут:

он будет казаться «естественным», единственно возможным. Социальный нарциссизм не нужно будет формировать и поддерживать посредством воспитательных, пропагандистских, изоляционистских рычагов. Он станет генетически заданной составляющей индивидуальной и массовой психологии.

Впрочем, в нынешней ситуации значительно большую опасность, чем проблематичная перспектива таких экзотических форм тоталитаризма, представляют вполне реальные авторитарные тенденции в ряде регионов, в частности, в России и на территории бывшего СССР. Но угроза, помимо прочего, заключается в том, что на базе высоких технологий и достигшей небывалых высот генной инженерии, вновь возникающие авторитарные режимы могут достаточно быстро эволюционировать в сторону вышеозначенных, пока еще фантастических моделей. Так или иначе, авторитарные и тоталитарные сценарии с соответствующими формами социального порядка, контуры которых все явственнее проступают, могли бы вызвать вполне осязаемую катастрофу, не только региональную, но и глобальную.

Что касается насильственных и милитаристских сценариев, то ожесточение и нетерпимость межцивилизационных, этнополитических, конфессиональных и др.

конфликтов жизненно опасны в условиях нынешних форм военных столкновений и терроризма, все более весомой угрозы со стороны расползающихся по всему миру средств массового поражения.

И, наконец, дезинтеграционные интолерантные сценарные варианты. Если мир пойдет по этому пути, вероятно, будет упущен беспрецедентный шанс, может быть, последний, на добровольное демократическое объединение человечества, на универсализацию толерантности и согласия. «Трагический опыт ХХ века, -говорится в книге В.В.Шалина «Толерантность», - вынуждает признать, что дальнейшее распространение интолерантности в сфере международных отношений ставит под вопрос существование человечества».

Однако катастрофизм и вообще социально-негативные сценарии, вопреки всем апокалиптическим пророчествам, нельзя считать фатальными. Возможны и «оптимистические» сценарные варианты, в основе которых лежат расширение и упрочение толерантных отношений. Эти сценарии предполагают кардинальное улучшение и качественное изменение социально-экономической и политической ситуации в мире, ликвидацию разрыва между бедными и богатыми странами, угрозы тоталитаризма и экстремизма, ультранационализма, ксенофобии, расширение и углубление демократизации и интеграционных процессов, создание планетарных управленческих структур, минимизацию военной угрозы, негативной девиантности, развитие духа космополитического солидаризма, гармонизацию внутриличностного мира человека и межличностных отношений и т.д.

Однако без устранения духа нетерпимости, без превращения толерантных отношений во всеобщие и «естественные» многое из перечисленного мало реально.

Вообще возможность полного осуществления этого оптимального сценария достаточно проблематична. Более реалистично, в обозримом будущем, движение в этих направлениях на отдельных участках. Впрочем, проблема и заключается не в осуществлении «всего и сразу», а именно в векторе движения - к дезинтеграции, росту насилия, нетерпимости, деструктивных тенденций или к добровольному единению, основанному на толерантности, гуманистических ценностях и демократических принципах. Пути толерантности и согласия при всех труднопреодолимых препятствиях нельзя считать закрытыми.

Существенно то, что в современном катастрофогенном мире глобальную толерантность невозможно уже считать только утопической грезой. Несмотря ни на что, она приобретают все более реальные очертания – не в смысле идеальной общественной модели, а в смысле необходимой основы развивающихся процессов демократизации и интеграции, сокращения сфер человеческой деструктивности, насилия и нетерпимости.

ЛИТЕРАТУРА

1. В.В.Шалин. Толерантность. Ростов - на - Дону, 2000, с.237.2. Декларация принципов толерантности, утверждена резолюцией 5.61 Генеральной конференции ЮНЕСКО от ноября 1995 года 3. Толерантность и поликультурное общество. М., 2003, с.119.

4. Толерантность и поликультурное общество. Указ.соч., с. 5. В.М.Золотухин. Толерантность. Кемерово, 2001, с.134,135.

6. Толерантность как культурная универсалия. Харьков, 1996, с. 7. Г.М. Денисовский, П.М.Козырева. Политическая толерантность в в реформируемом российском обществе второй половины 90-х гг. М., 2002, с.5,7.

8. К. Поппер. Открытое общество и его враги. М., 1992., Т 1, с.328.

9. К. Поппер. Указ.соч., с.328,329.

10.Толерантность как культурная универсалия, Указ.соч., с.45.

11. М.Уолцер. О терпимости. М., 2000, с.95.

12. Новая газета, 2004, № 45, с.10.

13. Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М., 1990, с.85.

14. Новая газета, 2001, № 39, с.10.

15. Abramson P.R., Inglehart R. Value Change in Global Perspective. The University of Michigan, 1995, р.2.

16. Московские новости, 27 августа – 2 сентября, 2002, с.21.

17. В.В.Шалин. Указ.соч., с.187.

18. В.В.Шалин. Указ.соч., с.205.

19. Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М., 1990, с.4.

20. Siegel H. Multiculturalism and the Possibility of Transcultural Educational and Philosophical Ideals // Philosophy, 1999, Vol. 74, N 289, р.396.

21. Masters R.D. Beyond Relativism. Hanover and L., 1993, pр.148, 155-156.

22. Развитие интеграционных процессов в Европе и Россия. М., 1997, с.164.

23. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. Минск, 1999, с.253.

24. Фромм Э. Указ.соч., с.251.

25. Бердяев Н.А. Русская идея // Вопросы философии, 1990, № 1, с.151.

18. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с.126.

19. Общая газета, 25 апреля - 1 мая, 2002, с.5.

Глава 2. ЗАРУБЕЖНЫЙ ОПЫТ ПРОФИЛАКТИКИ И ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ

КСЕНОФОБИЯМ И ДИСКРИМИНАЦИИ НА ОСНОВЕ РАСПРОСТРАНЕНИЯ

УСТАНОВОК ТОЛЕРАНТНОСТИ. ТЕРПИМОСТЬ ПО-АМЕРИКАНСКИ

Отношения между теми, кто терпит, и теми, кого терпят, в какой-то мере сродни отношениям господина и подчиненного, как их понимал, например, Аристотель 1 – сохранение некоего баланса между ними требует воспитанных в демократическом обществе граждан. Наиболее скупые формы проявления терпимости и пусть даже шаткие установления, призванные ее обеспечить, являют собой огромное достижение, не столь часто встречающееся в многовековой истории человечества, а потому и заслуживающее самого пристального внимания.

Строго говоря, все нынешние культуры, как и этнические генофонды, представляют собой смешанные образования. Во многих случаях фаза активного перемешивания была давно и основательно забыта, как, например, смешение славян и тюрков в южнорусской степи. Еще не совсем сгладились воспоминания об ассимиляции иберов и ацтеков на территории Мексики или греков и тюрков в Анатолии.

В сравнении с этими смешениями опыт США, сложившийся из многих культур, - сравнительно недавний. В течение многих десятилетий Соединенные Штаты представали в нашей научной и художественной литературе, а отсюда и в нашем сознании, как типичная страна резких контрастов, «страна нетерпимых». Это положение трудно оспаривать - факт очевиден, лежит на поверхности. Большую часть своей истории американцы угнетали черных, уничтожали и третировали индейцев, унижали иммигрантов из Азии, враждовали с католиками, препятствовали иммиграции из стран за пределами северо-западной Европы. Значительную часть своей истории США представляли собой «расистское государство». 2 Ранняя американская республика, по словам историка Майкла Линда, была «национальным государством, основанным на англо-американско-протестантском национализме, который смешивал воедино вопросы национальной принадлежности, религии и политики». Впрочем, в какой стране нет резких контрастов? В данной связи, как нам кажется, особый интерес представляет не столько констатация и анализ всевозможных контрастов, сколько исследование того, как общество справляется с их негативными последствиями, как ему – обществу – удается, не отклоняясь в сторону (или отклоняясь в минимальной степени) от однотипности и усредненности, создавать единство разнообразного, строить единство, если не гармоническое, то хотя бы более или менее сбалансированное.

Проблема заключается в том, как при неизбежности конфликтных ситуаций в обществе создавать связи и механизмы, действия и противодействия, выдерживающие высокое напряжение. Традиция поиска сбалансированности – одна из важнейших черт жизни и развития американского общества.

Специфика американского опыта. Истоки толерантности «Терпимость делает возможным существование различий; различия же обуславливают необходимость терпимости»4 - этот афоризм современного американского политолога Майкла Уолцера в полной мере относится к традициям решения национальных и межнациональных проблем в Соединенных Штатах.

Историческое изучение весьма разнообразного в этническом отношении населения США выдвигает множество проблем этносоциологического порядка. Прежде всего, это проблемы интеграции и ассимиляции – экономической, социальной, культурной, языковой, бытовой и т.д. В частности, на примере США можно проследить, как влияет государственность на этнические процессы. Интеграция, которую можно рассматривать как вариант процесса ассимиляции, предусматривает в условиях Соединенных Штатов решение проблемы сочетаемости этнического разнообразия.

Американское общество выработало свой, специфический, путь сглаживания этнических противоречий и конфликтов на протяжении значительного периода времени, что, конечно, не означает забвение трехсотлетних жестокостей и дискриминации белым населением расовых меньшинств. Это то, о чем классик американской литературы Джон Стейнбек писал: «Из всей совокупности того, что является нашим прошлым, из наших разладов и ссор, из разнообразия направлений, по которым мы идем, проявляется все-таки нечто, что само по себе уникально: оно называется Америкой». Проблема межнациональных и межрасовых отношений всегда представляла исключительную важность для США, на территории которых проживает свыше ста этнических групп и национальных меньшинств. Национальный вопрос всегда являлся одной из актуальнейших проблем в истории этой страны. Упоминавшийся выше Майкл Уолцер весьма удачно назвал США «землей рассредоточенного разнообразия». И все же этничность не стала здесь разъединяющим фактором, каковым она являлась в последние десятилетия в жизни многих государств мира: СНГ, бывшей Югославии, Анголы и некоторых других стран. Этнические конфликты и напряженность характерны и для Великобритании, Испании, Канады, Бельгии. Что же касается США, то перспектива смешения различных этносов на протяжении многих десятилетий, пожалуй, никогда не выглядела иллюзорной в условиях этой страны, чему, несомненно, благоприятствовал тот исторический факт, что Америка не стала на путь этническиадминистративного территориального деления. Этот непреложный факт, однако, не говорит об универсальности американского решения национальных проблем; странам с иной историей, иными традициями американский пример в целом вряд ли годится для подражания, что не исключает, очевидно, использования его отдельных элементов. Нельзя не согласиться и с лежащим на поверхности выводом о том, что терпимость легче достигается в обществах, в которых нет значительного экономического неравенства, в которых индивиды обладают возможностями для продвижения вверх и в которых сильны ассоциации промежуточного типа – семейные, этнические, политические, профсоюзные. У этнической истории США есть своя предыстория. Исследователи часто справедливо пишут о ее «европейском прошлом». Было бы еще более справедливым напомнить также и об азиатском (индейцы) и африканском (черные американцы) прошлом этой страны. Джон Джей, одно время президент Континентального конгресса, один из отцов-основателей США и создателей знаменитого «Федералиста», описывает американцев в 1787 г. как народ, «который происходит от одних предков, говорит на одном языке, исповедует одну религию, привержен одним и тем же принципам правления, следует одинаковым обычаям и традициям». 8 Слова эти, впрочем, были не совсем точны уже к концу XVIII в., что же касается событий следующего столетия, то они полностью их опровергли. Массовая иммиграция превратила США в страну, обитатели которой отличались огромным разнообразием и национальностей, и религий, и традиций, и привычек. Единственно неизменным и всеобщим основанием (при всей их условности) оставались политические принципы и заповеди терпимости.

Если попытаться найти наиболее распространенную метафору, характеризующую американскую цивилизацию в общественно-политическом, научно-гуманитарном, наконец, массово-бытовом плане, то, пожалуй, образ «плавильного котла» лучше всего передает ее универсальную сущность. Впрочем, некоторые американские исследователи 1980-х годов считают более сущностной метафорой – salad bowl - «салатница» (существуют, впрочем, и другие метафоры, вроде «овощного супа», «лоскутного одеяла», «великолепной мозаики», «пиццы» и др., но они не стали общеупотребительными), ибо, как известно, салат состоит не из абстрактной кипящей массы, а из вполне конкретных ингредиентов: помидоров, огурцов, салата и т.д. Таковы и иммигранты: как бы ни были они перемешаны в единый американский «салат», они продолжают оставаться англичанами, немцами, поляками и т.д.10 Образ же «плавильного котла», ставший как бы составной частью «американской мечты», в свое время точно отразил преобладающую интегрирующую тенденцию в национальном развитии США на протяжении многих десятилетий.

Появление термина «плавильный котел» имеет вполне конкретную дату – год. Именно в этот год, на который пришелся пик иммиграции, английский драматург, журналист и мастер короткого рассказа Израил Зангуилл, выходец из России, опубликовал наивную, сентиментальную пьесу под названием «Плавильный котел».

Два иммигранта – юноша и девушка – находят свое счастье в Америке, несмотря на национальные и религиозные преграды. В финале пьесы, написанной в высокопарном духе, присущем художественным вкусам той эпохи, молодожены, обнявшись, восторженно смотрят на закат над Нью-Йорком:

«Дэвид: Вот он, великий плавильный котел! Послушай! Слышишь, как он ревет и кипит? Вон его гигантское чрево – сюда, в эту безбрежную ширь, прибывают тысячи и тысячи тех, кто питают ее, вливают в нее свой людской труд! О, какое кипение, о, какое движение! Кельт и латинянин, славянин и тевтонец, грек и сириец, черный и желтый… Дэвид: Да, Восток и Запад, Север и Юг, пальма и сосна, полюс и экватор, полумесяц и крест!… Как этот великий алхимик переплавляет и смешивает их в своем очищающем пламени! Здесь все они объединятся, чтобы создать Республику Людей и Царство Божие…». Поставленная на сцене Колумбийского театра в Вашингтоне, пьеса имела огромный успех. Увидеть ее получили возможность и жители других городов страны, где она шла на подмостках многих театров. Большими тиражами пьеса публиковалась и в виде отдельной книжки. Присутствовавший на спектакле президент Теодор Рузвельт дал ей высокую оценку. Восторженно отозвался о ней и один из известнейших в то время политических деятелей У. Брайан. В своем отзыве на пьесу он заметил, что действительно «славянин и тевтонец, грек и сириец» были великими, но «еще более великими в сравнении с ними должны стать американцы, воплощающие в себе достоинства каждой из этих наций». Образ «плавильного котла» впоследствии нашел свое идеологическое обоснование в трудах историков Дэниэла Бурстина, Артура Шлезингера (старшего и младшего), Оскара Хэндлина, Маркуса Хэнсена, Карла Деглера и многих других. Они закрепляли в массовом сознании образ Соединенных Штатов как «нации иммигрантов», уникальной вселенской «нации наций».

Существуют достаточно достоверные сведения о количестве иммигрантов, прибывших в США, начиная с XVII в. до наших дней. Со дня основания первого поселения на территории нынешних Соединенных Штатов в 1607 г. сюда прибыло более 45 миллионов переселенцев. Ни одна другая страна мира не знала столь масштабной иммиграции.13 Основные изменения в общей картине иммиграции обуславливались войнами и революциями, голодом и нищетой, религиозной нетерпимостью, преследованиями и вообще любыми катастрофическими ситуациями, заставлявшими верить, что в Америке им будет лучше, верить в «американскую мечту».

В американской и отечественной историографии иммиграцию до начала ХХ века именуют «старой». Как правило, основной костяк ее составляли выходцы из Западной Европы. Позднее началась «новая иммиграция», прежде всего из стран Южной и Восточной Европы, включая Россию. Их представители имели, сравнительно со «старой»

иммиграцией, более низкий уровень образования и квалификации, что с учетом языковых трудностей значительно затрудняло их адаптацию к американской жизни. И все же «плавильный котел» делал свое дело.

Уже в американской литературе XVIII в. достаточно заметно отражена идея «смешения наций». Так, о «нации иммигрантов» писал Том Пейн в памфлете «Здравый смысл» (1776 г.).14 Тонкий наблюдатель, американский писатель французского происхождения Мишель Кревкер в серии эссе, объединенных под общим названием «Письма американского фермера» (письмо III), задается риторическим вопросом: «Так кто ж такой, этот Американец, этот новый человек?». И отвечает: «Он либо европеец, либо потомок европейца; такого странного смешения кровей вы не найдете ни в одной стране.

Я знаю одну семью, в которой дед был англичанином, его жена – датчанкой, их сын женился на француженке, у них четверо сыновей, чьи жены принадлежат к разным национальностям». О многообразии, многоликости Америки, в том числе благодаря ее многоэтничности, дающей ей силы, порождающие чувство гордости, иносказательно писал Чарльз Диккенс в романе «Жизнь и приключения Мартина Чеззлуита». 16 Об американской жизни как о «сильнейшем растворителе» писал и американский философ Джордж Сантаяна, имея в виду все тот же «плавильный котел». 17 Мотив «смешения кровей» стал подлинным лейтмотивом выступлений американских президентов и других крупных государственных деятелей, произведений многих американских мыслителей. Их высказывания так или иначе перекликаются с вышеприведенными взглядами Кревкера, как, например, слова Франклина Рузвельта, произнесенные в 1943 году: «Американизм – это вопрос ума и сердца. Он не имеет – и никогда не имел – отношения к расовому и национальному происхождению. Хороший американец – это такой американец, который верен своей стране и ее принципам свободы и демократии».18 Характерно в этой связи обращение Франклина Рузвельта к членам общества «Дочери американской революции»:

«Мои дорогие американцы, сотоварищи по иммиграции…». Через много лет (1982 г.) другой американский президент Рональд Рейган выскажется в том же духе: «Я всегда считал, что эта благословенная земля была необыкновенным образом отделена от других, что божий промысел поместил этот великий континент между океанами для того, чтобы его обнаружили люди со всех концов Земли, наделенные особой любовью к вере и свободе». Так что американцы издавна усвоили, что верность стране вполне может сосуществовать с верностью своей этнической группе. Открытие, впрочем, далеко не новое: о том, что принцип многообразия является ценным обогащением национальной идеи, говорил еще Вергилий две тысячи лет назад.

Цементирующий раствор В силу отсутствия сколько-нибудь укоренившихся феодальных институтов и традиций США стали, по сути, первой страной, где нация и национальное самосознание сложились относительно в чистом виде. Американский опыт воочию свидетельствует о том, что неотъемлемой особенностью процесса формирования современных наций и национального самосознания является изменение содержания и форм национальноэтнических отношений. История свидетельствует о том, что, независимо от системообразующих и формационных факторов, важнейшие компоненты национального сознания надолго сохраняют живучесть и дееспособность. Но если европейским народам для формирования чувства национального самосознания и национальной идеи («национальной мечты»), национальной общности и форм управления понадобилось не одно столетие, то американцы смогли добиться этого в течение двух-трех поколений. Если национальное сознание народов Европы культивировалось и поддерживалось королями и баронами, маршалами и адмиралами, прелатами и клиром, судьями и магистратами, то в США, как о том пишет известный американский историк Г. Коммейджер, оно стало «творением самого народа». Его творцами стали «фермеры, люди фронтира, рыбаки и охотники, юристы мелких городов, деревенские учителя и т.д.» Американское национальное сознание не насаждалось иностранными завоевателями, монархом, не опиралось на официальную церковь. Может быть, в том числе и поэтому одним из самых поразительных достижений Соединенных Штатов со времен гражданской войны явился тот факт, что США – чуть ли не единственная страна в мире, где в течение многих десятилетий не просматриваются мало-мальски значительные проявления сепаратизма. Следует заметить, что в Америке, по существу, не было тех специфических культурных и духовных элементов, которые давали бы основание характеризовать ее жителей как самобытную нацию. По словам того же Г. Коммейджера, в Европе люди были связаны «вековыми традициями», «тысячами приверженностей», «тысячами прецедентов», «тысячами компромиссов» и «тысячами воспоминаний», американская же нация не знала «традиций, приверженностей или воспоминаний о прошлом». И хотя эти доводы представляются нам несколько преувеличенными, – ведь американцы в своем подавляющем большинстве выходцы из Европы, Азии и иных регионов мира, и в этом смысле являются наследниками европейских, азиатских и иных культурных традиций, - вряд ли можно оспорить основной посыл американского историка о существенных отличиях в формировании европейских и американской наций. Не имея возможности на страницах одной статьи подробно рассмотреть эти отличия, укажем лишь, что, несомненно, наиболее характерной особенностью складывания американской нации явилась иммиграция.24 Сошлемся еще раз на Г. Коммейджера, который по этому поводу, в частности, писал: «В то время как в Европе с ее вековыми традициями феодализма и национализма специфическое одержало победу над общим, в Америке, которая пришла к зрелости в период индустриальной революции и не придерживалась сколько-нибудь устоявшихся традиций, общее одержало верх над специфическим». Что связывает американскую нацию? – таким вопросом задавались лучшие умы Америки, и не только Америки. На этот вопрос, например, выдающийся французский мыслитель Алексис де Токвиль отвечал лаконично: «Демократия». Но демократия, считал он, не может функционировать, не опираясь на религию и философию. 26 В Америке, по мнению Токвиля, общество опирается на религию свободы и философию равенства.

Если иметь в виду, насколько различно по национальным и расовым традициям и природно-географическим условиям жизни американское общество, насколько оно с давних времен было свободно от официальной социальной иерархии, буквально одержимо идеей индивидуализма и прав личности, то, действительно, трудно представить, как оно вообще остается единым. Столь, казалось бы, разношерстная, атомарная цивилизация нашла свой специфический и, как показало время, эффективный раствор, сумевший сплотить, сцементировать нацию.

Сплачивающим началом для древних греков служили города-государства, римлян объединял порыв к завоеваниям и осознание своего исторического предназначения, средневековую Европу скрепляла религия, феодальную Индию – кастовый строй, для многих стран мира таким «цементом» являлась монархия, для Советского Союза – мессианская вера в непобедимое шествие коммунизма и миф о враждебном окружении и т.д. Вряд ли какой-нибудь из перечисленных факторов, служивших в качестве скрепляющего вещества для других народов, характерен для Соединенных Штатов. Ни феодальная иерархия, ни касты, ни монархия, ни государственная церковь, ни мистическая сила религии или революции не играли здесь особой роли. «Когда новое американское общество порвало со Старым Светом, - пишет современный исследователь американской цивилизации Макс Лернер, - это был разрыв не только внешних уз зависимости, но и… тех внутренних уз, которыми держалось старое общество». Среди важных черт, добавивших крепости цементирующему американское общество раствору, можно назвать приверженность принципу индивидуализма важнейший компонент «американской мечты», а также другие весьма значимые его составляющие: идеал равенства перед законом, известная терпимость, являющаяся одной из ипостасей традиции невмешательства – (laisser-faire) и помогающая снять напряженность, предотвращать конфликты; внеличностный характер рыночного общества; деперсонифицированные отношения в нем; общее место работы и участие в едином рынке буквально всех национальных и этнических общностей; поклонение общепринятым символам, образцам и народным героям, 28 а также многое другое.

Весьма важную роль в процессе американизации иммигрантов, «в победе общего над специфическим» и, соответственно, самой идеи американской нации, сыграла так называемая концепция «границы» как одного из ключевых факторов в общественноисторическом развитии США. Как полагал известный американский историк Дж.Ф.Тернер, внесший наибольший вклад в разработку концепции «границы» в формировании общественно-политических институтов США, каждый шаг «границы» на запад отделял и отдалял все дальше Америку от Европы, и тем сильнее ощущалось ее влияние на общественное развитие, в процессе которого формировался американский «индивидуалист» со своими специфическими чертами: эгалитаризмом, прагматизмом, рационализмом, материалистическим взглядом на жизнь и т.д. Тернер подчеркивал, что «граница» служила своего рода умиротворителем всякого рода противоречий и конфликтов в американском обществе, включая и национальные. Нельзя не согласиться с отечественным исследователем К.С. Гаджиевым, анализировавшим проблему становления американской нации и отмечавшим, что легкость, с какой был принят тезис Тернера о роли Запада США в становлении американского национального самосознания и характера, отчасти объясняется тем, что многие положения этого тезиса к концу ХIХ века уже пустили глубокие корни в сознании американцев. В дальнейшей эволюции идеи американской нации в тот же период все возрастающую роль играл и набиравший темпы процесс перерастания сельской Америки в Америку урбанистско-индустриальную. Своеобразная революция в системе коммуникаций и транспорте в результате серии технологических нововведений оказала огромное влияние на развитие региональных и общенациональных институтов, социально-классовой и этнической структуры страны.

Следует особенно подчеркнуть, что экономическая революция в США, сопровождавшаяся идеей «равных возможностей для всех», содействовала трансформации религии, в частности, протестантизма, который подвергся секуляризации. Мощный индустриальный подъем способствовал утверждению «реализма науки» и «материализма индустриальной демократии», оказал существенное влияние на философию, литературу, искусство, архитектуру страны. В итоге американское мировоззрение за сравнительно небольшой промежуток времени приобрело «секулярный и материалистический характер». Формирование и утверждение американской нации и американской государственности представляли собой единый процесс, оказавший самое непосредственное влияние на характер и содержание американского национального сознания. Этническое, религиозное, культурное многообразие американцев тесно связано с крупными общностями. В общественном и национальном сознании, в социальнофилософской и политической жизни, наконец, в аспекте психологии, эталоном многообразия стала индивидуальность. Как рождаются те или иные склонности нации, какая почва питает их – вопросы в высшей степени сложные и решение их достаточно условно. Однако несомненно, что фактор многоэтничности сыграл немаловажную роль в становлении и развитии некоторых характерных черт американского характера.

Например, то обстоятельство, что многие иммигранты бежали из Старого в Новый Свет от пут сословного принуждения, определило их крайне негативное отношение ко всем формам давления на человека, а также давления, осуществляемого через иерархию и через группы давления. Европейские бунтари и изгои, естественно, отдавали предпочтение индивидуализму. Частная собственность, рыночные отношения лишь подчеркивали индивидуальные усилия и способность к индивидуальной соревновательности, впоследствии трансформировавшейся в закон конкуренции. Еще во времена Вашингтона и Франклина американцы подразделяли людей на перспективных и неперспективных (promising and unpromising men).

Мультиэтничность Америки, как утверждают психологи, сыграла свою роль и в том, что она (страна) «подвергает свое население более резким контрастам и крутым переменам на протяжении жизни отдельного человека или поколения, чем это бывает с другими великими народами». Известный современный американский психолог Эрик Эриксон, много размышлявший в своих трудах над проблемой идентичности американцев,32 утверждает, что, в частности, национальное разнообразие привело к развитию, казалось бы, несовместимых, «динамичных полярных качеств, таких как миграция и оседлость, оригинальность и шаблонность, религиозность и свободомыслие, ответственность и цинизм, и т. д.». Эриксон пишет: большинство населения США «сталкивается в собственной жизни или в жизни ближайших родственников с альтернативами, представленными такими полюсами, как открытые пути иммиграции и ревниво охраняемые островки традиции; страстный интернационализм и вызывающий изоляционизм; неистовая конкуренция и доходящее до полного забвения собственных интересов сотрудничество, - и множеством других полюсов». Немаловажное значение имела и политика интеграции, проводившаяся отцамиоснователями США буквально с первых дней создания нового американского государства. Национальное единообразие служило для них залогом национального единства, государственно-территориальной целостности. Недаром отцы-основатели Соединенных Штатов целенаправленно противодействовали компактному расселению представителей отдельных этнических групп. Первый американский президент Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Томас Пейн и некоторые другие выдающиеся деятели американской республики не без основания полагали, что когда-нибудь в будущем крупные этнические анклавы могут стать угрозой единству нации, претендуя на превращение в национальные административно-территориальные единицы со своими независимыми от федеральных властей органами управления. 34 Следует также обратить внимание на еще одно весьма важное обстоятельство: Конституция США абсолютно «нейтральна» в вопросах расового и этнического происхождения, в ней вообще нет каких бы то ни было упоминаний об этнических особенностях состава населения страны.

Специальные поправки к Конституции (ХIII, XIV и XV) относительно гарантий предоставления расового равенства были связаны с ликвидацией в 1865 г. института рабовладения (хотя, как известно, на практике дискриминация черного населения осуществлялась вплоть до середины ХХ века).

Следует напомнить, что в 1964 г. был принят закон о гражданских правах, запрещавший дискриминацию при регистрации избирателей, расовую и иную дискриминацию в общественных местах, ресторанах, кафе, кинотеатрах, спортивных и концертных залах, библиотеках и т.д.; закон уполномочил министерство юстиции возбуждать судебные иски по поводу сегрегации в школах. В 1965 г. был принят закон об избирательных правах, отменявший дискриминационную практику так называемых проверок грамотности избирателей и наделявший министерство юстиции правом направлять в штаты федеральных инспекторов, уполномоченных вносить в избирательные списки лиц, которым незаконно отказывается в регистрации или которые незаконно вычеркиваются из этих списков. В соответствии с законом лица, допускавшие расовую дискриминацию при составлении избирательных списков или же пытавшиеся препятствовать чернокожим гражданам осуществлять свои избирательные права, должны привлекаться к судебной ответственности.35 Таким образом, в середине 60-х годов XX в.

был сделан весьма важный шаг на пути уравнения в правах белых и черных в США.

Программа «позитивных действий»

В 1960-1970-е годы резко меняется ситуация в стране. С углублением социальных противоречий активизируется борьба этнических групп и национальных меньшинств за гражданские права, против дискриминации. Движение афро-американцев, выступления индейцев, пуэрториканцев и других национальных меньшинств, которые в тот период приобрели массовый характер, вызвали к жизни рост этнического самосознания.

Разраставшееся движение за гражданские права требовало от властей немедленного реагирования.36 В таких условиях они пошли по пути распространения на черных и других небелых американцев испытанной в свое время на белых иммигрантских группах тактики институционализации массового протеста путем кооптации выдвинутых им лидеров в систему и интеграции протестных требований в политическое русло. Новая тактика отводила важную роль так называемым программам «позитивных действий». Введение принципа «позитивных мер» требовало от компаний – государственных подрядчиков принятия специальных мер по привлечению, найму и продвижению представителей групп, ранее подвергавшихся дискриминации и обладавших необходимой квалификацией. Начавшись как временная и ограниченная по своим масштабам мера, она постепенно охватывала все более широкий круг расовоэтнических групп, включая в свою орбиту все новые и новые категории населения.