«Л. З. Сова АФРИКАНИСТИКА И ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЛИНГВИСТИКА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2008 Л. З. Сова. 1994 г. L. Z. Sova AFRICANISTICS AND EVOLUTIONAL LINGUISTICS ST.-PETERSBURG 2008 УДК ББК Л. З. Сова. Африканистика и эволюционная ...»

большую часть которых составляют термины родства. Единообразие оформления этих существительных, значения и функционирования во всех языках и регионах показывает, что они принадлежат к наиболее древнему пласту.

Указанные существительные, как правило, употребляются в двух формах: общей и вокативной. Вокативная форма в ед. числе представляет собой чистую основу (корень, лексему). Общая отличается от вокативной в большинстве случаев наличием префикса или просодического признака, лабиализующих инициаль основы (в зулу:

баба 'отец!' – ибаба 'мой отец'). Аналогичным образом (путем отсечения предынициали корня); могут образовываться вокативные формы и от существительных не только 1–2«а» кл., однако они, как правило, не употребляются и относятся к потенциально возможным, но и не реализуемым языковым единицам (в отличие от существительных 1–2«а» кл.). Направленность деривации общей и вокативной форм у существительных 1–2«а» и всех остальных классов является прямо противоположной: у первых от вокативной образуется общая форма, у вторых – от общей вокативная. Вторичность вокативной формы у существительных не 1–2«а» кл. подтверждается тем, что у них при отсечении предынициали сохраняется назальный компонент, возникший на шве между корнем и именным префиксом из просодемы (вследствие возникновения вокативной формы после того, как уже функционировала общая с назализованной инициалью; ср. в зулу: inkosi 'вождь', 9-й кл. – nkosi 'вождь!').

Употребление вокативов показывает, что исходной была оппозиция назального и лабиального обертонов (вследствие активизации носа и губ) при формировании двух различных групп силлабем:

слова со значением «термины родства» противопоставлялись остальным протосуществительным как силлабемы, при произнесении которых активизировались губы, силлабемам, артикуляция которых начиналась с «включения» назального резонатора. Первые функционировали в двух формах – общей и вокативной (последняя была более древней, так как в ней не содержится никакой отделяемый от нее показатель функции; в общей такой показатель в виде лабиализующего инициаль компонента содержится), вторые – только в общей. Круг первых существительных сужался, и лабиализация инициалей отступала на периферию. Вторых существительных становилось все больше, и дифференцирующее их средство (назализация) превращалось в главный способ выделения существительных из остальных силлабем.

Возвращаясь к динамике формирования системы классов, можно отметить, что в предыстории к зафиксированным процессам находились этапы дифференциации всех силлабем на два класса: с обертоном (назальным или лабиальным) в инициалях и без него. Из них возникли существительные и глаголы, с последующим ветвлением этой системы на подклассы. Внутри силлабем первого типа выделились силлабемы с лабиальным обертоном, на базе которых впоследствии сформировались корни с лабиализованными инициалями, и силлабемы с назальным обертоном, давшие начало представителям остальных существительных, в структуре которых сохранились признаки реликтового назального тона.

Указанная эволюция означающих происходила не сама по себе, а в тесной связи с эволюцией означаемых. В работе «Эволюция грамматического строя в языках банту»1 показано, что в истории языков банту выделяются три периода: 1) партитивно-посессивный строй; 2) пространственный; 3) темпоральный (в настоящее время формируется темпорально-модальный способ отражения действительности). Предыстория образования систем согласовательных классов относится к первому периоду. Категории, из которых развились способы познания мира, отраженные в современных системах классов, восходят к партитивно-посессивным. Пространственно-темпоральные значения, определяющие иерархизацию классов в современных языках, развились на основе детализации и конкретизации пространственно-посессивных и пространственнопартитивных значений, которые в свою очередь явились естественным продолжением партитивно-посессивных.

Например, можно отметить, что все существительные в зулу отражают деление силлабем на те, которые являются обозначением посессоров, и те, которые служат для номинации целого и его частей. Посессоры распределяются на два типа: владеющие отчуждаемыми (часто «себе подобными») принадлежностями и неотчуждаемыми, а «части» классифицируются в зависимости от того, каким способом отделяются от целого. В итоге дифференцируются слеЛ. З. Сова. Эволюция грамматического строя в языках банту. Ленинград, 1987.

С. 308–340.

дующие классы реалий, обозначаемые посредством особых классов силлабем: люди (как посессоры, владеющие самостоятельно существующими в пространстве реалиями – людьми, животными, вещами, и как посессоры, обладающие неотъемлемыми принадлежностями – частями тела, душой, признаками, свойствами); животные (посессоры только неотчуждаемых принадлежностей); растения (посессоры отчуждаемых принадлежностей – листьев, плодов, цветов); вещи (не-посессоры); части целого, имеющие фиксированную локализацию в пространстве (такие, как рука, нога, любые части тела и предметов); части целого, локализация которых, по мнению первобытного человека, соотносилась не с реальным пространством, а с потусторонним или ирреальным миром (это – душа, различные духовные сущности, которые нельзя локализовать среди реалий, окружающих говорящего, а также признаки, характеристики, качества, свойства); целые, изъятие частей из которых уничтожает их и превращает в качественно иные объекты (всевозможные физические тела); целые, которые не изменяются при отнятии от них «частей» (солнце и различные явления природы, эманация которых в окружающее пространство не изменяет их признаков, ощущаемых говорящими).

Это деление восходит к категориям партитивно-посессивного строя, составляет подтекст современных категорий, представленных в системах именных классов. В частности, в зулу эти значения коррелируют следующим образом: значение 1–2-го кл. соотносится с представлением о посессорах, имеющих двуединую сущность, свойственную людям. Существительные 3–4-го кл. образованы от силлабем, описывающих реалии в виде посессоров, обладающих отчуждаемыми принадлежностями, подобно растениям. Лексика 5– 6-го кл. сформировалась на базе слов, обозначающих целые, безразличные к операциям отчуждения частей, т. е. могущие излучать запах, свет, тепло, звуки, смысл, значение, всевозможные признаки и качества без какого-либо для себя ущерба. К 7–8-му кл. относятся названия реалий, которые не являются обладателями других реалий и не состоят из отдельных частей (не имеют ничего «постороннего»

внутри). Наиболее представительными среди существительных 9-го кл. являются названия животных. В 14-м собраны «части» – названия качеств, признаков, свойств, принадлежащих каким-либо посессорам и вне их не имеющих собственной пространственной локализации. К 15-му принадлежат, наоборот, названия таких частей, которые имеют собственную пространственную локализацию (ср.

также в других языках названия частей тела, входящие в этот класс, а также названия действий, регистрируемых в виде сущностей, имеющих пространственную протяженность). Не менее очевидным оказывается и партитивно-посессивный подтекст 11-го кл., в котором собраны названия различных частей и неотъемлемых характеристик пространства (физических тел, локаций).

Наложение на эти значения пространственно-темпоральных и модальных категорий, возникших впоследствии, создает характеристики, с помощью которых специфицируется значение каждого класса в современном зулу и формируется категориальный статус его грамматической системы. У истоков этого процесса находится вербальная деятельность по посессивно-партитивному ориентированию каждой номинируемой реалии в отношении говорящего. В качестве означающего одной из исходных операций этой деятельности, в соответствии с изложенными выше фактами, выступает «обертонирование» (в противовес основному тону) тех силлабем, которым придается партитивно-посессивная определенность (быть названиями реалий, обладателем которых стал говорящий). Дальнейшая дифференциация означающих идет по пути противопоставления обертонов друг другу по месту образования (губы – нос), а означаемых – по линии «не-посессоры» (термины родства и названия всевозможных частей целого) и посессоры (остальные протосуществительные). Этот этап развития языкового мышления и формирования грамматических категорий является общим для всех языков банту, если судить по тождествам форм, и может рассматриваться как одна из характеристик протоязыка. Следующие этапы соотносятся с распадом протосистемы и зарождением в недрах партитивно-посессивного способа отражения действительности пространственного, а затем темпорального и модального.

Итоги реконструкции протоформ и соотношения с современными префиксами языка зулу представлены в таблице 1. В ней зафиксированы протосиллабемы и протопросодемы, из которых возникли префиксы именных классов. Протопросодемы разбиты на два типа:

тембровые и регистровые. Просодемы выделены в результате фиксации бинарной (активизация назального резонатора – ее отсутствие) и тернарной (u-напряженность губ – их пассивное положение (а) – i-напряженность) резонаторных оппозиций. Бинарная оппозиция результировалась возникновением тембровых противопоставлений (наличие назального обертона – его отсутствие), тернарная привела к формированию регистровой спецификации речи: переход от u- или i-напряженности губ и узкого раствора голосовой щели к пассивному положению губ и широкому раствору щели создал замеченный во многих языках банту эффект образования нисходящего тона, а противоположная направленность артикуляции – восходящего тона, поэтому лабиальное резонирование можно рассматривать, с одной стороны, как источник возникновения последующей регистровой политонии языков банту и, с другой, как средство формирования фонем (из u-образной окраски инициали – вследствие «вертикального» растяжения губ, из i-образной – благодаря «горизонтальному» растяжению и из а-образной – при отсутствии напряжения).

В таблице 1 с помощью m фиксируется «передний» (билабиальный) назальный звук, – «средний» (ретрофлексный), k – «задний»

(велярный, увулярный или глоттальный, недифференцированный по глухости – звонкости), – «задне-передний» (огубленный лабиовелярный). Гласные противопоставлены по трем степеням раствора (а – u – i), напряженности (u/i – а) и ряду (i – а – u). Качество гласных зафиксировано на основании анализа рефлексов, представленных в современных языках и диалектах банту. Показатели классов, которых в зулу нет и форманты которых функционируют в качестве предлогов или префиксов наречий, указаны в скобках. Около общебантуских классов, отсутствующих в зулу, стоит прочерк.

Множественное число существительных 7-го кл. образуется в зулу, как и во многих других языках банту, с помощью префикса, соотносящегося не с общебантуским показателем 8-го кл. (* у Мейнхофа, * в данной статье), а с формантом 5-го кл. (*li у Мейнхофа, * в статье). Показатель 2«а» кл. в зулу функционирует в качестве препрефикса, который присоединяется слева к показателю 1«а» кл. u и результируется звуком о (см. a + uбaбa обаба 'наши отцы'), остальные префиксы связываются непосредственно с основой1.

Работа написана по материалам моей монографии «Эволюция грамматического строя в языках банту» (1987). Опубликована в виде статьи: Л. З. Сова. Синхрония и диахрония языков банту // Актуальные проблемы сравнительного языкознания.

Ленинград, 1989. С. 203–238.

Классы по Наиболее общебантуской частотные Единицы протоязыка, из которых они развились номенклатуре префиксы в Служебные и Просодемы Мейнхофа зулу знаменательные

ЧАСТЬ 2. АФРИКАНСКОЕ И ОБЩЕЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ

Эволюция категории существительного в разноструктурных На любой известной нам стадии развития вербальных систем мы имеем дело с языком как сложным образованием, состоящим из множества элементов (звуковых и смысловых) и их классов. Например, гласные противопоставляются согласным, слова грамматическим формантам или предложениям, существительные глаголам и т. п. Хотя языкознание до сих пор не пришло к единой точке зрения на большинство из этих противопоставлений, интуитивно каждому лингвисту ясно, как отличить один языковой класс от другого.

О. Есперсен, например, писал: «При преподавании элементарной грамматики я не стал бы начинать с определения различных частей речи и тем более с обычных определений, которые говорят так мало, а претендуют на многое. Я избрал бы более практический способ. Опытный грамматист, не прибегая к таким определениям, всегда знает, чем является данное слово – прилагательным или глаголом. И подобно тому, как мы с первого взгляда различаем корову и кошку, могут научиться различать части речи и дети...»1.

Действительно, в каждом конкретном языке легче отличить существительное от глагола, знаменательное слово от служебного, корень от суффикса, чем формализовать эти явления. Еще трудней понять их диахроническую природу.

Обратимся к одному из самых кардинальных противопоставлений в системе классов слов – к оппозиции существительного (имени) и глагола. Она представлена во всех языках, и с незапамятных времен. Посмотрим, какие определения дают этому противопоставлению языковеды.

А. А. Потебня, вслед за В. Гумбольдтом и Г. Штейнталем, пишет: «Глагол изображает признак во времени его возникновения от действующего лица, а имя – нет. В этом определении глагола безразлично, будет ли момент возникновения признака современен реО. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958. С. 67– чи говорящего или нет; будет ли время представляться продолжительным или мгновенным; будет ли самое возникновение признака фактом, или повелением, желанием, условием. При большом разнообразии прочих формальных определений в глаголе постоянно лишь то, что в нем признак представляется «энергетическим обнаружением силы, непосредственно вытекающим из действующего лица» (Humb. Veb. Versch. 256, 259; Steint. Charakt. 278). В понятие о глаголе непременно входит отношение к лицу, каково бы ни было это последнее: известное или нет, действительное или фиктивное»1.

И далее: «Отыскивая такое определение имени, которое бы соответствовало вышеприведенному определению личного глагола, находим, что, по отношению к познающему лицу и акту познания, имя относится к глаголу, как воспоминание прежде познанного к познанному вновь; что, по отношению к познаваемому, в имени представляется признак не как производимый предметом (солнце светит), а как данный в предмете, находящийся в нем (светлое солнце, свет солнца). Когда говорю: «солнце светит», то это (при ясности этимологического значения слова «солнце» – светлое, светящее) значит: то, что я прежде называл светлым и что под этим ярлыком было сложено в моей памяти, то, как замечаю, производит теперь свет»2.

Наиболее важным для понимания категории глагола А. А. Потебня считает то, что глагол фиксирует признак в момент его отторжения от действующего лица, а в категории существительного – что существительное регистрирует признак как присущую ему данность: глагол и существительное объединяются А. А. Потебней как носители признака и разъединяются как две категории, по-разному описывающие его выявление. Одна категория (существительное) изображает признак как вневременной, постоянно существующий, потенциально имеющийся у субъекта, вторая (глагол) – как соотносящийся с тем моментом, когда происходит его отделение от субъекта и «испускание» в окружающее пространство (реализация потенции).

Это – весьма интересное определение, хотя для выяснения категориального значения таких слов, как 'чтение', с одной стороны, и А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике. Ч. 1–2. Изд. 2. Харьков, 1888.

С. 84.

Там же, с. 87.

'читать', – с другой, оно мало что дает. Например, 'вчера я прочитал статью' и 'прочтение мной вчера статьи' в отношении момента ('вчера') реализации признака 'читать' одинаковы, и значит, 'прочитал' и 'прочтение' по этому параметру должны быть признаны словами одного и того же класса (глаголами). Аналогично:

'курить – здоровью вредить' и 'курение здоровью вредит'. Здесь 'курить' и 'курение' выступают как носители нереализованного (потенциально присущего субъекту) признака, т. е. как существительные.

Не легче понять, исходя из определений А. А. Потебни, как и почему возникло противопоставление существительного и глагола в диахронии. Опираясь на мнения философов, идеи которых были близки А. А. Потебне, можно использовать кантовский тезис о саморазвитии идеи, «вещах в себе» и «вещах для нас» и предположить, что «явления» обретают в языках форму существительных и глаголов, – например, после того, как сочетаются с признаками, сохраняющими свою потенциальность вне времени и пространства до тех пор, пока у субъекта не появляется возможность ее реализовать.

Каким бы ни был процесс становления языка и мышления на самом деле, объяснить с помощью этой модели эволюцию современных языков еще трудней, чем с помощью охарактеризованной О. Есперсоном позиции «здравого смысла». Наверно, поэтому в языкознании существует так много различных, но более удобных для практических исследований формулировок.

Вспомним, например, Д. Н. Ушакова: «В русском языке мы можем различать следующие грамматические, или формальные, классы слов: 1) слова без всяких форм; 2) слова только с формами словообразования; 3) слова с формами словообразования и словоизменения, а в них: а) слова с формами склонения, но без изменения в роде: существительные, часть местоимений, часть числительных;

б) слова с формами склонения и с формами изменения в роде: прилагательные, часть местоимений, часть числительных (порядковые);

в) слова с формами спряжения: глаголы»1.

И значит, то, что склоняется без изменения по родам, – существительное; то, что спрягается, – глагол. Базисным в этом и аналогичных ему определениях является понятие склонения и спряжения.

Д. Н. Ушаков. Краткое введение в науку о языке. М., 1929. С. 73–74.

При таком подходе для понимания сущности оппозиции имени и глагола в историческом плане необходимо ответить, как возникло противопоставление склонения спряжению и какими формами оно манифестировалось в различных языках.

В русском языке инфинитив не склоняется и не спрягается, поэтому он, если следовать приведенному выше определению, оказывается вне глагольно-именной системы и попадает в такой таксономический класс, как 'вчера', 'еще', 'кенгуру', плюс остальные неизменяемые слова. В языках, где инфинитив спрягается, он остается внутри класса глаголов. Зато возникают новые трудности: например, отсутствие категории склонения у существительного. И снова параметр «склонение – спряжение» оказывается неудобным для формирования таксономических классов имени и глагола.

Так, в зулу нет падежей, образование же множественного числа происходит не столь регулярно, как в русском. Значение числа здесь является скорее лексико-грамматической категорией (словообразовательной), чем чисто грамматической (словоизменительной), поэтому параметр «склонение» к зулуским существительным применим с большой натяжкой. Достаточно сравнить существительные такого ряда: umu-ntu 'человек', aбa-ntu 'люди', isi-ntu 'человечество', 'гуманоиды', 'культура uбu-ntu 'человечность'.

Такие ситуации обусловливают возникновение полипараметрических дефиниций. Их примером являются, например, формулировки: «... Именем существительным называется знаменательная часть речи, обозначающая представление о предмете, требующая согласование от частей речи с родовыми и личными формами и изменяющаяся по падежам и числам, если формы в ней имеются»1; «Имя существительное – это часть речи, обозначающая предмет (субстанцию) и выражающая это значение в словоизменительных категориях числа и падежа и не словоизменительной категории рода»2.

Здесь мы снова сталкиваемся с вопросом об определении, что такое предмет и субстанция, как строить их характеристики. И опять приходим к комплексу неразрешимых диахронических проблем: какими эти категории были в истории языка; когда и почему И. П. Лысков. О частях речи. М., 1926. С. 33.

Русская грамматика. Т. 1. М., 1982. С. 460.

возникли, если не существовали изначально; какими были на разных этапах развития мышления; во что эволюционировали, и т. д.

Возникает мысль, что проще начать с конца, – прежде всего, выяснить, что такое существительное и какими оно характеризуется категориями, и уже после этого браться за итоговое определение типа: предметом язык считает все, что обозначает существительным.

Став на эту точку зрения, можно на время забыть о формальных определениях, положиться на интуицию и, сформировав с ее помощью совокупность слов, которые в языках воспринимаются как существительные, исследовать их историю и современный статус. Эти предпосылки определили характер моей работы в 1975–1995 годах1.

Мной были проведены исследования разноструктурных языков2, позволившие сформулировать следующую гипотезу о возникновеЛ. З. Сова. Эволюция грамматического строя в языках банту. Ленинград, 1987.

Л. З. Сова. У истоков языка и мышления. Генезис африканских языков. СанктПетербург, 1996.

Изучаемое лингвистическое пространство охватывает синхронное и диахроническое состояние около двух тысяч языков. Используются, в основном, данные африканских (нигеро-кордофанских и нило-сахарских) и австралийских языков. Из африканских привлечены материалы банту (около 500 языков, важнейшими являются: суахили, лингала, дуала, зулу, луба, чокве, конго, умбунду, бемба, ньянджа, шона, руанда, макуа и др.), западно-атлантические (волоф, серер, тенда, фула, диола, маньяку, кобиана, темне, шербо, гола, кисси, басари, коньяги, паяде, биафада), вольтийские (бваму, нанканна, гурманджи, моба, моси, мооре), манде, кру (гребо), ква (агни), так называемые языки Плато (рукуба, биром, анагута, ганавури), убангийские, юкуноидные (агбо, кенту, аквенго, боки, укелле), восточно-адамавские (мбум, мба, ндунга, банда, нгбака-ма‘бо), центрально-суданские (группа мбаимойссала), кордофанские и сахарские (северо-восточные суданские: маба, таби, мими), нилотские (юго-восточные суданские: динка, нуэр), паранилотские (бари, лотухо, туркана, тесо, маасаи), дидинга-мурле (мун), сонгайские. Австралийские представлены языками: йимидгир, питта-питта, гумбайнгир, яйгир, варгамай, мпаквити (с диалектами агутимри, ватжари, марганы, гунья), австронезийские – мальгашским. Отдельные данные собраны по тасманийскому языку, а также по языкам бушменов и готтентотов. Родство австралийских языков с другими семьями не установлено, есть попытки связать их с дравидийскими и неавстронезийскими языками Новой Гвинеи, где около десяти тысяч лет назад существовали участки суши, позволяющие говорить о мосте между изолированными сегодня этносами.

Во всех языках представлены сходные суффиксы и постфиксы, одинаковые личные местоимения, похожие фонологические системы, найдено около пятидесяти общих корней, четко просматривается родство с языками банту.

нии и эволюции грамматической категории слов, которые в современных языках являются существительными.

Процесс формирования категории существительных в африканских языках предстает как последовательная бинаризация исходного элемента – в виде дерева, каждый узел которого возникает в результате деления предыдущего элемента путем соотнесения с очередной антиномией. Первичным в этой иерархии (корнем дерева) является нерасчлененное общее (аморфное) понятие. Затем происходит его поэтапная постепенная конкретизация.

Этот процесс управляется последовательным введением в действие (формированием в сознании говорящего субъекта) таких антиномий, как: наличие связи – ее отсутствие, аффирмативность – негативность, временная связь – постоянная, контакт – его отсутствие, тождество – различие, количество – качество, обладаемое – обладатель, часть – целое, большое – маленькое, внутри – снаружи, до – после, длительность – мгновенность, типы соотносимости по величине, форме, взаимному расположению, точечность – направление, и т. д. (взаимодействие параметров в истории языков банту и их полный перечень см. в монографиях, указанных в примечании на с.

145).

Эволюция языкового мышления – это спецификация исходного элемента, происходящая в ходе бинаризации ветвей с помощью указанных признаков.

Каждый новый узел как бы «впитывает» в себя характеристики, возникающие в процессе манифестации очередной оппозиции.

«Цветочки» дерева – сегодняшние лексико-грамматические категории (род, число, падеж, наклонение, и т. д.), отразившие историю бинаризации исходного понятия (графически ее можно изобразить как путь от корня к побегам). Чем больше этапов деления, тем богаче, многообразней грамматическая категория, тем больше дифференциальных признаков в ней присутствует. И соответственно – тем она старше.

Противопоставление существительного и глагола относится к числу самых древних. Материалы африканских языков показывают, что его история начинается с этапа появления синкретичной категории номино-вербалов. Их осколками в языках банту1 являются идеофоны и корни с префиксами uku-класса, которые могут функционировать одновременно и как существительные, и как глаголы (инфинитивы).

В недрах этой двуединой категории начинается формирование партитивно-посессивных и количественно-качественных отношений. До них, по-видимому, возникают категории, которые можно зафиксировать в терминах таких противопоставлений, как «конкретное – неконкретное», «мое – не мое», «снаружи – внутри», «дискретное – непрерывное» и др. (см. выше).

Взаимодействие «первичных» антиномий между собой приводит к появлению новых оппозиций: «часть – целое» и «посессор – принадлежность», с одной стороны, и «качественно-количественная конкретность – неконкретность», с другой. Затем в рамках количественной конкретности происходит формирование категории числа, а в сфере качественной конкретности – категории определенности – неопределенности, лежащей у истоков образования артиклей, демонстративов, различных показателей определенности – неопределенности в языках банту.

В зависимости от ранжирования по способам связи между целым и его частями, посессором и его принадлежностями, выявляется спецификация посессивных отношений и выделяются четыре ранга обладателей: посессор высшего ранга, среднего, низшего, не посессор. Детальные взаимосвязи устанавливаются аналогично в сфере «часть – целое».

Иерархизация этих отношений и превращение их в систему признаков, отвечающих за конкретизацию языковых значений, являются отправной точкой в противопоставлении имени и глагола. Дальнейший процесс связан с субкатегоризацией существительных и образованием таких специфических для существительных категорий, как согласовательные классы, склонение, род, число, аугментативность, диминутивность и др. Параллельно идет развитие глагольной подсистемы и субкатегорий глагола (от аспектных и залоПри формировании каждой категории сохраняются осколки, позволяющие восстанавливать весь путь пройденной ею бинаризации. Именно они оказываются особенно важными для составления эволюционного «портрета» языкового элемента.

говых подсистем, как самых древних, к темпоральным, а затем к модальным)1.

Например, посессорами высшего ранга в африканских языках признаются мужчины, как обладатели неотчуждаемых и отчуждаемых принадлежностей (имущества); к последним относятся «непосессоры» (скот) и посессоры более низких рангов (женщины, дети). Посессорами среднего ранга являются женщины, как обладатели неотчуждаемых принадлежностей (частей тела, свойств) и имущества; таковым считаются посессоры самого низкого ранга (дети) и не-посессоры (утварь). И, наконец, в качестве посессоров самого низкого ранга выступают дети, слуги, чужеземцы, старухи и другие неполноценные, в соответствии с первобытным мировоззрением, существа.

Из этого противопоставления (вместе с делением на части и целые) и классификации частей по типам (душа – тело; части, имеющие жизненную силу, – части, не обладающие ею; движущиеся части – неподвижные) сформировался арсенал именных категорий.

Так, в одних речевых коллективах возникло противопоставление живого неживому (с одной стороны, «все посессоры и те непосессоры, которые воспринимаются как целые с частями, обладающими жизненной силой», с другой – «не-посессоры без жизненной силы»). Это – посессивные отношения.

Для ряда языков они оказались краеугольными. В них появилась оппозиция социально активных и социально пассивных предметов.

В класс социально активных попали люди, животные, растения, персонифицируемые существа и вещи, боги, силы природы (повидимому, изначально также признаваемые богами). К социально Ср. полученные результаты с эволюцией тех же категорий в индоевропейских языках: «Преобразование глубинной структуры праиндоевропейского языка выразилось в переносе доминантной классификации из сферы имени в сферу глагола, который начинает различаться по бинарному принципу транзитивности – интранзитивности, становящемуся определяющим классификационным принципом, имплицирующим ряд характеристик в поверхностной структуре языка. Содержательная оппозиция с класса имен переносится на класс глаголов. Такой сдвиг в глубинной структуре языка с именной оппозиции на глагольную отражает, по-видимому, процесс перехода с более конкретного именного противопоставления на более абстрактное глагольное, с противопоставления конкретных денотатов на противопоставление типов действий и деятельности». Т. В. Гамкрелидзе, Вяч. В. Иванов.

Индоевропейский язык и индоевропейцы. Т. 1. Тбилиси, 1984. С. 312.

пассивным предметам была отнесена утварь, части растений (листья, плоды), «части людей» (тела и занимаемые ими локации).

В других речевых коллективах первичным признаком оказалась партитивность (часть – целое), а не посессивность (обладаемое – обладатель). Поэтому акцент был перенесен с признака посессора («жизненная сила») на часть целого («душа»). Здесь появилось противопоставление одушевленности и неодушевленности.

В некоторых языках оно закрепилось оппозицией вопросительных местоимений (ср. nani 'кто' – nini 'что' в суахили на фоне прото-банту *ni, давшему в зулу склоняемое по классам вопросительное слово с синкретичным значением 'кто, что': ubani, 1-й кл., ед.

ч., oбani, 1-й кл., мн. ч., umuni, 2-й кл., ед. ч., imini, 2-й кл., мн. ч., lini, 3-й кл., ед. ч. и т. д.).

Противопоставление одушевленности – неодушевленности и социальной активности – социальной пассивности, как полагал Д. А. Ольдерогге, проявилось также в оппозиции классов людей и классов вещей (ср. muntu 'человек' – kintu 'вещь' в суахили).

Абстрагирование совокупности посессоров всех рангов от не посессоров результировалось противопоставлением людей и остальных предметов. Деление на посессоров трех рангов стало источником возникновения грамматического рода (мужского, женского и среднего). Затем в этот процесс стали вовлекаться не-посессоры.

Посессивная классификация была переосмыслена как половая. При этом распределение по родам существительных, не имеющих пола, оказалось немотивированным.

В зулу и других языках банту этого нет. О формировании грамматической категории рода судить сложно. Однако, учитывая типологию развития посессивности, можно предположить, что отнесение к женскому роду неодушевленных предметов связано с их прежней принадлежностью посессорам женского ранга, или сходством по форме с этими посессорами, или функционированием в особом «женском языке» (наличие таких диалектов характеризует многие африканские этносы). Аналогичное толкование можно представить и для «бесполых» слов мужского или среднего рода.

В дальнейшем классификация по родам стала опираться только на грамматические признаки, которые сформировались у существительных каждого конкретного языка по-своему и привели к появлению свойственных только им грамматических категорий (рода в одном случае, именного класса – в другом, склонения – в третьем, и т. д.).

Субкатегоризацию посессоров сопровождала аналогичная эволюция отношений «часть – целое». Взаимодействие этих процессов привело к возникновению различных типов иерархизации существительных, которые зафиксированы в языках банту и позволяют говорить о наличии в каждом из них специфической системы грамматических категорий (именной класс, грамматический род, число, определенность – неопределенность, аугментативность – диминутивность и др.)1.

Перейдем к иллюстрациям. В истории языков банту выделяются три периода: 1) партитивно-посессивный строй; 2) пространственный; 3) темпоральный. В настоящее время формируется новый способ отражения действительности – темпорально-модальный. Предыстория образования категории существительных во всех языках банту относится к первому периоду. В это время дивергенции на различные языки еще не было. То, что наличествовало в языкепредке, впоследствии перешло в дочерние языки и оказалось тем общим, что объединило их в одну семью. В сфере имени существительного это – система именных классов.

Так, в языке зулу с партитивно-посессивным периодом соотносятся следующие явления. Все существительные в зулу отражают Эти результаты можно опять-таки сравнить со следующим тезисом Гамкрелидзе-Иванова: «К именам активного класса относятся именные образования, обозначающие людей, животных, деревья, растения, то есть имена, денотаты которых характеризуются наличием у них жизненной активности, в противовес именам инактивного класса, денотаты которых являются объектами, лишенными жизненного цикла... Поэтому имена, обозначающие деревья в индоевропейском, относятся к активному именному классу, тогда как плоды этих деревьев мыслятся как инактивные объекты, соотносимые с инактивным именным классом... К... именам, относимым к активному классу, принадлежат названия подвижных или наделенных способностью к активной деятельности частей человеческого тела: рука, нога, глаз, зуб и другие, а также названия персонифицированных, активно мыслимых явлений природы и абстрактных понятий: ветер, гроза, молния, осень, вода, река; рок, судьба, доля, благо и др... К активному классу относятся также названия светил и космических тел (солнце, месяц, звезды)». Там же, с. 274.

Л. З. Сова. Эволюция грамматического строя в языках банту. Ленинград, 1987.

С. 309–339.

деление слов на те, которые являются обозначением посессоров, и те, которые служат для номинации целого и его частей. Посессоры распределяются на два типа: владеющие отчуждаемыми (часто «себе подобными») принадлежностями и неотчуждаемыми, а «части»

классифицируются в зависимости от того, каким способом они отделяются от целого. В других языках банту дело обстоит так же.

Поэтому во всех языках банту наличествует дифференциация восьми классов реалий, обозначаемых посредством префиксов. Это:

1) люди (как посессоры, владеющие самостоятельно существующими в пространстве реалиями – людьми, животными, вещами, и как целые, обладающие неотъемлемыми принадлежностями – частями тела, душой, признаками, свойствами);

животные (целые, имеющие неотчуждаемые принадлежности);

3) растения (неподвижные в пространстве целые, имеющие отчуждаемые принадлежности – листья, плоды, цветы);

вещи (не-посессоры);

5) части целого, имеющие фиксированную локализацию в пространстве и могущие менять эту локализацию (такие, как рука, нога, различные части тел и предметов);

6) части целого, локализация которого соотносится не с реальным пространством, а с воображаемым (потусторонним или ирреальным) миром: душа и различные духовные сущности, которые нельзя локализовать среди реалий, окружающих говорящего, а также признаки, характеристики, качества, свойства;

7) целые, изъятие частей из которых уничтожает их и превращает в качественно иные образования (всевозможные физические тела);

8) подвижные целые, которые не изменяются при «отнятии» у них частей (солнце и различные явления природы, эманация которых в окружающее пространство не изменяет их признаков, воспринимаемых говорящим).

Деление на согласовательные классы в современных языках банту отражает наличие указанной системы в сознании всех бантуязычных речевых коллективов. Это позволяет предположить, что оно восходит к явлениям праязыка и соответственно к категориям партитивно-посессивного строя. Гипотеза подтверждается также тем, что все оппозиции, релевантные для построения системы именных классов, базируются только на понятиях из сферы соотношений части и целого или способов (типов) обладания.

Продемонстрируем изложенное на материале языка зулу1. Значение 1–2-го классов в нем (префиксы umu- – aбa-) соотносится с представлением о посессорах, имеющих двуединую сущность, свойственную людям: душу и тело. Душа владеет различными посессорами, а тело – неотчуждаемыми принадлежностями. Сюда относятся такие существительные, как umuntu 'человек', umfazi 'женщина', umfundisi 'учитель', и т. д.

Существительные 3–4-го классов (префиксы umu- – imi-) восходят к силлабемам, описывающим реалии в виде посессоров, обладающих отчуждаемыми принадлежностями, подобно растениям, рекам, пространственным системам. Души у них нет. Это, например, слова umuthi 'дерево', ummfula 'река', umбuso 'царство'.

Лексика 5–6-го классов сформировалась на базе слов, обозначающих «целые», «безразличные» к операции отчуждения частей.

Поэтому денотаты могут излучать запах, свет, тепло, звуки, смысл, значение, всевозможные признаки и качества без какого-либо для себя ущерба. Номинаты имеют префиксы ili(i)- – ama-: ilanga 'солнце', izulu 'небо', ikhanda 'голова', izwi 'слово'.

К 7–8-му классам относятся названия реалий, которые не являются обладателями других реалий и не имеют отчуждаемых принадлежностей. Денотаты могут попадать в чье-то владение как целостные структуры. Формальное отличие номинатов – префиксы isi- – izi-: isiбaya 'загон для скота', isihlalo 'стул', isalukazi 'старуха', isizulu 'язык зулу'.

Наиболее представительными среди существительных 9–10-го классов являются животные. Это – слова с префиксами in- – izinих различными фонетическими вариантами): impisi 'гиена', inyoka 'змея', inkaбi 'бык'. У денотатов нет души, но есть различные неотБолее подробно см. на стр. 17–21 «Эволюции грамматического строя в языках банту».

чуждаемые и отчуждаемые принадлежности. Посессорами они не являются (их детеныши рассматриваются как отчуждаемые принадлежности). Они могут менять свою локализацию в пространстве и развиваться во времени.

В 14-м классе собраны «части» – названия качеств, признаков, свойств, принадлежащих каким-либо посессорам и вне их не имеющих собственной пространственной локализации. Это, в частности, такие слова с префиксом uбu-: uбuбi 'зло', uбuthongo 'сон', uбoya 'шерсть'.

К 15-му классу принадлежат, наоборот, названия частей, которые имеют собственную пространственную локализацию. В различных языках названия частей тела, попадающие в этот класс, а также названия действий регистрируются в виде сущностей, имеющих пространственную протяженность и могущие менять свою локализацию. Например, к этому классу относятся названия руки и ноги. В зулу этот класс состоит преимущественно из названий действий (инфинитивов): ukudla 'еда, есть', ukwenza 'дело, делать', ukwazi 'знание, знать'.

Не менее очевидным оказывается и партитивно-посессивный подтекст слов 11-го класса с префиксами ulu- – izin-, в котором собраны названия различных частей и неотъемлемых характеристик пространства (физических тел и локаций): udada 'поле', udadawe 'континент', ucengese 'плато', udini 'край', uhlu 'цепь, ряд, шеренга, волна'.

Остальных общебантуских классов в зулу нет.

Конечно, в каждом классе есть не только существительные, в которых легко выделяются охарактеризованные признаки, но представлены и существительные, реконструировать исходный подтекст которых удается только по аналогии с остальными членами класса.

Например, в зулу к 5-му классу относятся такие слова, как ikati 'кот', ihhashi 'лошадь', iбuбesi 'лев'. Только при сравнении с остальными словами 5-го класса (их денотаты могут что-то излучать без какого-либо ущерба для себя и без изменения своей формы и сути), можно предположить, что существительные, служащие в зулу для обозначения кошки, лошади и льва, названы не по признаку «быть животным» (ср. с существительными 9–10 кл.), а из-за наличия у них таких свойств, как «источать звуки» (мяуканье, ржание, рык) или какие-то другие признаки в окружающее их пространство (силу добра, вызывающую благоденствие в доме; страх – перед царем зверей, и т. п.).

Понимание «образного» подтекста существительных дает возможность видеть в языке не только средство номинации явлений, но и способ отражения действительности, меняющийся в зависимости от угла зрения, присущего тому или другому этносу. Благодаря наличию множественности систем описания объективной действительности, возникает многомерное лингвистическое пространство, постулируемое лингвистической теорией относительности Сепира – Уорфа.

Языки банту, а вместе с ними и системы именных классов, не оставались неизменными со времени посессивно-партитивного строя.

В жизнь вступали новые признаки эпохи пространственных, темпоральных и модальных отношений. На их базе создавались характеристики, которые специфицировали в том или ином направлении значение каждого класса и всей системы имен существительных в целом. Слово приобретало новый подтекст, в каждом языке свой, но одной из его «частей» неизменно оставалось общее значение, которое возникло в «исходную» эпоху (при партитивно-посессивном строе) и сохранилось у всех членов данной семьи.

В итоге появился комплекс характеристик, которые конкретизировали по-своему значение существительных в каждом языке. Возникли системы согласовательных классов, индивидуальные в деталях (см. верхние ветви дерева), но внутренне сходные (благодаря посессивно-партитивному «корню» дерева).

Рост дерева и удаление побегов от корня привели к тому, что в современных языках стало острее всего ощущаться «более близкое к нам» значение (пространственно-темпоральное и модальное в современных существительных, а не партитивно-посессивное). Свидетельством уменьшения роли пространственных значений и увеличения веса темпорально-модальных является, в частности, тенденция языков банту использовать старые локативные связи для выражения новых – темпоральных – значений.

Чем дальше от нас значение, тем менее четко оно воспринимается. Поэтому партитивно-посессивный подтекст грамматических категорий выявляется значительно труднее, чем темпоральномодальный или пространственный. Особенно это заметно при сравнительном анализе имени и глагола.

Хотя обе категории, по-видимому, возникли на основании внутреннего противостояния номино-вербалов в эпоху партитивнопосессивного строя, «обзаводиться» грамматическими категориями, прежде всего, стало имя, – этому благоприятствовали дифференциальные признаки самой эпохи партитивно-пространственных отношений.

Глагол как грамматическая категория долгое время продолжал оставаться мало активным. Развитию его категорий не способствовали оппозиции пространственного строя. В эту эпоху глагол, скорее всего, можно определить с помощью отрицательного признака:

«то, что не имя».

Затем наступила новая эпоха – темпоральных отношений, эра глаголов. Все основные глагольные категории (развернутая система времен в языках банту) сформировались именно в этот период.

От «пространственного прошлого» остались немногочисленные «аспектные» оппозиции, связанные с фиксацией различных направлений движения в пространстве глагольного действия и его квантованием (при понимании действия как «отрезка или места»), а от посессивно-партитивного – противопоставления в системе глагола, положившие начало отделению посессора от обладаемого и сказавшиеся на появлении прототипов современных залогов и субъектнообъектных отношений (см. субъектный и объектный согласователи в сказуемом).

С течением времени на них наслоились более новые (сначала пространственные, а затем темпорально-модальные) значения. Появились оппозиции, определяющие аспектные и залоговые подсистемы в том виде, как они существуют сейчас. Однако их понимание невозможно без вскрытия таких посессивно-пространственных характеристик, как протяженность действия, типы его квантования, ориентация относительно деятеля и реципиента.

Описание посессора отдельно от обладаемого, сопровождаемое пространственными и темпоральными характеристиками, положило начало противопоставлению субъекта и объекта.

Язык не стоит на месте. На смену древним пришли новые категории – модальные. Возникла система наклонений в глагольном спряжении, сформировались понятия темы и ремы, модуса и диктума, появились новые части речи (модальные глаголы как специальный класс слов, модальные слова как особая «категория состояния») и грамматические средства. Например, при образовании сослагательного наклонения и будущих времен в зулу самостоятельные слова стали грамматическими формантами. Новый период, как и предыдущий, является эпохой бурного развития грамматических средств, фиксирующих характеристики действий и состояний.

Существительное тоже не законсервировалось, не застыло в прежнем виде. Система согласовательных классов, наиболее активно формировавшаяся в эпоху партитивно-посессивного строя, со временем стала «распадаться». Обогащенные темпоральными параметрами, именные классы расслоились на подклассы с различным темпоральным смыслом. Группы со схожей семантикой, первоначально входившие в различные классы, объединились. Приоритетная роль пространственно-партитивных оппозиций исчезла. Ей на смену пришли модальные и темпоральные признаки.

Семантическая мотивация именных классов стала многоплановой. Выделение исходных противопоставлений затруднилось. Наиболее прозрачными оказались формальные признаки категорий, функционирующих в языке. Типология семантических явлений стала все больше превращаться в характерологию отдельных слов и их небольших групп. Возникла необходимость объединить синхронию и диахронию, чтобы выработать методологический прием для выявления критериев определения грамматических категорий.

Если вернуться с позиции синтеза синхронного и диахронического описания к началу данной статьи, станут более понятными приведенные там определения.

Именем существительным в языке зулу, является совокупность слов, фрагменты развития которой охарактеризованы выше. Все, что носитель языка зулу фиксирует с помощью существительных, наделяется признаком предметности. Поэтому понятие «предмет»

(или представление о предмете) у говорящих на зулу ассоциируется с формулировкой: «то, что может быть названо с помощью существительного».

Если обратиться к цитированному выше пониманию А. А. Потебней противопоставления имени и глагола, можно увидеть, что характеристики имени он соотносит с категориями партитивнопосессивного строя (признак, существующий в предмете, – это «вневременная» принадлежность посессора), а характеристики глагола – с категориями всех исторических периодов. Об этом говорят его тезисы об отношении глагола к лицу и о признаке, производимом предметом, т. е. создаваемом в определенный момент времени действием (здесь учитывается не только временной характер действия, но и его пространственная протяженность, позволяющая выделить тот или иной момент, а также наличие у действия посессора – «лица»).

А. А. Потебня полагал, что существительное древнее глагола. В соответствии с описанными предположениями об эволюции языков банту, обе категории имеют один и тот же возраст, однако комплекс именных категорий сформировался прежде глагольных, и это создает впечатления разницы в возрасте обеих категорий, потому что расцвет существительных происходил в партитивно-пространственный период, а глаголов – в более позднее время1.

Данная работа является подведением итогов исследований, описанных в моих книгах «Эволюция грамматического строя в языках банту» (1987) и «У истоков языка и мышления. Генезис африканских языков» (1996). Работа вышла в виде статьи: Л. З. Сова. Эволюция категории существительного в разноструктурных языках // Индоиранское языкознание и типология языковых ситуаций. СанктПетербург, 2006. С. 421–430.

Космогоническая лексика у народов Тропической Африки 1. В лингвистической литературе неоднократно высказывалось предположение, что наши предки и говорили, и думали не так, как мы. Свидетельства различных языков показывают, что наше мышление прошло через три фазы: партитивно-посессивную, когда реалии осмыслялись человеком через призму отношений «часть – целое», «обладатель – обладаемое», пространственную, при которой сформировалось представление о пространстве как некоей окружающей человека данности, и все связи (в том числе, прежние партитивно-посессивные) стали трактоваться как спатиальные (пространственные, локативные, направительные, местные и т. п.), и, наконец, темпоральную, которая превратила трехмерный пространственный мир в четырехмерную реальность, благодаря введению нового фактора, названного «время». В соответствии с языковыми данными, время сначала осознавалось всего лишь как еще одна характеристика пространства – та мера, с помощью которой определялись усилия говорящего, необходимые для преодоления данного расстояния, т. е. превращения его в «собственность» говорящего (см. такие выражения, как 'очередь длиною в год', 'два дня пути, где пространство измеряется временем или время – пространством).

Поскольку развитие языкового сознания является процессом постепенного накопления качественных изменений, деление на описанные три фазы условно. На самом деле, в недрах партитивнопосессивного строя постепенно зарождалось переосмысление пространственно недифференцированных отношений «часть – целое», «обладаемое – обладатель» в отношения «снаружи – изнутри», «слева – справа», «вверху – внизу» и т. п. По мере развития локативных отношений усиливалась «пространственная» призма описания реалий, первоначальный способ их восприятия ослабевал, и партитивно-посессивный языковой строй сначала превратился в пространственно-партитивный (посессивный), а затем в пространственный, пространственно-темпоральный, и, наконец, темпоральный (с большими или меньшими следами прежних фаз, – в зависимости от степени сохранности реликтовых особенностей в том или ином языке).

Заканчивая этот обзор, можно отметить, что эволюция нашего мышления на этом не прекратилась. Темпоральная фаза ныне уступает место новому способу осмысления действительности, который можно назвать модальным. В его основе лежит бинаризация прежних «просто» темпоральных связей на абсолютные и относительные, а последних – на субъективные и объективные, потенциальные – реализованные, специфицированные – обобщенные (см. такие типы модальности, как долженствование – возможность – намерение), синхронные – последовательные и т. п. Поэтому современную фазу языкового мышления можно определить как темпоральномодальную (с реликтовыми явлениями различной глубины, соотносимыми с пройденными этапами эволюции).

Каждая языковая категория является продуктом своей эпохи.

Например, оппозиция имени и глагола возникла в недрах партитивно-посессивного строя, формирование категории аспектных (видовых) противопоставлений в системе спряжения глагола относится к пространственной фазе, образование временной части глагольной парадигмы (например, конфронтация прошедшего – настоящего – будущего в русском языке) знаменует становление темпорального мировоззрения, категория наклонения практически оформляется на наших глазах (как и новая «темпорально-модальная» часть речи – категория состояния, выделяемая некоторыми русистами, или новые «члены предложения» – тема и рема, модус и диктум, топик – фокус и т. д.).

Хотя языкознание занимается, в основном, объектами, характеризующими две последние из указанных выше фаз, не менее важным является осмысление всего пройденного пути в целом и его исходной точки. Естественно, об этом можно строить только гипотезы большей или меньшей достоверности по отношению к известным фактам. Иного метода проникновения в предысторию нашего мышления, как конструирование моделей развития языка на основании анализа тех следствий, которые представлены в известных лингвистам языках, в науке пока нет. Поэтому ниже пойдет речь об одной из таких моделей.

2. Исследуя языки банту – одну из наиболее многочисленных семей африканских языков, генетическое родство которых является доказанным фактом1, – можно обратить внимание на то, что в них выделяются два однотипных семантико-грамматических поля – земли и солнца. Все члены каждого поля в любом языке представляют собой слова (существительные, глаголы, прилагательные, наречия, предлоги), которые имеют одну и ту же семантическую составляющую (например, сему света, – ср. такие эквиваленты бантуских слов, как 'солнце', 'свет', 'день', 'гореть', 'белый', 'искрящийся', 'светло' и т. п.), выраженную одним и тем же звуковым комплексом. Учитывая фонетические изменения, свойственные данным языкам (взаимозаменяемость r и l в различных диалектах, превращение в определенных фонетических условиях l, r в d, z, nz, nd, j, a t – в s, ns, ts, nts,, n, t, tsh, th и пр.), можно сказать, что для обозначения «земных» реалий в исследуемых языках используется t-слог, а для фиксации «солнечных» реалий – r(l)-слог. В частности, t-слог представлен в словах, обозначающих такие реалии, как земля, на земле, внизу, низ, под, страна, грунт, почва, необработанная или обработанная земля, ком, глыба, жнивье, покос, осадок, корень, основа, основание пня, пень, основание дерева, пятка, нога, в земле, внутри, подземный мир, могила, тропа, дерево, лес, термит, человек (абориген, африканец, чернокожий), отец, мужчина, собирать дрова, спускаться, устанавливать, тащить, волочить, ковать, резать, и многие другие.

Так, слово 'земля' в тикуу имеет вид ii, в мпонгве -tye, в нтсуо nts, в бобанги ts (nts), в луимби ti, в ямбаса t, в ньика tshi, в унгуджа thi, в макуа hi, в камба, в мбунда i, в хаи si, в сукума •si, в булу s, в мбене -s, в рунди, ньоро, ньянкоре, ганда, диалектах конго и умбунду -si, в руанда -•si, в дуала, мбете и келе -s, в шамбаа i, в бемба и ила -i, в каланга -, в нгом, в луба (касаи и катанга) ni, и т. д. В настоящее время известно более 830 языков и диалектов банту. На них говорят свыше 225 млн. человек в 24 африканских государствах южнее Сахары (Ангола, Ботсвана, Бурунди, Габон, Гамбия, Замбия, Зимбабве, Кения, Коморы, Конго, Демократическая республика Конго, Лесото, Малави, Мозамбик, Намибия, Нигерия, Руанда, Сан-Томе и Принсипи, Свазиленд, Танзания, Уганда, Центральноафриканская Республика, Экваториальная Гвинея, Южная Африка) и на о. Реюньон.

Кроме того, отдельные вкрапления языков банту есть и в других государствах, пограничных с бантуязычными, например, в Камеруне, Сомали и Мадагаскаре.

Полный список компаративных серий см.: M. Guthrie. Comparative Bantu: An introduction to the comparative linguistics and prehistory of the Bantu languages. Gregg International Publications. Vol. 1 –4. Gregg Press, Ltd. Westmead. 1967–1971. ИспольОт основы со значением 'земля' формируются дериваты. Прежде всего, это существительные и наречия со значением 'на земле, внизу, низ, под' с префиксами pa-, pha-, ha-, m-, w-, суффиксом локатива -ini и алломорфами корня -ti: phantsi в к'оса, phansi в зулу, pansi в ньянджа, mnsi в рунди, wnsi в ганда, haasi в ханга, mni в бемба, tshini в каума, thini в унгуджа, iini в тикуу и т. д. по всему региону банту. Тот же корень входит во многие другие существительные;

например, это слова со значением 'страна' (tiko в тсонга, -tio в тонга), 'саванна' (-tsi в нгунгвел, tsie в лаали, -sio в бали), 'остров' (s:: в мфину), 'корень, основа' (-ina в болиа, tyna в ниламба, tna в рунди, -tsina в бали, sna в каланга, sina в гирьяма и центральных диалектах конго, -sna в теге-кали, -sina в ханга, -eini в мфину, -ina в сонге, -ntna в мбете), 'основание пня' (tna в дуала, tn в булу, -tina в гикую, камба и бобанги, -tsna в монго и теге-кали, tna в мпонгве, tna в бембе, tna в тетела, -ina в луба-катанга, ina в лвена и сагала, -n в бушоонг, sina в каума и центральных диалектах конго, sina в хехе, -sn в мбунду, -fina в кваньяма и т. д.).

Из наиболее часто встречающихся и широко представленных r(1)-слов отметим названия таких реалий, как солнце, небо, луна, свет, утренняя звезда, пламя, Плеяды, бог, первопредок, человек зуя результаты работы М. Гасри по реконструкции протоформ банту и пытаясь осмыслить систему этих протоформ с точки зрения их значений, я пришла к фиксации описываемых в данной статье соотношений между семантическими полями воды, солнца и земли и попыталась реконструировать динамику развития протозначений (по пути от синкретичного, общего ко все более конкретным). Зафиксировав эволюцию развития значений в виде цепочки означаемых («семантических конструктов», соотносимых с семами тьмы, света, воды, воздуха, солнца, земли и т. д.), первым элементом которой является конструкт с синкретичной семой «света – тьмы», я установила, какие формы («формальные конструкты») им могут соответствовать. Означающее первого означаемого в цепочке семантических конструктов было зафиксировано как протоформа, из которой образовались остальные формы (означающие). При этом применялись методы анализа – синтеза (анализ семантических полей, синтез цепочки семантических конструктов и общей для них семы, синтез означающего этой семы из зарегистрированных М. Гасри форм). Методы, процедуры и результаты проведенного М. Гасри сравнительноисторического исследования не обсуждаются. Приводимые примеры и их объединения в компаративные серии М. Гасри принимаются за данное. На их основе строится гипотеза для объяснения динамики развития понятийного аппарата языков банту и человеческого мышления как такового. Для фиксации примеров используется система транскрипции, выработанная М. Гасри (более подробно о ней см. с. 44–48.).

(белый, европеец), женщина, родственник жены, красный цвет, белая или красная глина, греть, сверкать, искриться и т. п. В качестве иллюстраций можно привести слова со значением 'солнце' – rа в гикую, irua в хаи, la в дуала, liua в мвера, lilua в нденгереко, a в лунду, d в мвумбо, dawo в макаа, 'diba в лубакасаи, iduwa в маконде, ' ua в венда, izua в ила, ezua в нгандьера, 'zuwa в маньика, izooa в ньоро, idzuua в рунди, idzua в сагала, dzuwa в манганджа, nza в ниламба, kizuwa в мбунду, izua в руанда, iizua в тотела, niDuwa в нгулу, ja в бенга, jp в булу и бене, ja в каланга, jua в унгуджа, jyba в луба-катанга, enjuba в ганда, i ua в хаи, iyua в тикуу, 'еуиа в гереро и т. д.; 'небо' – iguru в ньоро и ньянкоре, eggulu в ганда, lgl в логоли, gulu в сукума, riulu в мбунду, eulu в ндонга, eyuu в гереро, idZuru в рунди, izulu в зулу и к'оса, iulu в лунда, ilu в умбунду, lilu в лвена, ulu в хунгу, l в поке, lkl в ломбо, likulu в ханга, iwulu в субиа и др.; 'луна' – hwei в ронга, kwZi в луба-катанга, kakwezi в лвена, kakwZi в лунда, wdZi в сукума, Nwezi в шамбаа, mNedZi в маньика, Nwedi в венда, kwe Di в мбове, kwe i в нгандьера, ukwzi в рунди, okwezi в ньоро и ньянкоре, riezi в мбунду, mwei в вунджо, mw в ниламба, mweri в макуа, mwr в гикую, mw в камба, mwi в мвера, mwezi в унгуджа, omwzi в ганда, mwnZi в луба-касаи, mweZi в ила, mwezi в манганджа, omweDe в гереро, mwdi в маконде, m в дуала и т. п.;

'лунный свет' – yl в бобанги, ml в эна, ml в булу и бене, wd в тетела, omwe i в кваньяма, lwezi в центральных диалектах конго, kieZi в хунгу, umzi в рунди, omwzi в ньоро, mwezi в бвенде, myezi в лвена, mwZi в луба-катанга, mwezi в манганджа, unyezi в зулу и т. д.

Большинство животных, растений, предметов быта и различных пространственных реалий иррелевантны к t-r(1)-параметрам: в одних языках их названия имеют t-слог, в других – r(1)-слог, в третьих – оба слога, в четвертых – ни того, ни другого. Объяснить этот факт можно тем, что данные названия являются образованиями, которые возникли после того, как единый язык распался на различные диалекты и в каждом из них сформировались собственные названия путем соотнесения новых реалий (скажем, неизвестных ранее животных, увиденных после перекочевки в новые места) с «познанными» (с землей, солнцем, объектами, уже названными по отношению к ним).

3. После полей солнца и земли можно перейти к словам, которые выступают как компоненты поля со значением «мокрая, темная, водная стихия». Это – аналоги таких существительных, как 'вода', 'ливень', 'дождь', 'туча', 'река', 'озеро', 'поток', 'течение', 'родник', 'источник', 'ключ', 'водопад', 'лужа', 'пруд', 'холод', 'тьма', 'жидкость', 'раствор' и т. д. Среди глаголов наиболее широко представлены: 'мыть', 'промокать', 'стирать', 'лить', 'пить', 'плыть', 'орошать', 'течь', 'дождить' и др. Звуковой образ корня, который формируется в центре этого поля, представляет собой комплекс, составными частями которого являются звуковые образы корней, находящихся в центрах полей солнца и земли. Иначе говоря, если для слов «солнечного» поля реконструируется протокорень с r(1)консонантом, а для «земного» – с t-консонантом, то конструкт для «темно-мокро-водного» поля имеет вид комплексного tr(l)консонанта. Например, рефлексы r(1) в одном слоге, a t(s, S) в другом слоге представлены в таких словах со значением 'река', как lws в ньикюса, 1us в матенго, rus в нданди, lSi в тетела, со значением 'поток' – в яо, хемба, суунди (sulo), тетела (S1), 'роса' – в ганда (-sulo), 'слеза' – в макуа (-Sori), тсва (-hloti), ила (-soi), манганджа (-sozi) и т. п. О наличии r(1)-компонента в первообразном корне со значением 'вода' говорят такие основы с фонемами 1, j, d, nz, как -la в келе, -yi в тикуу, -zzi в ганда, - i в венда, -nzi в зулу и к'оса, а на присутствие t-компонента в том же первообразном корне указывают такие родственные им основы с фонемами t, ts, s, S, ns, tS, как -ti в тсва, -ts' в южных диалектах суто, -tsi в лухья, -tS в таита, -Si в мвера, -s в монго-нкундо, ns в тонгве и др.

В процессе исследования слов, входящих в описанные выше поля, становится также ясно, что, кроме язычного компонента, манифестирующегося посредством звуков t, r(l) и их аллофонов, необходимо учитывать еще два компонента – лабиальный и глоттальный (см., например, такие формы со значением 'река', как orwihz в ньянкоре или urudzi в рунди; со значением 'луна' – hweri в ронга; со значением 'земля' – -hlaбathi в зулу и т. п.). Первый чаще всего реализуется посредством различных губных фонем (b, p, v, f, o, u), второй – увулярных, велярных, глоттальных и ларингальных (g, k, h,,, глоттальной смычки, аспирации, фарингализации). Соединение этих двух компонентов в единый звук рождает феномен лабиовелярных фонем, которые встречаются во многих африканских языках и русскими воспринимаются как kp, gb или лабиовелярный полугласный.

Обращает на себя внимание и то, что лабио-глоттальная составляющая в «земных», «солнечных» и «водных» словах представлена по-разному: в корнях, входящих в поле «водной стихии», регистрируются, как правило, рефлексы обоих компонентов, а также наблюдается назализация корней с превращением ротового язычного консонанта в назальный; в «солнечном» поле одни языки усиливают «глоттальную» тенденцию и ослабляют лабиальную, другие – наоборот (ср. lбa 'солнце' в дуала и ilanga в зулу; iwulu 'небо' в субиа и gulu в сукума). В поле «земли» оба компонента затухают, причем лабиализация почти исчезает, а глоттализация результируется появлением дополнительной заднеязычной окраски у среднеязычных фонем (иностранцами воспринимается как аспирация, спирантизация или эйективация).

Эти факты позволяют предположить, что протокорень со значением «земля» образовался от протокорня со значением «солнце», а тот – от протокорня со значением «темной, водной стихии». Иными словами, эволюция лексики, входящей в данные три поля, моделируется в виде цепочки x1 x2 x3, где х2 и х3 представляют собой развитие в формальном и смысловом плане исходного поликонсонанта х1, который является многофокусником с обобщенным значением водной субстанции, состоящим из синкретичного язычного компонента (недифференцированного tr(1)-звука, приобретающего t- или r(1)-звучание в зависимости от конкретных фонетических условий) с лабио-глоттальной «добавкой»1, – например, с лабиалиВ соответствии с предположениями Я. ван Гиннекена, Г. Хьюса, Ч. Хоккета, Р. Стопы и других, экспираторные консонанты современных языков являются вторичным образованием, развившимся из кликсоблоков, т. е. кликсов (щелкающих звуков), связанных с гуттуральными согласными. По этой гипотезе из лабиальных кликсоблоков развились лабиальные согласные, из дентальных – дентальные, а экспираторные велярные появились в результате эволюции эйективных велярных.

Не считая возможным обсуждать в рамках данной работы вопрос о том, какую зованной инициалью и глоттализованной финалью (orwihz 'река' в ньянкоре), лабио-глоттализованной инициалью (urudzi 'река' в рунди), лабио-велярной инициалью (lwz 'река' в сафва, lws в ньикюса, rwizi в маньика, lwizi в умбунду, чокве, лвена и др.).

Движущие силы «смысловой эволюции» можно объяснить возникновением в предыстории к трем полям синкретичного образа враждебных человеку стихий, ассоциируемых, прежде всего, с бурей, грозой, ураганом, ливнем, потопом, наводнением и поэтому наиболее четко отраженных в «водной» лексике, а затем появлением на его основе бинарного противопоставления, которое в терминах партитивно-посессивного строя интерпретировалось говорящим как «моя» (родная, нечужая, познаваемая, невраждебная, т. е. «обладаемая») и «не моя» (чужая, не подчиняющаяся, враждебная, непокорная, т. е. «необладаемая») среда. Это противопоставление результировалось расщеплением единого образа стихии вне человека на два производных образа: негативный (воздушно-водная, чуждая говорящему среда) и позитивный («твердь земная и небесная», дружественная говорящему).

Языковые данные показывают, что негативный образ воздушноводной среды является развитием исходного синкретичного представления о хаосе, тьме, враждебных говорящему силах (во многих языках поля хаоса – тьмы и воздушно-водной среды перекрещиваются, и на их основе формируется общее семантическое поле). Наоборот, эмоционально противопоставленный им позитивный образ приобретает все большее по самостоятельности и независимости значение и становится центром нового семантического поля. Все, что не является темным, мокрым и воздушным, говорящий начинает относить к этому полю. Так возникает языковое представление о твердых телах. Дальнейшая эволюция этого образа результируется конкретную форму имел описываемый выше многофокусник, мы оставляем в стороне отличия кликсов от остальных консонантов. Несомненно, как следует из экспонируемых материалов, одно: в качестве стержня первообразного корня выступал консонант сложной структуры, имевший синкретичный характер, вызываемый симультанностью (одновременностью) артикуляционных движений всех трех активных органов речи: губ, языка и глотки. В процессе последующего развития деятельность одних органов речи стала ослабевать (в различных языковых коллективах по-разному, параллельно направлению эволюции органов речи), других усиливаться, и симультанный диффузный комплекс распался на последовательность звуков или их просодических характеристик.

распадом семантического поля «твердых тел» на два новых поля:

«тверди небесные» и «тверди земные». В центре первого поля оказывается корень со значением «небесное тело» (солнце, звезда, луна, небеса, которые у древних считались «твердью»), в центре второго – корень «земля».

Параллельно развитию значения идет формирование звуковых образов, – исходный синкретичный многофокусник х0 со значением враждебных говорящему стихий, втянувший в свое поле все «водные» семы, становится обозначением не только хаоса, тьмы и прочих субстанционно не конкретизированных «твердо-воздушноводных» бедствий, но и конкретизированных, т. е. только воздушных и водных (х1), а затем, в результате последующей деривации, – воды и прочих реалий, определяемых по отношению к ней (водоемов, сосудов, жидкостей, растений и субстанций, из которых эти жидкости добываются, действий и процессов, которые для этого производятся, и т. д.).

Противопоставление «твердей» воздушно-водной среде закрепляется звуковой оппозицией. Образ твердых тел, по материалам языков банту, ассоциируется с твердым или глухим компонентом многофокусника, а образ воздушно-водной среды – с мягким, плавным или звонким. В силу этого, в названиях твердых тел регистрируется развитие глухих разновидностей плавной фонемы (см. t, s, S и др.) с отмеченным выше затуханием лабио-глоттального компонента и превращением его в просодический элемент или факультативный признак, а в названиях воздушно-водных реалий представлены рефлексы звонкой разновидности плавной фонемы (d, z) с усилением лабио-глоттального компонента. Особенно много здесь назальных. Их появление можно объяснить расширением сферы влияния назально-фарингального резонатора, с помощью которого, по мере развития языка, регистрировалось все больше реалий, вводившихся говорящим в «свою собственность»1. Поэтому типичной Назализация является языковым средством, аналогичным жесту или иному знаку, посредством которого субъект «закрепляет» за собой интересующую его реалию (см.: Л. З. Сова. Эволюция грамматического строя в языках банту. Л., 1987.

С. 222 и др.) и устанавливает между собою и ею связь (см. метки и зарубки, оставляемые на деревьях людьми, медведями, собаками). Ту же функцию выполняет у различных народов плевок на вотивный предмет, который создает, по представлению верующих, таинственную связь между человеком и его невидимым партнером.

формой «твердей земных и небесных» стали слоги с «твердыми» и «глухими» вариантами исходного протоконсонанта в виде ru, lu, ti, si, Si и т. п., а водно-воздушных субстанций – слоги с «мягкими» и «звонкими» вариантами в виде ri, li, di, dli, zi и т. д., а также с лабиовелярными или назальными (см. lw, rwh, hl, ngw, nya, mhw, kw и т. п. консонантные композиты, наиболее часто представленные в названиях воздушно-водных реалий)1.

4. Подводя итоги, можно отметить, что реконструкция звуковых образов протокорней, стоящих в центрах описанных выше полей, позволяет представить их эволюцию в виде цепочки дериватов (языковых форм, образованных от исходной протоформы), которые имеют следующие значения: 1) континуумная «стихия» (тьма, мокрое, хаос, бездна, темные силы, враждебные говорящему, стихийные бедствия, нечто бесконечное, ужасающее, непознаваемое и т. п.) 2) воздушно-водная субстанция (ураган, буря, гроза, ливень, потоп, наводнение, дождь, туча, облако, вода, река, море и т. п.) 3) «тверди» (небесные: солнце, небо, луна, планета, звезда и др.) 4) земля (все реалии, которые могут быть рассмотрены как части земли, ее «дети», «владельцы», насельники, признаки, качества и пр.).

Интерпретируя развитие этих дериватов как единств означаемых и означающих, получаем, что исходным пунктом деривации («первоматерией») является континуумная стихия (тьма, мокрое, хаос, бездна, непонятная и недоступная говорящему), из нее «рождается»

воздушно-водная субстанция (мировой океан, космос, атмосфера, вода), затем, когда «разверзаются хляби небесные» (ср. цепочку фонем в слове хляби с описанным выше многофокусником, в составе которого содержатся те же компоненты), из мирового океана и тьмы «возникает» свет (ср. библейскую формулу: да будет свет!), а вместе с ним солнце, луна и небеса (по легендам, твердые). Далее из «тверди небесной» «создается» (т. е. образуется от корня, обозначавшего небесную твердь) «твердь земная» (земля).

Параллельно этому процессу идет образование слов от корней Это не исключает случаев, когда название, например, реки отражает не то, что она «водная» (т. е. образована от корня со значением 'вода'), а то, что она «светлая»

(или «темная»), т. е. произведена от корня со значением 'свет, солнце' (соответственно: 'земля').

'тьма', 'вода' и 'солнце', а также от их дериватов и дериватов этих дериватов. Затем в этот процесс включается и корень со значением «земля». Из-за параллельной деривации (например, в одном языке название реки образуется в результате деривации от корня со значением «мокрое, тьма», во втором – от корня со значением «солнце, свет», в третьем – от корня со значением «земля» и т. п.) возникают слова с различными означающими и означаемыми, но служащие для называния одних и тех же реалий. История, сохраняя деривационные связи между словами, интерпретирует их как отношения между реалиями, и языковое творчество со временем переосмысляется в сотворение мира. Внутренняя форма слов, упорядоченных в цепочку дериватов, превращается в космогоническую легенду. Миф о мироздании с какого-то этапа становится различным у разных народов, хотя до какого-то деривационного узла продолжает сохранять единство во всех уголках земного шара, куда расселились потомки одного и того же протоэтноса. Сравнивая сходства и различия в вариантах мифа о мироздании, бытующих у разных народов, можно увидеть, до какого этапа существовало единство между их предками и с какого этапа каждый этнос стал развиваться самостоятельно, постепенно утратив все связи со своим протоязыком, кроме деривационной истории слов и ее фантастической интерпретации.

5. По-видимому, так появились формулы Ветхого завета и дошедшая до нас библейская история создания человека и окружающей его действительности. Из приведенных выше примеров видно, что слово 'человек' в одних языках является дериватом от «солнечного» корня, в других – от «земного». В терминах мифов этот факт интерпретируется как создание человека, после того как возник свет, – по данным одних легенд, сразу же после сотворения солнца, в соответствии с другими легендами – на следующий день после создания земли. Есть и иные версии – до солнца и земли, «из воды»

или «хаоса», а также от божественных особей растительного или животного мира. Почему возникают такие варианты, нетрудно понять.

Дело в том, что названия животных в различных языках имеют неодинаковую деривационную историю. Некоторые животные предстают в легендах как «созданные» до человека, остальные – после него. Среди предшественников человека выступают паук (символ единства множественности и многоликости единого как основы сущего, позволяющей производить описанную выше бинаризацию, которая определяет характер развития языкового сознания), черепаха, змея, крокодил (символы единства воздушно-воднотвердой среды их обитания), питон (олицетворение синкретизма воздушно-водной субстанции, связываемое с представлением о водной стихии, с одной стороны, и жизненной силе – с другой), хамелеон (знак взаимных превращений в полях света – тьмы, образов – реалий), птица (знамение единства воздушно-твердой субстанции) и некоторые другие животные. Названия этих животных являются дериватами от первокорней хаоса, водно-воздушной субстанции или «твердей», поэтому соответствующие данным словам реалии интерпретируются как «возникшие» до человека. В ряде языков имя первопредка оказывается более древним, чем слово 'человек', являющееся абстракцией от особей одного и того же рода или племени. В этих случаях имя первопредка обычно возводится к тому же корню, что и название одного из указанных выше животных, или является дериватом от последнего. Потомки переосмыслили этот факт, как происхождение от паука (или черепахи, или змеи, и т. п.) и превратили название животного в тотем.

Например, у акан мифы о происхождении мира повествуют о большом черном пауке, подчиняющемся приказам верховного разума. Он осуществляет созидательную деятельность, поставляя жизненное вещество, из которого возникают все человеческие расы.

Происхождение сенуфо «предопределяют» пять животных: черепаха, змея, крокодил, хамелеон и птица, они же соответствуют и пяти главным ветвям сенуфо. Обожествленными оказались: паук (Коло в Верхней Гвинее, Заколо у бете и т. п. имена, являющиеся рефлексами исходного многофокусника с велярным, лабиальным и плавным компонентами), питон, змея, дракон, ламантин, крокодил – у йоруба, бауле, сенуфо, фон, манджа, бете, дида, годье, тура, сусу, бамбара, бага, налу, бали, бамум, марка, бамилеке, куба, луба, бена-лулуа, сараколе, бозо, сомоно, сонгаи, конкомба, бобо, моси, груси, ашанти, ибо, фанг, у жителей прибрежных районов озер Чад и Виктория, рек Конго и Замбези, т. е. практически по всей Тропической Африке, хамелеон – у бауле, суто, ньоро, тсвана, тонга, венда, нгони, булу, фанг, яунде, зулу, к'оса и др., богомол – у бушменов, черепаха (по всему континенту).

6. Историю развития своего сознания говорящие считали настолько важным фактом своей «биографии», что постепенно придавали ей статус божественного откровения и вменяли в обязанность всем поколениям свято ее хранить. Процесс мироздания Библия не случайно начинает формулой: «Вначале было Слово (Логос), и слово было у Бога, и слово было Бог». Слово в устах человека, давшего себе впоследствии имя, артикулировавшееся в виде многофокусника, о котором в языках-потомках свидетельствуют рефлексы различных лабиовелярных консонантов (ср. Бугуи у бете, Бог у славян, Яхве у израильтян и т. п.), стало демиургом Вселенной, как этот процесс понимали древние, которые, в силу принципа параллелизма между названием и вещью, мир слов отождествляли с миром реалий (это повсеместно отражено в табу, заклинаниях, обрядах и пр.) и интерпретировали процесс образования слов как процесс создания реалий, названных этими словами. Поэтому слову, животворящей речи в большинстве религий отводится главная роль, а верховное божество в пантеонах народов Тропической Африки, как отмечается в литературе, носит характер простого философского понятия, идеи в чистом виде, плодотворного слова.

7. В ходе этих наблюдений возникает вопрос о том, какой была предыстория «создания» космических реалий (тьмы, небес, солнца и земли), о которых шла речь выше. Можно предположить, что это был этап, на котором произошло выделение говорящим своего «я»

из окружающей среды. Это противопоставление могло закрепиться, например, посредством оппозиции ротового и носового резонаторов: факты различных языков свидетельствуют, что для обозначения реалий, соотносимых с личностью говорящего, часто используются назальные звуки, а для реалий, классифицируемых им как чуждая непознанная и недостижимая стихия, – ротовые. В этом случае, чтобы стать мысленным «обладателем» чужой реалии, достаточно было набросить на нее «назальную сеть», т. е. «включить»

назальный резонатор и, назализовав прежнее название, тем самым «объявить» о своей «власти» над реалией (связи с ней, – см. примечание 2). Так создавалась граница между познанным и непознанным, введенным в обладание говорящего и чуждым ему.

Этап, предшествовавший этим процессам, впоследствии был осмыслен как время, когда не существовало еще названий ни неба, ни земли, ни космоса, ни человека (все эти названия появились, как это видно из вышеизложенного, позднее). Впоследствии «не существование названий» приобрело смысл «не существования реалий», поименованных данными названиями. В результате возникли формулы «до сотворения неба, земли, человека» и т. п. «Вне времени и пространства» (осознание этих реалий также пришло позднее), в еще чистом, почти совсем пустом сознании говорящего витало некое «я» как инобытие (т. е. в противовес остальному миру) и предтеча, демиург, творец всего, что впоследствии появилось в языковом сознании и мышлении.

И, наконец, этому этапу предшествовал период полного синкретизма образов, когда «я» говорящего не было противопоставлено остальной среде, процесс дискретизации сущего говорящим еще не начался, и все воспринималось как первояйцо, природа, «триединый бог», тьма, хаос, смешение всего сущего, всеобщая взвесь, единая материя, первородный океан и прочие образы, отражающие континуумность (непрерывность, недискретность) исходного элемента деривационного ряда и неприменимость к нему каких-либо противопоставлений и дифференциальных признаков, развившихся в человеческом сознании впоследствии. Об этом, в частности, говорят теофорные образы, подчеркивающие единство протомира, из которого еще не вычленены отдельные особи, и указывающие на потенциальные возможности «развертывания» исходной точки по кругу, спирали, циклам, древовидным структурам для конструирования процесса дискретизации единого целого на самостоятельные реалии. Чаще всего, это образы клубящегося пчелиного роя, ткущего паутину паука, разматывающегося клубка шерсти, вращающегося над огнем облачка насекомых, разрастающегося корнями в землю, а ветвями в небо дерева и других реалий, расширяющихся из единого крохотного центра и самим процессом роста как бы набрасывающих свою сеть на окружающее пространство, чтобы «овладеть» им и целиком заполнить.

Суммируя, можно отметить, что исходной точкой формирования языка, языкового сознания и мышления был этап, предшествовавший выделению говорящим своего «я» из природы и абстрагированию ее признаков и характеристик. Механизм вербального сознания начал функционировать в тот момент, когда возник отдел «память», зафиксировавший первый образ: единство всего сущего. Затем над этим исходным символом была проведена первая мыслительная операция – отрицание его неделимости. Второй операцией было деление исходного символа на два: один из образовавшихся новых символов был соотнесен субъектом со своим «я» (путем активизации назального резонатора), второй явился «продолжением» исходного символа (с помощью ротового резонатора говорящий попрежнему фиксировал среду своего обитания: опять-таки единый мир, но теперь уже не «сам по себе», а по отношению к мыслящему субъекту, который поместил свое название в его центре).

За этим актом дуализации последовал новый, и т. д. по схеме, описанной выше. Поэтому можно сказать, что у истоков речеобразования и языка стоит представление о единстве всего сущего, как начале деривационного процесса, который имеет вид цепочки элементарных актов дуализации и в ходе которой от «большей» реалии рождаются «меньшие»: недифференцированное синкретичное сущее «я» говорящего субъекта + (континуум, окружающий человека как воздушно-водно-твердая среда его обитания) (воздушно-водная среда + «тверди»)) ((воздух + вода) + (космические тела + земля)) и т. д. (при параллельном членении «я» говорящего).

8. Процессу деривации, как таковому, в большинстве мифологий уделяется много внимания. Наиболее распространенным его символом является образ дерева, растущего между небом и землей и тем самым как бы объединяющего обе субстанции, возникающие из общего деривационного ствола. Рост корней дерева при этом символизирует процесс формирования «земных» реалий, появление все новых и новых ветвей соотносится с процессом создания «небесных» названий. На вершине дерева обычно представлены две птицы – символы света и тьмы, дня и ночи, воздуха и воды, добра и зла, духовного и материального, человеческого и божественного, а также иных противопоставлений, определяющих последующие деривационные акты. У корней дерева изображается человек (см. образование слова человек от корня земля). Есть и иные интерпретации процесса «мироздания»: в виде гончарного круга, вращающейся или движущейся по спирали субстанции, лестницы или тропы, соединяющей небо и землю, и др.

Хотя сотворение мира различные народы изображают поразному, есть в этой символике много общего. Во-первых, однотипно фиксируется исходная точка. Повсеместно она представлена как нечто не членимое, не дискретное, никем не созданное, бесконечное, превышающее любые пространственные границы, изначальное, способное к развитию и расширению, и соотносимое с речью, сознанием, воображением, мышлением и вербальной деятельностью. Во-вторых, деривационный процесс повсеместно фиксируется как непрерывно продолжающийся «от исходной точки до наших дней» (преемственность деривационной истории отражается посредством образов «от родителей к детям»). В-третьих, мифологии особо выделяют бинарный характер каждого единичного акта путем указания на рождение близнецов у богов, фиксации двуликих или двуполых особей, регистрации процесса развития как расчленения на две части и т. п. Французский африканист Б. Оля замечает: „Напомним в этой связи, что подобные процессы расчленения и специализации божественных существ часто встречаются на всем континенте, и в литературе можно найти много таких примеров. Их можно разделить, по меньшей мере, на три группы: 1 – объединение двух или нескольких существ в виде единого крупного божества;

2 – расчленение первоначального существа на два или несколько божеств с разными функциями; 3 – тенденция крупного божества приобретать два самостоятельных облика, дополняющих друг друга или противостоящих друг другу, наподобие ипостасей в религиях, основывающихся на учении о спасении»1.

В-четвертых, традиционные африканские религии подчеркивают эволюционный характер деривационного процесса, при котором изначальное не уничтожается, а продолжает функционировать вместе с вновь образованным. В силу этого особую роль начинают играть тройки (верховное божество и два его «ребенка», триединое божество, ствол и два направления его роста – к небу и земле), семерки (после первого акта деривации начинают функционировать три элемента: исходный и два новых, после второго акта – семь: к трем, полученным ранее, добавляются четыре новых, – по два от предыдущих), символы «множественности» в едином (образ паука, отмеченный выше, многоруких и многоликих божеств, представленных в скульптуре, культ богов и богинь, приносящих плодородие, большое потомство). Наиболее отчетливо характер деривационного процесса обычно передают схемы древовидного характера.

Не случайно образ дерева занимает такое большое место в символике процесса мироздания (см. опять-таки семь ветвей, которые вырастают от главного ствола, семь птиц, которые на них сидят, и Б. Оля. Боги тропической Африки. М., 1976. С. 92.

т. д., – в зависимости от специфики деривационной истории в каждом конкретном языке). Та же непрерывность процесса и сохранность «протовещества» не менее ясно передаются и образами вкладывающихся друг в друга вещей (холм между небом и землей, в нем пещера, в ней – два рога, в них – «семя плодородия» в виде масла или воды и огня и т. п.).

В-пятых, однотипной оказывается и половая соотнесенность космогонических образов. Исходной точкой деривационного процесса является бесполое бестелесное существо или гермафродит.

Далее появляются два производных образа, не имеющих к зачатию отношения (созданы «словом», «божественным актом творения», «появились неизвестно откуда», «существовали всегда», «пришли из небытия»), но числящих своим «отцом» первотворца. Первый из производных образов, соотносимый с водно-воздушной стихией, как правило, приобретает женские черты, второй символизирует «тверди» и имеет четко очерченный облик мужчины божественного происхождения. С этого момента все элементы деривационного ряда имеют строго фиксируемые половые признаки.

Например, зулу и к'оса почитают небесную принцессу Номкубулвану, которую описывают так: Uhamba (1) ngenkungu (2), nganhlanye (3) ungumuntu (4), nganhlanye (5) ulihlathi (6), nganhlanye (7) ungumfula (8), nganhlanye (9) umile (10) utshani (11), uyisikhotha (12). 'Она (1) идет (1) туманом (2), частично (3) она (4) человек (4), частично (5) она (6) лес (6), частично (7) она (8) река (8), частично (9) она (10) стала (10) травой (11) – исикотой (12)'. Культ Номкубулваны, как отмечает один из крупнейших исследователей народов банту А. Т. Брайянт1, имеет поразительное сходство с культом греческих богинь Деметры и Персефоны, много общего в нем и с культом фракийской «матери богов» Кибелы.

В приведенном выше отрывке Номкубулвана характеризуется как существо, объединившее в себе три субстанции: воздух (см.:

uhamba ngenkungu 'появляется туманом, из тумана' – слово ngenkungu можно перевести любым из этих эквивалентов), воду (nganhlanye ungumfula 'частично она река') и «тверди» (nganhlanye ulihlathi, uyisikhotha 'частично она лес, частично трава-исикота').

Обсуждение этого вопроса представлено в монографии: А. Т. Брайянт. Зулусский народ до прихода европейцев. М., 1953. С. 377–388.

Женский характер облика передается не с помощью портретной характеристики, а указанием на одну из важнейших женских функций – производить потомство, давать начало росту живых существ (сема роста и множественности фиксируется посредством собирательных существительных ihlathi 'лес' и utshani 'трава'). Поскольку телесный образ Номкубулваны, как ее описывает легенда, никак не напоминает человеческое существо, остается считать, что человеком она является лишь в духовном отношении (nganhlanye ungumuntu 'частично она человек'). Когда народы банту персонифицируют в сказках животных, они наделяют их одним и тем же неизменным свойством – умением говорить. Тем же атрибутом легенда характеризует Номкубулвану, приносящую людям не только плодородие, но еще обычаи и законы. И значит, перед нами образ синкретичной субстанции, давшей начало различным явлениям и обладавшей животворящим словом. Мужского антипода Номкубулваны в зулу и к'оса нет, она является единственным божеством, существующим вне времени и пространства, где-то в предыстории к возникновению народа нгуни, представителями которого являются зулу и к'оса. Зато свою историю все племена нгуни свято хранят и передают от поколения к поколению. Начинается эта история с первопредка мужского пола Ункулункулу.

В-шестых, легенды сохраняют не только семантику деривационных отношений, но и их звукопись. Например, деривационные возможности протокорня фиксируются посредством указания на божественных двойников, имена которых образованы с помощью метатезы друг от друга (см. Лаго и Коло у бете, Ругу и Куру в различных вариантах у банту). Члены пар, на которые разбиваются исходные образы первотворцов, находятся в отношении дополнительной дистрибуции друг к другу и в сумме составляют имя первотворца (скажем, имя одного из детей первобога содержит билабиальные компоненты, второго – глоттальные или велярные, а имя отца состоит из тех и других; такие отношения представлены в тройке Ибо – Гейи – Догбоза у бете). Возможны и иные отношения: двуединый первообраз (см. у бамбара образ первоначальной пустоты Гля и ее звучащего двойника, появившегося по зову голоса) и произведенное на следующем деривационном этапе триединое божество, каждая ипостась которого имеет имя, соотносимое с одним из компонентов исходного многофокусника (у бамбара это тройка Фаро – Телико – Пемба: в Фаро представлен дрожащий и лабиодентальный консонанты со следами глоттализации в виде спирантизации лабиодентального согласного, в Телико лабиальный компонент почти совсем исчез и о нем свидетельствует лишь лабиализованный гласный в финали, а в Пемба четко представлены только лабиальные компоненты, и о плавном или дрожащем можно догадываться по назальному в середине слова, который мог возникнуть на месте прежнего плавного или дрожащего консонанта, как это часто случается в африканских языках). Есть и иные типы деривационных преобразований, поэтому особое внимание при их выявлении следует уделять всевозможным подсказкам семантического плана, – например, указаниям, что герои являются близнецами, двойниками, оборотнями, братьями-сестрами, имеют две или три ипостаси, двуединую природу, произошли от таких-то родителей и т. п.

В этом контексте приобретает особое значение совпадение фонетических обликов имен верховных божеств у различных народов.

Так, эве в Бенине и Того рассказывают предания о древнем божестве, которого звали Нана-Булуку (ср. с Номкубулваной, культ которой сохранился на юге Африке). Соотношение имен можно объяснить перестановкой слогов, возникшей вследствие различного упорядочения компонентов исходного многофокусника: в слове Булуку артикуляция начинается с губ и завершается велярным компонентом, поэтому появляется комплекс блк, в слове Номкубулвана произношение корня -кубул- начинается с активизации гортани, затем вступают в действие губы. В первом случае назализация сосредоточена только в инициали слова (компонент Нана), во втором назализация охватывает слово в виде циркумфикса. По-разному включается в действие и латеральный компонент: перед активизацией гортани и после нее. Йоруба сопровождают своего бога эпитетом Аругбо («древний») – см. появление, вместо плавного консонанта, дрожащего и развитие велярной и лабиальной артикуляции в финали слова. Ашанти поклоняются богине Ньямие Кпли, что значит Большое Небо, – здесь представлена последовательность кпл артикуляции того же многофокусника. Свою богиню неба кробу называют Кловеки, а манде считают, что вокруг их домов бродят ночные духи воклову, или просто вокло. Бамбара говорят, что все возникло из первоначальной пустоты Гля, племена лесной зоны поклоняются божеству Гле, сереры в Сенегале и Гамбии помнят исполнителей воли верховного божества по имени Панголь, у народности банен в Камеруне плодородную силу верховного бога, которая падает с дождем на землю, называют Хоель. Сонгаи знают духов Холле, а бамбара – божество воздуха и олицетворение дыхания Телико. Божествотворец нематериальной силы у сенуфо-миньянка известно под именем Келе, а лоби тем же словом называют индивидуальную жизненную силу. Ашанти поклоняются индивидуальной жизненной силе – душе-дыханию Окра, эфе – бессмертной жизненной субстанции Борупи, мусульмане говорят о сверхъестественной силе Барака, лоби-бирифор чтут Барка, xayca и маури проводят обряды в честь духов Бори. Эве и фон одного из своих главных божеств называют Легба, луго-луголлони, герзе-кпелле, коно, мано, коньянка, галла – Оглие-Ататье, ангольцы – Калунга, ираку на противоположной стороне континента Нетланга (божество, живущее в воде), герзе и коно за тысячи километров от них – Алатанга, пастухи-кочевники гереро – Карунга, земледельческие народы Межозерья – Руанга, догоны – Йуругу, коньяги-басари – Игвар, сереры – Гбекре (судья загробного мира). Египтяне сохранили предания о божественном соколе Гор, а пигмеи Габона и ныне рассказывают легенды об огромном слоне по имени Гор. Верховным божеством у сереров признается Рог (см. метатезу Гор-Рог), а у бете – Лого. Его двойником является божественный паук Заколо (на метатезу в словах ЛогоКоло неоднократно указывалось в литературе). У нуэров Кол – дух, который управляет грозами и поражает людей молниями, у киси в другой части континента его аналогом является Хала, а у банен – небесный бог Коло, и т. д. и т. п. по всей Африке.