«ЯПОНИЯ Язык и культура ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКИХ К Л Т Р УЬУ МОСКВА 2 0 0 8 ББК 81.2 А 45 Издание осуществлено при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) проект № 07-04-16156 Алпатов В. М. А 45 Япония: язык и ...»

STUDIA PHILOLOGICA

В. М. Алпатов

ЯПОНИЯ

Язык и культура

ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКИХ К Л Т Р

УЬУ

МОСКВА 2 0 0 8

ББК 81.2

А 45

Издание осуществлено при поддержке

Российского гуманитарного научного фонда

(РГНФ)

проект № 07-04-16156

Алпатов В. М.

А 45 Япония: язык и культура. — М.: Языки славянских куль­ тур, 2008. — 208 с. — (Studia philologica).

ISBN 978-5-9551-0273-3 Первостепенным компонентом культуры каждого народа явля­ ется языковая культура, в которую входят использование языка в тех или иных сферах жизни теми или иными людьми, особенности воз­ зрений на язык, языковые картины мира и др. В книге рассмотрены различные аспекты языковой культуры Японии последних десятиле­ тий. Дается также критический анализ японских работ по соответст­ вующей тематике. Особо рассмотрены, в частности, проблемы роли английского языка в Японии и заимствований из этого языка, форм вежливости, особенностей женской речи в Японии, иероглифов и других видов японской письменности. Книга продолжает серию ис­ следований В. М. Алпатова, начатую монографией «Япония: язык и общество» (1988), но в ней отражены изменения недавнего времени, например, связанные с компьютеризацией.

ББК 81. Электронная версия данного издания является собственностью издательства, и ее распространение без согласия издательства запрещается.

I$BN 978-5-9551-0273- © Алпатов В. М.» © Языки славянских культур, Содержание Глава 1. Краткий исторический очерк

1.1. Происхождение японского языка

1.2. Эпоха китайского влияния

1.3. Эпоха американского и европейского влияния............... Глава 2. Воззрения японцев на язык. Языковые мифы

2.1. Важность языковых проблем

2.2. Уникальность японского языка

2.3. Преувеличение трудностей своего языка

2.4. Японский язык — японцев

для 2.5. Особое богатство японского языка

2.6. Культура молчания

Глава 3. Янонский национализм и картины мира

3.1. Японский языковой национализм

3.2. О японском мозге

3.3. Картины мира и японская уникальность

3.4. Амаэ и семантический язык

3.5. Итоговые замечания

Глава 4.0 языковой картине мира японцев

4.1. Ряд разрозненных примеров

4.2. Японская природа и янонский язык

4.3. Шкала цветообозначений

Глава 5. «Язык для своих» и «язык для чужих»

5.1. Противопоставление «свой —чужой»

5.2. «Языки для своих» и «языки для чужих»

Глава 6. Английские заимствования и английский язык в Японии

6.1. Гайрайго в современной Японии

6.1.1. Подсистема гайрайго

6.1.2. Что обозначают гайрайго?

6.1.3. Гайрайго и английский язык

6.2. Английский язык в Японии

6.3. Япония и другие языки

Глава 7. Правила японского речевого этикета

7.1. Адрессив и гоноратив

7.2. Японские термины родства и обращения в семье.......... 7.3. Этикет в диалоге

7.4. Изменения в системе японского этикета

Глава 8. Мужская и женская речь

8.1. Как говорят японские мужчины и женщины

8.2. Почему так говорят японские женщины

Глава 9. Янонское письмо

9.1. Особенности японского письма

9.2. Иероглифы в современном мире

9.3. Хирагана и катакана

9.4. Латиница в Японии

Глава 10. Отражение японской культуры в янонской лексикографии

10.1. Отношение к старой лексике

10.2. Отношение к именам собственным

10.3. Подача фразеологизмов

Литература

Работы В.М. Алпатова но янонской языковой культуре..............

ПРЕДИСЛОВИЕ

Исследователи культуры далеко не всегда принимают во внима­ ние такой ее важнейший компонент как язык. Нередко считается, что язык— лишь оболочка, в которую заключаются те или иные мыс­ ли и идеи, а для культуролога—вспомогательное средство для позна­ ния культуры. Но еще почти два столетия назад великий мыслитель Вильгельм фон Гумбольдт писал: «Язык тесно переплетен с духов­ ным развитием человечества и сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе каждую ста­ дию культуры» [Гумбольдт 1984:48]. В XX в. о языке как важнейшей составной части культуры писали такие крупнейшие ученые, как Э. Сепир и Н. С. Трубецкой. Указывают на это и японские ученые [Haga 2004:12]. И первостепенным компонентом культуры каждого народа является языковая культура, в которую входят использование языка в тех или иных сферах жизни теми или иными людьми, осо­ бенности воззрений на язык, языковые картины мира и др. Сейчас эта проблематика активно изучается в науке разных стран, включая Россию.

Вопрос о языковой культуре Японии одновременно и разрабо­ тан, и не разработан. В самой Японии о ряде ее аспектов (несход­ ство японской и западной языковой культуры, японская картина мира, роль иероглифической письменности в жизни японцев, специфика форм вежливости, особенности женской речи и др.) пишут очень много. У нас и в западных странах о них также существует немало публикаций. Однако надо учитывать две проблемы. Во-первых, как правило, разные стороны японской языковой культуры рассматрива­ ются по отдельности, независимо друг от друга, работ обобщающе­ го характера немного, а у нас в японистике после Н. И. Конрада, Н. А. Невского и других первооткрывателей возобладала узкая спе­ циализация. Во-вторых, что самое важное, очень многое из того, что сейчас публикуется, требует критического к себе отношения; осо­ бенно это относится к японским работам. В них нередко авторы исходят из априорных тезисов, например, о японской исключительно­ сти, о превосходстве японской культуры над западной. Они могут в большей степени служить материалом для изучения японских сте­ реотипов массового сознания, чем собственно научной базой. Одна­ ко даже в худших публикациях такого рода к априорным тезисам под­ гоняются факты, сами по себе интересные и требующие внимания и объяснения. За пределами Японии, в том числе в России, доволь­ но часто к этим публикациям относятся некритически, принимая на веру спорные высказывания. Поэтому нам представляется необхо­ димым, помимо рассмотрения собственно лингвокультурологических вопросов, дать критический обзор публикаций, прежде всего, японских, по нашей тематике.

Книга затрагивает ряд вопросов, которые мы рассматривали в книге «Япония: язык и общество», публиковавшейся двумя издания­ ми в 1988 и 2003 гг. (роль диалектов, заимствования из английского языка, формы вежливости, иероглифы и др.). Мы старались по воз­ можности избегать пересечения проблематики и повторения при­ меров, хотя совсем обойтись без этого невозможно. Но, во-первых, многие проблемы (воззрения японцев на язык, языковой аспект японского национализма, языковые картины мира и др.) мы система­ тически рассматриваем только в этой книге. Во-вторых, и пересека­ ющиеся проблемы мы анализируем в ином аспекте: в той книге нас интересовала роль языковых процессов в социальной жизни Япо­ нии, здесь мы изучаем эти процессы в культурном плане, хотя, разуме­ ется, глухой стены между данными аспектами нет. В-третьих, книга «Япония: язык и общество» была в основном адресована специалис­ там (профессионально занимающимся Японией, а также социолинг­ вистам). А эту книгу мы хотим адресовать и более широкому кругу людей, интересующихся Японией, но не всегда владеющих доста­ точной информацией. Японская культура привлекает у нас большое внимание, но с ее восприятием связано немало мифов. Некоторые из них восходят к мифам, создаваемым в самой Японии; другие мифы возникают из-за того, что мы часто видим в чужой культуре лишь то, что сами хотим видеть. Нам хотелось бы как-то принять участие в борьбе с некоторыми ходячими мифами.

И еще одно различие двух наших книг связано с временной дис­ танцией: книга «Япония: язык и общество» писалась более двух де­ сятилетий назад. Мы не отказываемся ни от одного из ее существен­ ных положений, но она отражала (при отдельных экскурсах в более ранние эпохи) ситуацию середины 80-х гг. XX века. Безусловно, в последние примерно полвека в Японии не наблюдалось значитель­ ных социальных перемен, культурная ситуация также сравнительно стабильна, поэтому многое из того, о чем мы писали в 80-е годы, со­ хранилось и сейчас. Но мы не можем не фиксировать и изменения недавнего времени, например, связанные с компьютеризацией, в 80-е гг. только начинавшейся, с попытками усилить роль английского языка, с изменением положения женщин. Прежде всего, книга по­ священа японской языковой культуре последних пятидесяти лет, и основной акцент в ней сделан на современность. Однако, еще в боль­ шей степени, чем в прежней книге, мы должны учитывать и общие свойства японского общества и японской культуры, свойственные разным историческим эпохам. В начале книги мы даем историчес­ кую главу, где выявляем некоторые константы японской языковой куль­ туры и особенности ее формирования и развития, а в других главах иногда делаются экскурсы в прошлое.

Мы отдаем себе отчет в том, что лингвокультурология пока что не выработала научных методов для решения большей части своих проблем. Дело не в количестве фактов: их очень много, и мы не можем претендовать на полный их охват. Однако строгих критери­ ев отбора и классификации фактов пока нет, что и открывает воз­ можности для мифотворчества и ненаучных спекуляций. Во многом приходится часто руководствоваться так называемым здравым смыс­ лом. Но нам представляется, что данные проблемы очень актуаль­ ны, и если ими не заниматься, то место пусть нестрогих, но стремя­ щихся к объективности исследований может занять откровенно ненаучная продукция.

Данную книгу не следует рассматривать как исследование по строю японского языка. Конкретные языковые примеры, иногда с необходимыми для неспециалиста объяснениями, будут даваться, прежде всего, как иллюстративный материал. Для тех, кто хочет более подробно познакомиться с теми или иными грамматическими или лексическими явлениями японского языка, в книге даются от­ сылки к наиболее важным из существующих публикаций по той или иной конкретной тематике. Для первичного знакомства со строем японского языка можем рекомендовать книги [8МЬа(ат 1990; Ьуаяакл 2002; Алпатов, Аркадьев, Подлесская 2008].

В книге не ставится задача систематического сопоставления япон­ ского языка с русским или языковых процессов в Японии и в нашей стране. Однако совсем избегать такого рода сравнений было бы слиш­ ком жестким ограничением, иногда те или иные аналогии или кон­ трасты слишком очевидны. Сейчас многие публикации в Японии и вне ее посвящены сопоставлению японского языка с английским и сравнению языковых и/или культурных ситуаций в Японии и в западных странах, эти вопросы также иногда затрагиваются в нашей книге.

Материал книги в значительной части был собран во время ко­ мандировок в Японию в 1997, 2001 и 2007 годах, осуществленных благодаря соглашениям о сотрудничестве между Институтом вос­ токоведения РАН и университетами Кэйо и Хосэй в Токио.

Ряд разделов книги ранее печатался в виде статей, список их приводится в ее конце. Некоторые из статей при включении в книгу подверглись переработке.

Японские примеры и большая часть японских лингвистических терминов даются в стандартной латинской (хэпбёрновской) тран­ скрипции. Эта транскрипция обладает большим числом недостат­ ков (см. главу 9), но сейчас она наиболее распространена в мире, с чем приходится считаться. Долгота гласных, допускающая в данной транскрипции несколько вариантов обозначения, передается удвое­ нием гласной буквы. Но если то или иное японское слово уже вош­ ло в русский язык, то оно пишется в книге кириллицей в соответ­ ствии с принятым написанием, в том числе без передачи долготы гласных в оригинале. Японские антропонимы в соответствии с при­ нятыми в нашей японистике правилами даются в порядке японского языка: фамилия + имя.

Автор благодарит А. В. Костыркина, Е. В. Маевского, А. С. Панину и 3. М. Шаляпину за высказанные замечания и К. Л. Катасонову за содействие в сборе материала для книги.

КРАТКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

В данной главе мы кратко рассмотрим основные этапы развития японского языка в связи с развитием японской культуры.

1.1. Происхождение японского языка Мы знаем, что различные языки относятся к различным языковым группам и семьям. Общеизвестно, что русский язык —славянский, английский— германский, а татарский— тюркский; про русский и анг­ лийский также известно, что они вместе с другими славянскими и германскими языками входят в большую индоевропейскую языковую семью, куда тюркские языки не относятся. Родство языков не всегда означает культурную близость, не всегда верно и обратное: скажем, венгры при значительных языковых различиях по культуре гораздо ближе к соседним славянским и германским народам, чем к ближай­ шим языковым родственникам— ханты и манси на севере Западной Сибири. Но всё-таки родство языков и близость культур совпадают очень часто: и славянские, и германские, и тюркские народы имеют немало культурных сходств.

А с родственными связями японского языка до сих пор не всё ясно. Например, в не новом, но до сих пор благодаря своим высоким качествам используемом в наших вузах учебнике А. А. Реформатско­ го «Введение в языковедение» дана классификация языков по семь­ ям и группам. Здесь под номером 20 дается класс «Отдельные языки Дальнего Востока, не входящие ни в какие группы» [Реформатский 1967:434]. Здесь перечислены японский, корейский, айнский язы­ ки, а также «рюкюский, очевидно, родственный японскому» (к вопро­ су о статусе языковых образований на островах Рюкю мы обратимся в главе 5). Во всей книге только эти языки прямо названы не входящи­ ми ни в какие группы. Правда, на деле А. А. Реформатский наряду с установленными семьями включает в классификацию и объедине­ ния языков по географическому признаку: «Языки Северной Амери­ ки» (имеются в виду индейские), «Австралийские языки» (абориге­ нов) и др., но там речь идет о недостаточно известных и изученных языках. Японский же язык не может ставиться с этими языками в один ряд ни по числу носителей, ни по экономическому, политичес­ кому и культурному значению, ни по уровню изученности. Кроме того, установление родственных связей языков обычно тем легче, чем на большее время можно проследить их историю по письменным па­ мятникам, поэтому часто оно затруднено для семей и групп, целиком состоящих из бесписьменных и младописьменных языков. Но япон­ ский язык по письменным памятникам известен с VIII в. н. э., то есть первые тексты этого языка на два столетия старше древнейших известных нам славянских памятников. И всё равно родственные связи японского языка до сих пор вызывают споры, хотя сейчас ситуация стала яснее, чем она была в годы, когда создавался учебник А. А. Ре­ форматского.

По современным представлениям, на Японских островах издав­ на (не позже I тысячелетия до н. э.) жили аборигены (так называемая культура Дзёмон), чей язык был австронезийским, родственным язы­ кам современных Индонезии и Филиппин; ближе всего он был, повидимому, к ныне почти исчезнувшим языкам аборигенов Тайваня.

Однако эти люди жили лишь на Рюкю, Кюсю, Сикоку и в западной части Хонсю, а восточнее на Хонсю и на Хоккайдо жили айны, народ загадочного происхождения, антропологически отличный от всех исторически известных соседей, с языком, родственные связи ко­ торого до сих пор не установлены. Точная граница между терри­ ториями раннего расселения австронезийцев и айнов на Хонсю не установлена. В первые века новой эры с материка вторглись алтай­ ские племена (кочевники, перешедшие после переселения к осед­ лости). Японский этнос образовался от смешения этих народов.

Однако они внесли разный вклад в образовавшуюся в начале но­ вой эры японскую культуру и в тогда же сформировавшийся япон­ ский язык. Айны, охотники и рыбаки, не знавшие земледелия, были частично ассимилированы, частично оттеснены в северную часть Японии (о дальнейшей судьбе айнов и их языка будет сказано в шес­ той главе). Вклад айнов в японский язык (как и в японскую культуру в целом) невелик, и его можно сопоставить с индейским компонентом в американском варианте современного английского языка. Айнский пласт лексики значителен в топонимике: не только топонимика ХокПроисхождение японского яз ыка кайдо почти целиком происходит из айнского языка, но и название знаменитой горы Фудзи некоторые ученые выводят оттуда. Но в ос­ тальной лексике айнских по происхождению слов очень мало; са­ мое, пожалуй, известное из них (не считая самого названия народа агпи) —оМот ‘морской котик’.

А австронезийские и алтайские параллели со многими словами древнеяпонского языка несомненны. Вопрос, однако, в том, какой из двух слоев исконен, а какой следует считать результатом древних заимствований. Обе точки зрения существовали. Гипотезу о связи японского языка с алтайскими (тюркскими, монгольскими, тунгусоманьчжурскими и, возможно, корейским) впервые выдвинулА. Вол­ лер еще в середине XIX века. Гипотеза о его связи с австронезий­ скими языками была впервые сформулирована крупнейшим отече­ ственным ученым Е. Д. Поливановым в 10-е гг. XX в. Существует и концепция, согласно которой японский язык— смешанный алтайскоавстронезийский, ее отстаивал самый крупный из японских специа­ листов по сравнительно-историческому языкознанию Мураяма Ситиро (1908— 1995). Однако большинство специалистов в принципе отрицают существование смешанных языков и считают, что каждый язык принадлежит только к одной семье и одной группе, и эта при­ надлежность не может измениться.

И лишь недавно выдающийся отечественный ученый Сергей Анатольевич Старостин (1953— 2005) подтвердил на обширном язы­ ковом материале выдвинутую еще в XIX веке гипотезу о его родстве с алтайскими языками, включая корейский [Старостин 1991]; см.

также фундаментальный алтайский словарь ^агозПп, ОуЬо, Мис1гак 2003], включающий и японский материал. Основная лексика во вновь образовавшемся языке осталась алтайской (почему и можно гово­ рить, что японский язык —алтайский), но очень изменилась, алтай­ ской осталась и грамматика, агглютинативная в своей основе, фо­ нетический же строй более сходен с австронезийскими языками.

По-видимому, потомки аборигенов—австронезийцев, сменив язык, не усвоили алтайскую фонетику, в результате чего фонетическая система значительно упростилась по сравнению с другими алтайски­ ми языками: почти отсутствуют закрытые слоги и стечения соглас­ ных, постепенно исчезло характерное для алтайских языков явле­ ние сингармонизма (гармонии гласных). С. А. Старостин и россий­ ские ученые его школы значительно продвинули вперед доказатель­ ство японо-алтайского родства. Но и сейчас это родство признано не всеми, особенно за рубежом, см. [Алпатов 2007].

Но такое родство —очень дальнее: по данным С. А. Старостина, предок японского языка отделился от предков остальных алтайских языков раньше, чем разделились разные ветви индоевропейской семьи. Даже корейский язык, по-видимому, генетически ближайший к японскому из ныне существующих языков, находится дальше от него, чем, скажем, русский, английский и хинди друг от друга. Ни один из столь крупных, социально значимых и имеющих столь дол­ гую письменную традицию языков мира не обособлен так, как японс­ кий. Эта черта, как мы увидим в следующей главе, сильно повлияла на языковые представления японцев.

Контакты между алтайской и австронезийской культурами завер­ шились еще в первом тысячелетии н. э. стадией полного слияния. А в языке австронезийские по происхождению слова и морфемы (за пределами базовой лексики их немало) не имеют фонетических или семантических отличий от алтайских. Не только обычные носите­ ли языка, но и профессиональные лингвисты не знают происхожде­ ния тех или иных слов (нередко в Японии и сейчас в ходу народные этимологии). Их могут различить лишь редкие компаративисты — японисты (в Японии при общем значительном развитии науки о язы­ ке сравнительно-историческое языкознание за сто с лишним лет продвинулось довольно мало), но и среди них нередко нет единства.

В Японии с давних пор принято объединять оба слоя лексики и древ­ нейшие дописьменные заимствования (в основном из корейского и китайского языков) в единый класс ivago, что буквально означает «япон­ ские слова». Они противопоставлены двум позднее появившимся классам лексики, о которых будет сказано ниже.

Дальнейшая история Японии имела ряд особенностей, повли­ явших на языковое сознание в стране. Сформировавшийся в первые века новой эры японский этнос продолжал жить на той же террито­ рии без значительных ее изменений. Исключение составляла лишь постепенная экспансия на север за счет айнов, продолжавшаяся вплоть до XIX в. (лишь тогда была заселена большая часть Хоккай­ до). Особая ситуация также наблюдалась на островах Рюкю, но эта территория всегда была периферией. Вплоть до XIX в. не было японской экспансии на континент, а до середины XX в. —вторже­ ния на острова извне (если не считать двух неудачных попыток со стороны монголов в 1274 и 1281 г.). Как отмечают исследователи (см., например, [Gottlieb 2005:18]), в Японии, в отличие от других азиатских стран, никогда не стояла проблема защиты своего языка от колонизаторов. Японский язык безраздельно господствует в Япо­ нии на протяжении почти двухтысячелетий. Первичные австроне­ зийские и алтайские языки исчезли, айнский язык был оттеснен на далекую периферию, а иммигрантских общин до XX в. не существо­ вало. Это, однако, никогда не означало однородности использовав­ шихся в Японии языковых образований. Наоборот, диалектные раз­ личия всегда там были значительными, о чём мы будем говорить в пятой главе. Но отличие языка от диалекта в большинстве случаев определяется не объективными языковыми различиями, а субъек­ тивным этническим сознанием (при наличии литературной нормы также границами ее распространения). И все имевшиеся на Япон­ ских островах (исключение— отчасти Рюкю) языковые образования всегда рассматривались как варианты японского языка (с позднего средневековья установился термин hoogen, буквально сторонний язык, который в период европеизации стал считаться эквивалентом тер­ мина диалект).А разные виды нормированного языка, употреблявши­ еся в Японии, никогда до конца XIX в. не использовались за ее преде­ лами. Этим японский язык в том или ином варианте всегда отличался от таких языков как латинский, греческий, церковнославянский, сан­ скрит, классический арабский, китайский вэньянь, обслуживавших целые культурные ареалы, населенные разными этносами.

Однако японский язык существовал не в культурной изоляции.

Определяющим для его развития на длительный период (более ты­ сячелетия) стало влияние китайского языка, связанное с общим куль­ турным влиянием Китая на Японию.

У японцев не было письменности до знакомства с китайской иероглификой. Первое появление китайских письмен в Японии относят к I в. н. э., а древнейший сохранившийся иероглиф, написанный япон­ цем, —к IV в. К тому времени, очевидно, уже были японцы, умевшие писать по-китайски. Однако собственно японские памятники в не­ большом количестве фиксируются лишь для VII в., а первый памят­ ник крупного размера —«Кодзики» появился в начале VIII в. (обще­ принятая дата 712 г.). К этому времени освоение китайской письмен­ ности в Японии в основном завершилось. Вместе с иероглифами в язык вошли и их чтения, подвергшиеся фонетическим преобразова­ ниям. Образовался, а затем значительно развился слой китайской по происхождению лексики, именуемый kango, буквально «китайские слова».

В течение VIII в. появляется уже несколько крупнейших па­ мятников, причем сразу в разных жанрах. Создаются многотомные исторические хроники —«Кодзики» и «Нихон-сёки» (включающие также, особенно первый из них, мифологию и фольклор), географи­ ческие и одновременно деловые сочинения —земельные описи «Фудоки», синтоистские молитвословия «Норито» и, наконец, по­ этическая антология «Манъёсю», включившая в себя 4516 стихотво­ рений. Художественная литература того времени ещё была только поэтической, опираясь здесь на традиции бесписьменной эпохи. Ни драматургии, ни прозы в обычном смысле ещё не было (хотя «Кодзики» включает в себя легенды и сказки).

В это время письменность в Японии была чисто иероглифичес­ кой. Поэтому для большинства памятников (кроме «Манъёсю») не­ легко решается вопрос о том, на каком языке они написаны. Напри­ мер, в отношении «Кодзики» разброс мнений исследователей очень велик: одни считают его памятником китайского языка, другие — па­ мятником японского языка, третьи относят его к некоторому' проме­ жуточному образованию, четвертые выделяют разные языковые слои [Черевко 2004:14— 18]. Современный исследователь приходит к выводу: «Текст «Кодзики» воплощает в себе особенности двух язы­ ков, записанных иероглифами,— японского и китайского, имеющих разную структуру» [Черевко 2004:57].

Освоение китайской письменности и лексики было частью об­ щего культурного влияния Китая на Японию. Важно учитывать, что политически Япония никогда не подчинялась Китаю, а решающим фактором культурного процесса было не давление извне, а желание самих японцев взять от китайской культуры то, что им было нужно.

Как дальше мы увидим, внутренние, а не внешние факторы опреде­ ляли соотношение исконного и заимствованного в японской культу­ ре и позже. И еще одна важная особенность влияния китайского языка на японский: его письменный характер. В любую историчес­ кую эпоху знание китайского языка в Японии было знанием письмен­ ного языка, а говорить по-китайски не мог практически никто. Никог­ да не было значительного японско-китайского двуязычия [Loveday 1996:213]. Поэтому даже тексты, созданные в Китае, читаться вслух могли лишь по-японски, а попытки японцев писать по-китайски неиз­ бежно связывались с языковой интерференцией. Освоение китай­ ской культуры, включая языковую культуру, шло через книгу, а не че­ рез человеческое общение.

В течение VIII в. боролись две тенденции: писать на китайском языке и приспособить заимствованную письменность к своем)'языку.

Две тенденции распределялись жанрово: на одном полюсе оказыва­ лась максимально китаизированная по языку хроника «Нихон-сёки», писавшаяся по образцу китайских хроник. Японские авторы таких сочинений думали, что пишут на китайском языке, на деле это было не совсем так. На другом полюсе находился первый крупный лите­ ратурный памятник —«Манъёсю», в котором большинство стихов сочинено по-японски, а для их записи использовали иероглифы, по­ добранные фонетически (так называемая манъёгана). Фрагменты та­ кого рода записи встречаются и в других памятниках. Манъёгана — первый этап преобразования китайских иероглифов в японское фо­ нетическое письмо —кану. Дальнейшая стандартизация и упроще­ ние начертаний фонетических знаков шли ещё более столетия и привели к формированию в начале X в. двух основных видов каны — хираганы и катаканы, используемых до наших дней.

Если в VIII в. могли появляться памятники, в которых сосущество­ вали японский и японизированный китайский языки, то с IX— вв. X эти два языка окончательно разделились по функциям. Сформирова­ лись камбуни вабун (буквально соответственно ‘китайское письмо’ и ‘японское письмо5 Их различие было одним из проявлений разли­ чия двух сосуществовавших в Японии культурных парадигм. Этало­ ном высокой культуры считался Китай, при этом период активных связей с Китаем закончился довольно быстро, а освоение китайской культуры шло лишь через книгу'. Тексты на камбуне, как и предше­ ствовавшие им тексты, отличались от собственно китайских: поми­ мо особенностей, связанных с интерференцией, они отличались тем, что снабжались специальными знаками, позволявшими их читать пояпонски. Непременным атрибутом камбунабыли значки, указывавшие на добавление японских грамматических элементов, не имеющих параллелей в китайском языке, и на изменение порядка слов, сильно различающегося в двух языках. Камбун активно использовался на протяжении тысячелетия (с IX по XIX вв.) и структурно мало ме­ нялся, хотя могли меняться его жанровые характеристики. Всё это время составлялись иероглифические словари, рассчитанные имен­ но на чтение камбуна, а не собственно китайских текстов [5и7ик 1993:83]. Камбун в течение всего длительного периода своего су­ ществования был составной частью японской культуры, а не внешним явлением.

В эпоху Хэйан (IX— вв.) две культурные парадигмы распреде­ лялись, прежде всего, с точки зрения разграничения высокого и низ­ кого. Такое разграничение не во всём совпадало с тем, к чему мы привыкли. Если в России издавна канцелярские тексты считались скорее низкими (в XVI— XVII вв. «приказный язык» отличался от гос­ подствовавшего в высоких сферах церковно-славянского языка, а в близкое нам время образованные люди презирали «канцелярит», по выражению К. Чуковского), то в Японии жанры императорских эдик­ тов и деловой переписки всегда относились к высоким. Здесь гос­ подствовал камбун, как и в сфере науки. А вот традиция поэзии на камбуне не получила значительного развития.

Вся сфера художественного творчества (с конца IX в. включав­ шая и прозу) считалась легким занятием, развлечением. Именно по­ этому в нее были допущены женщины, ставшие авторами самых значительных прозаических произведений X— вв. («Повесть о Гэндзи», «Записки у изголовья», известные и у нас), немало было и женщин-поэтов. Уже тогда проявлялись значительные различия меж­ ду мужской и женской речью, существующие в Японии даже сейчас.

Во всех художественных жанрах господствовал вабун, тексты писа­ лись на чистой или почти чистой кане (для женщин считалось не­ приличным знать иероглифы), в лексике господствовали исконные слова (ваго) при очень небольшом числе заимствований из китайско­ го языка (канго). Язык таких сочинений уже отличался от разговор­ ного языка эпохи Хэйан, но полного расхождения (которое требова­ ло бы, например, специального обучения вабуну) не было.

С ХП1 в. литература на вабуне (переставшая быть женской) зна­ чительно изменилась, в ней всё большее место занимали канго. Как писал Н. И. Конрад, в это время «идетупадок чисто японского язы­ ка: китаизмы внедряются в него всё глубже и глубже; значительно меняется самый строй речи, меняется и лексика; постепенно про­ исходит слитие, взаимное приспособление двух языковых стихий, китайской и японской друг к другу. В результате мы получаем так называемый канвснпёва-тай, т. е. китайский и японский язык в их гар­ моническом сочетании. Этот язык в свое время также превратился в прекрасное орудие словесного искусства и дал целый ряд совер­ шенных образцов художественной литературы, но только уже ино­ го стилистического типа» [Конрад 1974:237]. Вабун превращается в бунго- письменный по преимуществу язык культуры, значительно отличавшийся от разговорных диалектов. Этот язык был жанрово разнообразен: помимо прозы и поэзии появилась драматургия, а буд­ дийская литература стала сочиняться и на бунго наряду с камбуном.

На бунго в основном писали, но было возможно и его устное функцио­ нирование: в театре, в богослужении, тогда как камбун мог быть толь­ ко письменным языком. Если же возникала потребность тексты на камбуне читать вслух, их обычно произносили на бунго. Бунго и кам­ бун были единственными общеяпонскими формами существования языка. Типологически их (в первую очередь, бунго) можно сопоста­ вить с такими языками культуры как латынь, церковнославянский или санскрит. Но только в обособленной островной Японии язык куль­ туры обслуживал лишь один этнос. И таких языков было даже два, поскольку камбун отличался от собственно китайского языка культу­ ры (вэньяня).

К тому времени значительное количество канго преобразовало систему японского языка. При этом не надо думать, что все канго — заимствования из китайского языка в готовом виде. Такая лексика составляет меньшинство данного слоя. Чтение иероглифа в япон­ ском языке, как правило, представляет собой корень (некоторые кор­ ни превратились в аффиксы). Эти корни обладают большим слово­ образовательным потенциалом, и в течение многих веков простым соположением корней создавались и создаются до сих пор новые слова, тесно связанные с их иероглифическим написанием. Боль­ шинство канго пожились в Японии, нередко они либо неизвестны в Китае, либо заимствованы в китайский язык из японского.

Хотя канго подверглись фонетической адаптации (в частности, по сравнению с китайским языком исчезли тоны, отпало большин­ ство конечно-слоговых согласных), а грамматически стали оформ­ ляться по правилам японского синтаксиса, эта адаптация не дошла до такой степени, чтобы они стали фонетически или грамматически неотличимы от ваго. В области фонетики в связи с появлением кан­ го в японском языке возникли геминация согласных, их палатализа­ ция, конечно-слоговая носовая фонема, долгота гласных, дифтонги.

Еще более существенны различия в фонетической структуре кор­ ней и аффиксов: эта структура для канго является исключительно жесткой, их общее количество (разумеется, без различения омони­ мов) крайне невелико: около 800 единиц [Алпатов, Вардуль, Старос­ тин 2000: 102— 116]. Не всегда, но очень часто по фонетической структуре слова можно определить, относится ли оно к канго или ваго. Различия сохраняются и в грамматике. Есть грамматические элементы китайского происхождения, хотя их немного. Но важнее то, что в подсистеме канго легко образуются так называемые сцепле­ ния —последовательности корней сколь угодно большой длины, ча­ сто окказиональные; вопрос о том, считать ли их словосочетания­ ми или сложными словами, весьма запутан в японистике. По прави­ лам японского синтаксиса сцепления оформляются лишь как еди­ ный член предложения. О лингвистических свойствах канго см. [Ал­ патов 1976; 2002].

Китайское влияние, прежде всего, было лексическим, однако сохранялось и немало исконных слов, а грамматика в основном (ис­ ключая сцепления) оставалась японской. Но самые очевидные раз­ личия между двумя подсистемами, существующие со средних веков до нашего времени, —это различия жанрово-стилистические, тесно связанные с японской культурой. В большинстве случаев ваго — бы­ товые, обиходные слова, а канго —слова книжные, свойственные стилям, связанным с культурными сферами, и в большинстве неотде­ лимые от иероглифического написания. В бытовую же речь канго проникали лишь в малой степени. В целом, как отмечают исследова­ тели, при определенных изменениях под влиянием китайского язы­ ка японский язык остался самим собой [81ап1а\у 2004:126].

Следует учитывать, что язык —один из немногих действительно исконных компонентов японской культуры. Как известно, в Японию из Китая (прямо или чаще через Корею) пришли и государственное устройство, и буддизм, и многие элементы культуры, считающиеся сейчас у нас и на Западе специфически японскими (от боевых ис­ кусств до икебаны и чайной церемонии). Заимствована была иерог­ лифическая письменность, но всё-таки язык остался японским, да и письменность значительно японизировалась благодаря кане. Этот факт значительно повлиял на языковые воззрения японцев, о чём бу­ дет говориться в следующей главе.

В конце XVI в. в Японию начали проникать первые европейцы, в основном португальцы, а также испанцы, распространявшие христи­ анство и западную материальную культуру. Это событие значительно повлияло на японскую языковую культуру в двух отношениях. Во-пер­ вых, в Японии впервые осознали существование других языков по­ мимо японского и китайского (ранее благодаря буддизму' знали о су­ ществовании санскрита, но он влиял на японский язык лишь через китайский, а корейский язык имел влияние на японский в дописьменный период, но позже стал игнорироваться). Португальцы перево­ дили на японский язык христианскую и некоторую другую литерату­ ру (например, басни Эзопа). Это были первые в Японии переводы не с китайского языка, не связанные с камбуном [Suzuki N. 2007:67].

Впервые тогда японцы познакомились и с латинским письмом. Вовторых, в языке появились первые заимствования из западных язы­ ков. Они делились на два класса: торговую и религиозную лексику;

торговая лексика (только имена) записывалась иероглифами, а рели­ гиозная (включавшая и глаголы, прилагательные: мшиться, невинныйи др.) латиницей, поскольку ее надо было строго отделять от ваго и канго [Matsuoka 1993:138— 144].

Но первое знакомство с европейской культурой оказалось не­ продолжительным. Борьба за централизацию страны и против ино­ земной экспансии привела к тому, что захватившая власть в начале XVII в. династия военных правителей (сёгунов) Токугава запретила христианство, изгнала европейцев и превратила Японию в закрытую страну. Японцы не могли покидать Японию, а иностранцы (преиму­ щественно голландцы) допускались туда крайне ограниченно, не имея права общаться с японцами. Такая ситу ация продолжалась более двух столетий. Христианская лексика исчезла (после разрешения хрис­ тианства во второй половине XIX в. она создавалась заново), но тор­ говая лексика во многом сохранилась. Пришедшие из португальско­ го слова pan ‘хлеб’, botan ‘пуговица’, biroodo ‘бархат’ живут в японском языке более четырех столетий, и даже название специфически япон­ ского блюда tempura восходит к портутальскому tempero ‘умеренный’.

Заимствование слов из западных языков, более всего из нидерланд­ ского, продолжалось и в период закрытой Японии. Это были либо также слова торговой лексики (существующие до сих пор koohii ‘кофе’, garasu ‘стекло’ и др.), либо термины наук, литература по ко­ торым допускалась к ввозу в Японию, в частности, медицины. Отме­ чают, что уже в те годы в Японии выработалась привычка к европей­ ским заимствованиям [Matsuoka 1993:151].

В культурной области период закрытой Японии стал временем активного развития литературы, искусства и национальной науки.

Именно в это время складывалась национальная школа ученых kokugaku (буквально наука страны), впервые в японской истории поста­ вившая вопрос о национальной самобытности и исконных элемен­ тах культуры японцев. Эти ученые обратились к исконным компонен­ там культуры, которых оказалось лишь два: синтоизм и язык. В рамках этой школы сформировалась национальная традиция японского язы­ кознания, независимая от китайской традиции; см. об этом [Алпатов, Басс, Фомин 1981]. Ученые того времени игнорировали канго, счи­ тая их чуждыми «японскому7 духу», занимаясь исключительно ваго.

1.3. Эпоха американского и европейского влияния В 1854 г. вторжение американской военно-морской эскадры пре­ кратило изоляцию Японии, после чего туда стали активно проникать западные товары и идеи. Под влиянием этого в 1867— 1868 гг. про­ изошла так называемая Meiji-ishin, что у нас переводят или как «рево­ люция Мэйдзи», или (буквально) как «реставрация Мэйдзи» (формаль­ но переворот выглядел как реставрация императорской власти).

Началась эпоха Мэйдзи (1868— 1912), названная по имени правивше­ го тогда императора. Был взят курс на развитие капитализма и на освоение европейской культуры. За несколько десятилетий япон­ ское общество коренным образом изменилось.

Эти процессы не могли не повлиять и на область языка. Пре­ жние литературные языки, особенно камбун, оказались непригодны­ ми для новой ситуации. Нужен был новый, единый и общепонятный язык. Подобные процессы происходили во многих странах: ср. пе­ реход от латыни к «вульгарным» языкам в Европе, от церковнославян­ ского языка к русскому^ литературному7в России, от вэньяня к путунхуа в Китае. Особенностью Японии было, однако, то, что этот про­ цесс был пройден очень быстро, менее чем за половину' столетия.

На первом этапе отказались от камбуна: он перестал исполь­ зоваться в официальной документации, а к концу'XIX в., после япо­ но-китайской войны 1894— 1895 гг. значительно сократилось его преподавание. Именно тогда традиционное обучение китайской учености окончательно ушло в прошлое [Sanada 2002: 486— 487].

Санада Харуко отмечает, что влияние камбуна, проявлявшееся в упо­ треблении канго, еще заметно у писателей, родившихся в 60-е гг.

XIX в. (Нацумэ Сосэки, Мори Огай), но исчезает у следующего поко­ ления писателей (Сига Наоя, Акутагава Рюносукэ), уже свободно им не владевших [Sanada 2002:481]. Обучение камбуну в средней шко­ ле сохранилось до наших дней, но им в лучшем случае владеют лишь пассивно, новые тексты не создаются.

Сфера употребления бунго в начале периода Мэйдзи даже рас­ ширилась, поскольку на нем стали писать деловые документы, а введеЭпоха американского и европейского влияния ние всеобщей системы школьного обучения сделало его общим до­ стоянием. Однако к середине 80-х гг. XIX в. пришло осознание не­ обходимости нового литературного языка на разговорной основе [Gottlieb 2005:8]. Борьба за такой язык, по функции сходный с уже сложившимися к тому' времени европейскими национальными языка­ ми, шла и сверху, и снизу. Писатели и языковеды с 80-х гг. XIX в.

активно выступали за gembun-itchi, то есть за единство разговорного и письменного языка, деятели этого движения создали образцы худо­ жественной прозы на новом языке. Подробнее об этом движении см. [Конрад 1954; Конрад 1960]. Но и японская власть к концу'века осознала важность данной проблемы. При Министерстве просве­ щения был в 1902 г. сформирован Совет по изучению японского языка (Kokugo-ckoosa-iinkm), к деятельности которого были привлече­ ны видные лингвисты, в частности, Уэда Кадзутоси (1867— 1937), учив­ шийся в Европе и ориентировавшийся на западный опыт [Gottlieb 2005:55— 58]. Новый литературный язык на разговорной основе в противоположность бунго получил наименование koogo (буквально ‘устный язык5 Первая нормативная грамматика этого языка появи­ лась в 1916 г.

Этот язык постепенно охватил все культурные сферы. Довольно быстро на него перешли художественная проза и появившаяся во второй половине XIX в. пресса, а уже в XX в. —радио. 1ораздо слож­ нее шел переход на него в сфере науки, в поэзии. Устойчивее всего прежний литературный язык (бунго) оставался в сфере деловой письменности. Всю первую половину' XX в. бунго «долго и нераз­ дельно властвовал в официальной и деловой сфере, где все писа­ лось по его нормам, начиная с текста закона и кончая квитанцией о приеме белья в прачечную» [Конрад 1954:26]. Лишь после 1945 г. и здесь началось использование современного литературного языка.

Подробнее см. [Конрад 1960; Алпатов 1995].

Специально рассмотрим один частный вопрос языковой культу­ ры. В Европе, даже в самодержавной России тексты, созданные ца­ рями и императорами, не считались образцами «хорошего» языка (впрочем, во Франции времен Людовика XTV так рассматривалась разговорная речь короля, но это не относилось к королевским ука­ зам). А в Японии вплоть до второй мировой войны во всех школах выучивали наизу сть написанный на бунго указ императора Мэйдзи об образовании, установивший всеобщую систему' начального школь­ ного обучения.

Причин, как нам кажется, было по крайней мере две. Во-первых, в России монарх (реально обладавший гораздо большей властью, чем японский император) не был сакральной фигурой. Это был «силь­ ный и славный», но человек, и от него нельзя было требовать, напри­ мер, обязательного литературного таланта. В Японии же до 1945 г.

официально принималась концепция божественного происхожде­ ния императора, и всё, исходившее от него, по определению счита­ лось высшим.

Другая причина была в разной иерархии жанров. В России, как и в Европе, самыми престижными текстами сначала считались религи­ озные, потом художественные, а язык официальных документов все­ гда рассматривался как не очень «высокий», даже если исходил из высших сфер. В Японии же в иерархии жанров выше всего стоял язык официальных текстов, прежде всего, исходивших от импера­ тора. Показательно, что их писали на самом престижном из исполь­ зовавшихся языков. Веками их писали на камбуне, который ценился выше, чем бунго, а после отмены камбуна—на бунго.

Другим процессом, активно развернувшимся начиная с эпохи Мэйдзи, стало освоение западной культуры, частью которого стало влияние на японский язык западных языков, прежде всего англий­ ского. Эта проблема сразу приобрела два аспекта, которые в Япо­ нии весь последующий период не шли параллельно друг другу: освое­ ние западных языков и заимствования из этих языков в японский.

С 50—60-х гг. XIX в. начался период интенсивной европеизации Японии, сначала большей частью через устное общение с бывавши­ ми там иностранцами, особенно с американцами и англичанами, чис­ ло которых резко возросло. Такое общение естественно привело к формированию японо-английских пиджинов, распространившихся в Иокогаме и других портовых городах [Stanlaw 2004:57— До сих пор в японском языке сохранились слова, пришедшие в это время из английского языка устным путем и воспринятые на слух, вроде purin ‘пудинг’ mpuddingvum mishin‘швейная машина5из machine.

Однако такой вид культурных контактов не стал определяющим, а пиджины к началу'XX в. постепенно исчезли. Снова они возродят­ ся, уже на другой основе, в период оккупации для общения американ­ ских военных с местным населением (так называемый бамбуковый английский), но и тогда окажутся недолговечными [Stanlaw 2004:

70— Ведущую роль уже в эпоху Мэйдзи, как и позже, стало играть освоение западной книжной культуры, связанное с обучением ино­ странным языкам в учебных заведениях и письменными заимство­ ваниями.

Существовало разное понимание границ этого освоения, в том числе и в языковой области. Для некоторых деятелей японской куль­ туры европеизация казалось неотделимой от овладения западными языками, в первую очередь английским. В крайнем варианте предла­ галось отказаться от японского языка, в более умеренном варианте речь шла о массовом японо-английском двуязычии. До начала XX в.

во впервые созданных в Японии университетах западного типа пре­ подавание частично или даже полностью шло на английском языке.

Видный государственный деятель эпохи Мэйдзи Мори Аринори все­ рьез думал о замене японского языка английским и даже переписы­ вался по этому поводу с крупнейшим американским лингвистом тех лет Д. Уитни, который отнесся к таким планам скептически [8Сап1а>у 2004: 64-65].

Однако наделе не только не реализовались подобные утопии, но не сложилось и массовое двуязычие; иностранные языки, в это вре­ мя не преподававшиеся в школе и изучавшиеся лишь в вузах, оста­ лись достоянием узкого слоя культурной элиты; по мнению Судзутси Такао, их до 1945 г. знали 1— % населения [8и/ик12006:232]. По­ бедил более естественный для Японии вариант, при котором не происходило резкого обрыва традиций, а заимствованные знания ста­ новились составной частью японской культуры. Так это в прошлом произошло с китайскими знаниями, теперь наступил черед натура­ лизации западной культуры, включая языковую культуру. Стояла зада­ ча освоить новые понятия, выразив их на японском языке. Для этого существовали два способа: прямое заимствование и калькирование с помощью вновь создаваемых или переосмысляемых канго.

В период с 60-х гг. XIX в. по 20-е гг. XX в. в японский язык вошло много слов, заимствованных из западных языков, в этот период они стали стандартно именоваться gairago, буквально ‘слова, пришедшие извне’, отделяясь и от ваго, и от канго. При этом в Японии осваива­ лась культура разных стран, а заимствования из того или иного языка отражали престиж соответствующей страны в той или иной облас­ ти: Франции в моде, Италии в музыке, Германии в философии [БЫЬаСа 1993:19]. Традиция ориентироваться на Германию в медицине сохранялась очень долго, и даже в 70-е гг. XX в. немецкий язык в Япо­ нии мог играть роль медицинской латыни (мы видели рецепты на этом языке); естественно, в японском языке в данной сфере много заимствований из него. Среди влиятельных языков был и русский (см. главу 6). Но уже к концу' эпохи Мэйдзи 75 % всех гайрайго со­ ставляли заимствования из английского языка [Stanlaw 2004:68]. Так что преобладающее влияние этого языка на японский обозначилось задолго до оккупации. При этом Япония не была ни британской или американской колонией, ни страной, зависимой от Великобритании или США, а мировая роль английского языка тогда еще не была столь значима, как позже. Но Япония уже в конце XIX в. и в первой полови­ не XX в. столкнулась с процессами, которые в наши дни принято называть глобализацией. По выражению Судзуки Такао, во времена Мэйдзи kangaku (наука, изучавшая китайские тексты и китайскую культуру) превратилась в eigaku (науку об английских текстах и англо­ язычной культуре) [Suzuki 2006:230]. Посетивший Японию в 1926 и 1932 гг. советский писатель Б. А. Пильняк замечал, что Япония не европеизируется, а американизируется [Пильняк 1935: 76]. Отли­ чие данного периода от послевоенной эпохи, однако, состояло в том, что заимствования могли приходить в японский язык не только из американского, но и из британского варианта английского языка.

Однако прямое заимствование оказывалось не единственным способом образования новой лексики. С ним, особенно в первые десятилетия европеизации, конкурировало использование уже су­ ществующих средств своего языка, то есть создание калек или слов, отражавших новое понятие в своей морфемной структуре. Для этого использовались почти исключительно канго. К этому времени япон­ ская культура уже давно обособилась от китайской, и канго использо­ вались в Японии вне какого-либо отношения к Китаю, как органич­ ные элементы своего языка, удобные для образования новой культур­ ной лексики.

Причин удобства канго для этих целей было как минимум две. Вопервых, корни китайского происхождения кратки и обладают почти безграничными возможностями комбинирования, из них легко созда­ ются сложные слова, нередко окказиональные, или последовательно­ сти сколь угодно большой длины— сцепления, упоминавшиеся выше.

Значения сложных канго часто прозрачны: если знать, что гаки значит ‘падать’, ка—‘низ5 a san —‘зонт5 то нетрудно догадаться, что rakkasan из гаки + ka + san значит ‘парашют’. А корни ваго обычно длиннее и имеют ограниченные словообразовательные возможности.

Вторая причина —культурно-стилистическая. В большинстве случаев ваго—бытовые, обиходные слова, иногда слова, связанные с традиционными ремеслами, искусствами, в том числе с поэзией, в них сильны эмоциональные компоненты значения, а канго —слова книжные, свойственные стилям, связанным с культурными сферами.

Такое различие сложилось исторически и представляет собой инвариант японской культуры на протяжении многих веков. Как ука­ зывает современный японский автор, ваго создают ощущение при­ вычности и укорененности того или иного понятия, тогда как канго ассоциируются с новым, ранее не виданным. Именно поэтом); по его мнению, ваго не применялись в эпох)' Мэйдзи для формирования новой культурной лексики, тогда как канго были одновременно незна­ комы и понятны по значению; играла роль и эмоциональная нейтраль­ ность канго [Takiura 2007в: 7— К тому же создание терминов — сложных канго, особенно в первые десятилетия европеизации, ког­ да еще сохранялось влияние камбуна, опиралось на многовековую традицию создания таких терминов в камбуне, часто использовались те же самые модели [Sotoyama 1993: 55; Sanada 2002:476— 480].

В данный исторический период окончательно сложилась такая важная особенность японского языка как обилие синонимов (точ­ нее, квазисинонимов): имеется много пар сходных по значению ваго и канго. Часто они либо записываются тем же иероглифом, по-разному читаемым, либо ваго пишется одним иероглифом, а канго— дву­ мя иероглифами, один из которых тот же самый. Однако замена одного синонима на другой чаще всего невозможна в связи со стили­ стическими факторами. Слишком часто близкие по значению канго и ваго относятся к разным сферам. Например, эквивалентом русско­ го сердцеобычно считается японское ваго kokoro. Однако это обиход­ ное слово издавна соответствовало переносным значениям соответ­ ствующего русского слова (переводиться может и как духили душа).

Сердце же как человеческий анатомический орган —канго shinzoo (слово, появившееся лишь в XIX в.). Если речь идет о конкретном человеке, то обычно употребление ваго hito, но человек как биоло­ гический вид— только канго ningen. Baro kotobaможет значить и слово, и речь, и язык, но в обиходной речи, а не в качестве лингвистического термина. В терминологическом же значении слово—go или tango, язык —gengo, всё это канго. При этом kokoro и skin в shinzo пишутся одним и тем же иероглифом, как и hito и пгп в ningen, kotoba и gen в gengo. Среди канго есть и обиходные, часто обозначающие явления культуры, известные каждому носителю языка: denwa ‘телефон’, sooshiki ‘похороны’ и др., но они составляют меньшинство. А среди культурной, в том числе терминологической лексики встречаются лишь отдельные ваго: пример —каЬи—(биржевая и пр.) ‘акция’ (ис­ ходное значение —пень).

Однако канго обладают одним большим недостатком: они часто с трудом понятны на слух, поскольку' в их подсистеме очень велика омофония. Например, в «Большом японско-русском словаре» име­ ется 23 слова с разными значениями и одинаковым звучанием кооькоо [БЯРС, 1: 484]. На письме все эти слова трудностей не вызывают, поскольку' пишутся разными иероглифами. Это не было недостат­ ком в чисто письменном камбу'не и не особенно затрудняло освое­ ние европейской культуры в эпоху Мэйдзи, когда оно шло преиму­ щественно книжным путем. Но распространение устных средств передачи информации, в том числе появившегося в 20-е гг. XX в.

радио, стало ограничивать применение сложных канго.

До 20-х гг. заимствования и вновь созданные канго постоянно конкурировали между собой. Но в целом имелось не всегда после­ довательно проводившееся разграничение: заимствования чаще обозначали новые для японцев предметы материальной и бытовой культуры, а новая научная, политическая и пр. культурная лексика боль­ шей частью формировалась путем создания новых канго.

В 20-х гг. XX в. началась эпоха господства японского национализ­ ма и милитаризма. В этот период языковая норма отличалась край­ ним консерватизмом, и терпели неудачу все попытки ее модерниза­ ции (например, реформирования орфографии нового литератур­ ного языка, основанной в то время на орфографии бунго) [КигавЫта 1997,1:53— Это была и эпоха ограничения заимствований, дос­ тигшая предела в годы войны, когда запрещались заимствования из иностранных языков, кроме языков союзников Японии— немецкого и итальянского [Gengo-seikatsu, 1984, 7: 76]. Например, для бейсбо­ ла (игра, популярная там примерно так же, как футбол у нас) было тогда придумано канго уакуии (составлено из морфем со значением ‘поле’ и ‘мяч’) которое хорошо прижилось; впрочем, все прочие бейсбольные термины так и остались американскими по происхож­ дению.

После поражения Японии во второй мировой войне, во время американской оккупации (1945— 1952) начался новый этап европеи­ зации японской культуры и японского языка, принявший вид амери­ канизации (он будет рассмотрен в главе 6). После войны также про­ шел ряд реформ литературного языка, в частности, орфографичес­ ких, в большинстве разработанных еще до войны, но осуществлен­ ных лишь в эпоху' социальных перемен (ср. сходную историю орфо­ графической реформы в России). О реформах и их последствиях для современной Японии будет сказано в главах 7 и 9.

Таким образом, могут быть выделены некоторые константы япон­ ской языковой культуры, в ряде случаев несколько видоизменившие­ ся в последние полтора столетия. Это географическая и генети­ ческая обособленность японского языка, необычно долгое совпаде­ ние государственных, этнических и языковых границ, длительность и существенность контактов чисто письменного характера с китай­ ским языком, формирование внутри системы языка подсистем ваго и канго, к которым в последние столетия добавилась третья подсис­ тема гайрайго. К ним могут быть добавлены и такие константы как роль этикета в японской языковой культуре и особое место в ней письменности; их, однако, целесообразно рассмотреть в отдельных главах (соответственно 7 и 9).

Как известно, бытие определяет сознание, хотя сознание мо­ жет отражать бытие весьма неадекватно. Кратко перечисленные в данной главе объективные, исторически сформировавшиеся рам­ ки, в которых существовал и существует японский язык, отражают­ ся не только в японской науке и науке других стран, но и в воззрениях, суждениях и стереотипах самих носителей языка. Все эти отраже­ ния также являются частью языковой культуры. Этот вопрос мы рас­ смотрим в следующей главе.

ВОЗЗРЕНИЯ ЯПОНЦЕВ НА ЯЗЫК.

ЯЗЫКОВЫЕ МИФЫ

В данной главе рассматриваются массовые представления япон­ цев (как обычных людей, так и многих профессиональных лингвис­ тов) о своем языке. Языковые мифы и предрассудки отражаются не только в бытовых представлениях японцев, но нередко и в сочине­ ниях, претендующих на научный статут. Эти сочинения входят в чис­ ло многочисленных публикаций в области так называемого nihonjinron, что буквально значит ‘учение о японцах’. Они включают в себя разно­ образную гуманитарную проблематику; включая этнографическую, культурологическую, лингвистическую, фольклористическую, исто­ рическую; иногда даже затрагиваются проблемы антропологии (в традиционном для России смысле этого термина) или нейропсихо­ логии. Число таких публикаций очень значительно: лишь за период с 1976 по 1978 гг. вышло почти 200 книг в этой области [Dale 1986:

15]. Работы в данной области отличаются большой неоднороднос­ тью: откровенное мифотворчество соседствует в них с интересны­ ми фактами, а иногда и с разумными наблюдениями. Как выразился один американский японист, такие работы представляют собой сме­ шение фольклора с научной информацией [Johnson 1993: 96]. О них нам придется говорить и в следующей главе в связи с вопросом о японской языковой картине мира.

Конечно, в таких случаях трудно разграничить представления, возникающие стихийно, на бытовом уровне (в Японии они могут от­ ражаться и у профессионалов), и влияние политики, сознательно направленной на формирование тех или иных массовых представле­ ний. Ряд западных исследователей считают работы по nihonjinron исключительно средством пропаганды японских правящих кругов, продолжающим традиции времен национализма и милитаризма. Осо­ бенно последовательно такая точка зрения проведена в двух книгах, появившихся в 80-е гг. [Miller 1982; Dale 1986]. Оба автора (амери­ канец и англичанин) резко оценивают всё данное направление, счи­ тая его антинаучным. Впрочем, они по-разному характеризуют цели политики японской власти: Р. Э. Миллер акцентирует внимание чи­ тателя на японском национализме, доходящем до расизма, а П. Дейл, находящийся, как указывается в предисловии к книге [Stockwin 1986:

5], под влиянием неомарксизма, видит суть проблемы в поддержа­ нии социального господства. Резко отрицательное отношение к nihonjinron видно и в других исследованиях [Моегап 1989: 14— 15;

Stanlaw 2004:13; Gottlieb 2005:4— С другой стороны, вне Японии распространено и некритическое отношение к такого рода рабо­ там, примером может служить статья [Wierzbicka 1991 ], к которой мы вернемся в следующей главе.

В критике японских работ, посвященных особенностям японс­ кой языковой культуры или картинам мира, безусловно, есть большая доля истины. Бесспорно то, что они формируют (прямо или косвен­ но через школу' или средства массовой информации) воззрения обыч­ ных японцев на язык, создают и поддерживают языковые мифы. Но представляется, что процесс является более сложным и, что важ­ но, двусторонним. Сочинения по nihonjinronne только формируют воззрения и мифы, но и отражают некоторые стихийные, бытовые взгляды носителей языка, многие из которых восходят к временам, когда никакого nihonjinron не существовало (этот жанр в современ­ ном виде сложился примерно в конце 60-х гг. XX в.). Эти взгляды, как и сами сочинения по nihonjinron, отражают, как признает и Р. Э. Миллер [Miller 1982:21], некоторую «крупицу правды», но фан­ тастически преувеличенную и сильно искаженную. Безусловно, те исторически сложившиеся свойства языковой культуры, о которых шла речь в предыдущей главе, как-то осознаются ее носителями. И в их представлениях могут присутствовать и отражения реальности, и откровенная мифология, и желание верить в неповторимость и особые свойства своего народа.

Рассмотрим некоторые стандартные представления японцев о своем языке и своей культуре.

2.1. Важность языковых проблем Среди стран мира Япония выделяется массовым интересом сво­ их жителей к вопросам языка. На это обращали внимание наблюда­ тели из других стран. Р. Э. Миллер писал, что нормальное отноше­ ние к язык)'— замечать его; мы все настолько заняты, что не можем терять время, обращая внимание на собственный язык; лишь японцы да еще французы поступают иначе [Miller 1982: 3— Отмечают даже, что в ничего не значащей беседе японцы могут говорить не только о погоде, но и о языке [Shibata 1984: 2]. Рассуждения про язык встречаются в рекламе. Ведущие газеты вроде «Асахи» могут посвящать передовые статьи обсуждению вопросов орфографии.

По первому каналу телевидения NHK в лучшее время, в 10 часов вечера по субботам могут пускать передачи о японском языке и даже лингвистические сериалы (в 1985 г. шел сериал «Первый год япон­ ского языка», где показывалось, как семья конца XIX в., поначалу гово­ рившая на разных диалектах, выработала общий язык). В телешоу именитый профессор лингвистики может рассказывать веселые истории об иероглифах. Лингвистическая литература, даже специ­ альная, хорошо раскупается и иногда возглавляет списки бестселле­ ров для non-fiction. Всё это не похоже на то, к чему привыкли и в США, и в России.

Особое внимание к вопросам языка характерно для японских ра­ бот, посвященных национальной культуре, уже давно, по крайней мере, со времени первой национальной школы ученых kokugaku XVII— XVIII вв. Всегда сказывалось то, что язык —один из немногих действительно исконных компонентов японской культуры. На это обратили внимание еще ученые kokugaku, но особое значение воп­ росы языка приобрели, по мнению Р. Э. Миллера, в годы американ­ ской оккупации, тогда окончательно сложился японский языковой миф [Miller 1982: 36]. Многим тогда казалось, что вся довоенная японская культура дискредитирована, и надо целиком перейти к за­ падной системе ценностей. Известный писатель Сига Наоя даже считал желательным отказаться от японского языка (что, как упоми­ налось выше, предлагалось и в годы вестернизации в XIX в.). Такие предложения, конечно, нереальные, и сейчас любят вспоминать япон­ ские лингвисты. Однако тогда победили иные тенденции: для выхо­ да из духовного кризиса полезно было опереться на какие-то полити­ чески нейтральные духовные ценности. И такой ценностью мог быть язык, который к том)7же оккупанты с трудом усваивали, обычно не проявляя интереса к его изучению (черта, вообще свойственная американцам за границей). Тогда японцы могли бы сказать о себе то, что в других исторических условиях сказал В. В. Набоков: «Всё, что есть у меня, —мой язык!». В результате представления японцев о своем языке как национальном достоянии, не имеющем аналогов в мире и недоступном для иностранцев, еще более укрепились. С уси­ лением экономической мощи Японии языковой компонент японско­ го национализма дополнился многими другими, но не исчез, что отра­ жается в публикациях по nihonjinron. Как будет сказано в следующей главе, нередко из внутренних свойств японского языка, как из базиса, японские авторы могут выводить особенности структуры своего об­ щества.

2.2. Уникальность японского языка Всё это— внимание не к языку вообще, а именно к своему языку, на иностранные языки оно не распространяется. Это внимание прояв­ ляется даже в названии собственного языка. Точнее, таких названий два. Обычно в том или ином языке его собственное название про­ изводив от названия государства и/или господствующего этноса.

Япония —Nihon (или Nippon), язык как компонент сложных слов— go, естественно считать, что японский язык —nihongo. И такое название действительно есть, именно оно используется, если данный язык перечисляется в ряду других языков мира или противопоставляется другим языкам; оно единственно возможно, когда говорится об освое­ нии этого языка иностранцами. Но чаще японцы называют свой язык kokugo, буквально язык страны. Этот термин не древний, как иногда думают, он появился лишь в эпоху Мэйдзи, когда Япония впервые включилась в международную жизнь [Kurashima 1997,1: i]; до того японцам вообще не нужно было специально называть свой язык: он был просто язык (kotoba). Но и тогда, когда это слово стало важно, в его внутренней форме отразилось представление о том, что япон­ ский язык —не один из языков мира, а нечто особое. Как указывает австралийская японистка Н. Готлиб, если речь идет о японском язы­ ке как иностранном, он будет nihongo, если о родном языке — kokugo [Gottlieb 2005:15]. По мнению ХагаЯсуси, если nihongo и стоящие с ним в одном ряду' названия имеют объективное значение, то значе­ ние слова kokugo субъективно («наш» язык) [Haga 2004:33].

Вопрос о соотношении названий nihongo и kokugo в последнее время активно обсуждается в Японии, причем к ним относятся поразному. Сторонники именования kokugoпишут, что для японцев это не столько язык государства, сколько свой, материнский язык [Haga 2004: 33], часть самих себя [Ikegami 2000:3]. Ноу этого слова есть и противники, считающие, что в нем есть оттенок национализма [Endoo 1995:22]. Резко против него выступает Курасима Нагамаса, связывающий обозначение языка как kokugoc эпохой довоенного на­ ционализма и милитаризма и считающий его несовместимым с ин­ тернационализацией Японии; по его мнению, пришло время пере­ ходить от kokugo к nihongo [Kurashima 1997,1: vi]. Он отмечает и то, что если в японской школе до сих пор господствует название kokugo, то в раде университетов курсы по японскому языку начинают пе­ реименовываться в курсы nihongo [Kurashima 1997,1: viii] (об этом пишет и Н. Готлиб [Gottlieb 2005: 16]). В любом случае можно со­ гласиться с Курасима в том, что для японца больше гордости в обо­ значении своего языка именно как kokugo [Kurashima 1997,1: iii].

Особое внимание японцев к своему' языку тесно связано с посто­ янным ощущением его уникальности. Об этом пишут многие япон­ ские языковеды, среди которых особо следует отметить патриарха современной японской социолингвистики Судзуки Такао (р. 1926), см., в частности, его недавнюю книгу «Сила языка» [Suzuki 2006].

Отмечают такие представления, обычно с отрицательным знаком, и иностранные авторы [Моегап 1989:15].

Судзуки пишет, что Япония уникальна среди развитых стран мира, поскольку' среди них более нет ни одной страны, где за 1500 лет один и тот же народ живет на одной и той же территории, защи­ щенной морем, и говорит на одном и том же языке [Suzuki 2006:19— 20]. По его мнению, для англичан «Беовульф» —не вполне нацио­ нальный памятник, так как английский язык после норманнского заво­ евания сильно изменился, тогда как близкое к нему по времени «Манъсю» для любого японца —свой памятник [Suzuki 2006:150]. АХага Ясуси считает, что если в Европе национальные языки сложились в последние столетия, то японский язык стал национальным намного раньше [Haga 2004: 30].

Действительно, как указывалось в первой главе, редко где так, как в Японии, совпадают множество носителей языка и население стра­ ны. И такому' совпадению уже почти две тысячи лет. Как раз в наши дни оно стало нарушаться (см. главу 6). Подобная ситуация не со­ всем уникальна (ср., например, Исландию), но и не так часта.

Согласно традиционным японским представлениям, быть япон­ цем, жить в Японии и говорить по-японски —одно и то же. Это, ко­ нечно, не так, но совпадение больше, чем для других крупных языков мира. С одной стороны, из 126 миллионов жителей Японии люди, для которых родной язык —не японский, составляют меньше 1 % населения. С другой стороны, по-японски говорят и пишут почти исключительно в Японии; есть, правда, общины японских эмигран­ тов в США или Бразилии, но и там этот язык во многом вытеснен английским или португальским. Как выше отмечалось, чисто лингви­ стические различия между' японскими диалектами могут быть значи­ тельными, дело иногда доходит до полного взаимного непонимания (особенно это относится к диалектам островов Рюкю), но всё равно носитель каждого из диалектов — японец, и единство языка как важ­ нейшего признака японской нации всеми осознается. Ощутцению отдельности, в том числе языковой, способствовало изолированное положение островной Японии.

Важно для японского языкового сознания и то, что японский язык изолирован не только географически, но и лингвистически, не имея близко родственных языков. Правда, в Японии в последние десяти­ летия появился ранее отсутствовавший интерес к «поискам корней», его появление иногда связывают с распространением с 60— 70-х гг.

поездок японцев за границу [Моегап 1989:44]. И об алтайских, и об австронезийских прародителях иногда вспоминают. На ЭКСПО- в Японии был построен специальный павильон для показа фильма о том, как японская нация формировалась из смешения мирных рыбо­ ловов с воинственными кочевниками, осевшими на завоеванных ост­ ровах. Впрочем, те или иные сведения о реальной древнейшей ис­ тории (основанные обычно на американских публикациях, работы С. А. Старостина там неизвестны) могут соседствовать с откровен­ ной фантастикой. В 70-е гг. нашумела квазинаучная книга о языке лепча (реально существующий язык тибето-бирманской группы в Гима­ лаях). В ней на основе нескольких случайных или вымышленных со­ звучий доказывалось даже не родство этого языка с японским, но его тождество древнеяпонскому' языку «Манъёсю». Получила популяр­ ность несколькими годами позже и столь же бездоказательная вер­ сия о родстве японцев и дравидов. Отмечают, что такие публикации способствовали буму интереса широкой публики к лингвистике, ко­ торый наблюдался в Японии в 70-х гг. [КигазЫта 1997,2:117— 118].

Но, безусловно, преобладают представления о языковом одино­ честве японцев в мире. Помимо отсутствия близкородственных язы­ ков влияет и постоянное в Японии со времен Мэйдзи стремление сопоставлять собственную ситуацию с западной и ни с какой иной.

Японские авторы постоянно указывают, что все, кроме Японии, стра­ ны «семерки», а затем «восьмерки» обладают родственными друг другу языками (а также общими расовыми признаками и христиан­ ской религией), и лишь Япония выпадает из ряда. Суцзуки Такао даже пишет, что большинство языков, культур, религий родственны и лишь мы, японцы, одиноки [Suzuki 2006:73— О мире за пределами узко­ го крута развитых стран при этом могут и не вспоминать.

Даже в области языковой структуры для многих японских авто­ ров значимо лишь отличие японского языка от английского языка и в меньшей степени от других европейских языков. По грамматичес­ кому' строю японского языка сохраняется довольно значительное сходство с друтими алтайскими языками (хотя общие слова разо­ шлись настолько, что с трудом опознаются). Тот же порядок слов, близки синтаксис и морфологические категории. Но это сходство массовым сознанием игнорируется: «не те» языки.

В целом, безусловно, подчеркивание и преувеличение уникаль­ ности своего языка (как и своей культуры в целом) составляет одно из постоянных свойств японских представлений о мире [Моегап 1989:15]. Впрочем, отмечают, что и, например, американцы в своей массе плохо знают историю и склонны всё происходящее в своей стране считать беспрецедентным [Lakoff2003:40].

2.3. Преувеличение трудностей своего языка Из многих свойств японского языка выделяется одно: «Япон­ ский язык очень труден»; естественно под трудностью имеется в виду' трудность для жителей США, носителей английского языка.

Крупный современный японо-американский лингвист Сибатани Масаёси даже посвятил раздел своей японской грамматики разоблаче­ нию этого, как он считает, мифа [Shibatani 1990:89— Массовость подобных представлений отмечена и в работах самых последних лет [Suzuki 2006:46].

Истоки подобных идей можно видеть в древности: японцы жили обособленно, и их языком редко овладевали иностранцы. В конце XIX в. один из первых английских специалистов по Японии Б. X. Чем­ берлен писал, что японцы смотрят на знающих их язык европейцев как на говорящих обезьян, цитируется по [Miller 1982:77]. А после поражения 1945 г., когда страна впервые за всю свою историю под­ верглась оккупации, и японцы впервые в массовом порядке столкну­ лись с американцами, они заметили, что завоеватели не могли, а обыч­ но и не желали осваивать язык побежденных. Отмечают и то, что сами американцы и европейцы и в эпоху Мэйдзи, и после 1945 г. очень часто считали, что не могут овладеть японским языком, предпочитая в случае крайней необходимости обходиться пиджинами; сами же японцы слишком легко с этим согласились [Stanlaw 2004:276].

В наши же дни в подобных взглядах отражается, конечно, пред­ ставление современных японцев о своей причастности к миру раз­ витых государств, в котором господствует английский и имеются еще некоторые друтие языки. Но из этих языков, разумеется, японский язык, единственный не индоевропейский язык в «восьмерке», наиме­ нее похож на все остальные. Очевидна сложность иероглифов, не­ похожа грамматика, да и звучит язык не по западному'. Даже значитель­ ное число английских заимствований не сильно облегчает изучение японского языка, как это мы увидим в главе 6: они живут в японском языке своей жизнью. И в нашей стране, вероятно, немало людей может рассказать, как они начинали учить японский язык и бросали.

Меру сложности языка установить вряд ли возможно, но трудности в освоении этого языка, никому близко не родственного, для ино­ странцев очевидны.

Наделе, разумеется, эти трудности преувеличиваются в япон­ ском массовом сознании. В отличие от эпохи американской оккупа­ ции сейчас знание японского языка иностранцами— уже далеко не редкость. Отмечают, что сейчас, например, есть белые люди, полу­ чающие японские литературные премии за произведения на япон­ ском языке [Gottlieb 2005:5].

Нередко эти сложности в освоении японского языка американ­ цами и европейцами воспринимаются в Японии как нечто естествен­ ное и даже положительное. И бросается в глаза одна особенность Японии. Обычно чем более важную роль играет то или иное госу­ дарство на мировой арене, тем больше международных функций выполняет его язык. Но роль японского языка здесь за последние полвека увеличилась не намного. Японский язык не стал языком ООН, и Япония этого никогда всерьез не добивалась. Правда, такой воп­ рос однажды поднимался в конце 80-х гг., но довольно быстро оказал­ ся снят с повестки дня [Gottlieb 2005: 74]. Очень редко японский язык выступает в качестве языка международных конференций и сим­ позиумов. И в Японии это не кажется ненормальным. Как указывает Дж. Стенлоу, еще недавно идея о японском языке как международ­ ном казалась, в том числе в самой Японии, еретической, хотя сейчас это уже не так [Stanlaw 2004:277].

Обычные ссылки японских авторов на сложность их языка не всё объясняют. Соседний Китай, чей язык не больше похож на евро­ пейские, борется за признание его международным явно активнее.

И с точки зрения западного человека есть еще одна странность: да­ леко не всегда японцы с одобрением относятся к хорошему'знанию их языка иностранцами (мы имеем в виду, прежде всего, американцев и европейцев). Ошибки прощают довольно легко, плохо говоряще­ му по-японски иностранцу будут говорить комплименты, но если иностранец по-настоящему овладел языком, он может столкнуться с настороженным к нему отношением (сейчас, впрочем, это встре­ чается реже, чем раньше). Об этом пишут японские авторы [Matsumoto 1980:110; Mizutani 1981:16,63— 65]. Иностранцу'иногда при­ ходится сталкиваться с тем, что на вопрос на японском языке ему' отвечают на английском (японцы часто думают, что все люди евро­ пейской внешности —носители этого языка). Автор этой книги од­ нажды разговаривал в самолете с соседом-японцем. Мы общались по-японски, я рассказал, что занимаюсь этим языком. Потом разго­ вор оборвался, я стал смотреть японский журнал. Удивлению моего соседа не было пределов: «Как, Вы и читать можете?». У нас трудно себе представить специалиста по какому-то языку; который на нем говорит, но не читает. Но японцы исходят из того, что иероглифы — самое сложное в их языке.

Видимо, корни всего этого лежат в национальных привычках, сло­ жившихся в изолированном островном государстве. Конечно, Япо­ ния — давно не закрытая страна, но в провинции и сейчас дети, увидев белого человека, бегут за ним с криками: « Gaijinl» («Иностранец»);

автор книги сталкивался с этим в 70— 80-е гг. недалеко от Токио. В самом Токио, впрочем, такого уже не бывает, а само слово сей­ час избегается, например, оно запрещено на телевидении [Gottlieb 2005:118]. Конечно, времена изменились, но ситуация в Японии отличается оттого, что мы видим в ряде друтих стран. В малых стра­ нах Европы очень уважают того редкого иностранца, кто знает их язык, а в США знание иностранцем английского языка воспринимает­ ся как норма.

И, по-видимому, в Японии, несмотря на склонность к языковым заимствованиям, важно ощущение владения наряду' со всем этим чемто уникальным, специфически своим. Таков синтоизм, чисто японЯпонский язык — для японцев ская религия в отличие от сосуществующего с ним интернациональ­ ного буддизма (недаром японцам никогда не приходило в голову об­ ращать в него иностранцев). И таков японский язык, пусть в нем есть особые подсистемы китайских и английских заимствований. Отсю­ да так сильны представления о непосильной сложности этого языка для белых людей, в меньшей степени это касается других народов Дальнего Востока. Исключением из традиционного японского язы­ кового изоляционизма была языковая политика в первой половине XX в. в японских колониях: на Тайване, в Корее и в японской Океа­ нии. Здесь ставилась задача не просто обучить покоренные народы японскому языку, но ассимилировать их в языковом отношении. Как указывает Курасима Нагамаса, тогда единственный раз в японской истории вне Японии распространялся не nihongo (японский язык для иностранцев), a kokugo, то есть японский язык в качестве родного [Kurashima 1997,1:97].

В массовом сознании существует и идея о том, что японцам тя­ жело и поэтому^ не стоит учить иностранные языки. На это жалу ется специалист по методике преподавания японского языка Эндо Хатиро [Endoo 1995: 28], упоминает об этом и Н. Готлиб [Gottlieb 2005:36— Этим идеям, однако, противостоит престижность ан­ глийского языка (см. главу 6).

Всё сказанное свидетельствует о том, что японское общество всё еще остается замкнутым. Здесь мы впервые сталкиваемся с фун­ даментальным для японской культуры противопоставлением «свой — чужой», о котором будет не раз говориться в последующих главах.

Сильны представления о том, что японцы должны говорить по-япон­ ски, иностранцы, как кажется многим японцам, по-английски, а вопрос межнационального общения не является приоритетным.

Впрочем, в последние десятилетия призывы придать японскому языку международный статус стали встречаться чаще. Особенно много об этом говорили в 80-е гг., в период наибольших экономичес­ ких успехов Японии. Уже упоминавшийся Судзуки Такао писал в га­ зетной статье в 1987 г.: «Мы должны сделать всё, чтобы выработать точку зрения, соответствующую нашей экономической мощи... Но нельзя отвлечься от проблемы языка. Поэтому' наша самая неотлож­ ная задача— способствовать использованию японского языка как меж­ дународного» [Suzuki 1987b]. Тогда даже ставили вопрос: будет ли мир в XXI в. говорить по-японски. Судзуки не отказывается от такой постановки вопроса и сейчас [Suzuki 2006:15— Но сейчас такие высказывания слышны реже: экономическое положение страны пос­ ле долгой стагнации им не способствует.

2.5. Особое богатство японского языка В Японии любят видеть особые качества своего языка и в связи с имеющимися в нём многочисленными синонимами; этот миф также критиковал М. Сибатани [Shibatani 1990:89— Действительно, заимствованные слова вместе с иероглифами их чтения, подверг­ шиеся фонетической адаптации, значительно пополнили японский лексический запас, очень часто оказываясь синонимичными или очень близкими по значению исконно японским словам. Впрочем, чаще все­ го имеются стилистические различия: исконное слово —общеупо­ требительное или чисто бытовое, китайское —книжное. Еще рас­ ширилась синонимия после появления в японском языке множества заимствований из английского языка, о которых речь пойдет в шес­ той главе. Но, разумеется, обилие синонимов —свойство многих языков, а в Японии эти свойства своего языка также склонны мифо­ логизировать.

Еще черта японских воззрений на свой язык—особое подчерки­ вание склонности к молчанию и невербальным средствам передачи информации. Например, Хага Ясуси пишет, что японцы не любят всю информацию передавать словами, и можно говорить о «языке без языка» (gengai по kotoba) в Японии [Haga 2004:104]; по его мне­ нию, японцы испытывают недоверие к слову и не любят объяснять [Haga 2004:260]. Он же считает, что французы кричат на вокзалах, немцы часто хохочут, а японцы избегают всего этого [Haga 2004:

72]. Такэмото Сёдзо даже заявлял, что с японской точки зрения за­ падные люди слишком говорливы, тогда как японцы привыкли к мол­ чанию, и значительная часть информации в их языке лишь подразу­ мевается. Причина этого в том, что для западного человека слово — оружие, без него нельзя выжить, а японцы находятся между собой в мирных отношениях семейного типа [Takemoto 1982:267]. Вооб­ ще работам по nihonjinron свойственно особое подчеркивание роли молчания и подтекста в японской культуре; обзор некоторых точек зрения см. [Гуревич 2005:169— 181]. Такие идеи широко проника­ ют с подачи японских авторов и в другие страны, в том числе в Рос­ сию. Не только в Японии, но и в других странах «японцев называют носителями традиционной культуры молчания, культуры бесстраст­ ной коммуникации, имеющей минимальные внешние проявления»

[Гуревич 2005:169]. Японские пословицы и поговорки отражают представления о вреде многословия и пользе молчания [Гуревич 2005: 176— 178], это отмечает и Хага Ясуси [Haga 2004: 106]. А в наши дни социальные стереотипы отражаются не столько в посло­ вицах, сколько в рекламных лозунгах [Hayakawa 2001:40— ]. Эту' мысль автор статьи иллюстрирует именно тем, что, например, в рек­ ламе пива «Саппоро» используется образ молчаливого мужчины [Hayakawa 2001:42].

Как часто бывает в подобных случаях, такой взгляд имеет рацио­ нальное зерно. Главный объективный аргумент в его пользу—посто­ янное опущение тех элементов структуры предложения, которые обязательно выражаются в английском и других языках, с которыми японский язык обычно сопоставляется. Например, нам однажды встретилось уличное объявление: Koneko saskiagernasu. Первое сло­ во значит ‘котенок; котята5 второе — 1-го лица ко 2-му или 3-му, вежливо) в форме настоящего времени (лицо и число в глаголе никогда не выражается). С точки зрения но­ сителя русского языка в предложении опущены: 1) подлежащее, 2) косвенное дополнение (ком)'дать), 3) показатель прямого допол­ нения (винительного падежа), 4) указание на число дополнения. А в дублированных на японский язык западных кинофильмах ощущает­ ся слишком частое для японского языка использование личных мес­ тоимений.

Несомненно и осуждение говорливости, и одобрение молча­ ливости также в японской народной мудрости, но, во-первых, подоб­ ные сентенции можно найти и в русском языке (что отмечает Т. М. Гуревич), во-вторых, соотношение говорения и молчания — одно из проявлений групповых и иерархических отношений, о кото­ рых см. ниже. Например, в главе 8 речь будет идти о традициях мол­ чания женщин в диалоге с мужчинами.

Р. Э. Миллер, резко критикующий «культуру молчания» как один из японских языковых мифов, считает, что наделе японцы могут быть даже очень говорливы: ресторан в японском стиле —«словесный бедлам», а в японских храмах шума больше, чем в храмах других наро­ дов, и нельзя считать, что в прошлом было иначе [Miller 1982:86— 87]. Можно добавить, что не прослеживается «культура молчания» в столовых и комнатах отдыха японских университетов.

Молчание для японцев— скорее идеал, чем норма общения. Этот идеал, возможно, имеющий конфуцианские истоки [Dale 1986:79], в языковом сознании преувеличивается и мифологизируется.

Итак, реальные особенности структуры или функционирования японского языка порождали и продолжают порождать стереотипы массового сознания, которые могут оказывать на язык обратное воз­ действие через поддержание нормы, языковую политику; обучение язык)'и др.

ЯПОНСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ И КАРТИНЫ МИРА

3.1. Японский языковой национализм Вернемся к идеям ткопрптоп. Можно видеть, что они, как и сход­ ные идеи публикаций более раннего времени, при разной аргумента­ ции и применении к разным, казалось бы, явлениям культуры и языка, сохраняют некоторые общие черты. Это, во-первых, обостренное чувство национальной идентичности, во-вторых, гордость националь­ ными традициями и традиционным укладом и настороженное отно­ шение к американскому'образу жизни, в^гретьих, культурный и язы­ ковой изоляционизм. Впрочем, такой видный ученый как Суцзуки Такао, сохраняя две первые черты, решительно отказывается от тре­ тьей, подчеркивая необходимость интернационализации Японии.

В чём причины устойчивости таких представлений? Здесь, по­ мимо политических факторов, о которых писали Р. Э. Миллер и П. Дейл, надо учитывать и культурные, и психологические. Для каж­ дого народа, вступившего на путь модернизации и вестернизации, оказывается необходимым осмыслить свою национальную специ­ фику; выявить, чем собственная культура отличается от западной. И вполне естественно, что у самых различных народов наряду7 сво­ ими «западниками» появляются свои «славянофилы» и «почвенни­ ки», отстаивающие в том или ином виде идеи превосходства своей культуры, своего взгляда на мир, а зачастую и своего общественного устройства. И наиболее часто такие идеи распространяются и при­ обретают популярность в периоды успешного развития, когда наро­ ду есть чем гордиться. Однако национальная гордость очень легко переходит рамки разумного и способствует появлению и развитию разного рода мифов. Япония, где жанр пИюпрптоп популярен —яр­ кий пример этого.

Как уже говорилось, истоки многих идей такого рода восходят к школе кокщаки'КУП— ХУШ вв. Становление национальных лингвис­ тических традиций нередко сочетается с появлением идеи прево­ сходства своего языка над другими. Это происходило примерно в то же время и в России: вспомним известные рассуждения М. В. Ломо­ носова об особом богатстве русского языка по сравнению с западны­ ми. А младший современник Ломоносова, крупнейший представи­ тель школы kokugakuМотоори Норинага (1730— 1801) писал, что наличие небольшого числа слогов в японском языке —свидетель­ ство его совершенства, тогда как многочисленные слоги китайского языка и санскрита неправильны и похожи на звуки животных [Алпа­ тов, Басс, Фомин 1981:282].

В то время еще речь шла о противопоставлении японской куль­ туры, прежде всего, китайской. Но окончательно сформировалась японская националистическая идеология в эпоху Мэйдзи, когда ост­ ро встала проблема освоения западных ценностей и осознания соб­ ственных. П. Дейл возводит формирование этой идеологии к концу эпохи Мэйдзи [Dale 1986:6]. В эпоху японского милитаризма и един­ ственной за всю историю Японии колониальной экспансии национа­ листическая идеология стала государственной, получив выражение в сочинениях вроде официальной публикации «Kokutai no hongi»

(«Истинная сущность государственного строя») (1937), автором ко­ торой был близко стоявший к правящим кругам профессор С. Хисамацу. В этом сочинении большое место занимали идеи об особой ценности японского языка. Еще дальше заходили крайне правые.

Например, И. Кита еще в 1919 г. в книге, которую потом называли «библией японского фашизма», писал: «Английский язык не являет­ ся ни необходимым, ни обязательным в народном образовании....

Английский язык— для сознания, подобный опиуму, которым англи­ чане разрушили китайский народ.... Полное изгнание английского языка из нашей страны особенно важно, поскольку' главное значение реорганизации государства —в восстановлении его национального духа» (цитируется по [Молодяков 1997:259]).

После войны националистические идеи ушли в тень, хотя, разу­ меется, не исчезли (область языка оказалась их прибежищем даже в это время), а с 60-х годов начали вновь высказываться, хотя и не в том виде, как до 1945 г. Очевидно, что в основе этого лежали экономи­ ческие и технологические успехи Японии. Именно на время наи­ больших успехов приходится расцвет литературы по nihonjinron [Gottlieb 2005: 52].

Конечно, идеи о превосходстве своей культуры, включая язык, как и своей социальной организации, встречаются не только в ЯпоЯпонский языковой национализм нии. Достаточно вспомнить мусульманские страны, да и Россию. В мире это скорее норма, чем исключение. Менее всего в языковой области они, пожалуй, свойственны Западной Европе, где несколько последних веков сосуществовала целая группа государств, соперни­ чавших между собой, но примерно равных по силе и культурному уровню. После падения роли латыни ни один язык не стал общеев­ ропейским (по крайней мере, до последнего времени, когда на эту роль стал претендовать английский). А в последние десятилетия в Западной Европе всякие идеи национальной самобытности, включая языковую, стали ассоциироваться с фашистской Германией и избе­ гаются, противореча господствующим концепциям европейской интеграции. Автор предисловия к книге П. Дейла пишет, что в Ве­ ликобритании сейчас никому не придет в голову пропагандировать «английскость» (е1^Н$11пе$$), поэтому' соответствующие японские идеи «японскости» удивляют [8К)ск\ут 1986:3]. Впрочем, в то т же ряд можно поставить и концепции превосходства всей европей­ ской или христианской культуры над остальными. Зато в США идеи о превосходстве собственной культуры и, в том числе, английского языка очень популярны, и в наши дни более чем когда-либо, хотя сейчас чаще подаются не в виде пропаганды американского образа жизни, а в оболочке глобализации.

Но японские концепции такого рода имеют некоторые особен­ ности. Одна из них заключается в том, что вестернизация Японии уже зашла далеко, и каждый японец, пройдя через школьное образо­ вание, знаком с научной картиной мира и основами научной аргумен­ тации. Поэтому в Японии при формулировании тех или иных идей уже нельзя прибегать только к традиционным, например, религиоз­ ным аргументам. Каждая, даже самая фантастическая идея требует научного или хотя бы квазинаучного обоснования. Публикации по пШопрпгоп обычно наполнены, а то и переполнены научными фак­ тами, каждый из которых по отдельности может быть достоверен сам по себе, могут использовать данные экспериментов, математи­ ческий аппарат и пр. На деле же их авторы идут не от фактов к обобщениям, а от некоторых заранее заданных постулатов; затем для иллюстрации этих постулатов из моря фактов выбираются наи­ более подходящие, хотя может создаваться и «воображаемая ре­ альность». Конечно, такой жанр квазинаучных сочинений встреча­ ется не в одной Японии: весьма часто приходилось и приходится с ним сталкиваться в нашей стране и в прежние эпохи, и сейчас.

Другая особенность японских националистических публикаций состоит в том, что особое место в них, как мы уже отмечали, занима­ ют вопросы языка. Конечно, и здесь можно найти параллели в других странах. У нас не только М. В. Ломоносов, но и крупнейшие ученые XX в. могли писать об особом величии и богатстве русского языка, превосходящего иноземные языки, пример — книга В. В. Виноградо­ ва [Виноградов 1945]; характерно, что она появилась в 1945 г., когда успех нашей страны был неоспорим. И всё же русское «почвенни­ чество» прежде всего апеллировало к иным ценностям. А в Японии почти любое сочинение, пытающееся доказать превосходство япон­ ского пути развития над западным, упоминает, хотя бы вскользь, об особых свойствах японского языка, пример— упоминавшееся сочи­ нение «Kokutai no hongi». С другой стороны, рассуждать об особой ценности своего языка и своей культуры в целом были склонны не только дилетанты, но и самые крупные японские ученые разного вре­ мени (как и некоторые их русские и советские коллеги). Тот же Мотоори Норинага вошел в историю как один из основателей науч­ ного изучения японского языка. А в год вступления Японии в миро­ вую войну' появилась, безусловно, значительная с научной точки зре­ ния книга Токиэда Мотооки «Kokugogaku-genron» («Принципы япон­ ского языкознания») [Tokieda 1941 ], позднее многократно переизда­ вавшаяся; ее фрагменты есть и в русском переводе [Языкознание 1983: 85— 110]. В книге резко и небезосновательно критикуются идеи западной структурной лингвистики, которым в качестве образ­ ца противопоставляются концепции Мотоори Норинага и друтих представителей kokugaku, не имевших понятия о западной науке (о теоретических идеях этой книги см. нашу работу [Алпатов 2005:

265-270]).