«Восток России: миграции и диаспоры в переселенческом обществе. Рубежи XIX–XX и XX–XXI веков Иркутск Оттиск 2011 УДК 316.347(571.5) ББК С55.33(2Рб) В 76 Издание выполнено в рамках проекта Миграции и диаспоры в ...»

ИРКУТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Межрегиональный институт общественных наук при ИГУ

(Иркутский МИОН)

Восток России: миграции и диаспоры

в переселенческом обществе. Рубежи

XIX–XX и XX–XXI веков

Иркутск

Оттиск

2011

УДК 316.347(571.5)

ББК С55.33(2Рб)

В 76

Издание выполнено в рамках проекта «Миграции и диаспоры в социокультурном, экономическом и политическом пространстве Сибири, XIX – начало XXI века». Проект реализуется на базе научно-образовательного центра Межрегионального института общественных наук при Иркутском госуниверситете (НОЦ МИОН при ИГУ) в рамках федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» по теме «Проведение научных исследований коллективами научнообразовательных центров в области исторических наук» и программы институционального развития НОЦ МИОН при ИГУ.

Федеральная целевая программа «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг., государственный контракт No. 02.740.11.0347.

Научный редактор В.И. Дятлов, доктор исторических наук, профессор Редакционная коллегия:

Л.Е. Бляхер, Н.Г. Галеткина, К.В. Григоричев, Д.В. Козлов, И.В. Нам, А.В. Ремнев, Н.П. Рыжова Восток России: миграции и диаспоры в переселенческом обществе.

Рубежи XIX–XX и XX–XXI веков/ науч. ред. В.И. Дятлов. – Иркутск:

Оттиск, 2011. – 624 с.

Монография посвящена сравнительному анализу роли этномиграционных процессов в формировании переселенческого общества Сибири. Ставится задача сравнить ситуации рубежей XIX-XX и XXXXI веков. Рассматриваются проблемы государственной политики и управления этномиграционными процессами, воздействие миграций на расселенческую структуру, модели экономического поведения и адаптационных практик мигрантов, механизмы и динамика диаспоростроительства, формирование фобий и стереотипов как одной из реакций принимающего общества на присутствие мигрантов, идеологический и политический аспекты проблемы соотечественников.

Монография предназначена для специалистов в области проблем миграций и диаспор, истории и современного развития Сибири, преподавателям и студентам, широкому кругу читателей.

ISBN 978-5-93219-304- © Коллектив авторов, © МИОН при ИГУ, Оглавление Предисловие

Глава 1. Колонизация Азиатской России позднеимперского периода в геополитическом и национальном измерениях

Введение

1.1. Переселение и колонизация конца XIX – начала XX в.: в поисках научных терминов и политических смыслов

1.2. Колонизационная политика самодержавия в СибириXVIII – начала XX в.: этапы и направления.... 1.3. Крестьянская колонизация в геополитических координатах «внутреннего империализма» и национализма

1.4. Русское колонизационное культуртрегерство под сомнением

1.5. Казачество в колонизационных процессах конца XIX – начала XX в.

1.6. Православие и «русскость» в колонизационном и конфессиональном контекстах

1.7. «Обрусение с примесью сибирского оттенка»......... Заключение

Глава 2. Мигранты и миграционная политика в постсоветской Сибири и на Дальнем Востоке

Введение

2.1. Государственная миграционная политика:

«дрейфуем вместе с линией»

2.2. Дальневосточные «страхи» и восточная специфика миграционной политики

2.3. Восток России и «ворота в глобальный мир».......... 2.4. Парадоксы миграционной политики в Иркутской области

Вместо заключения

Глава 3. Mobilis in mobile: миграция в меняющемся пространстве

Введение

3.1. Внутренние миграции в Казахстане и формирование «нового» городского пространства

3.2. Сельская миграция и трансформация пространства постсоветского Улан-Удэ

3.3. «Ни к селу, ни к городу»: иркутский пригород в пространстве миграций

Заключение

Глава 4. Неформальные хозяйственные практики мигрантов на российском Дальнем Востоке

Введение

4.1. Изменения правил перехода границы для китайцев.

«Сахалянский инцидент» 1912 г.

4.2. Изменение практик «серого импорта» на постсоветской российско-китайской границе.......... 4.3. Экономические практики иммигрантов на российском Дальнем Востоке (конец XIX – начало XX в.)

4.4. Неформальная экономическая деятельность китайских мигрантов в Республике Бурятия после кризиса 2008 г.

4.5. Природные ресурсы российского Дальнего Востока:

неформальные практики и китайские мигранты в начале XXI в.

4.6. Адаптация азиатских мигрантов на Дальнем Востоке:

формальные правила и неформальные практики в исторической перспективе

Заключение

Глава 5. Переселенческие этнические группы в Сибири:

диаспорные институты, стратегии и практики................ Введение

5.1. Исторические особенности формирования и деятельности диаспорных институтов в Сибири (XIX – начало XX в.)

5.2. Адаптация евреев в Сибири во второй половине XIX – начале XX в.

5.3. Коллективные стратегии адаптации поляков в Сибири

5.4. Почему не возникают диаспоры. Польскобелорусский случай в Омском Прииртышье конца XIX – 20-х гг. XX в.

5.5. Жизнь в диаспоре: городские немцы Западной Сибири

5.6. Корейцы Дальнего Востока: опыт самоуправления

5.7. Формы самоорганизации китайских мигрантов и хуацяо во второй половине XIX – начале XX в...... 5.8. Советская власть в поиске национальной политики:

Иркутск, 1920-е гг.

5.9. Воспроизводство этнической культуры в диаспоре (на примере немцев в Сибири)

Заключение

Глава 6. «Сибирь – территория согласия»? Стереотип мигранта и мигрантофобия

Введение

6.1. Образ поляка в дореволюционной Сибири............. 6.2. Германофобия в позднеимперской Сибири............. 6.3. Особенности сибирского антисемитизма................ 6.4. Китайские мигранты и «образ желтой опасности»:

российский вариант общемирового синдрома?........ 6.5. Деловая культура китайских предпринимателей глазами российских современников

6.6. Китайский купец в Монголии глазами русских предпринимателей и исследователей

6.7. Боксерское восстание и антикитайские настроения на востоке России

6.8. «Кавказофобия» на рубеже советской и постсоветской эпох

6.9. Синдром «китайской экспансии» в современной России

6.10. Динамика представлений о китайских мигрантах на Дальнем Востоке (на материале интервью с предпринимателями)

6.11. Мигранты из Китая: формула образа в иркутских СМИ

6.12. От таджика к «таджику» – от этнофобии к мигрантофобии

Заключение

Глава 7. «Соотечественники за рубежом»: ресурс, инструмент, вызов?

Введение

7.1. Репатриация соотечественников в Россию: что стоит за Программой?

7.2. Казахстанская репатриация: причины, особенности, перспективы

7.3. Шэнэхэнские буряты в контексте «национального возрождения»

7.4. Возвращение на родину: опыт интеграции латиноамериканской старообрядческой общины в Приморье

7.5. Русские из Трехречья: диаспора в тени советской легенды

7.6. Польские соотечественники в сибирской деревне Вершина

Заключение

Заключение

Сведения об авторах

Аббревиатуры архивов

Переселенческие общества, чьи ключевые характеристики заданы миграционными процессами, – феномен общемирового значения. В силу своей распространенности и глобальности – феномен чрезвычайно разнообразный и многоликий.

Многообразие его типов и вариантов требует для понимания и различных исследовательских стратегий, компаративистики, описания и анализа отдельных обществ, механизмов и результатов их генезиса и функционирования. В этом смысле сибирское переселенческое общество дает неоценимый материал для изучения этих сложнейших процессов и явлений.

В основе его генезиса лежал, и во многом лежит до сих пор, сложнейший процесс синтеза переселенческого и аборигенного населения, первопоселенцев и новопоселенцев. Синтеза культурного, экономического, социального. При этом необходимо иметь в виду как гетерогенность аборигенного населения, огромное разнообразие его типов, так и не меньшее разнообразие населения пришлого. Причем это пришлое население постоянно укореняется, «осибирячивается», приобретая новые черты культуры, меняя (иногда радикально) старые.

Синтез происходит в контексте сильной имперской власти, на базе русского языка и культуры, на основе привносимых из-за Урала экономических укладов и технологий, в экстремально тяжелых условиях жизни, отсутствия надежных коммуникаций и недонаселенности региона.

Для нашего исследования чрезвычайно важен момент гетерогенности пришлого населения – его культурной, религиозной, этнической, социальной сложности и разнообразия. В фокусе монографии – представители ныне доминирующего русского сибирского населения, а также мигрантских меньшинств, их вклад в формирование переселенческого общества, стратегии и практики адаптации, траектории развития в качестве групп этого общества.

Они попадали сюда в результате добровольного и недобровольного переселения, в одиночку и группами. Процесс их миграции растянут во времени, но иногда мог принимать Автор В.И. Дятлов.

концентрированный, «залповый» характер. Переселялись крестьяне и горожане, представители различных социальных, профессиональных, сословных и имущественных групп. На новой земле они добровольно или вынужденно избирали деревенский или городской уклад жизни.

Какие стратегии адаптации они при этом выбирали и выбирают? Входит ли в эти стратегии задача сохранения прежней групповой идентичности? Используются индивидуальные или коллективные практики вхождения в новое общество в экстремальных условиях? И если коллективные – то формируют ли переселенцы сообщества на новом месте или приносят их с собой? Если формируют – то каков механизм? На каких основах это происходит? С другой стороны – какую роль они играли и играют в целом в сибирском обществе? Как воздействуют на него – если воздействуют в ощутимых размерах, конечно.

Вносят ли они свой вклад в личном, индивидуальном качестве – или через группу. Каково отношение этого общества? Властей? Властей имперских, федеральных и региональных?

Важность собственно миграционных процессов для Сибири очевидна. С XVII столетия и до наших дней именно они играли и играют решающую роль в формировании российского пространства к востоку от Урала. Пространства экономического, политического, социального, культурного. Масштабы, структура, векторы миграционных потоков до сих пор определяют возможности и ограничения развития востока России, формируют специфику как собственно сибирского населения, так и характер его взаимодействия с внешним пространством.

И неслучайно проблема миграционных процессов в Сибири встает сейчас перед властью так же остро, как и столетие назад.

Менее очевидно значение этномиграционной составляющей этих процессов. Поэтому так важно выявить количественные и качественные параметры этого феномена, проанализировать механизмы взаимной адаптации представителей мигрантских меньшинств и принимающего общества, стратегии и практики их культурной и экономической интеграции. Важно понять, насколько этнический фактор учитывался властями, воздействовал ли он, а если воздействовал – то как, на их стратегические решения и административные практики. Каковы сходства и отличия здесь ситуации в позднеимперской и современной России? Случайно ли то, что вызовы и угрозы, артикулируемые властью и транслируемые масс-медиа («желтая опасность», «китайская экспансия», «чайнатауны в России», «угроза территориальной целостности», «защита национальных интересов» и т.д.) на рубеже XIX–XX и XX–XXI веков, близки по содержанию и даже по форме?

Насколько важно то, что в конце XIX–начале XX в. миграционная проблематика была связана в понимании властей с освоением «пустого» пространства («пустого» и с точки зрения его освоенности, и с точки зрения масштабности внешних угроз), изменением его «под себя», все более полным его включением в собственно российское пространство. Сейчас же Восточная Сибирь и Дальний Восток быстро «удаляются»

от центров российской жизни. И трансграничные миграции являются важнейшим механизмом постепенного «обособления» регионов в российском пространстве. Поэтому так важно посмотреть на культурную и этническую гетерогенность как на ресурс, с одной стороны, и вызов, набор рисков и угроз – с другой. При этом неизбежно возникает вопрос и о понимании того и другого. Субъектах такого понимания.

Различия изучаемых эпох неизбежно порождало и разность исследовательских подходов. Изучение причин, механизмов, факторов и последствий миграционных процессов для периода до середины XX в. (а фактически и до конца 1980-х гг.) прочно стало вотчиной исследователей-историков, тогда как миграции и развитие диаспоральных сообществ в постсоветские десятилетия остаются по преимуществу полем деятельности социологов, экономистов, политологов. Различие методологий, методов, профессиональных языков, источников и, как следствие, результатов невольно приводит к разрыву в изучении единого по сути процесса, искусственному разделению событий на исторические и современные, к «утрате»

«исторической базы» в исследованиях современности и «исторической перспективы» – при изучении прошлого.

Одной из попыток решения этой проблемы стал исследовательский проект «Миграции и диаспоры в социокультурном, экономическом и политическом пространстве Сибири, XIX – начало XXI века», реализация которого началась в 2009 г. на базе научно-образовательного центра Межрегиональный институт общественных наук при Иркутском госуниверситете (НОЦ МИОН при ИГУ). Проект реализуется в рамках федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» по теме «Проведение научных исследований коллективами научно-образовательных центров в области исторических наук»1 и программы институционального развития НОЦ МИОН при ИГУ. В проекте участвуют более историков, экономистов, социологов, географов, этнологов, политологов из Иркутска, Улан-Удэ, Барнаула, Омска, Томска, Хабаровска, Владивостока, Благовещенска, Петербурга и Москвы, а также Казахстана, Монголии, Польши.

Особенность проекта состоит в том, что его организаторы не просто собрали вместе специалистов по экономической и социокультурной истории Сибири имперского периода и демографов, социологов, политологов, изучающих современные миграции. Мы попытались найти общие тематические площадки и проблемные поля с тем, чтобы в ходе совместной исследовательской работы выявить общее и особенное этномиграционных процессов в столь различных контекстах, разделенных не просто временем, но советской эпохой. Однако собственно советский период мы решили обойти, прекрасно понимая спорность и уязвимость такого выбора. Характер общественного устройства, политического режима, беспрецедентная закрытость («железный занавес»), беспрецедентный же разрыв с предшествующей традицией, когда были физически истреблены целые социальные группы ее носителей и хранителей – все это предполагает необходимость специальных исследований. К этому следует добавить и крайнюю ограниченность историографической и источниковой базы, обусловленной закрытостью советского общества и табуированностью изучаемой проблематики. В то же время, до- и постсоветская эпохи обладают несомненными сходствами, связанными, в том числе, и с внешней открытостью, высокой степенью своФедеральная целевая программа «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг., государственный контракт No. 02.740.11.0347.

боды миграций, актуальностью проблемы внешних миграций, их особой ролью в экономической и социокультурной жизни востока России.

Задача объединения усилий и ресурсов представителей различных научных дисциплин делает междисциплинарный характер работы ее основной характеристикой. Очевидны при этом не только потенциальные возможности такого выбора, но и несомненные риски и трудности. В каждой из наук сложился свой концептуальный аппарат, собственный язык и терминология, конвенции относительно логики и стилистики производимых текстов. Преодоление дисциплинарных барьеров, нахождение общего языка стало отдельной специальной задачей проекта и монографии. Отсюда и логика построения текста – не хронологические разделы, что было бы привычнее и проще, а проблемно-тематические главы, написание которых требовало реальных совместных усилий.

Скажем прямо, не во всем эта амбициозная задача решена. Не случайно миграционной политике властей имперской и постсоветской России посвящены отдельные главы, глава о диаспоральных стратегиях и практиках решена исключительно на дореволюционном материале, а о проблеме соотечественников – только на современном. Причин тут несколько.

С одной стороны, масштаб поставленной задачи превысил объем сил и возможностей проекта и этой монографии. В процессе работы мы убедились, что каждая из ее глав имеет тенденцию перерасти в отдельную монографию. И это, в общем, оптимистическая ситуация – поставлены исследовательские задачи на будущее, создан для этого концептуальный задел.

Однако есть и объективные причины – для каждой из рассматриваемых эпох характерны не только общие или сходные проблемы и сюжеты, но и собственные, особые и специфические. Значимость сходных проблем может быть различной, и их «зеркальный» анализ может невольно привести к искажению перспективы.

Тем не менее опыт остальных глав монографии говорит о том, что прорыв через дисциплинарные границы не просто необходим, но и возможен. И тогда появляется кумулятивный эффект, позволяющий перейти от фактологической истории к истории длящихся (long dure) явлений и институций. Это не исключает (скорее даже предполагает) заметное стилистическое разнообразие. Оно заметно как в рамках глав, так и (особенно) между ними. По стилистике, особенностям профессионального языка можно без труда и мгновенно «вычислить»

профессиональное происхождение редакторов глав. Достоинство это или недостаток – сказать трудно. Все зависит от поставленных задач и способов их решения. И здесь принципиально важно то, что логика поставленных задач потребовала и специфических методов их решения. Ключевые проблемы монографии анализируются языком кейсов, случаев, типичных или ярких примеров. Отсюда – ее мозаичная, пазловая структура, в которой сочетаются кейсы и обобщающие разделы.

Это позволяет представителям различных профессиональных культур, языков и традиций объединять усилия, не теряя собственной идентичности. Это спорный, но осознанный выбор, в котором мы видим не только несомненные возможности, но и не менее очевидные ограничения.

В заявленных широких рамках проекта выделено несколько ключевых, стратегически важных проблемно-тематических полей. Они объединены проблемой Сибири как большого и динамичного историко-культурного региона, обладающего своим потенциалом развития. Сибирь здесь выступает не как административная/ые единица/ы (Сибирский федеральный округ, например) и не как историко-географическое пространство со своими физическими и ментальными параметрами. Для нас Сибирь интересна, прежде всего, как специфический тип организации общества, как особый уклад культуры и традиции, исторически формирующийся и развивающийся «за Уралом». Принципиально важно то, что это переселенческое общество, т.е. общество, исторически формирующееся в результате синтеза гетерогенного переселенческого населения с многочисленными автохтонными народами, сохраняющее эту специфику и сейчас. Поэтому здесь нет необходимости пуристски ограничиваться жесткими территориальными или административными рамками, историческими или современными. И если интересующая нас проблематика наиболее рельефно раскрывается на материале Дальнего Востока, то мы без колебаний обращаемся к нему.

Совершенно осознанно монография начинается не с мигранта, как можно было бы ожидать, а с государственной миграционной политики. Этим подчеркивается исключительная роль государства в формировании переселенческого сибирского общества. Государство задавало и ключевые параметры интенсивности, структуры этнических миграций, создавало основные условия интеграции мигрантов. Государство было и во многом остается ключевым игроком на миграционном поле. Экстремальный вариант не просто регулирования, но диктата государства демонстрирует не только советская эпоха, в которой его роль стала гипертрофированной. Оба рассматриваемых периода были ключевыми, переломными в процессе выработки и проведения государственной миграционной политики хотя бы потому, что исключительную роль начинают играть трансграничные миграции и формируемые в их результате новые группы и сообщества. Создаются в связи с этим новые проблемы, конфликты и противоречия.

В позднеимперский период в государственной миграционной политике появляется и начинает играть все возрастающую роль национальная проблема. Теперь власти важна не только хозяйственная, колонизационная пригодность, но и этнокультурные характеристики новых мигрантов. Миграции начинают постепенно рассматриваться не только в качестве инструмента формирования имперского населения, но и в контексте стратегии формирования российской нации. В своем завершенном виде такое понимание было сформулировано генералгубернатором Приамурского края П.Ф.Унтербергером: «Край нами занят не для колонизации его желтыми, а для того, чтобы сделать его русским». Не раз цитировались его слова о том, что он предпочитает видеть край русской пустыней, чем корейским раем. Реализуя эту декларацию, он проводит дискриминационную политику против корейских мигрантов, которые признавались тогда отличным колонизационным материалом, в чьей лояльности Российской империи не приходилось сомневаться, но которые, в отличие от китайцев, стремились осесть здесь навсегда и прилагали для этого огромные усилия1.

В фокусе исследований имперского периода находится эволюция основных идеологических конструктов миграционной составляющей «концепта Сибири», масштабы и механизмы его воздействия на государственную политику, на выстраивание системы регулирования и управления. Анализируются геополитические представления субъектов государственной власти, взаимодействие институтов управления и экспертного научного знания, влияние ментальной географии Сибири на политические программы. Усложненной предстает картина русского миграционного движения на восток, когда само понятие «русскости» подвергается испытаниям и ревизии. Это позволит подойти к рассмотрению феномена национализации миграционной политики и к стратегии территориального освоения Сибири через призму проекта «большой русской нации», увидеть воздействие комплекса мифов, образов и фобий на формирование миграционной идеологии, определить мотивацию власти при выборе желательных для Сибири мигрантов и порядка их заселения и адаптации.

Для современной эпохи характерно метание власти между запретительными и поощрительными подходами при попытках регулирования трансграничных миграционных потоков, сложное и противоречивое соотношение сферы формальной компетенции властных структур и системы неформальных практик. Миграционная политика современной России становится одним из наиболее ярких индикаторов разрыва, а иногда и конфликта интересов различных этажей власти, местных сообществ, бизнеса и региональных элит. Иными словами, государственное регулирование миграционных процессов становится частью глобальной проблемы взаимоотношения центра и регионов, проблемы реального федерализма.

Политику властей можно рассматривать и в качестве важнейшей части контекста для миграционных процессов. Не менее важная составляющая этого контекста – динамика изменения системы расселения. Движение населения и демоУнтербергер П.Ф. Приамурский край, 1906 – 1910 гг. СПб., 1912. С. 419; Stephan J.J. The Russian Far East. A History. Stanford. 1994. P. 71.

графические процессы на региональном уровне, изменяющаяся под их воздействием система расселения формируют то локальное пространство, в котором и происходит взаимодействие принимающего общества и мигрантов. Крайне слабая изученность этой проблематики порождает ситуацию «черного ящика» с большим числом неизвестных, на входе в который сибирское (и шире – российское) общество имеет масштабный входящий миграционный поток, а на выходе – многочисленные проблемы социокультурного, экономического и политического характера.

Внесение основной исследовательской проблематики проекта в этот контекст позволяет сформулировать целый ряд новых вопросов. Происходит ли в последние десятилетия сжатие освоенного пространства или идет процесс его переформатирования? Сокращается ли сфера взаимодействия с внешними мигрантами до масштаба крупнейших городов или, напротив, расширяется за счет села и пригородов? Изменяется ли характер и динамика взаимодействия мигрантов и принимающего общества при выходе этого процесса за пределы пространства Города? Происходят ли изменения социальных функций крупных городов и городских агломераций в отношении мигрантов? Ответы на эти вопросы позволят определить изменения в самом принимающем сообществе, формирование в нем болевых точек, прямо или косвенно определяющих контекст взаимодействия с мигрантами.

В основе трансграничных миграций лежат экономические мотивы. Поэтому анализ формальных и неформальных хозяйственных практик мигрантов, стимулов, механизмов и форм их экономической адаптации является объектом нашего пристального интереса. Этот интерес возник давно, и соответствующий раздел монографии продолжает серию предшествующих исследовательских проектов НОЦ МИОН при ИГУ1. В центре исследований здесь находится сравнительный анализ формальных и неформальных хозяйственных практик Мигранты и диаспоры на Востоке России: практики взаимодействия с обществом и государством. Иркутск-М., 2007; Трансграничные миграции и принимающее общество: механизмы и практики взаимной адаптации. Екатеринбург, 2009; Интеграция экономических мигрантов в регионах России. Формальные и неформальные практики. Иркутск, 2009.

трансграничных мигрантов, которыми движет больше необходимость получения средств к существованию, чем переезд на новое место жительства. Изучение данной проблематики выстраивается в рамках теоретических концепций транснационализма, разделяемых многими исследователями миграционной проблематики. Разделяемых, поскольку мигранты нередко вместо ассимиляции в новой культуре поддерживают связи со странами исхода, создают социальные поля, пересекающие географические, культурные и политические границы, проживают «одновременно» и в отправляющем, и в принимающем сообществах. Что лежит в основе подобной стратегии – отталкивание принимающего общества, мощное притяжение общества отдающего или новые технологические возможности (мобильный и дешевый транспорт, мобильная связь, Интернет), позволяющие сравнительно безболезненно жить в двух мирах? С другой стороны, почему трансграничные мигранты так заметно предпочитают неформальные экономические практики? Является ли это привычной нормой в отпускающем обществе или диктуется условиями общества принимающего? Или это следствие специфической ситуации мигранта?

Эти вопросы неразрывно связаны с более общей проблемой социокультурной адаптации мигрантов, процессом формирования ими диаспоральных сообществ, выработки специфического комплекса стратегий и повседневных практик, выстраивания сети связей и отношений на этнической основе. И здесь этнически разнообразный приток мигрантов в Сибирь в разные эпохи дает возможность выявить как разнообразие в моделях адаптации, так и несомненные сходства. Сибирский материал дореволюционной эпохи дает уникальную возможность проследить саму динамику формирования этнического самосознания, процесс вызревания в рамках традиционной сословной общинности нового, этнического (говоря отечественным языком – национального), принципа самоидентификации и самоорганизации. Текущая же ситуация позволяет проследить сложную и конфликтную динамику соотношения миграционного и этнического, изучать то, что иногда называют «новыми диаспорами».

Миграционные и диаспоральные процессы – это «улица с двухсторонним движением». Их трудно представить вне контекста принимающего общества, вне его реакции. Принимающее общество адаптирует мигрантов – и адаптируется само к их присутствию. Оно меняется под воздействием этого фактора – иногда настолько радикально, что приобретает новое качество. Поэтому важным направлением исследовательских работ проекта стало изучение стереотипов, образов, фобий, сформированных в российском обществе в отношении мигрантов и миграции. Мигрантофобия – неизбежная составная часть адаптационной реакции принимающего общества. Сейчас она стремительно и мощно вошла в уже существовавший ксенофобский комплекс, придала ему новое качество и размах.

Иногда она принимает форму прежде существовавших этнических, расовых или культурных фобий, часто и рассматривается в таком качестве. Однако в качестве «чужих», «чужаков»

могут восприниматься не только представители этнически или культурно иных, чем принимающее общество, групп.

Реакция принимающего общества является ключевым параметром любой миграционной ситуации, решающим фактором ее динамики и характера развития. В сознании российского общества идет интенсивный процесс осмысления и оценки феномена внешних миграций, вошедших в реалии повседневной жизни. Этот процесс осмысления и выработки отношения происходит на разных уровнях: в обыденном сознании, в идеологической и политической сферах, в научных исследованиях. Принципиально важно то, что между этими уровнями нет непреодолимой границы, что идет активный процесс взаимодействия, взаимовлияния. Эти процессы чрезвычайно важны – ибо от того, как будет осмысливаться роль и место мигрантов в обществе, какой будет миграционная идеология, во многом зависит траектория развития России: характер и темпы ее экономического развития, уровень конфликтности, социальной и политической стабильности, характер политического режима.

Миграционные и диаспоральные процессы порождают еще одно проблемное поле, которое можно обобщенно обозначить как проблему соотечественников. Здесь к двум обозначенным выше взаимодействующим сторонам (переселенцы и принимающее общество) добавляется третья – страна исхода, или «историческая родина» мигрантов. Взаимоотношения между этими акторами образуют множество разнообразных ситуаций, изучение которых выводит нас на более широкие проблемы.

Так, отношение «исторической родины» к соотечественникам за рубежом может определяться стремлением использовать их как важный ресурс при решении специфических внутригосударственных проблем (преодоление этнодемографических диспропорций, реализация проекта нациестроительства). Таким образом, через призму проблемы «соотечественников»

можно посмотреть и на особенности государственной демографической и миграционной политики, и на механизм формирования идеологем «национального возрождения», «объединения нации», синдрома «разделенной нации».

Политика поддержки соотечественников может принимать различные формы – от государственных программ репатриации до системы мер, направленных на сохранение этнической и культурной идентичности соотечественников за рубежом без поощрения их возвращения на историческую родину. В любом случае возникает проблема конкуренции между властными структурами двух государств по вопросу влияния на мигрантское сообщество. Актуализируется и вопрос лояльности переселенческих групп к своей исторической и актуальной родине.

Эта монография стала завершающим продуктом нашего проекта. В качестве же промежуточных результатов, подготовительных материалов его участниками опубликована серия статей в журналах «Полития», «Диаспоры», «Дружба народов», «Известия Алтайского университета», «Известия Иркутского университета (Серия политология и религиоведение)».

Основной же массив подготовительных текстов вошел в специальный проблемный сборник, выпущенный в Иркутске1.

Это вполне самостоятельное издание, не воспроизводящее монографию. Они дополняют друг друга. При таком подходе есть риск повторений. Однако это с лихвой компенсируется Миграции и диаспоры в социокультурном, политическом и экономическом пространстве Сибири. Рубежи XIX-XX и XX-XXI веков. Иркутск: Оттиск, 2010.

возможностью для авторов монографии сконцентрироваться на выводах и обобщениях. К огромным же массивам фактического материала, побочным для монографии, но важным и представляющим самостоятельный интерес сюжетам, они могут отсылать читателя к своим статьям в журналах и сборнике.

Авторский коллектив монографии:

Введение. В.И. Дятлов.

Глава 1. А.В. Ремнев, Н.Г. Суворова.

Глава 2. Л.Е. Бляхер (редактор главы), К.В. Григоричев.

Глава 3. К.В. Григоричев (редактор главы), А.Н. Алекcеенко, A.C. Бреславский, Ю.М. Гончаров.

Глава 4. Н.П. Рыжова (редактор главы, введение, 4.5, заключение), Т.Н. Сорокина (4.1), Т. Н. Журавская (4.2), Т.З. Позняк (4.3), Н.Ж. Иванова (4.4), Е.Л. Ли (4.6), Е.О. Скрипник (4.6).

Глава 5. И.В. Нам (редактор главы, введение, 5.1, 5.5, 5.6);

Ю.М. Гончаров (5.2), С.А. Мулина (5.3), А.А. Крих (5.4), Г.Н.

Алишина (5.5), Е.И. Нестерова (5.7), В.Ю. Рабинович (5.8), Т.Б. Смирнова (5.9), В.И. Дятлов (заключение).

Глава 6. В.И. Дятлов (редактор главы, введение, 6.4, 6.8, 6.9, 6.12, заключение), С.А. Мулина (6.1), Г.Н. Алишина (6.2), В.Ю.

Рабинович (6.3), Е.В. Дятлова (6.5), С.В. Трофименко (6.6), Я.С. Гузей (6.7), Л.Е. Бляхер (6.10), M.H. Ковальская (6.11).

Глава 7. Н.Г. Галеткина (редактор главы, введение, 7.6, заключение), К.В. Григоричев (7.1),И.Т. Абдулова (7:1), А.Н. Алексееко (7.2), М.Н. Балдано (7.3), В.И. Дятлов (7.3), М.В. Теплоухова (7.4), И.О. Пешков (7.5).

Заключение. В.И.Дятлов.

Колонизация Азиатской России позднеимперского периода в геополитическом и национальном Оптика нашего исследования в этой главе сосредоточена не на аграрном движении русских крестьян за Урал2, а на экспертных и стереотипных представлениях о русском переселенце, как колонизаторе и особом социокультурном феномене, вписанном в политические сценарии национализирующейся империи Романовых3. Переселенец оказался в пересечении имперского, национального и социального дискурсов, предлагавших свои языки описания, когда интеллигентская парадигма «власть и народ» могла подвергаться существенной ревизии.

Ученые, общественные деятели, администраторы (нередко в одном лице или часто в сложных ситуациях взаимодействия) стремились не только понять социальные причины крестьянских миграций, найти оптимальные способы их хозяйственного и бытового размещения в Сибири, но и определить более широкий геополитический и цивилизационный контекст, «открыв» для себя усложненный образ русского крестьянина Авторский коллектив: А.В. Ремнев, Н.Г. Суворова.

Новейший обзор традиционного понимания истории русской колонизации см.: Никитин Н.И. Русская колонизация с древнейших времен до начала XX века (исторический обзор).

М., 2010.

Разработка данной темы начата нами в статьях: Ремнев А.В., Суворова Н.Г. «Русское дело»

на азиатских окраинах: «русскость» под угрозой или «сомнительные культуртрегеры» // Ab Imperio. 2008. № 2. С. 157-222; «Обрусение» азиатских окраин Российской империи:

оптимизм и пессимизм русской колонизации // Исторические записки. М.: Наука, 2008. Т.

11 (129). С. 132-179; Управляемая колонизация и стихийные миграционные процессы на азиатских окраинах Российской империи // Полития. 2010. № 3-4 (58-59). С. 150-191; Remnev A. Asiatic Russia: Colonization and «Russification» in the Imperial Geography of the Nineteenth to Early Twentieth Centuries // Asiatic Russia Imperial Power in Regional and International Contexts / Ed. by Tomohiko Uyama. Routledge, 2011. (в печати).

на азиатских окраинах империи1. Заселение и освоение азиатских окраин русскими стало частью формирующегося национального дискурса, включившего в описание «русского дела»

понятийный ряд: «мирное завоевание», «оживление» окраин, «водворение русской гражданственности», а чаще всего «обрусение». Это потребовало внести коррективы в устоявшиеся стереотипы «русского народа», которые оставались одновременно важной конструктивной составляющей имперской идеологии, национальных теорий и народнических социальных идей. В такой трактовке многочисленные статистические данные о «передвижении населения» или его «механическом»

перемещении оказывались недостаточными и требовали не только уточнения, но и наполнения старых терминов «переселения» и «колонизация» новыми смыслами.

1.1. Переселение и колонизация конца XIX – начала XX в.:

в поисках научных терминов и политических смыслов Наиболее распространенным долгое время являлось утверждение, подчеркивавшее кардинальное отличие России от европейских стран в том, что миграции ее населения на окраины следует называть «переселением». Даже не «колонизацией», а тем более – «эмиграцией». Спецификой Российской империи считалось также то, что она представляет собой цельный территориальный монолит и, как заметил современный британский историк и политолог Д. Ливен, «русскому колонисту было затруднительно ответить на вопрос, где, собственно, заканчивается Россия и начинается империя?»2. Сравнивая Российскую и Британскую империи, Д. Ливен утверждает, что в степных областях и Туркестане российская политика была Определение «русские» на азиатских окраинах оставалось дискурсивным, могло включать не только великороссов, но также украинцев и белорусов, не ограничиваясь принадлежностью к православию, что могло трактоваться как синоним «русского гражданства». Численность русских в Сибири была усилена за счет статистического включения в их состав украинцев и белорусов, а также быстро «обрусевавших», оторванных от основного этнического массива и христианизированных чувашей, мордвы, удмуртов, марийцев и др.

Ливен Д. Русская, имперская и советская идентичность // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М., 1999. С. 299.

по сути дела колониальной, но в отношении Сибири XIX в. он уже не столь категоричен. Если первые 150 лет российского владения Сибирь больше напоминала французскую Канаду, то впоследствии она «дает также примеры тактик российской имперской экспансии, которые не имеют аналогов с западноевропейскими колониальными империями». Суть различий в том, что это была периферийная сухопутная империя, а русские распространялись в мире, «который не был действительно новым». «В качестве барьера между континентами Урал выглядел менее внушительно, чем Атлантика. Коренное население Сибири не сильно отличалось от тех племен СевероВосточной Европейской России, которые русские, в погоне за мехом, давно обнаружили и эксплуатировали»1. Российский исследователь Л.Е. Горизонтов видит в русском колонизационном движении своего рода перспективу «двойного расширения» Российской империи путем внешнего ее территориального роста в целом, который дополнялся параллельным разрастанием «имперского ядра» за счет примыкающих к нему окраин2.

Сбережение населения внутри государства являлось важнейшей демографической, экономической и политической задачей. Для одного из первых идеологов «единой и неделимой»

России М.Н. Каткова переселение представлялось средством, «каким обыкновенно упрочиваются за государствами их территориальные приобретения», поэтому нужно направить население туда, где требуется усиление «русского элемента»3. Казалось, что колонизация будет способна снизить социальные конфликты и междоусобия во внутренней России, даст простор развитию массового мелкого крестьянского хозяйства, а наличие свободных земель внутри империи и переселенческое движение станет альтернативой эмиграции. Не случайно депутаты Государственной думы в начале XX в. отказались даже рассматривать вопрос об организации облегченного выезда Ливен Д. Российская империя и ее враги с XV века до наших дней. М., 2007. С. 349, 365.

Горизонтов Л.Е. «Большая русская нация» в имперской и региональной стратегии самодержавия // Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001. С. 130.

Московские ведомости. 1881. 17 мая.

в Америку. Подчеркивалось, что из России (по сравнению с другими европейскими странами) эмиграция невелика и выглядит «незначительной рябью»1. Россия заполняет своим населением свою территорию, тогда как западноевропейские народы перешли к колонизации вне своего отечества, создавая колонии, которые постепенно начинают сознавать себя «как нечто особое от своего прежнего отечества, имеющее свои отдельные интересы и задачи»2. Допускаемое сходство признавалось лишь с движением на новые земли в США и Канаде, но и там заселение происходило за счет эмигрантов, тогда как у нас «главная масса переселенцев набирается почти исключительно из внутренних губерний, великороссийского и малороссийского племени»3.

Стихийно присоединенное «баснословное пространство»

(определение Ф. Броделя) осваивалось чрезвычайно медленно, что предоставило самодержавию время «мало-помалу принять свои предосторожности, навязать свой контроль, разместить казачьи отряды и своих чиновников, активных, даже если и склонных к казнокрадству». Сибирь не могла «ускользнуть» от России уже в силу своей экономической отсталости и почти автаркического положения многих ее областей4. В отличие, скажем, от Канады, она надолго застряла на первоначальной стадии хозяйственного освоения. Она не стала российской мечтой, как Америка (короткие периоды энтузиазма можно наблюдать только к рубежу XIX-XX вв.), а прирост имперского могущества России виделся на иных направлениях, для которых Сибирь была своего рода транзитной территорией. Почти на всем протяжении XIX в. она не стала ни объектом мощного колонизационного движения, ни источником сырья для российской промышленности, ни заметным рынком сбыта для мануфактур и фабрик центральной части страны. Вплоть до строительства Сибирской железной дороги Сибирь с эконоЕ-вичъ. Эмиграция и переселение // Туркестанские ведомости. 1913. № 143. 3 июля.

Серповский Н.Г. Переселения в России в древнее и новое время и их значение в хозяйстве страны. Ярославль, 1885.. С. II.

Васильчиков А.И. Землевладение и земледелие в России и других европейских государствах. СПб., 1876. Т. 2. С. 924.

Бродель Ф. Время мира. М., 1992. С. 17, 470.

мической точки зрения, как резко выразился один из современников, оставалась большим «географическим трупом»1.

Хотя, замечает Д. Ливен, получи сибиряки свободу и представительные региональные институты, вокруг которых бы фокусировался региональный патриотизм, они могли бы выработать самостоятельную идентичность, имевшую возможность подобно Австралии или Канаде перерасти в независимое государство-нацию2. Впрочем, знаменитый путешественник Фритьоф Нансен, рассуждая о возможности сибирского сепаратизма, оценивал его скептически. Напротив, утверждал он, сибиряки – это не ирландцы, добивающиеся гомруля, они никогда не забудут того, что они русские и будут всегда противопоставлять себя азиатским народностям. Отвергал Нансен и опасение, что азиатские владения Российской империи вытягивают лучшие силы из центра страны, понижая тем самым ее экономический и культурный уровень. В отличие от испанских, португальских и британских колоний, Сибирь представляет «в сущности естественное продолжение России и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины, которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян»3. В отличие от «украинского вопроса», «сибирский вопрос» не перешел в опасную стадию политического сепаратизма, оставаясь в рамках требований расширения местного самоуправления и хозяйственной самостоятельности. Массовое переселенческое движение начала XX в., породившее напряженность в отношениях сибирских старожилов и новоселов, в известной степени сняло остроту опасности формирующейся сибирской идентичности и регионального патриотизма. Указание же на колониальный статус Сибири использовалось чаще всего для того, чтобы обратить внимание центра на сибирские нужды.

Термин «колонизация» в середине XIX в. редко употреблялся в русском языке и представлял собой заимствование из Вельяминов Н.А. Воспоминание об императоре Александре III // Российский архив. М., 1994.

Вып. V. С. 313.

Ливен Д. Россия как империя: сравнительная перспектива. // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М. 1999. С. 273.

Нансен Ф. Страна будущего // Дальний Восток. 1994. № 4/5. С. 185.

латыни через французский, вошедшее в известные лексиконы иностранных слов, опубликованные в Санкт-Петербурге в 1845,1847, 1859 и 1862 гг., и трактовался как «заселение какойлибо страны». Историк П.И. Небольсин уже в 1849 г. употреблял понятие «система колонизации» применительно к правительственным мерам по заселению территорий за Уралом.

Признав «колонизацию», отечественные историки и экономисты всегда подчеркивали своеобразие ее применения к миграционным процессам в России. Истоки таких трактовок, очевидно, следует искать в трудах влиятельных ученых и, прежде всего, в работах историка С.М. Соловьева, который уже в г. представил в противовес концепции «завоевания» теорию «колонизации», как преимущественно мирного движения, являвшегося основным фактором российского исторического процесса. У А.И. Герцена колонизация удачно вписывалась в его концепцию особого пути России, которая в отличие от европейских держав осуществляла свое территориальное расширение не в результате завоеваний «с последующей эмиграцией в новые колонии», а за счет «постепенного расселения великорусского народа». Это не было простым миграционным движением, но и освоением и присоединением новых территорий и народов к Российскому государству. В Политикоэкономическом комитете Русского географического общества при обсуждении в 1861 г. вопросов колонизации не ограничились только экономическими аспектами, признав, что «переселение составляло отличительную черту русского народа», определяемой самим «народным духом»1. Даже «штрафная колонизация» не исключалась из этой благостной картины и, по мнению П.П. Семенова (будущего Тян-Шанского), давала вполне хорошие результаты, а потомки преступников и свободных переселенцев ничем не отличаются друг от друга в Сибири и «достигают высшей степени нравственного превосходства, нежели Великороссийское население»2. Но уже в 1861 г. вынуждены были признать, что невозможно удержаться Политико-экономический комитет при Императорском Русском географическом обществе (собрание 11 марта 1861 г.) // Век. 1861. № 15.

Политико-экономический комитет при Императорском Русском географическом обществе (собрание 22 марта 1861 г.) // Там же. № 20.

в пределах экономического или географического анализа и не обращаться к вопросам политическим. Позднее история «колонизации» получила развитие в трудах В.О. Ключевского и особенно М.К. Любавского. Все это позволяло современникам, а затем и историкам интерпретировать миграционные процессы, как естественное расселение русских, не упуская не только имперских, но и национальных мотивов того, что область колонизации «расширялась вместе с государственной территорией»1.

Первоначально достаточно узкое толкование ограничивало колонизацию как процесс массового вселения в некультурную (или малокультурную) страну выходцев из цивилизованного государства. Однако «колонист» и «колония» использовались в России в основном применительно к иностранцам. Именно в такой трактовке они представлены в «Толковом словаре»

В.И. Даля, хотя уже допускалось слово «колонист» как синоним «переселенца», но оставалось малоупотребимым. В наиболее авторитетном энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона «переселение» определялось А.А. Кауфманом уже как движение населения внутри собственного государства, схожее с немецким «innere Kolonization». Отсылка к немецкому термину влекла за собой параллели с национальной политикой германизации польских провинций Пруссии. В Комитете Сибирской железной дороги составлялись записки об опыте германизации Пруссией польских провинций2, о постановке колонизации в Северной Америке, а А.Н. Куломзин, который играл видную роль в переселенческой политике, прямо заявлял, что прусский опыт насаждения германского элемента в польских провинциях стал «путеводною нитью» в переселенческой политике в Сибири3. Председатель Комитета министров и вице-председатель Комитета Сибирской железной дороги Н.Х. Бунге в своем политическом завещании 1895 года указывал на русскую колонизацию, как на способ, по примеру США и Германии, стереть племенные и культурные различия: «Ослабление расовых особенностей окраин может быть достигнуто только привлечениКлючевский В.О. Сочинения. М., 1956. Т. I. С. 31.

Германская колонизация польских провинций Пруссии. СПб., 1894.

Куломзин А.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 190. Л. 53; Д. 191. Л. 3.

ем в окраину коренного русского населения, но и это средство может быть надежным только в том случае, если это привлеченное коренное население не усвоит себе языка, обычаев окраин, вместо того, чтобы туда принести свое»1.

А.А. Кауфман, опираясь на заключения германских экономистов, видел в «переселении» традиционное миграционное движение, а «колонизацию» представлял в противовес «завоеванию» способом не только более равномерно распределить население по территории государства и снизить тем самым аграрное напряжение, но и распространить на азиатские окраины империи передовую культуру2. Вместе с тем в русском народном движении на восток он не усматривал ничего уникального, даже по его масштабу, а главной особенностью признавал лишь то, что оно не было заморским. По словам другого исследователя русского переселения и видного чиновника Ф.Г. Тернера, Россия «обладает в своих азиатских владениях свободными землями, на которые могут изливаться избытки сельского населения, не только не разрывая связи со своим отечеством, но служа, напротив того, большему сплочению этих дальних стран с Россиею»3.

Один из самых авторитетных исследователей мировых миграционных процессов П. Леруа-Болье, труды которого оказали существенное влияние на позиции российских ученых и практиков, также подчеркивал не только территориальную непрерывность процесса русской колонизации, но и схожесть климатических и почвенных условий Центральной России и Сибири. По его словам, это лишь простое перемещение населения, или миграция4. При этом в российской политике нужно было в комплексе учитывать как интересы районов выселения, так и заселения, что также является отличием от заморских территорий европейских держав или принимающих мигрантов государств. Для России как переселенцы, так и местное туземное население, тоже «свое», к которому нельзя Бунге Н.Х Загробные заметки // Река времен (Книга истории и культуры). М., 1995. Кн. 1.

Кауфман А.А. Переселение и колонизация. СПб., 1905. С. 3.

Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. СПб., 1896. Т. 2. С. 109.

Леруа-Болье П. Колонизация у новейших народов. СПб., 1877.

относиться несправедливо, как европейцы порой действуют в отношении коренных жителей колоний. И это не могло быть простой декларацией, хотя в реальности оказывалось трудно соблюсти не только баланс интересов, но и придать определенную последовательность и непротиворечивость правительственным распоряжениям и стихийно складывающимся экономическим и культурно-бытовым отношениям пришельцев и принимающих сообществ. «Но в виде правила, – уточнял А.А. Кауфман, – в основу колонизации наших окраин полагается безусловно правильный и с гуманитарной, и, кажется нам, с политической точки зрения принцип: живи – и жить давай другим; другими словами – стремление согласовать интересы русской колонизации окраин с законными правами и насущными интересами их туземного населения, не отнимая у него возможности не только вести хозяйство установившегося у него типа, но и развивать последнее в направлении большей культурности и интенсификации»1. А.А. Кауфман цитирует немецкого автора: «Туземное население – это тоже свое население, к которому ни русское правительство, ни русское общество не могут относиться так, как испанцы относились к ацтекам или инкам, и как англичане до сих пор относятся к чернокожим обитателям своих африканских владений»2.

Обозревая деятельность Государственной думы по «переселенческому вопросу», В.П. Вощинин подчеркивал: «Русское переселение не укладывается в рамки западно-европейских представлений о колонизации, предполагающей достижение государством определенных целей преимущественно за пределами метрополий, – оно шире и уже этого понятия, так как наряду со стихийным и не зависящим от воли правительства передвижением населения на пустующие пространства той же Империи, им обнимаются ныне, при заселении приграничных местностей, и задачи политические». Это явление он предлагал определять как «колонизационное переселение», или «внутренняя колонизация»3.

Кауфман А.А. Переселение и колонизация. СПб., 1905. С. 10.

Цит. по: Там же. С. 9.

Вощинин В.П. Переселенческий вопрос в Государственной думе III созыва. Итоги и перспективы. СПб., 1912. С. 3.

«В последнее время можно считать, – ранее утверждал другой аналитик переселенческого вопроса Н.Г. Серповский, опираясь на авторитет П. Леруа-Болье, – окончательно установившимся в науке мнение о том, что освобождение колоний от метрополии составляет неизбежное последствие развития первых»1. При этом он специально подчеркивал историческое значение переселенческого движения, потому что «государственная власть в нашем отечестве издавна сознавала громадное значение переселений в деле расширения политического могущества русского народа и развития русской национальности»2. Такое уточнение являлось следствием демонстративного нежелания походить на колониальные империи и признавать свои азиатские окраины колониями. Переселение представало в такой трактовке лишь «естественным последствием органического роста государства». При этом превозносилась, как «национальная черта», особая способность русского человека к колонизации, своеобразный «переселенческий зуд» и даже страсть к бродяжничеству.

В этом заключалась другая сторона российского исторического процесса, когда государство должно было принимать меры «для преграждения излишней подвижности населения», чему служило как крепостное право, так и довольно жесткая паспортная система. Оставалась влиятельной позиция, высказанная в 1861 г. видным чиновником Министерства императорского двора Е.К. Мейендорфом: «…новые наши приобретения на востоке отнимают у нас и время, и силы замечательных деятелей, в которых, конечно, у нас нет излишества;

предполагая даже, что мы успеем устроить благосостояние всех наших новых поселений, мы этим только будем споспешествовать их отделению от метрополии, как учит история всех колоний»3. Казалось, что сама внутренняя Россия требует большого внимания и ресурсов, а Сибирь, даже с ее золотыми промыслами, весьма сомнительна с точки зрения доходности.

И даже М.И. Венюков соглашался, что две трети Сибири не Серповский Н.Г. Переселения в России. С. II.

Политико-экономический комитет при Императорском Русском географическом обществе (собрание 1 апр. 1861 г.) // Век. 1861. № 22.

пригодно для земледелия. В этих дискуссиях содержался еще один важный аспект, который и привел в заключение председатель Политико-экономического комитета В.П. Безобразов:

разнообразие мнений среди столь влиятельных лиц неизбежно будет порождать и противоречивые тенденции в самом руководстве переселенческим делом.

Переселение долгое время воспринималось как средство к более равномерному распределению населения по территории государства, сопровождаясь призывами «обращаться бережливо с этим запасным фондом народного хозяйства, не расточая его иностранным колонистам, полудиким инородцам или лицам, уже владеющим другими имуществами»1. На Сибирь смотрели, как на запасное пространство для будущих поколений русских земледельцев, не задумываясь о быстром и эффективном его освоении. Переселение за Урал скорее сдерживалось, нежели поощрялось, а политика в отношении земледельческих ресурсов Сибири была скорее охранительной, нежели наступательной, подчеркивая преимущественно мирный характер движения русских на восток. «Водворение это было мирное и не сопровождалось ни насилием, ни вытеснением туземцев, ни отнятием у них земель, и это именно и отличает развитие и основание русского государства от истории других стран… Русские насельники никого не истребляли, никого не вытесняли, занимая только пустые земли и, поселяясь среди инородцев, постепенно их поглощали, налагая на всех печать своей народности и подданства русскому царю»2. Уже при картографировании переселенческого движения столкнулись с трудностями его фиксации, так как оно не охватывало сплошных территорий, по примеру Северной Америки, где «район заселения расширялся по мере оттеснения туземных племен в глубь страны, а на отдельные свободные земельные участки, вкрапленные в заселенные местности»3. В таком слуВасильчиков А.И. Землевладение и земледелие в России… С. 926.

Журнал Подготовительной комиссии при Комитете Сибирской железной дороги (№ 51). «По делу об участии Комитета Сибирской железной дороги на Всемирной выставке 1900 г. в Париже» (заседание 20 марта 1898 г.) // Россия. Комитет Сибирской железной дороги. СПб., 1898. Т. 1. Л. 389.

чае обозначение на крупномасштабной карте полос сплошного заселения почти никогда не соответствовало реальному положению вещей.

Еще один правительственный эксперт Г.К. Гинс в конце имперского периода широко трактовал задачу «колонизации», понимая ее как «культурное воздействие европейских народов на азиатские государства» или систему мер, направленных «к скорейшему экономическому и культурному развитию отсталых частей государства», культурное развитие «незаселенных или слабозаселенных пространств». «У нас есть переселенческая политика, но нам нужна политика колонизационная», – призывал он1. «Переселение» в таком случае чаще всего предполагало наличие естественного миграционного потенциала у населения, стремившегося решить свои частные проблемы. «Колонизация» же была связана в большей степени с имперской политикой и искусственными мерами регуляции переселенческих потоков. Она была направлена не только на удержание завоеванных территорий, но, главным образом, на расширение пространства самой «Русской земли». Вместе с тем, как заметил один из имперских экспертов по Дальнему Востоку полковник Генерального штаба Л.М. Болховитинов, военно-политические задачи укрепления восточных границ и выселение из Европейской России малоземельных крестьян, чтобы заселить «окраинные пустыри», привели к тому, что «колонизация переплелась с переселением»2.

Констатируя начало массового движения крестьян за Урал (рост в 1907 г. почти в три раза по сравнению с предыдущим годом), главноуправляющий Землеустройством и Земледелием кн. Б.А. Васильчиков призвал переменить «переселение»

на «заселение». На первый план он выдвинул уже не столько аграрные или даже социальные меры, а задачи геополитические и национальные. Во-первых, это было следствием «пробуждения» Китая и поражения в Русско-японской войне.

Правительственное внимание было переключено на дальневосточные области и Забайкалье. «Эта богатая пустыня непоГинс Г.К. Переселение и колонизация. СПб., 1913. Вып. 2. С. 7, 28.

Болховитинов Л.М. Колонизаторы Дальнего Востока // Великая Россия: сб. статей по военным и общественным вопросам. М., 1910. Кн. 1. С. 222.

средственно граничит с такими перенаселенными странами и государствами, как Китай и Япония, – напомнил он депутатам Государственной думы, – и мы уже имеем определенные данные о тех мероприятиях, которые так называемый «дремлющий Китай» предпринимает для заселения смежных с нами областей»1. Во-вторых, должна была измениться ситуация с землевладением в самой Сибири, где население «свыклось с идеей о безграничном земельном просторе, и потому всякое заселение новым пришлым элементом соседних с ним земель сибиряки склонны считать нарушением ежели не своих прав, то, во всяком случае, своих интересов. Лозунг «Сибирь для сибиряков», – констатировал глава земельного ведомства, – широко проник во все слои и группы местного населения. Отсюда вытекает и совершенно определенно выраженная недоброжелательность к переселению; выражаясь в низших, менее культурных, слоях подчас прямым насилием против мирного пришлого населения, в более культурных слоях это же настроение выражается в форме огульного порицания всей переселенческой политики Правительства и противопоставления ей особой сибирской политики», требующей признания земельного приоритета за сибирскими старожилами и инородцами2.

В-третьих, заселение инородческих земель и меры по седентеризации кочевников вводили миграционное движение русских крестьян в поле национальных проблем, обостряя их и на азиатских окраинах империи. Между тем межевание земель было процессом длительным (окончания можно было ожидать не ранее 1930 г.), а крестьяне-переселенцы не могли и не хотели ждать, что вынуждены было признать и правительственные чиновники. Народное движение за Урал было воспринято как программное правительством П.А. Столыпина: «Важнейшим в Сибири государственным делом является переселение. Богатая всем, кроме людей, Сибирь только в приливе сюда живой русской рабочей силы может найти полноту хозяйственной и культурной жизни. Все остальное: быт старожилов, киргиз, каРечь Главноуправляющего Землеустройством и Земледелием князя Б.А. Васильчикова в комиссии Государственной Думы по переселенческому делу, 5 декабря 1907 г. // Вопросы колонизации. № 2. С. 419.

Там же. С. 422.

заков, лесные и горные промыслы, земские и городские дела – все это представляет довольно неподвижную общую среду;

напротив, переселение является здесь главной движущей силой. Под влиянием этой силы сдвигаются с места и перестраиваются все иные отношения: к новым условиям, создаваемым приходом переселенцев, должны приспособляться и захватное хозяйство старожила, и вековое первобытное хозяйство кочевника, и местные рабочие рынки»1.

Оставаясь в рамках эволюционистской и прогрессистской парадигмы, в правящих кругах оценивали землевладение кочевников как патриархальное, тогда как «необъятные степные пространства должны, несомненно, рано или поздно подпасть под влияние этой (прогрессивной земледельческой. – А.Р., Н.С.) культуры, с которой кочевой народ, оставаясь таковым ужиться не может». В такой ситуации власти были готовы лишь смягчить удары «неизбежной эволюции», а кочевники должны смириться с изъятием «многих миллионов десятин для заселения их русскими»2. Постановка управления переселенческим движением и меры по хозяйственному устройству переселенцев вызывали критику не только в части технической организации и финансовой поддержки, но затрагивали куда более важные социальные и культурные аспекты. Для преобладающего народнического дискурса, который доминировал не только в среде радикально настроенной интеллигенции, но был не чужд и значительному числу правительственных чиновников, переселенческое движение поставило целый ряд «неудобных» вопросов, связанных не только с социальным «перерождением» идеализируемого ими русского мужика, но и новыми отношениями, в которых тот оказался в инокультурном пространстве Азиатской России. Многие ссыльные революционеры-народники были вовлечены (прежде всего, через отделения Русского географического общества) в этнографические и миграционные исследования и оказались востребованы администрацией как научные консультанты. Особую позицию в референтном сообществе занимали сибирские Поездка в Сибирь и Поволжье. Записка П.А. Столыпина и А.В. Кривошеина. СПб., 1911. С. 1.

Речь Главноуправляющего Землеустройством и Земледелием князя Б.А. Васильчикова… С. 423-424.

областники и формирующаяся национальная интеллигенция народов Сибири.

Казалось, что переселенческое движение крестьян на азиатские территории Российской империи открывает возможности для сотрудничества власти и общества, империи и народа. К такому сотрудничеству во второй половине были готовы переселенческие чиновники и земства в районах выселения, а за Уралом различные общественные и научные организации, и даже лица с так называемым «предосудительным формуляром» – политические противники самодержавия. Председатель Общеземской организации и будущий глава Временного правительства кн. Г.Е. Львов открыто заявлял в 1907 г., солидаризируясь с геополитической трактовкой миграционных процессов, предложенной имперскими властями: «Всем ясно, какое громадное государственное значение приобрела именно теперь правильная усиленная колонизация отдаленных восточных окраин Империи. Всем ясно, какое громадное значение получило правильное выселение избытка населения из центра. Переселенцы – не лишние люди, до которых нам нет дела. Они разрешают и на них возлагаются великие задачи. Они должны установить на окраинах тесную связь общих интересов со своей родиной-метрополией, должны сохранить связь с ее культурой и жить одною с ней жизнью. Одни они могут слить в единое целое далекие окраины наши с отчизной, сплотить их внутренней связью с родиной»1. И уже земские переселенческие съезды провозглашали, что «степные области Средне-Азиатской России» очень подходят для выходцев из Малороссии, необходимо ускорить землеотводные и ирригационные работы в Семиреченской и Сырдарьинской областях, начать строительство железной дороги Ташкент – Верный – Транссиб, подъездных путей к Сибирской магистрали и т.п.2. Переселенческое дело не только подталкивало общественность, сохранявшую антибюрократический пафос, к сотрудничеству с властями, но и заставило переосмыслить свои Доклад земским собраниям председателя Общеземской организации кн. Львова об участии Общеземской организации в переселенческом деле // Вопросы колонизации. № 2.

Первый областной переселенческий съезд в г. Харькове // Там же. № 2. С. 403.

воззрения на русского крестьянина, который неожиданно оказался не только «страдальцем», но и «хищником» по отношению к природе и к коренным народам Азиатской России.

В дальнейшем колонизация получает все более негативное звучание, связанное с эксплуатацией природных ресурсов, местного населения, захвата рынков и дешевой рабочей силы для получения максимальной прибыли1. Колонизация в данном случае рассматривалась как процесс формирования отношений «господства – подчинения», позиционирование отличий между «цивилизованной метрополией» и «некультурной колонией». Впрочем, В.И. Ленин признавал трудность в определении статуса тех или иных территорий в составе Российской империи и некоторую неясность в трактовке колониального характера Сибири: «как бы колония», «колония в экономическом смысле»2. В советское время в сибиреведении на несколько десятилетий закрепилось компромиссное ленинское определение Сибири как «колонии в экономическом смысле»3. Исследователи и практики колонизационного дела с дореволюционным стажем И.Л. Ямзин и В.П. Вощинин, переходя на советскую риторику, предлагали под колонизацией понимать «процесс заселения и использования производительных сил недонаселенных и экономически недоразвитых (курсив наш. – А.Р., Н.Г.) территорий значительными массами людей, эмигрирующих из более густонаселенных областей»4.

В таком определении смешивалась не только колонизация и эмиграция, но и правительственное и вольнонародное переселение, а колониальной политике противопоставлялись планомерные колонизационные мероприятия и организация «оптимальных» хозяйств. Политика в этой сфере была отнесена к «искусству колонизации», а наука должна была найти закономерности, лежащие в основе колонизационных процессов. Они предлагали и свое понимание человеческих «миграций», различая три вида их участников: 1) эмигранты (выМаркс К. Капитал. М., 1973. Т. 1. Гл. 25. Современная теория колонизации.

Ленин В.И. Полн. собр. соч. М., 1973. Т. 4. С. 86; Т. 30. С. 121.

Горюшкин Л.М. Место Сибири в составе России в период капитализма // Исторический опыт освоения Сибири. Новосибирск, 1986. С. 37-50.

Ямзин И.Л., Вощинин В.П. Учение о колонизации и переселениях. М., 1926. С. 4.

селяющиеся из одного государства в другое); 2) иммигранты (вселяющиеся в другое государство) и 3) переселенцы (меняющие оседлость в пределах одного государства). Таким образом, переселение и колонизация уже более не разделялись, а сливалось в общем потоке миграционных процессов. Говоря же об истории «колонизации» в России, они по-прежнему предпочитали описывать ее как переселенческое движение, уточняя лишь направленные действия по «колонизации» отдельных районов, или применительно к отдельным категориям населения, а также включая в это понятие правительственные и общественные действия по обеспечению выселения, передвижения и вселения переселенцев, а также административному, финансовому, научно-исследовательскому и агротехническому и прочему их сопровождению. Такая трактовка присутствует и в «Советской сибирской энциклопедии» (Т. IV), где имеется статья с показательным, но мало проясняющим смысл, названием: «Переселение в Сибирь и ее колонизация». При этом политический смысл (в том числе национальный) колонизации игнорировался. Для советских историков и идеологов термин «колонизация» становился все более неудобен, так как невольно ассоциировался с «колониальной политикой», поэтому были найдены, как казалось, менее одиозные определения: «освоение», «заселение» с противопоставлением «вольнонародного» переселения «правительственной» колонизации. Н.И. Никитин, недавно сам исповедовавший такое понимание миграционных процессов, теперь осуждает советских историков-«перестраховщиков» за то, что предложенные ими термины-«заменители» не могли охватить все многообразие даже социально-экономических процессов (игнорируя во многом их социокультурную составляющую), определяемых емким словом «колонизация»1. Возврат и реабилитация старого термина сопровождается попытками его деполитизации в противовес отождествлению «колонизации» и «колониальной политики» в современной национальной историографии новых постсоветских государств2. Сохраняется дискуссионность Никитин Н.И. Русская колонизация… С. 5.

Подробнее см.: Ремнев А.В. Имперская история России: азиатский вектор. Проблемы исследования и преподавания // Вестн. Омского ун-та. 2007. № 4. С. 6-16.

и в современном сибиреведении, а специалисты по истории и экономике Сибири «до настоящего времени так и не определились, «что такое есть эта громадная страна: колония, или колонизуемая территория, или неотделимая часть неделимой России»1.

Таким образом, хотя термины «переселение» и «колонизация» нередко смешивались, за первым к началу XX в. закрепился аграрный приоритет решения социальных задач крестьянства, тогда как во втором доминирующую роль играли политические интересы государства. Практика почти синонимичного их употребления свидетельствовала о совпадении в некоторых случаях переселенческих и колонизационных усилий государства и народа. Разделение понятий «переселения»

и «колонизации» никогда не было строгим, но всегда настороженным в случае ассоциаций с «колониальной» политикой, за которой сохранялся негативный оттенок неравноправия и эксплуатации.

Колонизационные процессы в Российской империи никогда не ограничивались только завоеванием, присоединением территории и не всегда совпадали с переселенческим движением, поскольку основной смысл смещался от заселения к долговременному процессу «поддержания» государственного единства, созданию своего «русского» пространства. Важнейшую роль в строительстве империи должны были сыграть не столько военные и чиновники, сколько мирные крестьянепереселенцы. Рассматривая усложнение в этой связи имперского дискурса в конце XIX – начале XX в., В. Сандерланд представил его как неоднозначное по смыслам движение:

«Если российская колонизация и русское переселение равнозначны, это означает, что колонизация в России была не только крестьянской или земледельческой, или домашней, или колониальной проблемами, но всеми этими проблемами вместе. Результатом явилось то, что русские образы колонизации Ламин В.А., Резун Д.Я. Метаморфозы фронтира в истории Сибири, Северной Америке и Австралии (к постановке проблемы) // Региональные процессы в Сибири в контексте российской и мировой истории. Новосибирск, 1998. С. 22.

были изначально запутанными»1. Вместе с тем миграционные процессы могут быть оценены и как стихийное народное движение, и как этнодемографический инструментарий «внутреннего» расширения империи национального закрепления территории, реализации проекта «большой русской нации», за счет переселения и консолидации, главным образом, славянских народов.

1.2. Колонизационная политика самодержавия в Сибири XVIII – начала XX в.: этапы и направления Внутренний характер колонизации решительным образом повлиял на характер переселенческого законодательства и колонизационной политики русского правительства, перед которым стояли задачи не только регулирования миграционных процессов, но и упорядочение методов и форм водворения на окраинах. Очевидно, что интересы внутренних губерний и окраин находились в сложном противоречии2.

Сохранение крепостного права в центре страны не позволяло государству свободно распоряжаться зависимым крестьянским населением, поэтому подавляющее большинство прибывших крестьян в Сибирь в XVIII в. были беглыми помещичьими или черносошными (государственными) крестьянами3. Вольнонародная колонизация была в известной степени выгодна государству, поэтому особых усилий по возврату беглых крестьян, как правило, не предпринималось, хотя доSunderland W. The «Colonization Question»: Visions of Colonization in Late Imperial Russia // Janrbucher fur Geschichte Osteuropas. 2000. № 48. P. 210-213; Он же. Империя без империализма // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 459-472.

Современные исследователи склонны, в отличие от советского периода, придавать большее значение регулирующей роли государства в деле колонизации и хозяйственного освоения Сибири. Результаты новейших исследований по истории переселенческой политики обобщены в коллективной монографии «Роль государства в освоении Сибири и Верхнего Прииртышья в XVII-XX вв.» (Новосибирск, 2009) и в обзорной главе: Ноздрин Г.А. Массовые переселения в Сибирь в конце XIX – начале XX в.: роль государства и адаптационные стратегии// Массовые аграрные переселения на востоке России (конец XIX – середина XX в.).

Новосибирск, 2010. С. 11-82.

Кабузан В.М., Троицкий С.М. Движение населения Сибири в XVIII в. // Сибирь в XVII – XVIII вв.

Новосибирск, 1962. С. 146.

пускалось принудительное переселение вновь прибывших в Сибирь в районы первейшей государственной необходимости1. В XVIII в. это территории императорского Кабинета на Алтае, притрактовая полоса в Барабинской степи, Прииртышье (Пресногорьевская, Кузнецкая, Иртышская линии), Забайкалье, Якутско-Охотский тракт).

Обеспечивая русское присутствие на азиатских окраинах, государство способствовало в первую очередь заселению стратегически важных территорий – трактов и пограничных линий, укомплектованию штата административных учреждений и пополнению военных гарнизонов, используя при этом доступные колонизационные элементы: ссыльных раскольников, казаков донского и запорожского войск, бессрочно отпускных солдат, уголовных ссыльных. «Штрафная колонизация» в XVIII в. была важным источником пополнения рабочей силы на казенных и частных заводах и рудниках. Но уже на ранних этапах колонизации сибирская администрация, признавая негативное влияние ссыльных, запретила приселять ссыльных к старожильческим деревням, «дабы леностью ссыльных не заражать местное население». Ссыльнопоселенцы, как и прочие слабо инкорпорированные группы, во многом определяли специфику сибирского крестьянского общества, оказывая влияние на самые разные сферы его жизнедеятельности, например экономическое положение хозяйства старожилов, их психологию, практику управления и т.д.

Слабые и несостоятельные в экономическом и общественном отношении поселенцы неизбежно становились эксплуатируемой частью общества, на которых почти не распространялись ни общинная демократия, ни мирское сострадание. Народник Н.М. Астырев, наблюдая за отношениями между старожилами и поселенцами, образно заметил, что поселенцы являлись «жирной почвой для развития эгоистических наклонностей, притупляли в местном населении и без того недоразвитые в нем альтруистические чувства». Поселенец, особенно принадлежавший к иной этнической, языковой или социальной среБулыгин Ю.С. Колонизация русским крестьянством бассейнов рек Чарыша и Алея до г. // Вопросы истории Сибири. Вып. 1. Томск, 1964. С. 17; Сафронов Ф.Г. Охотско-Камчатский край (Пути сообщения, население и земледелие до революции). Якутск, 1958. С. 39-52.

де, не чувствовал привязанности к новым обычаям и местам, куда он попал не по своей воле. Чувство оторванности закреплялось неполноправным положением, в которое он попадал на месте приписки.

Последним крупным проектом XVIII столетия стал сенатский указ 1799 г. о населении «Сибирского края, прилежащего к границам китайским», и предусматривал принудительное заселение стратегически важных территорий1. В указе подчеркивалось, что Сибирский край из-за слабой заселенности «не приносит пользы, каковую бы государство от него получить долженствовало». Планировалось переселение первоначально 2 тыс., а затем до 10 тыс. ссыльных, которым обеспечивались льготные условия водворения, в частности наделение по 30 дес. удобной земли. Однако этот план не имел успеха.

В 1806 г. программа заселения Сибири была скорректирована и в качестве главной причины неэффективности прежних колонизационных усилий было признано отсутствие надзора и контроля со стороны государства. Новое положение о переселении в Сибирь, учитывая негативный опыт штрафной колонизации, расширило территорию водворения и состав переселенцев. Впервые было разрешено вольным переселенцам из государственных крестьян малоземельных внутренних губерний селиться в Западной Сибири. Переселенцы делились на казенных и собственных (т. е. самостоятельных): казенные водворялись в поселки, построенные за счет казны, вторые селились по своему усмотрению. Казенные поселения, по сути, повторяли идею военных поселений, только осложненную тем, что водворялись в казенных селениях не военные, а ссыльнопоселенцы.

В Тобольскую и Томскую губернии направляли в основном государственных крестьян. Они освобождались от уплаты податей (временная податная льгота) и выполнения повинностей, за исключением воинской, получали от казны ссуду, сельскохозяйственный инвентарь, рабочий скот. До первой жатвы на месте переселенцы получали семена на посев и хлеб или кормовые деньги. По прошествии льготного срока они обязаны были выполнять все казенные подати и выплатить в ПСЗ-I. № 19157.

течение 15 лет ссуду. К 1813 г. в Томскую губернию прибыло около 16 тыс. переселенцев. В Иркутской губернии расселяли крестьян, принятых от помещиков, отставных солдат и ссыльнопоселенцев. Принудительная ссылка давала значительно меньшие результаты. Так, за Байкалом и вокруг него за 1800– 1819 гг. было водворено около 8 тыс. поселенцев.

В ноябре 1821 г. М.М. Сперанский внес на рассмотрение Сибирского комитета проект «О позволении переселения в Сибирь государственных крестьян из внутренних губерний, а также в Сибири из одной губернии в другую». Сперанский отмечал двоякую выгоду для государства добровольных переселений в Сибирь: во-первых, возможность заселить малолюдный край, во-вторых, обеспечить безземельных крестьян.

Сибирский комитет одобрил предложение, и оно было претворено в именном указе 1822 г. «О разрешении казенным крестьянам всех губерний переселяться в Сибирь и внутри сибирских губерний». При этом совершенно отказаться от услуг «штрафной» колонизации государство не смогло, что нашло отражение в подготовленном тем же Сперанским «Уставе о ссыльных» 1822 г.

Возрастающий поток ссыльных в Сибирь приводил к тому, что в некоторых волостях число причисленных ссыльных равнялось или даже превышало число старожилов. С подобными жалобами обращались жители Томской и Тобольской губерний1. В 1827 г. крестьяне Нижнекаинской волости подали прошение о переводе ссыльных, причисленных к их волости, на другие «приличные им поселения». «Число причисленных к деревням сей волости ссыльных равняется числу старожилов, а при том большая часть поселенцев уголовники и евреи, которые не имеют привычки заниматься сельскими работами, обращаются в бродяжничество и переходя из одного селения в другое делают кражи и другие вредные проступки…»2 Чиновники, ревизовавшие государственные имущества Западной Сибири в 1840-е гг., также отмечали негативное воздействие ссыльнопоселенцев на нравственность старожилов – как только их становилось больше старожилов, они приобретали переРГИА. Ф.1376. Оп. 1. Д.19. Л. 2 об., Д. 75. Л.12-23 об.

ГАОО. Ф.3.Оп.1.Д.748. Л. 9.

вес во мнениях и увлекали крестьян «к разврату и пьянству», что являлось первым шагом к расстройству их хозяйства.

Наличие значительного количества неустроенных ссыльнопоселенцев приводило к ухудшению криминогенной обстановки. Часто воровство являлось «единственным ремеслом», которым владел ссыльный, а главным объектом его нападений становились крестьяне. Официальные отчеты фиксировали формирование сплоченных групп, объединенных «общим делом» против крестьянского общества, скрывающих преступников, препятствующих проведению розыскных действий. Такие факты отмечались в отношении так называемых лютеранских колоний (Рига, Ревель, Нарва и Гельсингфорс), существовавших на территории Омского округа. Полиция и волостное правление не могли эффективно осуществлять следственные мероприятия хотя бы потому, что никто из колонистов не соглашался быть понятым, а приглашенные из русских деревень, «не владея их наречием», не в состоянии были противостоять действиям по сговорам и сокрытию вещественных доказательств1. Несмотря на то, что ссыльнопоселенцев после водворения и причисляли в сословие казенных поселян, они оставались неполноправными членами крестьянского общества. Волостное начальство зачастую не способствовало, а препятствовало обзаведению поселенцами собственным хозяйством и домами. Поскольку все волостное начальство избиралось из старожилов, то при разборе поселенческих дел оно, как правило, и поддерживало старожилов.

К середине XIX в. стало очевидным, что устройство ссыльных силами крестьян-старожилов и местной администрации неэффективно уже в силу их незаинтересованности в увеличении числа самостоятельных хозяйств2. Хотя ссыльнопоселенцы до причисления в сословие государственных крестьян ГАОО. Ф. 3. Оп. 8. Д. 13452. Л. 46.

Томский губернатор рассуждал следующим образом: «И что же было бы, если бы все поселенцы обрабатывали поля? Кто бы стал есть хлеб и чем бы уплачивать подати? Дай бог, чтобы число поселенцев на промыслах не уменьшилось, это полезно промышленности и земледельцам, которых труд ныне по дешевизне не вознаграждается…люди, слава Богу, заняты, только мы не знаем, чем и где...» (цит. по: Мамсик Т. С. Крестьянское движение в Сибири. Вторая четверть XIX в. Новосибирск, 1987. С. 35).

не входили в единое податное общество, включение их в крестьянское общество снимало с чиновников и перекладывало на волостное начальство целый ряд задач, в том числе по учету населения и сбору податей. В отношении ссыльных эта задача осложнялась и превращалась в чрезвычайно трудоемкий процесс в связи с их постоянными перемещениями с места приписки. Кроме того, отсутствие четких правил причисления ссыльных к волостям для волостных правлений и несоблюдение таковых Экспедицией о ссыльных также не способствовали укоренению ссыльнопоселенцев. Генерал-губернатор Западной Сибири Г.Х. Гасфорд после обозрения волостных правлений Тобольской и Томской губерний в 1858 г. отмечал, что «волостное начальство и земская полиция не настаивает, чтобы ссыльные водворялись». Это подтверждалось тем, что земские суды выдавали ссыльным увольнительные билеты еще до прибытия их в волость, также не особо удерживали их в волостных правлениях, особенно после того, как выдача увольнительных билетов была передана от поселенческих смотрителей в волостные правления.

Важным этапом в переселенческой политике стала реформа государственной деревни, проводимая министром государственных имуществ П.Д. Киселевым. В 1842 г. на Сибирь были распространены правила об общем порядке переселения казенных крестьян, изданные в 1824 и 1831 гг. До этого Сибирь исключалась из районов водворения переселенцев до окончательного заселения Причерноморья. Закон 1843 г. стал первой попыткой самодержавия решить проблемы малоземелья в некоторых великорусских губерниях за счет массового переселения государственных крестьян в Сибирь. С 1838 по 1855 г. в Западную Сибирь прибыло более 90 тыс. переселенцев. Правительство также практиковало выкуп у помещиков крепостных с последующим их переселением в Сибирь. Самовольные переселения частновладельческих крестьян не приветствовались, хотя процесс этот шел постоянно. Чиновники, подобно Магеллану и Колумбу, вплоть до второй половины XIX в. открывали новые деревни, не учтенные ревизиями1.

ГАОО. Ф. 3. Оп. 2. Д. 1927. Л. 221.

Государство, контролируя масштабы переселения, жестко регламентировало все его этапы, заботясь о появлении в Сибири состоятельного колонизатора и прочности его водворения. Местные учреждения Министерства государственных имуществ (МГИ) должны были контролировать районы выхода и водворения переселенцев, определяя экономическую, политическую и социальную целесообразность переселения, проводить межевые и землеустроительные работы, формировать переселенческие партии, следить за использованием ссуд. Переселенцев обеспечивали жильем, продуктами питания, сельскохозяйственными орудиями, строительными материалами, кормами и семенами, предоставляли 3 летнюю льготу на выплаты податей и 10-летнюю денежную ссуду. При незначительных размерах переселенческого движения государству удавалось обеспечивать переселенцев всем необходимым, но льготы способствовали нарастанию переселенческого потока. Процесс утрачивал контролируемый характер и эффективность водворения. Не способствовало прочности освоения Сибири и скептическое отношение местной администрации. Узость рынка, отсутствие удобных речных и морских путей для сбыта земледельческой продукции, малочисленность городского и промышленного населения могли привести к перепроизводству хлеба, снижению цен на него и, как следствие, снизить платежеспособность сибирского крестьянства1. Чиновник по особым поручениям Н.Я. Смирнов, по итогам ревизии МГИ, отмечал, что переселение крестьян в Сибирь, кроме значительных затрат, пользы правительству не принесет. Переселенцы будут «сыты, но нищи, от них обнищают и сибиряки. Хлеб потеряет свою цену, чем заплатят крестьяне подать, на что купят вина?». Поэтому, заключал он, для Сибири еще долго «не нужны попечения правительства об умножении в ней народа извне; это раннее попечение превратит Сибирь, страну богатую, довольную – в нищую»2. Экономические доводы сибирской администрации тем не менее оказывали незначительное влияние на правительственный Там же. Д. 2071. Л. 115.

Там же. Л. 116.

курс и еще менее затрагивали устремления потенциальных переселенцев.

За Уралом самодержавие отказалось от крепостнического варианта закрепления за империей новых земель, как это было в Поволжье, Новороссии и Западном крае1, и сделало главную ставку на крестьянина2. Хотя на протяжении первой половины XIX в. государство неоднократно возвращалось к идее участия российского дворянства в колонизации сибирской окраины. Развитие крупного помещичьего хозяйства на сибирской окраине предполагало не только более высокий агротехнический потенциал, финансовую обеспеченность, не требующую дополнительных затрат со стороны казны, но и мотивировалось развитием края в соответствии с «потребностями Русской жизни и сообразно с Монархизмом», а также расширением в среде сибирского населения образованных и «верных слуг престола, безусловных исполнителей воли Монаршей»3.

Заселение Сибири во второй половине XIX – начале XX в.

еще теснее увязывается правительством с разрешением крестьянского вопроса в центре России. После реформы 1861 г.

крестьяне получали личную свободу, но правительство, учитывая заинтересованность помещиков в дешевом крестьянском труде, сдерживало переселенческие устремления. За переселение без разрешения правительства предполагалось уголовное наказание (от 3 недель до 3 месяцев). По закону 1866 г.

отменялись ссуды и льготы для переселенцев, не предоставлялись они совсем и в случае переселения на кабинетские земли Алтая. Даже в середине 1870-х гг., когда западносибирский генерал-губернатор Н.Г. Казнаков, ответственный за управление северо-восточной части казахской степи, поставил вопрос о привлечении туда русских крестьян-переселенцев, его плаО полемике сторонников помещичьей и крестьянской колонизации в Западном крае и Царстве Польском во второй половине XIX – начале XX в. см.: Горизонтов Л.Е. Выбор носителя «русского начала» в польской политике Российской империи. 1831–1917 // Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000. С. 107–116.

См.: Худяков В.Н. Аграрная политика царизма в Сибири в пореформенный период. Томск, 1986. Гл. VI «Попытки насаждения дворянского землевладения в Сибири»; Островский И.В.

Аграрная политика царизма в Сибири периода империализма. Новосибирск, 1991. Глава I.3.

Мероприятия по созданию помещичьего землевладения.

ГАРФ. Ф. 815. Оп. 1. Д. 50. Л. 3, 7.

ны не были одобрены в Петербурге1. Однако запретительная политика не могла уже остановить набиравшего силу миграционного потока, что привело к расширению практики самовольных переселений, удельный вес которых увеличился до 80–85 %. Именно это обстоятельство вынудило правительство в 1869, 1871, 1876 гг. признать за самовольными переселенцами права на вселение.

Из стратегических соображений – необходимость освоения пограничных окраин – в 1861 и 1866 г. создаются особые правила заселения Приамурского и Южно-Уссурийского края, Приморской области, но и там не была реализована идея Н.Н. Муравьева-Амурского о свободном заселении и, по опыту колонизации Северной Америки, передаче земли в частную собственность2. Дальневосточные земли стали своеобразной площадкой новых колонизационных технологий с высокой степенью участия государства: плановое заселение вдоль почтовых трактов и на побережье Амура, морские перевозки Добровольческого флота, более активное финансовое участие казны, использование не только общинного, но и подворного (хуторского) хозяйства. Добровольческий флот за трехлетие 1883–1885 гг. доставил во Владивосток морем 5 780 переселенцев, из них 4 683 были перевезены на казенный счет. Задача, сформулированная заведующим переселением в Приамурском крае Ф.Ф. Буссе, создать полосу поселений, которые закроют «русской грудью границу», обеспечат главный торговый путь края и станут плацдармом для дальнейшего продвижения, сломив сильное «манзовское» население, считалось, была выполнима только при условии контролируемых миграций. Вместе с тем, сравнивая успехи русской колонизации со встречным движением корейцев, китайцев, собственными иностранными и иноконфессиональными колонистами, современниками неоднократно указывалось на слабость общеПодробнее см.: Ремнев А.В., Суворова Н.Г. Степная колонизация в проектах западносибирской администрации 1870-х гг. // Традиции экономических, культурных и общественных связей стран Содружества (история и современность). Омск, 2010. Вып. 4. С. 47-74.

Матханова Н.П. Генерал-губернаторы Восточной Сибири середины XIX в.: В.Я. Руперт, Н.Н.

Муравьев-Амурский, М.С. Корсаков. Новосибирск, 1998. С. 192.

ственной организации у русских, полном отсутствии помощи обществ, которые переселенцы покидали1.

Утвержденные в 1881 г. Временные правила для переселения крестьян, по мнению исследователей, больше сдерживали, чем поощряли переселения. Они имели ограниченное применение и не были даже опубликованы. Выдача разрешений была обставлена множеством формальностей. Переселенец, решивший получить законные основания для изменения места жительства, должен был получить согласие не только собственной общины, местного начальства, но и двух министерств (МВД и МГИ). Выступая перед «сведущими людьми»

переселенческой комиссии 22 сентября 1881 г., министр государственных имуществ назвал свободное переселение «главным злом», сравнив его с азартной игрой, в основе которой лежит желание «легчайшей наживы»: «Это произведет волнение умов, стремление к несбыточным надеждам и приучит лишь крестьян к шатанью с места на место, нигде не укрепляясь надолго, обратит их в каких-то номадов». Поэтому, настаивал он, следует говорить не о переселении, а «расселении» всех нуждающихся в земле. «Все эти лица, занявшись лично хлебопашеством, будут государству одинаково полезны и уменьшат пролетариат, уже начинающий тяготеть и над нашею страною»2.

В целом 1880-е гг. можно считать подготовительным этапом массовой колонизации 90-х гг. XIX – начала XX в. В это время государство приступило к созданию специальной структуры государственных учреждений, в том числе и местного уровня.

Их задача заключалась в изучении колонизационной вместимости территорий, образовании переселенческих участков (переселенческие отряды и партии), организации систематического учета (регистрационные пункты в Челябинске и Тюмени) и т.д. Если с 1861 по 1885 г. ежегодно за Урал переселялось в среднем по 12 тыс. человек, то в 1886-1895 гг. эта цифра возросла до 39 тыс.3. Известную роль в решении правительства Болховитинов Л.М. Колонизация Дальнего Востока // Русский разлив. М., 1996. Т. 2.

С. 360-370.

Цит. по: Берг И.Н. Переселение. Б. м., 1882. С. 6-7.