«С. К. Белых ПРОБЛЕМА РАСПАДА ПРАПЕРМСКОЙ ЭТНОЯЗЫКОВОЙ ОБЩНОСТИ Ижевск 2009 ББК 81.66 - 0 УДК 811.511’0 Б 439 Рекомендовано к печати кафедрой истории и политологии ИСК УдГУ 2009 г. Рецензенты: к.и.н В.С.Чураков к.и.н. ...»

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

ГОУ ВПО «УДМУРТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ

УНИВЕРСИТЕТ»

ИНСТИТУТ СОЦИАЛЬНЫХ КОММУНИКАЦИЙ

С. К. Белых

ПРОБЛЕМА РАСПАДА

ПРАПЕРМСКОЙ ЭТНОЯЗЫКОВОЙ

ОБЩНОСТИ

Ижевск

2009 ББК 81.66 - 0 УДК 811.511’0 Б 439 Рекомендовано к печати кафедрой истории и политологии ИСК УдГУ 2009 г.

Рецензенты: к.и.н В.С.Чураков к.и.н. Е.М.Берестова Б 439 Белых Сергей Константинович Проблема распада прапермской этноязыковой общности.

Монография. Ижевск, 2009. - 150 с.

Книга посвящена одной из узловых проблем предыстории и ранней истории пермских народов (удмуртов и коми), а именно проблематике, связанной с заключительными этапами развития и распадом прапермской этноязыковой общности, объединявшей этнических предков современных удмуртов и коми. В настоящей работе на базе комплексного подхода, с использованием данных и достижений целого ряда смежных наук и дисциплин (исторического языкознания, археологии, этнографии и др.) осуществлена попытка локализации пермской прародины и создана принципиально новая комплексная модель исторических процессов, происходивших с пермским пранародом в древности и средневековье.

Книга представляет интерес для специалистов в области истории, этнографии и археологии Волго-Уральского региона, лингвистов, специализирующихся в области пермского и уральского языкознания, студентов исторических и филологических факультетов вузов и всех интересующихся этнической историей России.

ISBN 978-5-904524-10-4 ББК 81.66 - УДК 811.511’ © Белых С.К., 2009.

© Удмуртский госуниверситет, 2009.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие……………………………………………………………. Введение……………………………………………………………….... Глава 1. Историография и методология……………………………... 1.1. Об используемой методике……………………………………….. 1.2. Прапермская этноязыковая общность……………………………. 1.3. Мнения и концепции археологов…………………………………. 1.4. Мнения и концепции языковедов………………………………… 1.5. Наметившиеся пути разрешения противоречий…………………. Глава 2. О пермской прародине и пермском пранароде…………….. 2.1. Прародина пермян в трудах исследователей XIX-XX вв……….. 2.2. О времени распада прапермской общности……………………… 2.3. Пермский праязыковой экологический ареал……………………. 2.4. Эволюция прапермской этнолингвистической общности в эпоху средневековья…………………………………...…. Глава 3. Общепермский праязыковой континуум…………………… 3.1. Южные коми диалекты……………………………………………. 3.2. Северные удмуртские диалекты…………………………………... 3.3. Историческая интерпретация данных диалектологии…………… Глава 4. Причины и хронология распада общепермского континуума……………………………………………………………… 4.1. Предварительные замечания…………………………………….... 4.2. Дивергенция общепермского континуума…………………….... 4.3. Фактор христианизации……………………………………...…... Заключение……………………………………………………...……. Литература……………………………………………………………. Сокращения…………………………………………………………... Приложение 1. “Малый” (100-словный) список М.Сводеша для пермских языков………………………………………………….. Приложение 2. Карта………………………………………………….

ПРЕДИСЛОВИЕ

Самый широкий круг вопросов, касающихся тематики ранних этапов истории пермских народов (коми и удмуртов), уже довольно долгое время интересует автора этих строк и составляет, пожалуй, центральную часть его исследовательской работы. Мне неоднократно доводилось высказываться по различным аспектам и вопросам, имеющим отношение к теме распада прапермской этноязыковой общности как в научной периодике и в статьях, опубликованных в сборниках, так и в докладах и выступлениях на многих научных конференциях. В результате весь этот материал оказался разбросанным по журналам, сборникам статей, изданиям материалов и тезисов докладов тех или иных конференций [см. Белых 1995(a,b,c);

1996(a,b); 1999; 2000; 2003, 2005, 2008, 2009; Белых, Макаров 2006;

Belykh 2002; 2007] и т.п., многие из которых трудно или попросту невозможно отыскать даже в больших библиотеках. В то же время из общения с коллегами (историками, археологами, филологами и другими) я выяснил, что тема эта для многих из них представляет немалый интерес.

Отсюда и возникла настоятельная потребность в написании отдельной монографии, посвященной этой проблеме. В настоящей книге сведены воедино собранные мною и моими предшественниками данные и материалы по проблематике; высказывавшиеся мной ранее идеи, гипотезы, предположения, выводы и умозаключения, касающиеся рассматриваемой темы; продолжены дискуссии с моими оппонентами; а также произведены некоторые необходимые уточнения и дополнения ко всему этому материалу.

В ходе написания книги я всемерно старался сделать изложение предельно сжатым и лаконичным с одной стороны и достаточно полно освещающим заявленную тему – с другой. Посему я был вынужден практически полностью сосредоточиться только на тех вопросах, что имеют самое прямое и непосредственное отношение к проблеме распада прапермской общности. Не скрою, мне было нелегко устоять против соблазна расширить поле своего исследования и подробно остановиться на многих смежных и параллельных сюжетах. Однако, мне всякий раз приходилось «наступать на горло собственной песне» и отказываться от этого, ибо, как мне кажется, проигрывая на широте охвата исследования, я значительно больше выигрывал на полноте и обстоятельности повествования. Поэтому многие важные и интересные моменты, а также перспективные направления дальнейшего исследования истории пермских народов мною лишь упомянуты или рассмотрены буквально в нескольких словах.

Я искренне надеюсь, что это сочинение окажется полезным не только моим коллегам, но и студентам-историкам и филологам, а также всем интересующимся историей Волго-Уралья и историей народов, населяющих этот регион.

Закончить предисловие мне хотелось бы выражением признательности и благодарности всем тем моим друзьям и коллегам, без помощи, участия и просто доброжелательного отношения которых книжка эта никогда не была бы мной написана: прежде всего, моему учителю и другу Владимиру Владимировичу Напольских, а также Александру Николаевичу Анфертьеву, Евгению Арнольдовичу Хелимскому, Сергею Владимировичу Кузьминых, Римме Дмитриевне Голдиной, Леониду Дмитриевичу Макарову, Игорю Юрьевичу Пастушенко, Александру Геннадьевичу Иванову, Владимиру Сергеевичу Чуракову, Надежде Ивановне Шутовой, Михаилу Геннадьевичу Смагину, Рифу Шакрисламовичу Насибуллину, Игорю Ивановичу Верняеву, Сергею Анатольевичу Максимову, Денису Михайловичу Сахарных, Наталье Владимировне Борлуковой, Андрею Анатольевичу Солдаткину, Виталию Викторовичу Мингалёву и многим другим.

Особая моя благодарность – г-ну Сиросими Симадзу за неизменно радушное отношение и постоянную поддержку в моей работе.

ВВЕДЕНИЕ

Исследование этнической истории является одной из важнейших задач и одновременно одним из важнейших магистральных направлений исследований в современной этнологии.

Особое место в изучении проблем этнической истории занимают попытки проникновения к истокам сложения и формирования существующих ныне народов.

Настоящая работа посвящена кругу проблем, связанных с распадом прапермской этноязыковой (этнолингвистической) общности – общности объединявшей этнических предков современных народов пермской группы (коми и удмуртов) уральской языковой семьи, члены которой говорили на общепермском праязыке – языке-основе, в результате развития которого сложились сегодняшние коми-зырянский, коми-пермяцкий и удмуртский языки.

Говоря же более конкретно о целях и задачах данного сочинения, нужно сказать, что речь в ней пойдет о заключительном периоде эволюции прапермской общности, причинах и хронологии ее дивергенции, выделении из этой общности праудмуртских и пракоми групп и начальных этапах формирования собственно удмуртского и собственно коми народов. Хронологически заявленная тема охватывает период с середины I до середины II тысячелетий н. э., занимая, таким образом, практически всю эпоху средневековья, а в некоторых случаях даже выходя за его временные рамки.

В работе мною будут неизбежно широко использоваться такие понятия и термины как праязык, пранарод, прародина и некоторые другие. Поэтому необходимо вкратце остановиться на этих понятиях, дав их самую общую характеристику.

Под термином праязык в настоящей работе понимается реально существовавший некогда язык, послуживший основой (системообразующим компонентом) для сложения и формирования определенной группы языков в последующее время и являющийся, таким образом, для последних языком-предком. Так, например, для современных русского, польского, болгарского языков таковым является праславянский язык (иначе – славянский праязык).

Само собой разумеется, из такого понимания термина следует, что на том или ином праязыке говорило вполне определенное людское сообщество, для которого данный праязык во всей совокупности его диалектов являлся главным внутренним коммуникативным средством, считался родным и был важнейшим инструментом его культуры и одним из первостепенных элементов этнической самоидентификации членов данного сообщества. Именно для обозначения этого сообщества и используется термин пранарод, а территория, на которой обитал данный пранарод, именуется его прародиной.

Здесь необходимо учитывать, что понятия пранарод и прародина следует рассматривать с учетом их эволюции в пространстве и времени, т.к. с течением времени территория обитания пранарода могла, в силу тех или иных социальных, климатических или каких-то иных причин, расширяться или сокращаться, могла смещаться в направлении любой из сторон света и т.п. Сам же пранарод мог вбирать в свой состав различные иноэтнические включения, превращаться из сравнительно монолитного этнического организма в чрезвычайно аморфные объединения родственных по языку группировок и т.д.

Как известно, изучением происхождения тех или иных языков, их формированием, развитием, взаимоотношениями и контактами с другими языками (родственными и неродственными) занимается историческое языкознание. Происхождением же и историческими судьбами говорящих на этих языках народов, их сложением и эволюцией занимается особая отрасль исторической науки – этническая история. Древнейшие (дописьменные) периоды этнической истории тех или иных народов или географических областей, а также особую дисциплину, изучающую эту эпоху, принято в науке называть предысторией (другие названия – праистория, доистория и др.).

Бесспорно оставаясь исторической дисциплиной, предыстория, тем не менее, существенно отличается от собственно истории в узком смысле слова. Основное отличие здесь состоит в том, что историки в своих исследованиях опираются, главным образом, на письменные источники, тогда как специалисты в области предыстории в своем распоряжении данного вида источников либо не имеют совсем, либо имеют в крайне незначительном объеме, совершенно недостаточном для составления сколько-нибудь полной картины изучаемого.

Специфика предыстории как раз и состоит в том, что она исследует ранние этапы этнической истории различных народов, которые не освещены или почти не освещены в письменных памятниках. Посему, в таких условиях исследователь предыстории может продуктивно работать, лишь опираясь на факты и выводы других наук, таких как языкознание, этнология, археология, физическая антропология и некоторые другие. Отсюда следует, что предыстория, равно как и этническая история в целом, – наука комплексная, имеющая очень обширную источниковую базу, и лишь при комплексном подходе, учете данных всех вышеназванных и многих других научных дисциплин можно рассчитывать на реальный прогресс в исследовании изучаемого предмета [Анфертьев 1993:63].

Учитывая то обстоятельство, что отмеченный период в этнической истории пермских народов весьма скупо документирован в письменных источниках, приходится констатировать, что для его исследования необходимо использовать источники, методику и инструментарий, применяемые в предысторических исследованиях.

Как уже отмечалось, источниковой базой в исследовании предыстории того или иного народа (группы народов) или того или иного региона должны быть факты, предоставляемые в распоряжение историка целым рядом смежных дисциплин: историческим и сравнительно-историческим языкознанием (лингвистической компаративистикой), археологией, физической палеоантропологией, этнологией, палеобиогеографией и некоторыми другими. Каждая из названных наук занимается своей вполне определенной областью человеческого знания: историческое языкознание исследует происхождение и историческую эволюцию языка, археология изучает историю материальной культуры, палеоантропология занимается изучением антропологического типа населения, оставившего те или иные археологические памятники и т.д. Социальные, демографические, экономические, природно-климатические процессы и события, происходившие на определенном пространстве в определенный промежуток времени неизбежно находят свое отражение в материалах названных дисциплин. Однако, в отличие от языковеда-компаративиста, археолога, палеоантрополога, этнолога, которые занимаются реконструкцией праязыка, антропологического облика, хозяйства, быта, традиционной культуры древних людей, так сказать, по отдельности, исследователь предыстории ставит перед собой несколько иные цели и задачи. Для него важно не только констатировать какие-либо факты, события, произошедшие с какимлибо народом в какое-либо время на какой-либо территории, тем самым ответив на вопросы «что?», «где?», «когда?», но и, связав эти факты воедино, постараться разобраться в причинах, повлекших за собой эти события, т.е. ответить на самый, пожалуй, важный и интересный для историка вопрос – «почему?».

Главной задачей историка-исследователя предыстории является сведение данных и выводов всех вышеупомянутых дисциплин воедино на принципиально новом уровне, в рамках исторической модели, способной в какой-то мере отразить исторические процессы, происходившие в древности с данным пранародом (и его этническим окружением), обитавшем в своем природно-экологическом ареале, на своей прародине и разговаривавшем на определенном праязыке.

Построенная в результате историческая модель должна быть внутренне непротиворечивой и удовлетворяющей максимальному количеству фактов и выводов, полученных методами вышеупомянутых дисциплин.

В ряду наук-источников для изучения этнической истории (resp.

предыстории) одно из центральных мест по праву принадлежит историческому языкознанию.

Историческое языкознание или историческая лингвистика есть особая отрасль языкознания, ставящая перед собой задачу изучения и описания исторического развития человеческих языков. Очевидно, что любой язык постоянно изменяется с течением времени, в нем, с одной стороны, постоянно появляются новые слова, фонетические и грамматические явления, а с другой стороны, какие-то его элементы исчезают или становятся архаизмами. Понятно, что ни один человеческий язык не может существовать отдельно, сам по себе. Он всегда является составной частью и важнейшим инструментом культуры определенной этнической общности людей или, иначе говоря, народа-носителя данного языка и, кроме того, он практически всегда существует в окружении других языков, активно взаимодействует с ними. Довольно часто можно наблюдать, что многие исторические события и процессы, имевшие место в прошлом народа, находят свое отражение в его языке.

Важной составной частью исторической лингвистики является сравнительно-историческое языкознание или лингвистическая компаративистика, основным объектом изучения которой являются родственные языки, т.е. языки, связанные между собой общим происхождением от общего для них языка-предка, или, как его принято называть, праязыка. Зародившись еще в конце XVIII века и бурно развиваясь в последующее время, сравнительно-исторический метод к сегодняшнему дню позволяет, после внимательного изучения фонетической системы какого-либо языка, особенностей его морфологического и синтаксического строя, его лексического фонда, диалектного членения и пр., с уверенностью рассказать о том, к какой языковой группе или семье принадлежит данный язык, установить его местоположение в этой семье и многое другое касающееся его истории. По сути дела, сравнительно-историческое языкознание занимается тем, что можно было бы назвать «лингвистической генеалогией».

Итак, историческое языкознание предоставляет в наше распоряжение факты, свидетельствующие об истории того или иного языка или группы языков, языковой истории определенного географического региона и т.д. Однако, полученный таким образом материал не исчерпывается только чисто лингвистическими данными, но включает в себя также и исторически значимую информацию, т.е.

информацию, содержащую в себе данные, важные и интересные для исследователя этнической истории определенных народов и определенных территорий.

Базируясь на материале и выводах, получаемых методами лингвистической компаративистики, мы способны определить природно-экологический ареал, в котором обитали далекие предки носителей данного языка или группы родственных языков и, тем самым, приблизиться вплотную к разрешению вопроса о локализации их прародины. Историческая лингвистика помогает реконструировать хозяйственно-культурный тип, основные виды хозяйственной деятельности и уровень развития экономики данного пранарода. Мы можем также в определенной мере осветить его социальную структуру и семейно-родственные отношения. В итоге становится возможным на фоне выявления и изучения фактов и процессов, имевших место в истории определенного (пра)языка, увидеть и осмыслить факты и процессы, происходившие в истории пранарода – носителя этого праязыка, такие как: примерное время сложения пранарода, некоторые основные вехи его эволюции, его контакты с носителями других языков и культур, наконец, некоторые возможные особенности распада этого пранарода, хронологию данной дивергенции и многое другое. Таким образом, историческое языкознание, занимаясь в первом приближении лишь историей языка, оказывается на деле важнейшим источником в изучении предыстории.

Хотелось бы особо подчеркнуть недопустимость и даже определенную вредоносность разного рода дилетантских и полудилетантских попыток привлекать языковые материалы в некоторых появляющихся по сей день в печати этноисторических, этнополитологических и других научных и околонаучных штудиях, в которых единственной «методологической» установкой являются желания и умонастроения их авторов. Использование данных языка при изучении этнической истории отдельного народа, группы народов или каких-либо территорий должно обязательно опираться на методику и выводы исторического и сравнительно-исторического языкознания, т.к. вне этих рамок любые предположения остаются голословными и бездоказательными. «Чтобы служить историческим источником, язык сам должен стать предметом истории. От истории языка к языку истории – таков естественный путь лингвиста-историка, такова неизбежная логика его исследовательской работы. Язык, который не имеет более или менее разработанной истории, представляет как исторический источник лишь ограниченную ценность» [Абаев 1949:11].

Наиболее важным преимуществом языкознания перед смежными дисциплинами является то, что оно имеет своим объектом исследования именно язык – важнейшую и первостепенную, по моему глубокому убеждению, этническую характеристику всякого народа, поскольку именно языком, в первую очередь, определяется этническая целостность и этническое самосознание любой национальной или родоплеменной группы людей. Ни один другой элемент духовной или материальной культуры какого бы то ни было народа не обладает столь ярко выраженной «этничностью». Именно поэтому название народа, как правило, совпадает с названием его языка, а этническое самосознание народа находит свое материальное воплощение в языковом факторе – появлении общего самоназвания народа (эндоэтнонима).

Весьма показательно в этой связи, что даже специалисты в других областях – историки, этнологи, археологи, антропологи и другие, касаясь тех или иных вопросов и проблем этнической истории или просто говоря о тех или иных объединениях родственных народов, неизбежно широко используют, быть может, даже не всегда отдавая себе в этом отчет, терминологию и категории изначально лингвистические. В самом деле, когда, скажем, археологи или этнологи употребляют, например, такие названия, как финно-угры, угры, самодийцы, индоиранцы, индоевропейцы и т.п., осознанно или неосознанно они пользуются терминами, которые именно лингвисты внедрили в научный оборот (а в некоторых случаях попросту создали такие названия); внедрили первоначально исключительно для нужд и целей своей дисциплины, и лишь позднее они проникли в смежные науки. Ну а сами финно-угры, угры, самодийцы, индоиранцы, индоевропейцы носят настоящие имена потому и только потому, что являются носителями соответственно финно-угорских, угорских, самодийских, индоиранских и индоевропейских языков.

Итак, этнологи, археологи, представители других наук в своих этноисторических построениях постоянно, широко и весьма охотно используют изначально лингвистическую терминологию. С прискорбием следует заметить, что не всегда эта терминология используется ими грамотно и по назначению. Так, например, сплошь и рядом приходится сталкиваться с научными и научно-популярными сочинениями, в которых коми и удмуртский языки именуются не пермскими, как следовало бы, а «финно-пермскими», «пермофинскими»; сами пермские народы совершенно бездумно и в сущности безграмотно именуются «финно-пермянами», «пермскими финнами», «пермо-финнами», «восточными финнами» и даже «финно-пермяками». Мне уже многократно доводилось убеждать авторов этих сочинений, что такое вольное обращение с лингвистической терминологией недопустимо, и для того чтобы понять это, достаточно заглянуть в соответствующую литературу по лингвистической или исторической уралистике [см. хотя бы Хайду 1985; Напольских 1997а]. Если бы эти горе-этноисторики внимательней читали такие книги, они бы твердо усвоили, что термином финно-пермские языки и народы в уралистике уже давно принято называть все финно-угорские языки и народы, исключая угорские (хантыйский, мансийский и венгерский). Таким образом, финно-пермянами следует именовать все финно-угорские народы от саамов, финнов-суоми, ливов и эстонцев на западе до коми и удмуртов на востоке. Называть же удмуртов и коми пермскими финнами или восточными финнами так же безграмотно, как именовать украинцев, например, приднепровскими таджиками, а русских – восточными немцами.

Возвращаясь непосредственно к основной теме повествования, следует сказать, что в сущности правомерным было бы провозгласить своего рода правило, устанавливающее взаимосвязь между понятиями язык и народ (как этническая единица): один язык – один народ; т.е.

на одном языке разговаривает, как правило, один народ, и для каждого отдельно взятого народа лишь один язык является родным.

Может показаться, что настоящее правило сопровождается таким большим числом исключений, что его справедливость легко может быть поставлена под сомнение. Уже давно стали хрестоматийными примеры с мордвой, карелами, евреями, народами бывшей Югославии и некоторые другие, на первый взгляд противоречащие этому условию. Однако, при ближайшем рассмотрении оказывается, что, в сущности, никакого противоречия здесь нет, и данные примеры скорее несколько уточняют и дополняют правило, но не опровергают его. Для того чтобы показать это, рассмотрим каждый пример отдельно.

Мордва. Официально принято считать мордву одним народом, говорящим на двух языках: эрзянском и мокшанском. Однако, при таком подходе не учитывается то важное обстоятельство, что среди мордвы-мокши и мордвы-эрзи преобладает восприятие себя как двух обособленных (хотя и близкородственных) народов. Никогда ни у мокши, ни у эрзи не существовало даже общего самоназвания, под которым объединялись бы обе эти этнические группы, термин же мордва был и остается для них чуждым, привнесенным извне [см.

подробнее об этом Напольских 1997a:41-42]. Таким образом, традицию считать мордву единым народом вполне можно считать искусственной и утвердившейся в науке и общественном сознании лишь потому, что издревле мордва рассматривалась в качестве такового ее соседями-русскими.

Карелы. В Советском Союзе широко бытовала и всячески пропагандировалась точка зрения об отсутствии и даже невозможности создания единого литературного языка для карельского народа. Официально это объяснялось лживым, в сущности, тезисом о слишком большом различии между карельскими диалектами: ливвиковским, людиковским и собственно карельским (северным). На самом же деле все обстояло куда проще и не имело никакого отношения к проблемам карельского языка. Начиная с 1930х годов советское руководство рассматривало Карелию как плацдарм для распространения социализма на Финляндию, с последующей аннексией последней и объединением ее с Карелией в рамках КарелоФинской Советской республики. Для этих целей официальным языком созданной в 1940 году Карело-Финской союзной республики был провозглашен не карельский, на котором к тому времени уже существовала некоторая литература и велось преподавание в школах, а финский язык. Кстати сказать, такая языковая политика явилась одной из причин начала быстрой ассимиляции карел в советское время и уменьшения общего количества карел, говорящих на карельском языке [Клементьев 1994:43-47].

Евреи. Часто можно услышать расхожее мнение о евреях как об этносе, не имеющем «своего» языка. В самом деле, широко расселившиеся по всему земному шару евреи разговаривают на самых разных языках и самые разные языки считают своими родными.

Однако, существует на свете общий для всех евреев язык, который не станет считать чужим даже еврей, совершенно не знающий его. Речь здесь идет о языке иудейского культа – древнееврейском, а также о его современной модификации, официальном языке государства Израиль – иврите. Этот язык является одним из важнейших факторов единства еврейского народа и одним из символов этого единства. Кроме того, нельзя не заметить, что даже евреи, давно компактно проживающие вдалеке от своей исторической родины, оказавшиеся в иноязычном окружении и использующие древнееврейский язык разве что для религиозных целей, практически всегда создают свои особые локальные языки, которые отличают их от соседящих с ними народов. Так, например, евреи Германии создали язык идиш, а испанские евреи – язык ладино, которые хотя и восходят соответственно к верхненемецкому и кастильскому, тем не менее, подверглись сильной гебраизации и являются вполне самостоятельными языками, имеющими богатую литературную традицию.

Кстати говоря, точно таким же символом единства народа да, пожалуй, и cимволом самого существования народа как такового, является, к примеру, ирландский язык для всех ирландцев, большинство из которых сегодня по-ирландски не говорит, или удмуртский язык для всех удмуртов, около трети которых сейчас не знает своего языка и т.п.

Сербы, хорваты, боснийцы и черногорцы. С чисто лингвистической точки зрения в данном случае мы вроде бы имеем дело с исключением из правила, так как, в принципе, все эти четыре народа говорят на одном сербскохорватском языке. Подобное положение вещей отражает ситуацию незавершенной до конца этноязыковой дивергенции четырех южнославянских народов, когда процесс языкового распада отстает от распада этносоциального. Такое отставание вполне объяснимо, так как дивергенция любой этнолингвистической общности является, по сути дела, процессом социальным, а распад того или иного языка всегда остается лишь следствием распада общности людей, на данном языке говорящей. Таким образом, сегодня, когда эти народы стали жить в независимых государствах, принадлежат к разным религиозным конфессиям, уже давно имеют разные графические основы для своей письменности, вопрос о сложении самостоятельных, с лингвистической точки зрения, сербского, хорватского, боснийского и черногорского языков является лишь вопросом времени. Фактически же отсчет самостоятельной истории этих языков уже начался: сербы называют свой язык сербским, а хорваты – хорватским, издаются учебники, грамматики и словари сербского, хорватского, боснийского языков и т.п.

Очень часто можно слышать и читать высказывания о том, что, например, английский, испанский, португальский и некоторые другие языки являются родными сразу для нескольких народов. Однако, не следует забывать, что в каждом конкретном случае каждый этнический вариант данного языка обладает ярко выраженными отличительными особенностями. Знатоки английского языка никогда не спутают английский жителя Лондона с английским австралийца, а знатоки испанского языка легко сумеют отличить испанский аргентинца от испанского языка жителя Мексики. То что сегодня не приняты в обиходе такие понятия и термины как «американский язык», «австралийский язык», «аргентинский язык», «венесуэльский язык», «бразильский язык» и т.п. объясняется лишь сложившейся традицией. В сущности же в каждом из названных случаев мы имеем отдельный, вполне обособившийся идиом, являющийся важнейшим этнообразующим признаком и символом национального единства. В См. подробнее об этом в Главе 1.

конце концов, достаточно вспомнить, что, например, литературная форма американского варианта английского языка базируется отнюдь не на британских диалектах, не на диалекте города Лондона, не на языке Оксфорда и Кембриджа, а на собственной, американской диалектной основе.

У народов Северной, Латинской Америки, Африки сегодня весьма высок авторитет европейской культуры, и потому владение европейскими языками выглядит в их глазах очень престижным, выступает в качестве своеобразного моста, соединяющего национальные культуры этих народов с европейской культурой.

Именно поэтому, современные канадцы, американцы, мексиканцы, перуанцы, чилийцы, бразильцы и многие другие народы отнюдь не торопятся разрывать эту культурную связь с Европой и официально объявлять свои языки чем-то отдельным, обособленным от языков прежних метрополий.

Такого культурного тяготения нет в случае с народами бывшей Югославии. В силу определенных и всем хорошо известных причин в этом случае мы имеем скорее тенденцию к активному размежеванию и отторжению. Как раз по этой причине на сегодняшний день мы имеем дело с недавнего времени официально признаваемыми тремя близкородственными, но все же разными языками – сербским, хорватским и боснийским. После состоявшегося несколько лет назад юридического отделения Черногории от Сербии все чаще поднимается вопрос о необходимости провозглашения особого черногорского языка. А ведь еще 15-20 лет назад официально признавалось, что эти четыре народа говорят на одном (сербскохорватском) языке. За эти 15-20 лет языки сербов, хорватов, боснийцев и черногорцев просто физически не могли сильно отдалиться друг от друга, и на сегодняшний день они отличаются друг от друга не больше (скорее, даже меньше), чем языки испанцев и аргентинцев, англичан и американцев, португальцев и бразильцев, французов и жителей Квебека.

Подобного рода рассуждения на тему о неразрывной связи понятий «этнос» и «язык» можно было бы продолжать еще очень долго, однако, думается, что и вышеперечисленных примеров достаточно, чтобы считать справедливым провозглашенное правило «один язык – один народ». Те же «отклонения» от данного правила, кои имеют место в реальной жизни, на поверку неизменно оказываются «исключениями», не опровергающими, а лишь подтверждающими правило. И, таким образом, право языкознания на ведущую роль в изучении ранних этапов этнической истории получает еще одно серьезное обоснование.

Замечание П.Хайду об ограниченности применения других дисциплин и о меньшей значимости тех же археологии и палеоантропологии в этноисторических исследованиях [Хайду 1985:141] хотя и выглядит, пожалуй, слишком категоричным и небесспорным, все же, как мне представляется, имеет под собой некоторые основания. Действительно, «слабость» археологии и палеоантропологии заключается в затруднительности, а порой и невозможности определения этнической принадлежности того или иного археологического памятника, археологической культуры или антропологической находки. Другими словами, по одним только археологическим материалам и костным останкам невозможно определить этническую принадлежность и, прежде всего язык, – этот, повторюсь, наиважнейший этнический показатель, – на котором изъяснялись люди, данные памятники оставившие, потому что «...извлеченные из земли находки немы, их нельзя заставить говорить...» [Хайду 1985:141].

Неудивительно поэтому, что в исторической уралистике (т.е. в науке об этнической истории народов уральской языковой семьи) главную роль играло и продолжает играть языкознание. Хотя, справедливости ради, необходимо отметить, что с относительно недавнего времени в уралистике делаются интересные попытки реконструкции древнейших этапов предыстории уральских народов на основе данных сравнительной мифологии [Напольских 1991] и физической антропологии [Давыдова 1975, 1979, 1989а, 1989b, Козинцев 1988; Козинцев, Моисеев 1995; Моисеев 1997 и др.], однако, эти направления при всей их важности и перспективности, по моему разумению, могут принести серьезные результаты опять-таки только вкупе с учетом данных и материалов исторической лингвистики.

Разумеется, все вышесказанное ни в коем случае не должно расцениваться как отрицание той весьма значительной роли, что играли и продолжают играть в этноисторических исследованиях археология, физическая антропология, этнология и ряд других наук.

Именно факты и выводы этих дисциплин позволяют наполнить конкретным историческим содержанием обычно слишком схематичные и потому часто оторванные от исторических реалий построения, которые рождаются при опоре исключительно на материал лингвистической компаративистики. Это последнее замечание представляется тем более важным, если учитывать, что принципиальная верность или неверность этноисторических построений лингвистов и их практическая ценность напрямую зависят от исторического кругозора этих исследователей.

Подытоживая все сказанное выше, мне остается лишь подчеркнуть, что для того чтобы попытаться ответить на вопросы как, когда, где и по каким причинам распалась прапермская этнолингвистическая общность и началась история отдельных удмуртского и коми народов, необходимо обобщить и проанализировать весь касающийся настоящей темы лингвистический материал, данные средневековой археологии Волго-Уральского региона, имеющийся в нашем распоряжении этнографический и антропологический материал по народам, населяющим этот регион, а также факты и выводы, предоставляемые в наше распоряжение некоторыми другими науками и, базируясь на этой основе, постараться построить историческую модель дивергенции прапермской общности.

ИСТОРИОГРАФИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ

1.1. ОБ ИСПОЛЬЗУЕМОЙ МЕТОДОЛОГИИ C прошлого столетия в сравнительно-историческом языкознании особо значимое место занимает такой методологический прием как построение генеалогических древ для различных групп (семей) родственных языков. К настоящему времени среди лингвистов сложился весьма широкий спектр мнений по поводу допустимости и целесообразности этого приема: от полного отрицания его состоятельности до его полной абсолютизации, при которой история той или иной языковой семьи рисуется в виде цепочки скачкообразных дроблений общего для данной семьи праязыка.

По моему мнению, следует, отбросив крайние точки зрения, констатировать, что построение схем родословных древ в целом оправдано, так как оно способно достаточно адекватно отображать степень родства между языками и группами языков, входящими в ту или иную языковую семью. Однако, любая схема родословных древ может отображать лишь результаты процесса языковой дифференциации, но не может претендовать на сколько-нибудь реалистичное отражение хода истории данной языковой семьи.

Посему не стоит процесс языковой дифференциации рассматривать слишком упрощенно и воспринимать схему родословного древа родственных языков слишком буквально. Процесс распада «материнского» праязыка на языки «дочерние», как правило, происходит постепенно, без резких скачков и «ветвлений», что, в частности, хорошо видно на примере романских языков.

Как известно, все современные романские языки восходят к поздним латинским диалектам различных частей огромной Римской империи. Не представляется решительно никакой возможности провести четкие временные границы между этими народными говорами позднего латинского языка и собственно романскими языками, потому что таковые выглядят очень размыто. Как остроумно заметил в свое время Ф. де Соссюр «…каждый человек пользуется сегодня тем же языком, что и накануне, и так было всегда. Следовательно, нельзя назвать день, который можно считать днем смерти латинского языка, и нельзя назвать день, который можно считать днем рождения французского языка.

Никогда не было так, что жители Франции, однажды проснувшись, сказали друг другу bon jour ‘добрый день’ по-французски, в то время как накануне они сказали друг другу на латыни [sero] ‘cпокойной ночи’» [Соссюр 1990:42].

Любому живому языку присуща непрерывность во времени, и хотя инновации в нем возникают непрерывно (язык, по выражению Э.Сепира, «дрейфует» во времени), тем не менее, он меняется сравнительно медленно и обычно поколение детей и внуков говорит на практически том же самом языке, что и их отцы и деды. Должны смениться многие поколения носителей языка, прежде чем в нем произойдут столь существенные изменения, что можно будет говорить о появлении нового языка. Однако, и в этом случае деление истории языка на периоды будет в значительной мере условно.

Остается лишь предположить, что такая же непрерывность эволюции и постепенность дивергенции была характерна и для уральского праязыка (языка-предка современных языков уральской языковой семьи), а также промежуточных праязыков, типа прафинно-угорского, прасамодийского, прапермского и др.

Хочется особо подчеркнуть то важное обстоятельство, что ни в коем случае нельзя понимать выражения «распад языка», «дивергенция языка» и т.п. слишком прямолинейно. Распад любого «материнского» языка на «дочерние» всегда является лишь следствием тех или иных социальных процессов, приведших к разделению «материнского» этнического сообщества на «дочерние»

сообщества. Иными словами, распадается не язык, а сообщество людей, на этом языке говорящее. Таким образом, за понятием «распад языка» всегда скрываются этносоциальные процессы.

Первые попытки составления генеалогических древ финноугорских и уральских языков относятся к последней четверти XIX века. Над этим трудились в разные годы такие именитые ученые как Й.Буденц, О.Доннер, Э.Н.Сетяля, Й.Синнеи, Д.Дечи и др. Наиболее же известная и популярная в настоящее время схема уральского родословного древа была предложена в 60-70-е годы XX века венгерским ученым Петером Хайду [см. напр. Хайду 1985:173].

Данная схема в целом получила признание среди финноугроведов, хотя отдельные ее элементы и подвергаются критике. Так, например, у многих исследователей вызывает сомнения реальность существования в прошлом некоторых промежуточных праязыков:

финно-пермского, финно-волжского, волжского и др. [см. об этом Хелимский 1982:10-11]. Кроме того, при анализе попарных межгрупповых связей финно-угорских языков, лингвисты отмечают наличие «особых отношений» (по Е.А.Хелимскому) между отдельными финно-угорскими языками и языковыми группами, не вполне согласующихся с традиционной схемой генеалогического древа П.Хайду.

Например, мордовские языки обнаруживают несколько большую близость к языкам прибалтийско-финской группы, нежели к марийскому, с которым они по традиции объединяются в волжскую группу; марийский язык, в свою очередь, демонстрирует, пожалуй, не меньше общих лексических изоглосс с пермскими языками, чем с мордовскими, имеет немало сепаратных схождений с пермскими языками в фонетике и морфологии [см. подробнее об этом Белых 2008]; пермские языки обнаруживают ряд общих черт с угорскими языками, в особенности с венгерским, которые не свойственны финно-волжским языкам и т.д. [Хелимский 1982: 15-22].

Проанализировав все эти казусы, Е.А.Хелимский разработал и предложил модель дивергенции финно-угорских языков, которая представляется мне весьма интересной и заслуживающей особого внимания.

Обоснованно приняв за данность то, что области распространения уральского, а затем и финно-угорского праязыков (а значит и прародины уральцев и финно-угров) занимали весьма обширную территорию, праязыки эти характеризовались значительной диалектной дробностью, Е.А.Хелимский предположил, что данные праязыковые диалекты в далеком прошлом представляли собой непрерывную цепочку (языковой континуум), каждое из звеньев которой постепенно превратилось в промежуточные праязыки, типа праприбалтийско-финского, праугорского, прапермского и т.п., а позднее и в современные финно-угорские языки [Хелимский 1982:23-24].

«В ситуации диалектной непрерывности «доугорские говоры»

были наиболее близки «допермским», чуть дальше от них отстояли «домарийские», еще дальше – «домордовские» и «доприбалтийскофинские». По мере непрерывного расширения территории финноугров и ослабления связей между отдельными их частями,...

сходство между территориально удаленными диалектами непрерывно убывало, тогда как соседние говоры продолжали оставаться весьма близкими и склонными к общим лексическим и грамматическим инновациям... Таким образом, последовавшее за этим разделение финно-угорской общности на финно-пермскую и угорскую ветви (о его причинах можно лишь догадываться) знаменовало собой, собственно говоря, лишь отрыв доугорских диалектов от допермских: прочие финно-пермские диалекты фактически отдалились от доугорских значительно раньше.

Аналогичным образом шло и дальнейшее членение финно-пермской ветви, в результате чего к моменту ее распада (отделения пермской группы) домарийские диалекты были близки допермским, но уже значительно отличались от доприбалтийско-финских и т.д.»

[Хелимский 1982:24].

Связи между смежными праязыковыми диалектами, которые Е.А.Хелимский называет ареально-генетическими, вели к формированию определенных общих черт, распространявшихся уже не на весь праязыковой ареал, а только на определенные его части, и обусловили появление вышеупомянутых «особых отношений» между отдельными финно-угорскими языками и языковыми группами. Сама история формирования промежуточных праязыков и современных финно-угорских языков представлена ученым не в виде растущего и постоянно ветвящегося дерева, а в виде постепенно растягивающейся и рвущейся во многих местах полоски [Хелимский 1982:25].

Остается лишь добавить, что данная модель дивергенции финно-угорского праязыка с успехом может быть экстраполирована как на всю уральскую языковую семью целиком, так и на отдельные ее ветви и группы, в том числе, как будет показано ниже, и на пермскую группу языков.

Как уже отмечалось, принятая в лингвистике схема родословного древа языков хотя и способна, в принципе, адекватно отображать степень родственности и местоположение внутри языковой семьи входящих в нее языков, однако, не может претендовать на сколько-нибудь реалистичное отражение хода истории данной языковой семьи и поэтому не может служить исторической моделью ее дивергенции. По сути дела, схема родословного древа представляет лишь результаты, промежуточные и конечные итоги языковой истории этой дивергенции, но практически никак не иллюстрирует ее ход.

В целях более четкого объяснения сущности и содержания процесса языкового распада В.В.Напольских предложена новая принципиальная его модель [Напольских 1997a:110-112]. В общих чертах, данная модель выглядит следующим образом. По В.В.Напольских, процесс распада начинается с того, что в определенный исторический момент в праязыковом ареале начинает действовать некий неязыковой дезинтеграционный фактор. Этим фактором может быть доминирующее влияние чужого языка и культуры, изменения экологической обстановки, освоение новых отраслей экономики, возникновение новых политических центров и т.д. В том случае, если влияние указанного дезинтеграционного фактора ощутимо проявляет себя лишь в определенной части праязыкового ареала, оно «стягивает» возникающие в этом ареале культурные и, соответственно, языковые инновации к какому-то одному или нескольким районам. Так складываются один или несколько центров концентрации инноваций, которые уже не охватывают весь праязыковой массив целиком; наряду с ними сохраняются зоны с консервативным развитием. Далее, в силу преимущественной концентрации инноваций в вышеназванных центрах, в них начинают действовать внутренние локальные интеграционные силы, противостоящие силам интеграции всего «материнского» праязыкового массива. Формирующиеся таким образом новые «дочерние» языковые массивы постепенно обособляются от «материнского», хотя и сохраняются междиалектные ареально-генетические связи между соседними (пограничными) группами данных массивов. Эту стадию распада праязыка В.В.Напольских именует «почкованием» дочерних групп и считает, что она может завершиться окончательным обособлением «дочерних» групп и возникновением, в итоге, нескольких новых языков, один из которых, в сущности, будет представлять из себя «недифференцированный» остаток «материнского» праязыка.

Однако, по мнению ученого, более вероятно другое развитие процесса. В конце фазы «почкования» носители «дочерних» языков, восприняв все то новое, что послужило причиной их обособления (например, освоив новые виды экономики, новые хозяйственные приемы, новое природное окружение, войдя в состав новых формирующихся политических образований и т.п.) начинают сами активно воздействовать на «материнский» массив, выступая, по сути дела, в качестве нового дезинтеграционного фактора для этого массива. Такое воздействие, вероятно, существенно облегчалось, благодаря сохраняющимся ареально-генетическим связям между «материнскими» и «дочерними» группами и в итоге приводило к полному поглощению (ассимиляции) первых последними. Таким образом, процесс распада праязыка приходит к своему завершению.

Чрезвычайно важно и значимо заключение, которое делает В.В.Напольских из изложенного выше: «...факт языкового распада (а следовательно – и его датировка) определяется не собственно внутриязыковыми причинами, а исключительно социальными обстоятельствами, историческими причинами, которые приводят к тому, что в сознании людей, причисляющих себя к той или иной общности, закрепляется представление об обособленности, самостоятельности этой общности и её особом имени и, соответственно – о самостоятельности их языка, язык получает имя. Такими обстоятельствами могли быть миграции, приводившие к прекращению ареально-генетических контактов, вмешательство иноязычных групп (субстратные, адстратные или суперстратные влияния, приход иноязычного населения и образование территориального «клина» между диалектами праязыка) образование социально-экономических и политических организмов.

Исследователь предыстории должен видеть за распадом праязыка социальные процессы» [Напольских 1997a:113].

Важно также отметить, что в ходе дивергенции тех или иных праязыков многие группы носителей этих языков и их диалектов не оставили прямых языковых потомков, а были ассимилированы либо иноязычным, либо родственным по языку населением. Что же непосредственно касается предыстории уральской семьи языков и ее дивергенции, вышеозначенные прауральские группы В.В.Напольских было предложено именовать парауральцами, в отличие от эндоуральцев – носителей той части прауральских диалектов, к которым прямо восходят современные уральские языки, прямыми языковыми и этническими потомками которых являются современные народы уральской языковой семьи и экзоуральцев – соседивших с эндоуральцами и парауральцами групп населения неуральской изначально языковой принадлежности, которые в силу каких-то исторических причин перешли на уральскую речь, т.е. – древние группы населения, могущие быть генетическими, но не языковыми предками нынешних уральцев [Напольских 1991:22-23;

1997a:113]. Как будет видно ниже, терминология, разработанная В.В.Напольских, с успехом может быть перенесена и на прапермскую этнолингвистическую общность. В последующих параграфах и главах мною будут активно использоваться термины эндопермяне, экзопермяне и парапермяне применительно к соответствующим группам пермского пранарода.

Особо хочется подчеркнуть ту существенную роль, какую сыграли в уральской предыстории парауральцы: они не только оставили различные субстратные явления в языках и культурах поглотивших их групп, но и обеспечивали ареально-генетические связи внутри прауральской этнолингвистической общности, а также ареальные связи между уральским и обитавшим с ним по соседству неуральским населением.

1.2. ПРАПЕРМСКАЯ ЭТНОЯЗЫКОВАЯ ОБЩНОСТЬ

Как уже говорилось выше, среди языковедов-уралистов существуют точки зрения, ставящие под сомнение историческую реальность существования в прошлом некоторых промежуточных уральских праязыков. Подобные сомнения касаются таких праязыков как финно-пермский, финно-волжский, волжский, и некоторых других.

В связи с этим, следует подчеркнуть, что практически ни у кого из финно-угроведов не возникает никаких колебаний в вопросе о достоверности существования пермского праязыка – языка-основы для последующего сложения современных коми-зырянского, комипермяцкого и удмуртского языков. В самом деле, близкое родство этих трех последних языков столь явственно, что очевидно даже для неспециалиста. Это родство проявляет себя на всех языковых уровнях и носит ярко выраженный системный характер. Так, например, по оценке П.Хайду, лексические фонды коми и удмуртского языков совпадают приблизительно на 70% [Хайду 1985:49], причем особенно высок процент совпадений в слое устойчивой лексики (так называемом основном лексическом фонде), т.е. в той части их лексикона, присущей любому языку, где заимствования или иные замены одного слова другим очень редки и происходят крайне медленно во времени. Фонемный состав всех трех литературных языков пермской группы является полностью тождественным (как количественно, так и качественно); в морфологическом строе пермских языков (в их литературных нормах) из 15-ти падежей удмуртского, 16-ти – коми-зырянского и 17-ти – коми-пермяцкого, падежей являются общими для всех трех языков, общим по происхождению является подавляющее большинство отглагольных форм, практически полностью совпадают их системы числительных и многое другое.

Все данные факты однозначно свидетельствуют о том, что близость друг к другу коми и удмуртского языков не может быть вызвана какими бы то ни было вторичными контактами их носителей, а проистекает из того обстоятельства, что данные языки происходят от единого языка-предка – общепермского языка-основы, носителем которого должен был быть пермский пранарод.

Согласно господствующим сегодня в финно-угроведении воззрениям, обособление прапермской этноязыковой общности от других известных нам финно-угорских языков произошло около середины II тыс. до н. э. [Dcsi 1965:154, 183; ОФУЯ 1974:39; Хайду 1985:173]. По вопросу же о времени и причинах распада этой общности, разделения ее на удмуртскую и коми ветви в науке имеется целый ряд весьма отличных друг от друга мнений. Данной темы касались в своих сочинениях как зарубежные (Ю.Вихманн, П.Хайду, К.Редеи, А.Рона-Таш и др.), так и отечественные исследователи (В.И.Лыткин, Т.И.Тепляшина, Л.П.Лашук, А.Х.Халиков, Р.Д.Голдина, Э.А.Савельева, В.Е.Владыкин и др.). Однако, и сейчас дискуссию по данной проблеме нельзя считать законченной. Прежде всего, нужно сказать о том, что выводы и построения представителей двух основных ученых «цехов», работающих по данной проблематике – археологов и лингвистов – серьезно расходятся между собой.

1.3. МНЕНИЯ И КОНЦЕПЦИИ АРХЕОЛОГОВ

Среди археологов наиболее распространенным, ставшим уже почти «классическим» в археологии Волго-Уральского региона, является суждение, впервые высказанное еще А.П.Смирновым, а затем и В.Ф.Генингом [Смирнов 1952:244; Генинг 1967:272-273] и получившее свое дальнейшее развитие в работах многих других исследователей, о том, что ананьинская археологическая культура (культурно-историческая общность, далее – КИО) VIII-III вв. до н. э.

представляла из себя еще не распавшуюся прапермскую этнолингвистическую общность. По мнению Р.Д.Голдиной, Э.А.Савельевой и ряда других ученых, начало распада прапермского единства на две части (пракоми и праудмуртов) следует связывать с финалом ананьинской КИО и формированием на ананьинской основе в конце III в. до н. э. двух археологических культур: на Средней и Верхней Вычегде, в верховьях Печоры и Среднем Прикамье – гляденовской, а в Нижнем Прикамье и в бассейне Вятки – пьяноборской [см. напр. Голдина 1987:10-11; 1999; 2004; Савельева 1995:13].

Разумеется, нельзя говорить о полном единодушии сторонников данной точки зрения. Так, например, В.Ф.Генинг, соглашаясь с пракоми этнической принадлежностью носителей гляденовской культуры, либо совсем отрицал участие пьяноборцев в формировании удмуртского народа, либо признавал такое участие лишь в отношении южных удмуртов. Истоки же этногенеза северных удмуртов он видел в выделяемой им в Среднем Прикамье особой осинской культуре III в.

до н. э. – II в. н. э. [Генинг 1958:73; 1963:21; 1967:274; 1988:220-222].

Однако, подобного рода «отклонения от нормы» обычно не находят поддержки у коллег и, как правило, негативно оцениваются их большинством [см. напр. Владыкин 1970:40; Wladikin 1972:245-248;

Голдина 1987:13 и др.].

Характерной чертой данной гипотезы является то, что она основана лишь исключительно на археологических материалах, что само по себе является существенным недостатком (см. Введение), и, кроме того, вступает в явное противоречие с данными пермского языкознания, которые однозначно свидетельствуют, как мы видели выше, об очень большой близости пермских языков между собой, и о том, что, как будет показано ниже, отнесение времени распада прапермской этнолингвистической общности ко второй половине I тыс. до н. э. является абсолютно неприемлемым.

В начале 1970-х годов в обсуждение проблем ранних этапов этнической истории удмуртов включился удмуртский этнолог В.Е.Владыкин. В нескольких своих работах он проделал анализ имевшейся на тот момент, главным образом, археологической литературы по данной теме, и высказал во многом сходные с мнением вышеупомянутых археологов суждения по поводу распада прапермской этнолингвистической общности. Главное, чем характеризуются и отличаются от прочих упомянутые работы В.Е.Владыкина в части, касающейся проблемы распада прапермской общности, – это их чрезвычайная витиеватость, а также порой совершенная нелогичность, запутанность и противоречивость рассуждений автора. Так, например, он в принципе присоединился к заключению о том, что финал ананьинской культуры и ее распад на гляденовскую и пьяноборскую АК в III в. до н. э. явились результатом разделения прапермской общности на пракоми и праудмуртов [Владыкин 1970:40; Wladikin 1972:243-244]. При этом В.Е.Владыкин писал: «таким образом, вполне возможно, что этнический процесс отделения удмуртов от коми предшествовал распаду их общей древней (археологической) культуры, [и] мы можем рассматривать упомянутые различия в древних культурах верхней и нижней Камы [как возникшие] непосредственно после распада пермских народов, то есть – как следствие этого обстоятельства»3 [Wladikin 1972: 244]. Из этого, казалось бы, следует вывод о том, что прапермская общность должна была распасться ещё до распада ананьинской КИО, то есть – раньше III века до н.э.. Абзацем ниже, однако, читаем: «Таким образом, мы должны на основании этого обзора относить распад древнепермской этнической и языковой общности вместо IX – X веков н.э. к гораздо более раннему [времени], должен был иметь место длительный процесс, который начался примерно к началу нашей эры и нашёл своё завершение в первой половине I тысячелетия н.э. »4 [Wladikin 1972:244].

Перевод мой, в оригинале: “So ist es durchaus mglich, da der ethnische Trennungsproze von Udmurten (Wotjaken) und Komi (Syrjnen) dem Zerfall ihrer gemeinsamen frhgeschichtlichen (archologischen) Kultur vorausging, knnen wir doch in den frhgeschichtlichen Kulturen an der unteren und an der oberen Kama die erwhnten Unterschiede gerade nach der Trennung der permischen Vlker, also als Folge dieser Tatsache beobachten”.

“So haben wir auf Grund dieser Einsichten den Zerfall der altpermischen ethnischen und sprachlichen Gemeinschaft statt im 9–10. Jahrhundert u. Z. wesentlich frher anzusetzen, mu es sich doch um einen langwierigen Proze gehandelt haben, der Совершенно очевидно, что В.Е.Владыкин противоречит самому себе.

Приходится с прискорбием констатировать, что отыскать в этих наукообразных сентенциях хоть какую-то логику абсолютно невозможно.

В сущности, такая «оригинальная» датировка, а также указание на многовековую длительность процесса распада прапермской общности и являются главными отличительными чертами «концепции» В.Е.Владыкина. В остальном же она характеризуется почти полной опорой на археологический материал и выводы археологов при недостаточном, на мой взгляд, внимании к данным лингвистической пермистики, выводы которой исследователь оспаривает.

Коль скоро речь зашла о вкладе этнографов и этнологов в исследовании рассматриваемой тематики, можно заметить, что работы этнологов, изучавших ранние этапы истории пермских народов базировались в первую очередь и главным образом на археологической источниковой основе. Да и вообще говоря, в данных этноисторических сочинениях основное внимание, как правило, уделялось сравнительно поздним этапам истории пермян, а тема общепермских истоков истории коми и удмуртского народов, тема прапермской этнической общности либо затрагивалась поверхностно [см. напр. Лашук 1972], либо старательно обходилась [см. напр.

Жеребцов 1982].

Особняком среди суждений археологов, занимающихся проблемами этнической истории Волго-Уральского региона, стоит точка зрения А.Х.Халикова, который вообще отрицал пермскую основу у пьяноборской и следующей за ней азелинской культур и датировал разделение прапермян на пракоми и праудмуртов то IX-X вв., желая, видимо, полного совпадения своей датировки с датировкой лингвистов (см. ниже) [Халиков 1979], то даже временем не ранее XV-XVI вв. [Халиков 1991:81]. А.Х.Халиков существенно расходился со своими коллегами и в вопросе локализации пермской прародины, помещая ее не в Прикамье, как это делает большинство исследователей археологии Волго-Уральского региона, а в междуречье Вятки и Вычегды [Халиков 1989, 1991:70-89]. Он etwa zu Beginn unserer Zeitrechnung einsetzte und in der ersten Hlfte des I. Jahrtausends u. Z. seinen Abschlu fand”.

полагал, что «...этническая история предков удмуртского народа в I тысячелетии н. э. развивалась значительно севернее и северозападнее Нижнего Прикамья на гляденовской и постгляденовской основе в тесной связи с другими пермскими народами. От балтов (именьковские племена), азелинцев (древнемарийские племена) и древних венгров (кушнаренковско-караякуповские племена) предки удмуртов были отсечены огромным ломоватовско-поломским массивом, этническая основа носителей которого скорее всего была древнетюркской» [Халиков 1989:47-48].

По А.Х.Халикову, археологическим аналогом единой прапермской этнолингвистической общности следует считать вычегодский вариант гляденовской АК, а начало обособленного существования прапермской общности надо относить к выделению гляденовской культуры из ананьинской КИО. В более позднее время прапермяне были представлены носителями ванвиздинской культуры.

По мнению А.Х.Халикова, в IX-X вв. произошла дифференциация прапермской общности на пракоми (вымская культура) и праудмуртов (памятники типа Лузской Пермцы) [Халиков 1979]. Впрочем, в других своих сочинениях, как уже упоминалось, А.Х.Халиков относит время распада прапермской общности к XV-XVI вв., что вносит дополнительную путаницу в его рассуждения.

Вывод А.Х.Халикова об исключении нижнего течения Вятки и Камы, да и почти всего Камского бассейна из ареала обитания прапермских групп в I тыс. н.э. выглядит более чем спорным. Первым из двух заслуживающих внимания аргументов в пользу такого вывода, выдвинутых А.Х.Халиковым, можно было бы считать наличие в марийском языке балтских заимствований при отсутствии таковых в пермских языках. Ученый полагал, что данные лексические балтизмы являются свидетельством имевших место контактов прамарийцев-азелинцев с носителями именьковской археологической культуры IV-VII вв. н. э., которых А.Х.Халиков был склонен считать балтами по языковой принадлежности [Халиков 1989:45-47]. Однако, сравнительно недавние изыскания на сей предмет В.В.Напольских позволяют констатировать наличие в пермских языках, по меньшей мере, около десятка протославянских Впрочем, в других своих сочинениях А.Х.Халиков, по крайней мере, не исключает и праславянскую принадлежность именьковцев [см. напр. Халиков 1991:79].

лексических заимствований, появление которых этот исследователь достаточно убедительно связывает с контактами в середине I тыс. н. э.

южных пермян с именьковцами – носителями, по Напольских, весьма архаичного позднепротославянского или балто-славянского диалекта [Напольских 1996; 2006a; Napolskich 1996]. Второе «доказательство» очень позднего проникновения пермян на р. Каму, по мнению А.Х. Халикова, заключается в том, что в пермских и венгерском языках якобы отсутствуют какие бы то ни было следы взаимодействия прапермян с протомадьярами – носителями кушнаренковской (кушнаренковско-караякуповской) культуры. Ссылаясь на исследование чувашского языковеда Г.Корнилова, рассмотревшего более 400 вероятных, на его взгляд, венгерско-пермских лексических параллелей, А.Х.Халиков присоединяется к заключению последнего о том, что «...из предположительно гомогенных основ в венгерском и пермских языках, на базе которых собственно держится мнение о ближайшем родстве последних, абсолютное большинство – около 350 – обнаруживается также в чувашском... и в других тюркских языках», а из этого следует, что «основная масса пермско-угорских параллелей может быть генетически увязана с соответствующим тюркским материалом» [цит. по Халиков 1989:47].

К сожалению, чувашский ученый в упомянутой статье [Корнилов 1981] не дает анализа всех 404 лексических параллелей и, более того, не приводит их в своей работе, знакомя читателя лишь с конечными итогами предпринятого им исследования. Однако следует заметить, что даже если Г.Корнилов абсолютно прав в своих выводах, эти выводы, строго говоря, никак не могут быть истолкованы в пользу точки зрения А.Х.Халикова. В самом деле, оставшейся примерно полусотни сепаратных пермско-венгерских лексических параллелей, в принципе более чем достаточно для того чтобы усмотреть в таком положении вещей наличие уже знакомых нам «особых отношений»

между указанными языками и большую вероятность формирования хотя бы части этих «особых отношений» именно благодаря контактам прапермян с кушнаренковцами.

По мнению В.В.Напольских, носители именьковской культуры вполне могли быть какой-то особой протобалтославянской группой, язык которой с одинаковым успехом можно отнести как к славянским, так и к балтским [Напольских 2006a].

Кроме того, нельзя забывать, что, наряду с лексическими, имеются также общие для пермских и венгерского языков фонетические и даже морфологические изоглоссы и инновации [cм.

об этом Хелимский 1982:19-20]. И хотя интерпретация и точная датировка многих из этих параллелей на сегодняшний день затруднены, можно с известной осторожностью предполагать, что они в какой-то своей части могли быть вызваны вторичными контактами типа пермско-кушнаренковских.

Подчеркну, что речь может идти не о «ближайшем родстве»

между венгерским и пермскими языками, как ошибочно себе это представляли Г.Корнилов и А.Х.Халиков, а об ареально-генетических связях, вторичных контактах прапермян и протомадьяр.

Еще менее правдоподобным, на мой взгляд, является, предположение А.Х.Халикова о «древнетюркской» этнической основе носителей поломской (бассейн р.Чепцы) и ломоватовской (Верхнее Прикамье) археологических культур V-IX вв. Вообще говоря, тема гипотетических контактов пермян с какими-то тюркоязычными группами в добулгарскую эпоху вызывает живейший интерес у части археологов. Сам А.Х.Халиков полагал, что некоторые археологические культуры Среднего Поволжья IV-VI вв. н.э.

оставлены кочевым населением и должны быть связаны с тюрками [Халиков 1971]. Однако, эта идея в сущности повисла в воздухе, так как не может быть подкреплена никакими реальными доказательствами [Zimonyi 1990:52-55]. Как уже говорилось выше, А.Х.Халиковым было высказано и активно поддерживалось предположение о том, что носители поломской и ломоватовской археологических культур V-IX вв. также были тюркоязычны [Халиков 1989:48; 1991:80]. Однако, нельзя не заметить, что точная этническая идентификация носителей той или иной археологической культуры, основанная лишь на материалах и данных археологии как правило затруднительна. Не менее (а скорее даже более) логичной и доказательной выглядит точка зрения о пермской этнической принадлежности поломцев и ломоватовцев [Голдина 1987]. Следует подчеркнуть, что особой поддержки среди коллег данная гипотеза А.Х.Халикова не находит, но встречает решительные возражения и подвергается критике [см. напр. Иванова 1987:61].

Попытка же А.Х.Халикова подкрепить свою гипотезу языковыми материалами вряд ли может быть признана удачной.

Опираясь на работы И.В.Тараканова, который является, пожалуй, самым последовательным сторонником уже довольно известной гипотезы о наличии в пермских языках «древнетюркских»

добулгарских лексических заимствований [см. Тараканов 1981:28-32;

1982:148-151; 1993], А.Х.Халиков пытался доказать, что языкомисточником для этих тюркизмов в удмуртском и коми языках был язык поломско-ломоватовского населения [Халиков 1989:48; 1991:80].

Затрагивая тему начала пермско-тюркского этнокультурного взаимодействия, нужно сказать, что в настоящее время большинство исследователей считает возможным прямо увязывать начало пермскотюркских контактов с проникновением в середине – второй половине VIII в. [Казаков 1992:5] в Среднее Поволжье и Нижнее Прикамье тюркоязычного булгарского населения, к началу X в. создавшего здесь первое в регионе государственное образование – Волжскую Булгарию.

В то же время некоторые исследователи предпринимали и предпринимают попытки удревнить дату начала пермско-тюркских контактов. Более 30 лет назад В.И.Алатырев и В.И.Лыткин [Алатырев 1965, 1976, 1977; Лыткин 1967] впервые поставили вопрос о наличии в пермских языках так называемых «древнетюркских» лексических заимствований. Справедливости ради нужно указать, что В.И.Лыткин не настаивал на особой древности этих заимствований и непременном усвоении их пермянами еще в добулгарскую эпоху. Он лишь осторожно предполагал, что не позже раннебулгарского времени (т.е.

около VIII-X вв.) предки коми и удмуртов могли иметь контакты с носителями тюркских языков нечувашского типа. Результатом этих контактов стали лексические тюркизмы, проникшие, по мнению В.И.Лыткина, в прапермский язык-основу еще до того как он распался,. К таким заимствованиям В.И.Лыткин отнес:

1. удм. Cidan2 ‘терпеть, выносить’, кп. Cidn2 ‘злиться, обижаться’, кя. CidКm ‘зло, чувство обиды’, кз. Cidjц-vadjц vol2n ‘побывать в нужде, в безвыходном положении, многое вытерпеть’ [Лыткин 1967:138-139];

2. удм. kuz, кз., кп., кя. goz ‘пара’ [Лыткин 1967:139];

3. кя. kodКm ‘колодец’ [Лыткин 1967:139];

4. кя. bКjar ‘богатый’ [Лыткин 1967:139];

5. кя. tulКm ‘порожистое место в реке, перекат с крупными камнями’ [Лыткин 1967:139].

Необходимо заметить, что отнесение трех последних слов к ранним тюркским заимствованиям в общепермский праязык представлялось сомнительным даже самому Лыткину [1967:139, 142], т.к. они обнаружены только в коми-язьвинском диалекте, и поэтому более вероятно, что они попали в этот диалект значительно позже распада прапермской общности «из какого-то тюркского языка»

[Лыткин 1967:139]. По поводу удм. kuz, коми goz ‘пара’ замечу, что сопоставление их с тат., баш. quA ‘двойной, сдвоенный, парный’, хакас. {os ‘тж.’ небезупречно с фонетической стороны и пермское слово имеет вполне надёжную собственно финно-угорскую этимологию [Лыткин 1967:139]. Что же касается этимологии первого в вышеуказанном списке слова, то сегодня с уверенностью можно говорить о его монгольском происхождении и проникновении этой лексемы в пермские языки не ранее XIII вв. через посредство поволжско-тюркских языков [Белых 1999:252-253; Belykh 2007:33].

И.В.Тараканов, восприняв идеи В.И.Алатырева и В.И.Лыткина, основательно их переработал и в итоге стал главным и, на сегодняшний день, практически единственным разработчиком гипотезы о наличии в пермских языках «древнетюркских»

добулгарских заимствований [см. Тараканов 1981:28-32; 1982:148проникших в пермский праязык, по его мнению, еще в гуннскую эпоху. Таких заимствований ученый насчитывает около [Тараканов 1981:30-32; 1982:149-151; 1993]. Критериями для выделения этого пласта заимствованной лексики И.В.Тараканов считает: «а) сохранение древнетюркских *, *а, *э в удмуртском языке, которые в современных чувашском, татарском и башкирском языках сузились в процессе их исторического развития и перешли в различные звуки; б) общенародный характер их функционирования в удмуртском языке; в) отсутствие некоторых из них в современных поволжских тюркских языках и наличие в других азиатских тюркских языках – в уйгурском, казахском, киргизском, чагатайском (староузбекском) или в монгольском» [Тараканов 1981:29-30;

1982:147-148].

Сразу же замечу, что первый из называемых Таракановым критериев безусловно ошибочен, т.к. в таком случае к «древнетюркским» заимствованиям следовало бы отнести значительную часть древнечувашских (булгарских), татарских и башкирских заимствований в удмуртском языке. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на те списки тюркских заимствований удмуртского языка, что предлагаются самим Таракановым [см. напр.

Тараканов 1993.] Второй же и третий критерии И.В.Тараканова явно недостаточны для определения такого рода заимствований, потому как, во-первых, почти все древнечувашские заимствования и несколько сот татаризмов присутствуют во всех или в большинстве удмуртских диалектов и носят, таким образом, общенародный характер, а во-вторых, отсутствие тех или иных соответствий в современных литературных чувашском, татарском и башкирском языках еще не означает автоматически их отсутствие в каких-либо диалектах этих языков или в средневековых тюркских языках данного региона (волжско-булгарском, кыпчакском, старотатарском и т.д.).

При ближайшем же рассмотрении выясняется, что практически все, трактуемые И.В.Таракановым как добулгарские, лексические тюркизмы пермских языков, являются на деле либо булгарочувашскими, либо поволжско-кыпчакскими (татарскими или башкирскими) заимствованиями [см. об этом Напольских 1995]. И даже те очень немногие слова, соответствий которым не найдено в современных чувашском, татарском и башкирском языках, не обладают никакими отличительными особенностями, позволяющими относить время их попадания в пермские языки к добулгарской эпохе.

К тому же, то обстоятельство, что те или иные тюркизмы пермских языков не обнаруживаются в современных литературных татарском, башкирском и чувашском языках отнюдь не исключает их наличия в каких-либо диалектах данных языков или, например, такой возможности, что слова эти вышли из живого употребления в современных поволжско-тюркских языках в относительно недавнее время (скажем, 100-200 лет назад). Необходимо особо подчеркнуть, что на сегодня попросту никем не предложено никаких скольконибудь четких и бесспорных критериев, дающих возможность выделить в пермских языках «древнетюркские» добулгарские заимствования из общего массива тюркизмов. Критерии же, предлагаемые И.В.Таракановым, как было показано выше, оказываются недостаточными и не удовлетворяют искомым требованиям [см. также Напольских 1995:43].

рассмотрении не выдерживает никакой критики и посему может и должна быть отставлена в сторону. По мнению большинства исследователей пермско-тюркских языковых и этнокультурных связей традиционная точка зрения, согласно которой начало контактов пермян с тюрками следует связывать с появлением около VIII в. в Среднем Поволжье и Нижнем Прикамье булгарских племен, по сей день представляется наиболее вероятной и приемлемой. Во всяком случае на этом сходятся выводы и археологов, и лингвистов, и этнографов, и историков [см. напр. Краснов 1974:117; Казанцев 1985:81; Кузеев 1992:44-46; Zimonyi 1990:54-55]. Мне остается лишь добавить, что сам по себе поиск языковедами, археологами и другими учеными следов контактов древних пермян с тюрками в добулгарское время не выглядит столь уж бессмысленным, однако такой поиск требует обязательной разработки строгих научных критериев, позволяющих отличать эти следы от последствий более поздних контактов между тюрками и пермянами.

Таким образом, говорить об обнаружении в удмуртском и коми языках такого рода тюркских лексических заимствований, по крайней мере, преждевременно, да и сама возможность такого обнаружения пока представляется весьма призрачной и, следовательно, тем меньше вероятность того, что поломско-ломоватовское население было тюркоязычным. Само же наличие в пермских языках (особенно в удмуртском) значительного пласта тюркских заимствований никак не подтверждает тюркоязычности поломцев и ломоватовцев, как это пробовал показать А.Х.Халиков. Гораздо логичнее выглядит мысль о том, что все эти тюркизмы попали в пермские языки из средневековых и современных тюркских языков Волго-Уралья – булгарского, кыпчакского, чувашского, татарского и башкирского.

Резюмируя анализ этногенетических построений А.Х. Халикова, скажу что, справедливо, в принципе, критикуя сторонников «классической» точки зрения за односторонний, основанный почти сугубо на данных археологической науки подход к проблеме дивергенции прапермской этнолингвистической общности, этот маститый ученый практически так и не сумел выйти за рамки своей дисциплины: его попытки обратиться за помощью к лингвистическим материалам в основной своей части могут быть с успехом оспорены, а исследователей.

1.4. МНЕНИЯ И КОНЦЕПЦИИ ЯЗЫКОВЕДОВ

В финно-угорском языкознании существует свой, ставший традиционным, взгляд на проблему распада прапермской общности.

Большинство лингвистов, работающих в данной области, относят его (распад) к концу I тыс. н. э.: по В.И.Лыткину – не ранее VIII-IX или IX-X вв., по П.Хайду – приблизительно VIII в. [Лыткин 1957:24, 1967:136; Хайду 1985:49].7 Эта датировка зиждется целиком и полностью на следующем основании.

Проникшие в Среднее Поволжье в VIII в. тюркоязычные булгары, к началу Х в. создавшие здесь сильное и влиятельное государство – Волжскую Булгарию, оставили заметный след в культуре своих северных соседей-пермян. Уже давно замечено, что последствия этого влияния отражены в удмуртском и коми языках неодинаково. В удмуртском языке разными исследователями выявлено несколько сот булгарских лексических заимствований (от примерно полутораста, по Ю.Вихманну, до более 400, по М.Р.Федотову), а в лексическом фонде коми языков булгаризмов обнаружено не более двух-трех десятков [Wichmann 1903; Raun 1957;

Лыткин 1967:132-137; Федотов 1968; Rdei, Rna-Tas 1975; Тараканов 1987:14; Напольских 2009b].

Столь существенная разница в количестве лексических булгаризмов в удмуртском и коми языках еще в начале прошлого столетия была объяснена финским ученым Ю.Вихманном тем обстоятельством, что к моменту начала пермско-булгарских контактов предки удмуртов и коми еще сохраняли этноязыковое Некоторые языковеды, впрочем, в последние годы пытаются пересмотреть последнюю датировку в сторону ее удревнения [см. напр. Атаманов 1992:11], хотя и не приводят, по сути дела, никаких весомых аргументов в пользу такого пересмотра.

На мой взгляд, данные попытки можно объяснить стремлением части исследователей «согласовать» столь разнящиеся датировки лингвистов и археологов и найти «компромиссное» решение. Отмечу сразу же, что эти попытки, в целом, не находят отклика среди основной части финно-угроведов и подвергаются вполне обоснованной критике [cм. напр. Хелимский 1994:67].

единство. В результате, часть булгаризмов (чувашизмов – по Вихманну) была заимствована еще в общепермский язык-основу.

Позднее предки коми начали переселяться на север, вследствие чего, якобы, произошло локальное разобщение праудмуртских и пракоми племен, и булгаризмы перестали попадать к последним [Wichmann 1903:145].

Сам Ю.Вихманн никак не объяснил причин такого переселения предков коми на север, а подавляющее большинство языковедов, занимавшихся данной проблематикой в последующее время также не позаботилось исторически обосновать его гипотезу, попросту приняв ее за постулат.

Предположение К.Редеи об обусловленности отделения предков коми от предков удмуртов вытеснением первых с прежней этнической территории булгарами [Rdei 1986:28, 31] вряд ли может считаться удовлетворительным, т.к. нет никаких оснований считать, что миграция пракоми, имевшая, как будет показано в дальнейшем, весьма постепенный, «ползучий» характер [см. также Жеребцов 1982:45], могла привести к окончательному территориальному разобщению предков удмуртов и коми. Необходимо особо подчеркнуть, что отнесение лингвистами распада прапермской общности к VIII-X вв. н. э. не подтверждено ни прямо, ни косвенно практически никакими историческими источниками, никакими данными археологии, этнологии и пр. и продолжает повторяться поныне во многих научных и научнопопулярных сочинениях благодаря лишь тому, что вплоть до сравнительно недавнего времени в пермистике не существовало заслуживающей внимания альтернативы миграционной теории Ю.Вихманна.

Впервые такая альтернатива была выдвинута удмуртским языковедом Р.Ш.Насибуллиным в октябре 1987 года на Х совещании финно-угроведов по диалектологии и истории языка в Москве и получила развитие в более поздних выступлениях и публикациях этого ученого [Насибуллин 1990, 1992]. В отличие от Ю.Вихманна, В.И.Лыткина, К.Редеи и других Р.Ш.Насибуллин видит причину распада прапермской языковой общности не в территориальном разобщении пермских племен в результате «великого переселения»

пракоми на север, а «в неравномерном развитии отдельных диалектов и звеньев общепермского языка-основы в течение всего общепермского периода» [Насибуллин 1992:89]. Резкое же различие в количестве булгаризмов в удмуртском и коми языках он вполне логично объясняет тем, что «с конца XI – начала XII вв. свободные клетки коми языка стали заполняться русскими словами», что создало своего рода заслон для проникновения булгарских заимствований [Насибуллин 1992:86].

Ученый постулирует существование в булгарскую эпоху общепермского единства в виде непрерывной диалектной цепочки (континуума) между северноудмуртскими и южнокоми диалектами, которая, по его мнению, была разорвана лишь в XV-XVII вв. в результате заселения русскими Вятского края, ассимиляции или отступления удмуртов и, возможно, коми и, как следствие, образование широкого, заселенного русскими коридора, разделяющего ныне коми и удмуртов [Насибуллин 1992:92]. В ситуации диалектной непрерывности удаленные друг от друга диалекты общепермского праязыка уже серьезно отличались друг от друга, тогда как любые смежные диалекты оставались весьма близкими и сходными.

Идея Р.Ш.Насибуллина об общепермском праязыковом континууме блестяще подтверждает на новом уровне принципиальную верность модели развития и дробления прафинноугорских диалектов, предложенную Е.А.Хелимским [cм. выше и Хелимский 1982:25-26].

1.5. НАМЕТИВШИЕСЯ ПУТИ РАЗРЕШЕНИЯ

ПРОТИВОРЕЧИЙ

Итак, на сегодняшний день существует две основные традиции в рассмотрении проблемы дивергенции прапермской этнолингвистической общности: археологическая и лингвистическая.

Характерной особенностью обеих этих традиций является опора почти исключительно на материалы, средства и инструментарий лишь одной дисциплины – соответственно археологии и языкознания, отсутствие комплексности, взаимодействия между смежными науками в подходе к решаемой проблеме. Именно эта несогласованность и привела к столь разным и по сути противоречащим друг другу результатам в вопросе о датировке распада прапермской общности. Расхождение здесь составляет не менее 1000 лет!

Тем не менее, благодаря многолетним трудам археологов можно считать доказанным (насколько это вообще возможно для исследований предыстории), что ранние этапы формирования пермских народов восходят к ананьинской КИО VIII-III вв. до н. э.

Вопрос состоит лишь в том, чтобы определить, в какой мере и в какой своей части ананьинская КИО является предковой для современных пермян.

По всей видимости, уже давно надлежит отказаться от слишком упрощенного и несомненно ошибочного тезиса, который вкратце можно выразить словами: «одна археологическая культура = один народ», ибо на поверку этногенетические процессы всегда оказываются намного сложнее. По-видимому, следует полагать, что лишь какая-то отдельная, возможно даже очень небольшая локальная группа, принадлежавшая к огромной и, вероятно, этнически неоднородной ананьинской культурно-исторической общности послужила основой для дальнейшего развития прапермского этнического социума. Считать же всю целиком данную общность археологическим аналогом прапермской этнолингвистической общности, которая распалась на пракоми и праудмуртов с распадом ананьинской культуры на гляденовскую и пьяноборскую, не позволяют, по моему разумению, следующие два обстоятельства.

Во-первых, как это уже отмечалось выше, крайне маловероятно, чтобы коми и удмуртский языки, отделившись друг от друга более двух тысяч лет назад, сохранили столь значительное число общих черт и, в том числе, общих заимствований из третьих языков (например, тех же протославизмов и булгаризмов), которые проникли в ещё единый пермский праязык бесспорно гораздо позже распада ананьинской КИО.

Во-вторых, очень трудно себе представить, что пермские языки сумели бы сохранить так много общего, в случае если бы предки удмуртов и коми уже во второй половине I тыс. до н. э. расселились на такой громадной территории: от Вычегды и Печоры на севере до Нижней Камы на юге.

Подобное положение вещей привело к тому, что настоящему времени среди исследователей этнической истории пермских народов вызрело и стало все чаще высказываться весьма интересное и достойное самого пристального внимания мнение о том, «что представленные лингвистами доказательства близости коми языков с удмуртским... свидетельствуют о формировании обоих народов на смежной и, видимо, достаточно ограниченной территории, о сравнительно поздней дифференциации коми и удмуртского языков...» [Кузеев 1992:28-29]. Говоря иными словами, имеются все основания полагать, что распад прапермской этнолингвистической общности произошел сравнительно недавно, гораздо позже финала ананьинской культуры, а прапермская этноязыковая общность к моменту начала этого распада занимала сравнительно небольшую, достаточно компактную территорию.

Другая, не менее важная идея, которая завоевывает все большее число сторонников, состоит в том, что следует рассматривать дивергенцию прапермской общности (да и, вероятно, любой другой праязыковой общности) не как простой единовременный акт, а как сложный, длительный, прошедший через определенные фазы и стадии, растянувшийся на многие столетия процесс, и потому, например, датировать распад данной общности каким-то определенным веком (будь то III в. до н. э. или Х в. н. э.) было бы ошибкой.

Симптоматично в этой связи, что от археологов, этнологов и других исследователей этнической истории Волго-Уральского региона в последнее время можно услышать весьма здравые, на мой взгляд, суждения о том, что распад ананьинской культурноисторической общности и сложение на постананьинской основе новых этнокультурных общностей: пьяноборской и гляденовской, хотя и были важным этапным моментом в этнической истории пермян, однако, не означали еще окончательного разделения пермской праязыковой общности на праудмуртов и пракоми [см.

напр. Иванова 1993:22-23]. Сама же ананьинская культура, по мнению этих ученых, «...принадлежала финноязычной общности более широкой, чем пермские группы племен...» [Кузеев 1992:28].

Существует, кроме того, еще одна, сформулированная довольно убедительно, в высшей степени интересная и многообещающая точка зрения, вообще отрицающая культурное единство ананьинского населения, согласно которой единой ананьинской культурноисторической общности, как таковой, никогда не существовало. По мнению казанского археолога В.Н.Маркова, «...в пределах ВолгоКамья и Северного Приуралья выделяется три крупных массива памятников, объединяемых исследователями в рамках ананьинской культуры или общности. Отношение этих памятников друг к другу, видимо, еще предстоит выяснить будущим исследователям, хотя уже сейчас с определенностью можно утверждать, что все они имеют различные генетические истоки, разную материальную культуру, разную локализацию и разную хронологию. Сказанное здесь, конечно, ни в коей мере не может указывать на существование единой ананьинской культуры, для выделения которой, как мы знаем, наличие вышеперечисленных признаков является основополагающим»

[Марков 1994:58]. На основе скрупулезного анализа имеющегося к настоящему времени корпуса источников и весьма обширной литературы, посвященной ананьинской проблеме, В.Н.Марков делает вполне логичный и, как мне представляется, уже давно назревший вывод о том, что восприятие огромного массива памятников, известного в науке под именем «ананьинской КИО», как чего-то культурно, территориально, хронологически единого и целостного, следует считать своего рода историографическим казусом, ошибочным представлением, которое исторически сложилось в археологии в ходе более чем векового изучения памятников эпохи раннего железа в Волго-Уральском регионе. К сказанному можно добавить, что подобное заключение хорошо согласуется с тем общим соображением, что вероятность существования в тот период единой археологической культуры на столь протяженной территории крайне невелика.

По В.Н.Маркову, сложившиеся в Прикамье в постананьинское время пьяноборская и гляденовская общности имеют различные этнокультурные основы, т.к. происходят от разных в культурном и, вероятно, этноязыковом отношении групп населения так называемой «ананьинской КИО» [Марков 1994:82; 1997:3-5]. В свете этих выводов традиционная для отечественной археологии схема дивергенции прапермской общности представляется уже более чем сомнительной.

Таким образом, руководствуясь анализом рассмотренной в данной главе литературы, можно предполагать, что на протяжении своей многовековой истории прапермская общность претерпела сложную эволюцию. В ходе и итогах данной эволюции свою определенную роль сыграли и те прапермские племена, что явились прямыми языковыми и генетическими предками современных коми и удмуртов (эндопермяне, по терминологии В.В.Напольских), и те пермские по языку группировки, что не оставили прямых языковых потомков, а рано отделившись в культурном и языковом отношении от эндопермян, были впоследствии ассимилированы либо последними, либо каким-то другим родственным или неродственным по языку населением (парапермяне), и те непермоязычные изначально группы, которые в конце концов усвоили пермскую речь и составили еще один важный компонент в истории прапермской общности – экзопермян. Исчезнув с исторической арены как таковые, парапермяне и экзопермяне, тем не менее, должны были оставить свой след в виде субстратных и суперстратных явлений в языках племен, ассимилировавших их, а также служили важным звеном в обеспечении ареальных и ареально-генетических связей между различными прапермскими группами и их соседями.

Конкретным историческим событиям и процессам, касающимся данной тематики, в сущности, и будет посвящено дальнейшее содержание настоящей работы.

О ПЕРМСКОЙ ПРАРОДИНЕ И ПЕРМСКОМ ПРАНАРОДЕ

ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ XIX-XX ВВ.

Несмотря на то, что уже очень давно в науке утвердилось понимание близкого языкового родства коми и удмуртов, приходится с некоторым удивлением констатировать тот факт, что в подавляющем большинстве научных и популярных сочинений авторов XVIII, XIX и даже XX веков, касающихся темы прародины пермян, речь идет, как правило, о прежних ареалах проживания либо только удмуртов, либо только коми. О территории же расселения прапермян в этих работах обычно не говорится ничего или почти ничего.

Вряд ли имеет смысл останавливаться подробно на положениях миграционных теорий, господствовавших в науке вплоть до конца XIX века, вроде тех, согласно которым прародину предков удмуртов следует искать то ли на Енисее, то ли в Забайкалье, то ли в Водской пятине Новгородской земли, то ли на р. Оке, смешивая живших там в древности славян-вятичей с удмуртами-вотяками и т.п. [cм. подробнее об этом Атаманов 1992:3]. Полная несостоятельность и даже курьезность подобных гипотез сегодня настолько очевидны, что все они могут представлять разве что историографический интерес.

Первой по-настоящему серьезной и научно обоснованной попыткой локализовать ареал обитания средневековых пермян стало предположение А.А.Спицына, основанное, главным образом, на данных археологии, фольклора и топонимики, о том, что до появления на р.Вятке славяно-русского населения среднее и нижнее течение ее было занято древними удмуртами, а на Верхней Каме, в верхнем и среднем течении р.Чепцы обитали древние коми [Спицын 1889, 1893]. Следует особо оговорить, что в трудах А.А.Спицына, равно как и в сочинениях других авторов периода конца XIX – первых десятилетий XX веков (И.Н.Смирнова, Н.Г.Первухина, П.Н.Луппова, М.Г.Худякова и др.) рассматривалась в общем-то не проблема локализации пермской прародины (т.е. территории расселения прапермской общности) как таковой, а лишь делались попытки на имевшемся археологическом, топонимическом, фольклорном, летописном и другом материале определить районы проживания удмуртов и коми в далеком и недавнем прошлом. Как будет показано несколько ниже, понятия прародины и ареала былого расселения того или иного народа отнюдь не являются тождественными.

В XX столетии разработки А.А.Спицына получили дальнейшее развитие в трудах таких археологов как А.П.Смирнов, О.Н.Бадер, А.В.Збруева В.Ф.Генинг, В.А.Оборин, Р.Д.Голдина, Э.А.Савельева и др. Трудами именно этих ученых была создана и получила широкое распространение «классическая» концепция об ананьинской КИО как об археологическом аналоге прапермской этнолингвистической общности перед самым ее распадом. Таким образом, весь ареал ананьинской КИО, по мнению названных ученых, может считаться территорией пермской прародины. Однако, означенная территория настолько огромна (от рр. Выми, Вычегды и Верхней Печоры на севере до Нижней Камы и Волги на юге, от рр. Ветлуги, Юга и правых притоков Северной Двины на западе до западных склонов Урала на востоке9 [см. напр. Голдина 1987:9]), что считать проживавшее на ней в эпоху раннего железа население этнически однородным, говорившем на одном (прапермском) языке было бы, пожалуй, чересчур смело и вряд ли разумно. Основания для такого заключения подробно изложены в Главе 1, и поэтому я не буду здесь на них останавливаться.

Как и во многих других случаях, свою оригинальную, непохожую ни на чью другую точку зрения по вопросу о локализации пермской прародины высказывал А.Х.Халиков. По его мнению, пермскую прародину следует искать в бассейне р. Вычегды и некоторых сопредельных районах, а к самим прапермянам следует относить носителей сначала вычегодского варианта гляденовской АК, затем – носителей ванвиздинской культуры, а в эпоху средневековья – население, оставившее памятники вымской культуры и Лузской Пермцы [Халиков 1979].

Таким образом, традиционной схеме «ананьинcкая КИО > гляденовская АК (пракоми) + пьяноборская АК (праудмурты)»

А.Х.Халиков противопоставляет свою схему – «ананьино > гляденово Многие исследователи считают возможным говорить даже о более обширном расселении ананьинцев и о проникновении ананьинского населения еще далее на запад и северо-запад вплоть до Белого моря и Восточного Прионежья [см. напр.

Косменко 1993:89-90, 137; Кузьминых 1993:70].

> ванвиздино > вымская АК (пракоми) + памятники типа Лузской Пермцы (праудмурты)». Думается, что излишне здесь вступать в дискуссию с А.Х.Халиковым, т.к. детальная критика его воззрений на проблемы предыстории пермских народов изложена в Главе настоящей монографии.

В финно-угорском языкознании принято предположительно локализовать прародину пермян, после выделения прапермской этнолингвистической общности из финно-пермского массива в середине II тыс. до н. э., в районах к северу и северо-востоку от поворота Волги на юг, в нижнем и среднем течении Вятки и Камы.

Именно в этом регионе обычно располагают территорию прапермской общности, которая, по мнению большинства языковедов-уралистов, сохраняла свое единство более двух тысяч лет. И только вторжение в VII-VIII вв. н. э. в Среднее Поволжье булгар, частично оттеснивших пермян с южной периферии их ареала в более северные районы, положило конец прапермскому единству. Миграция части пермян на север и привела, якобы, в итоге к разделению их на пракоми и праудмуртов в конце I тыс. н. э. [Wichmann 1903:145; Itkonen 1960:18;

ОФУЯ 1976:98-99; Хайду 1985:200].