«ПЕРВОИСТОЧНИКИ ЦВЕТОНАИМЕНОВАНИЙ. ФОНОСЕМАНТИКА И ЭТИМОЛОГИЯ (на материале русского и испанского языков) ...»

По мнению философа, слово – это результат изображения жестами и голосом: «Вещи становятся ясными, если изображать их посредством букв и слогов» [Античные теории языка и стиля, 1996, с. 54]. Связь означающего с означающим очевидна вследствие того, что положение и движение речевых органов воспроизводят особенности предмета: буква (ро) соответствует порыву, движению и твёрдости, (ламбда) – гладкости, скольжению, чему-либо лоснящемуся и склеивающемуся [там же, с. 54-55].

Стоит отметить, что в процессе дальнейшего наращивания лексикона посредством различных словообразовательных механизмов, по мнению Платона, видимая связь между означающим и означаемым может уступить место произвольности [там же, с. 51, 54].

Во многом совпадает с платоновской точка зрения санскритских грамматистов, которые обосновывали значение корней в соответствии с местом и характером их артикуляции. Например, назальный звук выражает идею подъма, а гуттуральный – поддержки [Danilou, 1967, p. 78, цит. по: Михалёв, 1995, с. 19].

Первые споры о соответствии имени и вещи со временем развиваются в противоположные философские направления (реализм и номинализм, идеализм и материализм), что не мешает, однако, дальнейшим лингвистическим изысканиям.

Большое внимание связи между звуком и значением уделяют стоики, сосредоточившись на звуковых характеристиках означаемого и подражании им языковыми средствами. Кроме того, дальнейшее словообразование представляется стоикам как результат сходства, контраста или смежности вещи с другой, уже названной вещью [Античные теории языка и стиля, 1996, с. 77Сложно переоценить значение древнейших изысканий и попыток установления звукосмысловых корреляций для дальнейшего развития фоносемантики как науки.

Большинство философов в Средние века и в эпоху Возрождения находятся под влиянием взглядов Аристотеля и, как следствие, придерживаются мнения об отсутствии связи между объектом, именем и его значением. Однако к середине XVII в. традиции, заложенные в платоновском «Кратиле», начинают возрождаться – в 1653 г. Дж. Уоллис обращает внимание на начальные консонантные сочетания и, исходя из их символического потенциала, пытается интерпретировать общее значение слова [Genette, 1972, p. 49Г.В. Лейбниц также настаивает на непроизвольной связи между звучанием слова и обозначаемым предметом [Leibnitz, 1882, p. 262]. Стоит отметить, что немецкий учёный не просто говорит о влиянии артикуляционных характеристик звука на его символические значения – именно Г.В. Лейбниц одним из первых обращает внимание на то, что способ и место артикуляции могут быть осмыслены по разным основаниям: например, [R] может олицетворять как бурное движение и шум, так и длину, богатство и знатность.

Кроме того, изучив дальнейшую эволюцию лексикона на основе первичных мотивированных имён, философ указывает на изменение древних значений и восстанавливает процесс «денатурализации» слова (постепенной потери естественной связи между означающим и означаемым) посредством многообразных семантических переносов: метафоры, метонимии, синекдохи и пр. [Лейбниц, 1983, с. 279-280].

В XVIII в. фоносемантическая традиция продолжает своё развитие в работах Ш. де Бросса [Brosses, 1765], К. де Жеблена [Gbelin, 1775] и Ш. Нодье [Nodier, 1834], подхвативших положение стоиков о том, что в основе механизма наименования лежат сходство и смежность. Особого внимания заслуживает, на наш взгляд, трактат Ш. де Бросса «О механическом образовании языков и физических принципах этимологии» [Brosses, 1765]. Предвосхищая появление ностратической теории, автор говорит об основе для всех языков – неком «примитивном языке», характеризующемся обязательной мотивированностью. Помимо этого, Ш. де Бросс становится первым в истории звукосимволизма, кому удаётся систематизировать языковую эволюцию, выделив пять этапов, и именно при характеристике последнего этапа учёный впервые приближается к явлению кросс-модального восприятия.

Изучая процесс денатурализации языка, Ш. де Бросс вводит понятие «деривации» – движения от подражательной сущности к произвольности, и выделяет две её разновидности. «Идеальная деривация» (эволюция значения) заключается в образовании новых слов от примитивного корня. Согласно убеждению учёного, именно благодаря метонимии корневые слова получают значения, довольно далёкие друг от друга. «Материальная деривация» (эволюция формы) основывается на хрупкости гласных и способности согласных одной и той же артикуляции к взаимозамещению. На примере лат. fort и нем.

Vald Ш. де Бросс формулирует ключевой принцип: «В этимологии при сравнении слов не следует обращать никакого внимания на гласные, а на согласные только в том случае, когда они произносятся различными органами»

[Genette, 1972, p. 383, цит. по: Михалёв, 1995, с. 22]. Принцип мобильности гласных и фонемотипа согласных составляет основу современных этимологических исследований и широко используется при систематизации звукоизобразительной лексики [Воронин, 1982; Михалёв, 1995].

По количеству и важности поставленных проблем и оригинальности их решения Шарль де Бросс предвосхищает многие направления, развиваемые в фоносемантике вплоть до сегодняшнего дня.

В XIX в. к проблеме соотношения звука и смысла обращается В. фон Гумбольдт. Размышляя о стадиях зарождения речи, он устанавливает три первичных способа обозначения: звукоподражательный, звукосимволический и аналогический. Первый способ, в соответствии со своим названием, заключается в непосредственном подражании и связан с самым ранним периодом развития языка. По мнению учёного, слова, созданные по этому принципу, имеют определённое сходство во всех языках. Второй способ, названный В. фон Гумбольдтом символическим, тоже основан на подражании, но уже не звуку или предмету, а «некому внутреннему свойству, присущему им обоим». Аналогический принцип обозначения, будучи основанным уже на осмысленных звуковых единствах, созданных первыми двумя способами, является наиболее плодотворным – на основе имеющихся звукокомплексов происходит дальнейшее развитие их первоначальных значений [Гумбольдт, 1984, с. 92-94].

Глубокий психологический анализ проблемы происхождения языка и естественной мотивированности слова осуществляет выдающийся немецкий учёный, основатель экспериментальной психологии Вильгельм Вундт. Изучая процесс семиозиса в обществе, В. Вундт на основе древнейших тезисов Платона разрабатывает «жестовую теорию» происхождения языка [Вундт, 1990], отталкиваясь от жестов как наиболее наглядных знаков в человеческой коммуникации. По мнению учёного, именно в жестах, а точнее, в их эволюции от ручных к языковым, заключается первичная мотивированность слов. Концепция В. Вундта поддержана современными отчечественными фоносемантистами и развита в их работах [Воронин, 1982; Михалёв, 1995].

1.2. Исследования звукоизобразительности в ХХ в.

Выход в свет «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра, уточнившего отделение фонетики от лингвистики и субстанции от формы, приводит к тому, что экспрессивность звуков начинает восприниматься как чуждый лингвистике факт, не входящий в основу языковой системы. Кроме того, постулат о произвольности языкового знака становится одним из устоев лингвистической доктрины, а исследование связи звучания и значения становится сомнительным и малоинтересным [Соссюр, 1977, с. 102].

Примечательно при этом, что Ф. де Соссюр не отрицает факт эволюции, приводящей к денатурализации знака: «… звукоподражания утратили нечто из своего первоначального характера и приобрели свойство языкового знака вообще, который … немотивирован» [там же]. Нам остаётся лишь внести небольшую, но существенную поправку в постулаты швейцарского лингвиста:

то, что лишь кажется произвольным, следует интерпретировать именно как результат прогрессирующего вырождения первоначального «истинного»

языка, подверженного влиянию многочисленных факторов исторической эволюции.

Несмотря на идеологическое неприятие, в XX в. исследования звукосимволизма продолжаются и становятся всё более многочисленными. Учёные вновь обращаются к проблеме происхождения языка, но уже с учётом прогрессивной демотивации, обусловленной языковой эволюцией, и настаивают на введении в теорию лингвистики принципа фонетического иконизма.

Развитие семиотики и зарождение в 20-30-х гг. XX в. психолингвистики как объективного инструмента анализа человеческого языка открывают, наконец, новые возможности для экспериментальных исследований и практически доказывают существование универсального звукосимволизма в человеческом языке [Jespersen, 1922; Uznadze, 1924; Sapir, 1929; 1933; Khler, 1929;

Tsuru, Fries, 1933; Newman, 1933; Fox, 1935; Muller, 1935; Allport, 1935;

Thorndike, 1945; Brown et al., 1955; Maltzman et al., 1956; Brackbill, Little, 1957;

Miron, 1961; Taylor, Taylor, 1962; Chastaing, 1964; Weiss, 1964; Johnson et al., 1964; Aztet, Gerard, 1965; Reid, 1967; Hutchins, 1998; Abelin, 1999; Левицкий, 1969; 1973; 1975; 1980; 1989; Журавлёв, 1974; 1991; Koriat, Levy, 1977; Комарницкая, 1985; Кушнерик, 1987; Слоницкая, 1989; Балаш, 1999; Шадрина, 2001; Павловская, 2004; Пруцких, 2009 и др.].

Что касается отечественной лингвистики, научные изыскания в течение длительного времени ограничиваются изучением звукоподражательных слов с неизменным акцентом на их маргинальный статус. К началу 60-х гг.

В советском языкознании, наконец, созревают условия для выхода за узкие рамки звукоподражания и полноценного изучения звукоизобразительности как многоаспектного явления. В 1965 г. А.М. Газов-Гинзберг в своей монографии обобщает обширный материал по звукоизобразительной лексике в семитских языках. Изучив прасемитские корни с точки зрения их строения и семантики, исследователь определяет связь акустико-артикуляционных свойств звуков с их символикой, а также реконструирует первоначальные значения посредством семантических преобразований. Проведённый автором статистический анализ показывает, что из 181 глагольного корня в семитских языках 115 (64%) с уверенностью можно считать звукоподражательными по своему происхождению. Это позволяет учёному выдвинуть «теоретически обоснованное положение о звукоподражательности… происхождения языкового материала» [Газов-Гинзберг, 1965, с. 169].

В 1974 г. выходит книга А.П. Журавлёва, в которой определяется место фонетического значения в структуре слова [Журавлёв, 1974, с. 31-33], публикуются результаты экспериментального исследования символического значения звуков русского языка с применением метода «семантического дифференциала» Ч. Осугда [Osgood, 1952] и предлагается формула для нахождения величины фонетического значения слова с учётом позиций ударных и безударных, начальных и неначальных звуков [Журавлёв, 1974, с. 121-125].

С конца 60-х гг. исследования по фоносемантике как в диахроническом, так и в синхроническом аспектах проводит В.В. Левицкий [1969; 1973; 1975;

1980; 1989; 1994; 1997; 1998; 2007; 2009]. Большое количество накопленного межъязыкового материала вместе с полученными результатами позволяют В.В. Левицкому установить корреляции между понятиями и дифференциальными признаками фонем и прийти к важному заключению о межнациональном характере субъективного символизма [Левицкий, 1998, с. 27].

В области объективного звукосимволизма В.В. Левицкий, применив экспериментально-статистический метод к анализу словарного состава 59 языков, делает выводы о наибольшем символическом потенциале конкретных звуков (гласные [i] и [a] и согласные [l], [r], [t], [m], [p]), выделяет наиболее активные символизируемые ими признаки (шкалы твёрдости, гладкости, скорости, света, формы и размера) и, наконец, устанавливает статистически значимые корреляции между шкалами – сходные семантические единицы символизируются в различных языках сходными фонетическими единицами [там же, с. 45-46].

Результаты, достигнутые за многие столетия исследований, обобщены С.В. Ворониным в фундаментальном труде, обосновавшем главные постулаты фоносемантики. Предметом самостоятельной лингвистической дисциплины является звукоизобразительность языка, а в её основе лежат принципы непроизвольности языкового знака, детерминизма, отражения, целостности и многоплановости [Воронин, 1982, с. 24-37].

Проведя скрупулёзный анализ звукоподражаний 250 языков, С.В. Воронин устанавливает основные типы звучаний денотатов и их коррелятов в фонетических пространствах изученных языков. Подобно В.В. Левицкому, С.В. Воронин опирается не на отдельные звуки, а на их дифференциальные признаки и вводит в научный обиход термин «фонемотип» – инвариант для фонем, сходных по своим артикуляционным или акустическим признакам.

Главная теоретическая ценность работы С.В. Воронина заключается в объединении понятий ономатопеи и звукосимволизма как двух естественных составляющих звукоизобразительности – основы для происхождения и развития языка, действующей, соответственно, как в синхроническом, так и в диахроническом аспектах и универсальной для всех языков мира.

Изучив и обосновав лингвистические, семиотические, психологические, и психофизиологические аспекты фоносемантической природы языка, А.Б. Михалёв развивает положение о генетической звукоизобразительности языкового знака, сформулированное С.В. Ворониным, и открывает полевой принцип структурирования лексики в языковой эволюции [Михалёв, 1995].

Благодаря механизму синестезии и широкой вариативности акустикоартикуляционных параметров звуков, их звукоизобразительные возможности и составляют ядро ФСП, посредством метафорических и метонимических переносов развивающееся в микро- и макрополя. В соответствии с выдвинутой теорией, формальной единицей ФСП является «фонемотип» – некоторое множество фонем, объединённых общим дифференциальным признаком.

Идея о совпадении символических свойств звуков, объединённых акустикоартикуляционными характеристиками, ранее высказывалась в работах В.В. Левицкого [1979] и С.В. Ворнина [1982], но именно у А.Б. Михалёва она получает своё развитие, и фонемотип описывается как комплексная фоносемантическая единица, в различном окружении способная воплощать те или иные составляющие своего символического потенциала и, как следствие, обусловливать последующее семантическое наполнение слова.

А.Б. Михалёва на мысль о существовании аналогичной метаединицы на морфемном уровне. По мнению учёного, морфемотип представляет собой некую обобщающую модель, включающую различные вариации в пределах фонемотипа [Михалёв, 1995, с. 71-72]. То есть у морфемотипа со структурой CVC на месте первого и третьего элементов расположены определённые фонемотипы (например, дрожащий или спирант), а на месте второго – любой гласный (в том числе и нулевой). Совершенно не родственные корни, входящие в конкретный фонемотипический класс, образуют определённую семантическую структуру, которая в рамках одного и того же морфемотипа в разных языках имеет достаточно много общего. Подтверждением этой гипотезы служат результаты исследования на материале русского, английского, французского и арабского языков [там же, с. 160-202].

1.3. Исследования звукоизобразительности в XXI в.

Концепция ФСП А.Б. Михалёва находит развитие в диссертационных исследованиях его учеников. В работе Ж.М. Тамбиевой [2003] исследуются фоносемантические свойства начальных гуттуральных согласных в русском, английском, абазинском языках и выявляется их особенность символизировать буккальную деятельность (термин, введённый А.Б. Михалёвым).

Исследование М.Д. Зимовой [2005] подтверждает положение о том, что звукоизобразительность, обусловленная артикуляционно-символическими возможностями речевых звуков, является основой смыслообразования, а начальные согласные – его генетически первичными элементами. Лексические системы сравниваемых языков, сформированные на основе общей инициали, состоят из взаимосвязанных семантических полей со звукоизобразительными центрами, в которых и наблюдается наибольшее сходство, различия же касаются объёма полей и направлений семантического развития звукоизобразительных ядер. Результатом масштабного анализа корневого состава немецкого и новогреческого языков становится установление всех ядерных звукоизобразительных гиперсем и производных от них периферийных полей.

М.Э. Данилова [2007] посвящает свою работу конечным звукосочетаниям английской лексики. Согласно результатам исследования, рифмы, обладая теми же семантическими свойствами, что и начальные фонестемы, в зависимости от звукоизобразительных возможностей составляющих рифму фонем образуют ФСП на основе ядерных гиперсем и производных от них периферийных значений.

Исследование М.А. Джукаевой [2010], охватившее материал русского, немецкого и чеченского языков, вновь убедительно демонстрирует генетически первичную смыслообразующую функцию начальных согласных звуков.

На примере анализа спирантов трёх языков автор показывает сходство семиотических тенденций, проявляемых объединёнными общим артикуляционным признаком звуками, и подтверждает тезис о первичной мотивированности языкового знака [Джукаева, 2010, с. 159].

В последующих своих работах А.Б. Михалёв [2007; 2008; 2009; 2010;

2011; 2012; 2013] последовательно развивает идею о том, что вся семантическая система языка вырастает из ограниченного числа первичных звукоизобразительных значений: «если руководствоваться принципом генетической звукоизобразительности языка, расценивать факты формального и семантического сходства слов как неслучайные, можно рискнуть восстановить эту модель с большей или меньшей степенью вероятности» [Михалёв, 2009б].

С.С. Шляхова [2005] выделяет в звукоизобразительной системе языка (далее – ЗИС) ядро – систему фоносемантических маргиналий (далее – ФМ).

В отличие от звукоизобразительных слов, утративших со временем примарную мотивированность, ФМ сохраняют свой маргинальный языковой статус ввиду невозможности отрыва от своего начала – проторечи [Шляхова, 2005, с. 33-34]. Являясь центральной единицей ЗИС языка, ФМ отражают её основные принципы и законы сущности и функционирования. На основе тезиса С.В. Воронина об универсальности звукоизобразительности, С.С. Шляхова предполагает, что полученные выводы на материале русских ФМ могут обусловливать функционирование подобных форм и в других языках.

Диффузный, размытый, структурно и семантически неопределённый статус ФМ, их древнейшее происхождение, полисемичность, высокочастотность и абстрактная лексическая и категориально-грамматическая семантика позволяют С.С. Шляховой предположить, что структура и функции этих единиц отражают характерные особенности всех стадий развития языка, как в синхронии, так и в диахронии [Шляхова, 2005, с. 33-34]. Однако, архаичная природа звукоизобразительных единиц, а, следовательно, бесконечное количество семантических, фонетических, структурных превращений, делают реконструкцию «чистой» протоединицы практически невозможной.

С.С. Шляхова настаивает на необходимости корректировки традиционных для лингвистики методологических подходов и научной парадигмы вообще с целью лучшего освоения утраченного гипотетического звукоизобразительного пространства языка.

Немалую ценность представляют рассуждения С.С. Шляховой о проблеме маргинальности звукоизобразительной системы вкупе с описанием философских и естественных концепций линейных и нелинейных динамик развития, теории катастроф, понятий Космоса, Хаоса и Хаосмоса. Эволюцию ФМ-системы С.С. Шляхова трактует в соответствии с принципом резонансного возбуждения [Ерохина, 1998]: под влиянием флуктуаций, система выбирает путь развития, согласующийся с её прошлым состоянием и внутренними характеристиками. Но благодаря резонансному возбуждению ФМ-система после разветвления и перехода в новое состояние не теряет свои внутренние свойства. Следовательно, развиваясь от языка жестов к абстрактному языку через звукоизобразительную стадию, система сохраняет свои первичные фоносемантические свойства: результаты проводимых исследований демонстрируют примарную мотивированность большинства современных лексем [Шляхова, 2005, с. 269].

Синергетический цикл «хаос – порядок – хаос» исследуется в работе Н.В. Дрожащих [2006] на примере анализа фрагментов W-, S-, H-лексики ностратического, общеиндоевропейского праязыков и древнеанглийского языка. Исследование представляет собой модель процесса самоорганизации иконических единиц с общим начальным согласным, передающих, по мнению автора, архаическую систему представлений человека об окружающем мире. За значения активного типа («Прямой», «Часть», «Индивид» и др.) отвечает дентальная зона, значения инактивного типа («Округлый», «Кривой», «Множество», «Вопросительность» и др.) распределяются в лабиальной зоне, а значения лексем велярной зоны распределяются между двумя первыми.

В основе синергетического движения языковых единиц и последующего появления интегративных смысловых полей в иконическом пространстве языка лежат процессы метафорического и метонимического расширения исходного смысла, а также механизм аттракции. В лексиконе ностратического праязыка происходит расширение указанных зон, в индоевропейском продолжается их специализация, а на этапе развития языков-потомков проявляется коренная трансформация системы. Несмотря на то, что в современных языках связи между денотатом, концептом и обозначающим затемнены, Н.В. Дрожащих убеждена в том, что вероятностно-статистический анализ лексем с общей консонантной инициалью может обнаружить и доказать действие процессов самоорганизации лексики и грамматики, неосознаваемых человеком.

Ж. Колева-Златева в своей монографии [Колева-Златева, 2008] обосновывает ценность этимолого-фоносемантического подхода к изучению звуковой символики. В качестве наиболее надёжного признака для распознавания и исследования первично мотивированных слов автор выделяет редупликацию [там же, с. 291]. Развившаяся на основе редупликации семантика продолжает эволюционировать и в какой-то степени моделируется со стороны качества самих звуков, стремящихся связаться с обозначаемым.

Несмотря на обширные знания об иконических свойствах конкретных звуков, Ж. Колева-Златева предостерегает от каких-либо категорических выводов касательно влияния звуковой формы на семантику слова ввиду того, что звуки в ходе своего развития, подчиняясь действию фонетических законов, могут терять свои первоначальные характеристики и приобретать другие.

Также может проявиться действие вторичного звукового символизма, присоединяющего к семантике слова новые семы.

Кроме того, с течением времени примарно мотивированные слова могут приобрести абстрактные значения и перейти в класс общеупотребительной лексики. Однако это не мешает Ж. Колевой-Златевой отнести звукоизобразительность к языковым универсалиям, а звукоизобразительные слова – к периферии языка [Колева-Златева, 2008, с. 291].

В 2009 г. В.В. Левицкий в труде, подводящем итог почти полувековым фоносемантическим исследованиям, приходит к выводу об относительном хаарктере звукового символизма – символическое значение определённых звуков обусловлено лишь наличием противопоставленных им других звуков [Левицкий, 2009, с. 89].

Кроме того, под влиянием выводов О. Есперсена [Jespersen, 1933, p. 285-286], Дж. Орра [Orr, 1944, p. 4], Ст. Ульманна [Ullmann, 1964, p. 81-92] В.В. Левицкий уделяет особое внимание диахроническому аспекту звукосимволизма. В ответ на предположение западных учёных о влиянии звукосимволизма на жизнеспособность слова и на действие фонетических законов В.В. Левицкий выдвигает предположение о том, что на современном этапе развития языка семантическая образность является более яркой, чем фонетическая, основанная на звуковых ассоциациях [там же, с. 176].

К одной из последних работ по фоносемантике относится многоаспектное исследование ономатопеи на материале немецкого и русского языков О.В. Шестаковой [2013]. Результатом проведённого анализа звукоподражательных единиц в фоносемантическом, семантическом и лексикографическом аспектах стал вывод о значительном преобладании универсальных черт над специфическими в ономатопее двух языков, что, по мнению автора, обусловлено именно примарной мотивированностью языковых единиц [Шестакова, 2013, с. 177].

В основе последней из опубликованных работ [Вершинина, 2013] также лежит теория ФСП А.Б. Михалёва. М.Г. Вершинина на уровне ФСП осуществляет системное описание пермских диалектов и ставит вопрос о выделении самостоятельного направления в изучении звукоизобразительности – диалектной фоносемантики. По мнению автора, стабильность языкового и этнического сознания носителей диалектов делает изучение данного языкового материала весьма плодотворным для звукоизобразительных исследований, что позволяет предоставить дополнительные доказательства фоносемантического тезиса о примарной мотивированности языкового знака [там же, с. 3].

Исследования звукоизобразительности на материале большого количества языков приводят к выводу о значительной доле первично мотивированных слов, а универсальность этого явления уже не подвергается сомнению.

Активно ведущиеся научные разработки последних десятилетий затрагивают новые языки, не фигурировавшие ранее в фоносемантических исследованиях:

корейский [Lee, 1992], якутский [Афанасьев, 1993], финский [Austerlitz, 1994], китайский [Lapolla, 1994], австралийские языки [Alpher, 1994], языки североамериканских индейцев [Aoki, 1994; Jacobsen, 1994; Silverstein, 1994], языки Латинской Америки [Langdon, 1994; Kaufman, 1994], африканские языки [Childs, 1994; McGregor, 1996], японский [Key, 1997; Hamano, 1998;

Koike, Ivanova, 2002), шведский [Abelin, 1999], атлантические креольские языки [Bartens, 2000], абазинский [Тамбиева, 2003], чеченский [Джукаева, 2010] и др.

Согласно теории первичного звукосимволизма, символика звуков речи обусловлена их акустико-артикуляционными признаками и, как следствие, считается изначальной по отношению к понятийному значению. А поскольку звукосимволизм представляет собой обозначение неакустического денотата акустическими средствами, учёные приходят к выводу, что его психофизиологической основой является синестезия.

Отец психофизики Г.Т. Фехнер – автор первого экспериментального исследования цветных букв, проведённого среди 73 синестетов [Fechner, 1871] и продолженного Ф. Гальтоном [Galton, 1880]. Интерес к синестезии быстро распространяется по другим странам, но вследствие сложностей с измерением субъективного опыта испытуемых и растущей популярности бихевиоризма, отвергающего изучение чего бы то ни было субъективного, исследования прекратились вплоть до 1980 г., когда учёные вновь обратились к этому явлению. В отечественной науке прочные традиции изучения кроссмодального восприятия заложены исследованиями Д.Н. Узнадзе [2004] и А.Р. Лурии [1975] и развиты Б.М. Галеевым [1987; 1999; 2000; 2003; 2004;

2005].

Обусловленность звукосимволизма кросс-модальным восприятием отмечена в многочисленных исследованиях в области фоносемантики и подтверждена экспериментально [Горелов, 1976; Воронин, 1982; Рузин, 1993].

Р. Якобсон обращает внимание на то, что спорные результаты, полученные исследователями звукосимволизма, объясняются недостаточным вниманием к методам психологического и лингвистического анализа, не ставя под сомнение реальную связь между разными ощущениями [Якобсон, 1975, с. 30, цит. по: Прокофьева, 2007, с. 29]. По убеждению Ж. Колевой-Златевой, сходство между обозначающим и обозначаемым зачастую оказывается нарушенным, и именно синестезия компенсирует его, реконструируя взаимосвязь формы и значения [Колева-Златева, 2008, с. 36].

Считая синестезию нормальной и общезначимой, учёные объясняют этим явлением те или иные конкретные проявления звукосимволизма.

Например, Л.Е. Маркс сравнивает результаты экспериментов Э. Сепира [Sapir, 1929] и C. Ньюмена [Newman, 1933] с наблюдениями над цветовым слухом и приходит к заключению о сходстве общих принципов, обусловливающих фонетический символизм и синестезию [Marks, 1975, p. 318, цит. по:

Колева-Златева, 2008, с. 35].

Однако не все исследователи соглашаются с тем, что в основе звукового символизма лежит синестезия. Весьма категорично по этому поводу высказывается Р. Браун, полагая, что межсенсорные связи, обусловливающие звуковой символизм, должны быть универсальными, тогда как исследования синестезии свидетельствуют, на его взгляд, о значительных индивидуальных различиях [Brown, 1958, p. 132]. В соответствии с этим утверждением, сторонники данной позиции полагают, что синестезия характерна лишь для немногих людей, которые с самого раннего детства начинают испытывать её проявления [Grossenbacher, Lovelace, 2001, p. 36]. Другие, напротив, подчёркивают, что все люди способны испытывать ощущения в одной модальности, когда стимулируется другая [Ramachandran, Hubbard, 2001b, p. 4].

Согласно определению психологов, синестезия (от греч. syn «союз» и aisthesis «ощущение») состоит в том, что какой-либо раздражитель, действующий на соответствующий орган чувства, помимо воли субъекта вызывает не только ощущение, специфическое для данного органа чувств, но одновременно ещё и добавочное ощущение или представление, характерное для любого органа чувств» [Психология: словарь, 1990, с. 363]. Вследствие расширения представлений о синестезии на современном этапе лингвистических исследований становится очевидным, что в её основе лежит целый комплекс реальных психофизиологических процессов, без учёта которых выявление и объяснение закономерностей кросс-модального восприятия невозможно.

Исследования зарубежных психологов, неврологов и лингвистов доказывают реальность, постоянство и частотность этого явления. Одну из разновидностей синестезии, а именно звуко-цветовую (или хроместезию) R. Cytowic сравнивает с фейерверком: голос, музыка и смешанные звуки окружающей среды типа гремящей посуды или собачьего лая вызывают цветные образы, которые поднимаются вверх, движутся вокруг и исчезают, когда умолкает звук [Cytowic, Eagleman, 2009]. У одних синестетов количество стимулов ограничено, у других кросс-модальное восприятие может спровоцировать большое разнообразие звуков.

Как и в случаях иных разновидностей, звуко-цветовое восприятие происходит спонтанно и не требует никаких усилий. Звуко-цветовые синестеты, как правило, осознают свои особенности в повседневной жизни. Синестеты, воспринимающие цветную музыку, испытывают вместе с тем те же ощущения от прослушивания, что и обычные люди. То есть синестетическое восприятие лишь дополняет нормальное, но не затмевает его [Simner, 2012].

Кроме того, исследователями рассматривается так называемая приобретённая синестезия – кросс-модальное восприятие, возникающее у несинестетов при определённых условиях: после травмы головы, паралича, при опухолях головного мозга, во время медитации, или под воздействием психоделических препаратов [Cytowic, Eagleman, 2009, p. 137-140].

На сегодняшний день известно около 150 разновидностей синестезии, и, возможно, такое разнообразие форм является одним из препятствий для формулировки адекватного определения феномена, которое могло бы установить чёткие критерии для выделения этого явления. Кроме того, проблему усложняет тот факт, что практически любое изучение синестезии охватывает лишь отдельную её разновидность, а полученные выводы авторы склонны применять в более широком контексте.

Указывая на некоторую узость сложившегося термина «синестезия», ограничивающегося чисто сенсорной областью действия, С.В. Воронин предлагает новое обозначение сенсорно-эмоциональных переносов – «синестэмия», понимая под ним не только «соощущение», но и взаимодействие между ощущениями и эмоциями [Воронин, 1982, с. 77]. Ж. Колева-Златева отмечает, что о роли эмоции в механизме ассоциации между звукосимволическим словом и обозначаемым объектом писал ещё В. Вундт [1990, цит. по:

Колева-Златева, 2008, с. 36].

Кроме того, следует отметить, что, с точки зрения С.В. Воронина, психофизиологическую основу звукового символизма составляют не только синестэмия, но ещё и синкинемия – совокупность интракинем и экстракинем [Воронин, 1988, с. 16]. Мысль о том, что причиной звукового символизма могут быть акустический или кинестетический фактор, или их сочетание, высказана ещё в 1929 г. Э. Сепиром [Sapir, 1929]. Именно процессы «синестэмии»

в сочетании с «синкинемией» образуют единый психофизиологический базис звукосимволизма, получая у учёного название «синкинестэмия» [Воронин, 1988, с. 17].

Фундаментальное исследование Б.М. Галеева, рассматривающего проявления синестезии в различных областях творческой деятельности человека, приводит автора к выводу о существовании единого механизма интерактивности ощущений, в основе которого лежит «кинестетический анализатор», отвечающий за уподобление динамики процессов рецептирующей системы свойствам внешнего воздействия [Галеев, 1987, с. 105-106]. Этот вывод в точности согласуется с изученным С.В. Ворониным феноменом «синкинемии».

Развивая результаты своих ранних исследований, Дж. Симнер стремится создать универсальную дефиницию синестезии и выработать чёткие критерии её определения, установив его ключевые составляющие [Simner, 2012].

Исследовательница подчёркивает, что определение синестезии не должно упрощаться до банального «соощущения, слияния чувств», то есть критерии определения синестезии не должны быть ограничены лишь сферой чувств, а должны охватывать также и концептуальные категории. Например, ощущение цвета может быть вызвано концептом буквы, а не просто её физической формой [Eagleman, 2012, p. 16]. Таким образом, определение синестезии как «объединённого ощущения» в корне неверно.

Продолжая решение проблемы адекватной терминологии, некоторые исследователи считают более точным термином «идеастезию», подчёркивая некорректность определения синестезии, которая, исходя из названия, должна подразумевать связь элементов лишь сферы чувств, а на деле распространяется и на когнитивный уровень. «Идеастезия» же призвана объединить ощущения, вызванные не чувственными свойствами стимула (как синестезия), а его семантическими образами и значениями. В этом и заключается принципиальное отличие этих двух явлений [Simner, Ward, 2006; Dixon et al., 2006; Mroczko et al., 2009; Nikoli et al., 2011].

Последние исследования, использующие одновременное тестирование большого количества синестетов, показывают, что между механизмами синестезии у разных испытуемых нет существенной разницы. Например, при исследовании звуко-цветовой синестезии выявлена тенденция связывания светлых цветов с высокими звуками, тёмных – с низкими, ярких – с громкими [Ward et al., 2006] или, к примеру, соотнесение графем с цветами также проявляет постоянство: «А» чаще бывает красным, «О» – чёрным или белым, «S» – жёлтым и т.д. [Sagiv, Robertson, 2005; Simner et al., 2005; Rich et al., 2005].

Несмотря на некоторые имеющиеся различия в восприятии синестетов, у подлинной синестезии можно установить общие черты. Например, R. Cytowic выделяет, среди прочих, следующие критерии: синестезия разворачивается в пространстве, происходит непроизвольно и автоматически, она постоянна, легко запоминается и несёт определённую аффективную нагрузку [Cytowic 2002; 2003; Cytowic, Eagleman, 2009].

Роль синестезии в развитии языка тщательно изучают В.С. Рамачандран и Э.М. Хаббард. По их мнению, в эволюции языка имела место неарбитрарная синестетическая связь между формой объекта и качествами звука:

«… репрезентация определённых движений губ и языка в моторных областях мозга, возможно, накладывается неарбитрарным способом на определенные звуковые модуляции и фонемные репрезентации в слуховой области, и последняя, в свою очередь, может иметь неарбитрарные связи с формой объектов из внешнего мира» [Ramachandran, Hubbard, 2001b, p. 19-21, цит. по: Колева-Златева, 2008, с. 35-36]. Авторы высказывают мнение, что, по всей вероятности, центральную роль в эволюции языка сыграла своеобразная сенсорно-моторная синестезия, которая основана на взаимной активации не двух сенсорных областей, а сенсорной (т.е. слуховой) и моторной (т.е. зоны Брока).

Проявлением этой синестетической связи, по мнению учёных, является также танец, где ритм движений имитирует слуховой ритм, и отдельные случаи, когда звуки автоматическим способом вызывают занятие определённой позы.

Авторы говорят также о синкинезии – взаимной активации моторных областей, и объясняют с её помощью, например, происхождение некоторых местоимений как озвучение своеобразных движений губ и языка, которые сопутствуют определённым указательным жестам [ibid., p. 28-29, цит. по: Колева-Златева, 2008, с. 35-36].

Не так много известно о том, какие когнитивные изменения могут быть вызваны синестезией, если это вообще возможно. В 1980 R. Cytowic впервые обнаруживает у испытуемых небольшие трудности с арифметикой и координацией, но эти данные не получают последующего подтверждения, в отличие от фотографической памяти [Smilek et al., 2002]. На мысль связать феноменальную память с механизмом синестезии R. Cytowic наталкивает книга А.Р. Лурии «Маленькая книжка о большой памяти (ум мнемониста)», персонаж которой обладает 5-ступенчатой комплексной синестетической чувствительностью: каждый звук непосредственно рождал в нём переживания света, цвета, вкуса и прикосновения.

Наиболее спорным и по сей день остаётся вопрос возникновения синестезии. Результаты огромного количества исследований не обеспечивают учёным возможность прийти к какому-либо окончательному заключению относительно природы синестезии, и это неизбежно приводит к противоречивости высказываемых мнений.

Общая тенденция трактовки синестезии в современный период склоняется в пользу её психофизиологической природы, проявляющейся наиболее отчётливо на ранних ступенях ментального развития. Она может быть утрачена во взрослом состоянии вследствие преимущественно практической, логической, научной ориентации в столкновении с действительностью, хотя следы её остаются разбросанными по всему полю оценивающей и квалитативной лексики.

Некоторые исследователи проводят аналогию между механизмом развития синестезии и освоением языка [Rich et al., 2005]: человек имеет врождённую предрасположенность к овладению языком, которое также зависит от воздействия различных эмпирических факторов, сопровождающих развитие человека. То же можно сказать и о синестезии – длительный процесс синестетического «приобретения» заставляет задуматься над тем, каким образом предположительно врождённое свойство [Baron-Cohen et al., 1996;

Grossenbacher, Lovelace, 2001; Cytowic, 2002; Rich et al., 2005; Ward, Simner, 2005; Ward et al., 2005; Simner et al., 2006;] может подвергаться воздействию внешних факторов.

R. Cytowic становится первым, кто для анализа синестезии и выявления её физиологической основы использует современные технологические методы нейрологического исследования (сканирование мозга и радиоактивный мониторинг, микрохирургия и диодные имплантации и др.). Согласно выводам учёного, синестезия возникла ещё до разделения сенсорных путей в коре головного мозга. Будучи связанной с древними подкорковыми мозговыми структурами, отвечающими за эмоции и более примитивные функции, в настоящее время синестезия представляет собой остаточное явление [Cytowic, 2002].

Заключение американского невролога совпадает с высказанным ранее мнением Д.Н. Узнадзе о том, что все ощущения развились из одного диффузного сенсорного переживания [Узнадзе, 2004, с. 194].

Данной точке зрения противостоит теория обратного кортикального растормаживания, согласно которой в момент кросс-модального восприятия нервные пути, отвечающие за сфокусированное восприятие какого-то одного чувственного образа, могут оказаться частично расторможенными, в результате чего возникает синестезия [Grossenbacher, Lovelace, 2001].

Теория кортикальной модулярной несостоятельности (S. Baron-Cohen и J. Harrison) разделяет мнение об аномальной природе синестезии. Согласно этой гипотезе, причиной мультиобразного восприятия является апоптоз – генетически запрограммированная клеточная смерть. Если некоторые клетки в коре головного мозга не погибают, то их группы не разделяются на части, специализированные для разных ощущений. Существование таких недифференцированных групп нервных клеток и приводит к нерасчленённым ощущениям [Baron-Cohen, Harrison, 1997].

С этой теорией перекликается гипотеза, согласно которой частые перекрёстные помехи между разными участками головного мозга могут стать причиной возникновения синестетического восприятия. Например, добавочное ощущение цвета при виде букв может быть вызвано пересечением зон, отвечающих за узнавание букв и цвета соответственно. Одна из предполагаемых причин возникновения таких пересечений – невозможность сократить количество синапсов, которые, как правило, образуются в избытке в первые годы жизни человека [Ramachandran, Hubbard, 2001b].

Тем не менее, многочисленные подходы к установлению природы синестезии совпадают в признании её физиологической основы. Например, из-за отсутствия изолирующих оболочек между слуховым и зрительным нервами возбуждение одной группы клеток переносится на другие [Лурия, 1975, с. 19].

Близкая расположенность слуховых и зрительных клеток также приводит к выходу возбуждения за границы своего анализатора и связи двух видов раздражения. Возникающие при этом объединённые реакции становятся физиологической базой «звукоцветоощущений» [Блинова, 1974, с. 54].

Л.П. Прокофьева осуществляет комплексный анализ звуко-цветовой ассоциативности в языке и художественной речи на материале русского и английского языков. Изучив долгую историю исследований звукосмысловых корреляций, с одной стороны, и феноменологии цвета, с другой, Л.П. Прокофьева сосредотачивается на изучении синестезии, рассматривая различные подходы отечественных и зарубежных учёных, и приходит к выводу о том, что в основе системного механизма синестетического восприятия лежит эмоциональное обобщение. Обеспечивая взаимодействие ощущений разных модальностей, синестезия приводит к реконструкции целостного образа на основе восприятия одной модальности [Прокофьева, 2007, с. 52].

Д. Иглман предполагает, что явление синестезии может оказаться гораздо более сложным, чем кажется. Вполне вероятно, что синестезия представляет собой целую серию различных явлений в центральной нервной системе (далее – ЦНС), объединённых под одним названием. В этом смысле синестезия может быть аналогична глухоте, в основе которой лежат различные механизмы (повреждение барабанной перепонки, недостаточно развитые ушные раковины, травма восьмого черепного нерва и др.). Так же и источниками синестезии, возможно, являются совершенно разные процессы в ЦНС (гипертрофия нейронов и их сокращение, несбалансированное торможение или, напротив, возбуждение), каждый из которых может привести к отклонениям в механизмах восприятия или когниции [Eagleman, 2012, p. 18].

В 60-е гг. ХХ в. учёные предлагают иной ответ на вопрос о происхождении символики звуков речи – «ассоциативная» теория представлена в работах американских лингвистов И. и М. Тэйлоров [Taylor, 1963; 1965; 1967;

Taylor, Taylor, 1962; 1965]. По итогам исследования 6 гласных и 12 согласных в английском, корейском, тамильском и японском языках учёные делают заключение о национальной обусловленнсти звукового символизма, в основе которого, по их убеждению, лежит языковая привычка (language habit), приобретённая в процессе овладения языком и закрепившая ассоциацию между определёнными звуками и значениями. Чем ближе родственная связь между языками, тем больше склонны совпадать проявляемые в них звукосимволические тенденции, и наоборот.

Подвергая сомнениям ранее полученные результаты, критика в исследованиях И. и М. Тэйлоров касается, в первую очередь, процедурных погрешностей во всех предшествующих экспериментах. Однако, вместо того, чтобы осуществить корректировку своих методологических принципов, большинство исследователей предпочитают игнорировать результаты исследований американских лингвистов, продолжая настаивать на универсальной природе звукового сивмолизма. И лишь спустя три десятилетия фоносемантистам становится ясно, что результаты И. и М. Тэйлоров заслуживают внимания.

Очевидно, что итоги исследований причин звукосимволизма довольно противоречивы – ни одна концепция не воспринимается однозначно. Принятие теории об универсальных свойствах звукового символизма означало бы, что, с точки зрения фоносемантики, языки не отличаются друг от друга существенным образом, но это не так. С другой стороны, если бы существование звукосимволизма было обусловлено лишь «языковой привычкой», то мы не обладали бы способностью распознавать это явление в тексте на незнакомом языке, что также неверно – именно в иноязычной речи звуковой символизм достигает максимального проявления [Штерн, 1969; Павловская, 1999].

Вследствие такой противоречивости выдвинутых теорий мы считаем целесообразным признать неоднозначную природу звукового символизма.

Так, согласно точке зрения А.Н. Журинского [1972, с. 95-124], первой причиной возникновения звукового символизма является естественная аналогия свойств звучания и значения, а вторая разновидность звукосимволизма, отличающаяся от языка к языку, основана на соотношении исконной и заимствованной лексики.

В.В. Левицкий также полагает, что результаты психолингвистических экспериментов могут быть порождены комплексным взаимодействием синестезии и языкового навыка [Левицкий, 2009, с. 119-120].

Противопоставление первичного и вторичного звукосимволизма можно сопоставить с разграничением, которое делает М. Чан [Chan, 1996], противопоставляя универсальный звукосимволизм локальному. В таком случае первичный звукосимволизм можно считать универсальным, а вторичный – локальным. Первичный звукосимволизм обусловлен универсально действующими принципами синестезии и возможностями человеческого когнитивного и перцептивного аппарата, а вторичный – языковой системой конкретного языка.

Я. Малкиель отмечает, что о первичной звукоизобразительности можно говорить лишь тогда, когда налицо очевидное подражание естественным звукам, терпящее ограничения со стороны конкретного языка [Malkiel, 1990, p. 43]. Случаи изображения незвукового образа или экспрессивности (эмотивности) фонетическими средствами автор относит ко вторичной звукоизобразительности. Иными словами, согласно Я. Малкиелю, первичной может быть только звукоподражательность, а звукосимволизм всегда вторичен.

Оптимальной нам представляется точка зрения А.Б. Михалёва, не согласного с тем, что звукосимволизм является вторичным эффектом, обязанным действию анализа и синтеза, которыми пользуются говорящие в специфической системе фонологических и семантических оппозиций каждого языка, а не продуктом структурного качества, свойственного субстанции означающего [Михалёв, 1995, с. 59]. По мнению А.Б. Михалёва, символизм звуков касается, прежде всего, синестетических ассоциаций, вызываемых отдельными фонемами или группами фонем, лишённых лингвистического означаемого. Огромное количество лабораторных исследований выявило, что на этом уровне различные фонемы обладают сами по себе экспрессивными качествами, которые являются постоянными, систематичными и предсказуемыми в различных лингвистических и культурных контекстах [Михалёв, 1995, с. 60]. Вместе с тем А.Б. Михалёв признаёт, что причины звукосимволизма разнообразны, и приходит к выводу, что на доязыковом уровне звукосимволизм обусловлен структурными факторами, а на языковом – их взаимодействием с факторами ассоциативного и «культурного» порядков [там же].

ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ

2. Учёными принято выделять две причины звукового символизма:

психофизиологический механизм синестезии и «языковую привычку».

3. Современными учёными доказано, что синестезия – явление гораздо более распространённое, чем считалось ранее. Это означает, что результаты последующих исследований помогут пролить свет на природу не только кросс-модального восприятия, но и языка вообще, его появления и овладения им человеком. Дальнейшее сотрудничество психолингвистов, психологов и неврологов должно помочь заполнить существующий пробел между языковыми и когнитивными явлениями, порождающими синестезию, и её конечным результатом, сказывающимся на восприятии. Гетерогенность синестезии нужно рассматривать как ключ к её разгадке, а не как недостаток, который многие стремятся проигнорировать.

4. Ошибка многих исследователей, на наш взгляд, заключается в обращении либо исключительно к теории синестетического происхождения звукового символизма, либо к концепции «языковой привычки». Последнее направление сталкивается с экспериментально доказанными данными о постоянных экспрессивных свойствах фонем, независимых от реальной лексико-фонологической ситуации данного языка.

5. Мы склонны полагать, что звуковой символизм обусловлен как кросс-модальным восприятием, так и механизмом языковой привычки.

ГЛАВА 2. ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ ЦВЕТОНАИМЕНОВАНИЙ

Цветом пронизаны все аспекты жизни человека, и, казалось бы, крайне важно, чтобы языки выражали цветовые концепты ясно и точно, не допуская двусмысленности. Однако любые сопоставительные исследования цветовой лексики двух и более языков всегда обнаруживают разницу в классифицировании и наименовании цветов, что приводит к недоразумениям. Моноглоты твёрдо верят в ясность и очевидность их собственной системы цветов, поэтому легко могут быть озадачены при знакомстве с любой альтернативной категоризацией. Особенное удивление могут вызвать ЦН, чья семантика включает в том числе и «невидимые» элементы (сухость-влажность, съедобностьнесъедобность и др.), которые не могут быть исключены из общего смысла слова или фразы. Составляющие семантики, не имеющие отношения к видимому аспекту ЦН, часто связываются с цветовой символикой: английское ЦН blue в определённых контекстах приобретает значение грусти, white – чистоты и др. Стоит понимать, что эти коннотации сопровождают далеко не каждое употребление данных ЦН. Однако в некоторых языках неразрывная связь видимых и невидимых элементов семантики ЦН приводит к тому, что более важными оказываются именно последние, что, в свою очередь, заставляет воспринимать ЦН данного объекта как неверное, ведь собственно цветовая составляющая термина кажется второстепенной.

Поскольку для того, чтобы учесть все элементы значения того или иного ЦН, учёный должен понимать людей, говорящих на данном языке, при семантическом исследовании ЦН других языков жизненно важно абстрагироваться от «родной» системы цвета, освободившись от всякого рода предубеждений о том, как цвет «должен» быть описан и классифицирован, дабы получить возможность проникнуть в самую суть других языков, культур и цвета как такового.

Природа цвета, который мы видим, – результат сложного взаимодействия физики света, физиологии человеческого глаза, факторов окружающей среды, физических свойств объекта и способа получения и интерпретации всей этой информации мозгом. В семантических исследованиях, однако, решающую роль играет не комплекс взаимообусловленных физических и физиологических факторов, а именно толкование мозгом всех полученных данных. Учёные подвергают тщательному анализу значение ЦН, тем самым сократив к минимуму случаи неверного толкования. Даже носители близкородственных языков, несмотря на все сходства культурного и лингвистического порядков, не всегда понимают друг друга (ср., например, системы ЦН уэльского и британского английского), неродственные же языки обнаруживают большие различия и трудности в понимании. Именно попытки ещё древних греков прояснить суть этих явлений и приводят к зарождению и развитию современной семантики цвета.

2.2. Исследования цветонаименований в XIX – начале ХХ вв.

На протяжении столетий интерес к цвету проявляют ремесленники и купцы, работающие с цветными тканями и красками, исследователи геральдики, художники, философы, авторы первых экспериментов со светом, писатели, поэты и многие другие – все, кроме собственно лингвистов. Ситуация меняется лишь в 1858 г. с выходом в свет работы У. Гладстона [Gladstone, 1858]. Автор замечает «странные» примеры описания цветов в произведениях Гомера и в третьем томе своего труда посвящает большой раздел изучению древнего цветового лексикона. Это исследование можно считать первым предшественником современных трудов по семантике цвета. У. Гладстон составляет списки референтов каждого ЦН и подчёркивает важность контекста употребления, который может существенно повлиять на восприятие. Кроме того, писатель приходит к выводу о том, что изучение употребления ЦН в поэзии должно проводиться иначе, чем в прозе [Gladstone, 1858, vol. 3, p. 484].

А наибольшую важность для того времени представляет отказ У. Гладстона от мнения о том, что классификация цветов в его родном языке – единственно возможная [ibid., p. 487].

Несмотря на ценные методики исследования и важные наблюдения, работа У. Гладстона не воспринимается современными учёными всерьёз. Причина такого отношения в том, что в итоге своего выдающегося во многих смыслах исследования У. Гладстон формулирует неверное заключение. Заметив, что язык Гомера включал в себя гораздо меньшее количество ЦН, чем британский английский XIX в., исследователь решает, что древние греки попросту не видели (то есть не способны были распознать с помощью глаз) те цвета, наименований которых не было в их языке.

В 1877 г. У. Гладстон получает от немецкого офтальмолога Г. Магнуса копию его труда [Magnus, 1877]. Как и У. Гладстон, Г. Магнус считает, что вокабуляр древних писателей напрямую соответствовал тогдашнему уровню развития цветного видения человека. Исследователь предполагает, что распознавание цветов человеком развивалось постепенно в течение нескольких веков, минуя 4 стадии:

1) распознавание красного, оранжевого и жёлтого цветов;

2) способность отличать красный, оранжевый и жёлтый друг от друга;

3) распознавание цветов зелёных оттенков и способность отличать светло-зелёные от тёмно-зелёных;

4) распознавание и различение синего и фиолетового цветов [Magnus, 1877, S. 9-41].

Вдохновлённый работой Г. Магнуса, У. Гладстон продолжает исследование тезауруса Гомера и в том же 1877 г. публикует результаты своих трудов. На основе порядка распознавания цветов, установленного Г. Магнусом, У. Гладстон пересматривает словарь цветов Гомера и делает вывод о том, что поэт мог распознавать светлое, тёмное, красный и, возможно, оранжевый цвета [Gladstone, 1877, p. 388], находясь, согласно концепции Г. Магнуса, на первой стадии развития.

Однако, и это исследование У. Гладстона не получает признания, а наиболее разумную критику его труда представляет последователь теории Ч. Дарвина Г. Аллен. В своём труде [Allen, 1879] он впервые говорит об эволюции и адаптации цветовидения у многих животных и утверждает, что все высшие животные обладают превосходно развитым восприятием цвета благодаря фруктоедению. Г. Аллен считает, что естественный отбор проходят те животные, которые способны быстро и точно распознать, в частности, съедобный плод, таким образом, восприятие цвета играет решающую роль в их выживании. Люди тоже являются фруктоедами, поэтому и наше восприятие цвета находится на высоком уровне развития.

На основании того, что восприятие цвета человекоподобных обезьян находится на том же уровне, что и у людей, Г. Аллен приходит к выводу, что данная психофизиологическая способность должна была быть развита ещё до того, как человек эволюционировал из обезьяны, а это, в свою очередь, означает, что «чувство цвета должно быть общим свойством для всего человечества, в любой стране и в любом возрасте» [ibid., p. 202].

Аргументы биологического порядка Г. Аллен подкрепляет культурологическими и лингвистическими данными. Внимательно изучив цветовые словари многих языков, исследовав артефакты и произведения искусства, исследователь делает заключение о том, что «все существующие расы обладают вполне развитым чувством цвета» [ibid., p. 212].

Будто бы готовясь к дискуссии с У. Гладстоном о языке Гомера, Г. Аллен исследует и литературные источники. Говоря о «неопределённости»

древних ЦН, он указывает на то, что причиной тому послужило не недоразвитое восприятие, а то, что древних греков по преимуществу окружали предметы неопределяемых цветов, пёстрые или разноцветные, включая людей, лошадей и крупный рогатый скот. То же происходило и в природе: «море, белое или синее, или зелёное, или серое, или фиолетовое», аналогичной была ситуация с небом, горами, реками и пр. Именно в отсутствии чётких референтов каждого ЦН Г. Аллен видит причину такой их неясности [Allen, 1879, p. 271и в заключение утверждает, что развитие цветового словаря, равно как и любого другого, всегда обусловлено нуждами говорящих [ibid., p. 281]. Другими словами, восприятие цвета человеком – результат нейрофизиологического развития, а развитие системы ЦН зависит от потребностей каждой конкретной культуры, то есть между восприятием и языком нет неразрывной связи.

Работа Г. Аллена вынуждает Г. Магнуса подвергнуть сомнению собственные ранее полученные выводы и предпринять новое исследование. Одним из его десяти заключительных постулатов становится утверждение о том, что восприятие и распознавание цвета не связаны друг с другом, то есть отсутствие в языке какого-либо ЦН вовсе не означает неспособность носителя данного языка воспринимать данный цвет [Magnus, 1880, S. 34].

К концу XIX в. интерес к ЦН неуклонно растёт. Помимо общих теоретических работ продолжают появляться исследования классических языков, очевиден интерес как к древним текстам (Ригведа, Библия, Песнь о Роланде), так и к современным языкам (чукотский, эскимосский, берберский, румынский, маори, самоа).

С опубликованием результатов очередного масштабного антропологического исследования возрождается мысль о том, что восприятие цвета человеком не носит универсальный характер. У. Риверс, британский антрополог и психиатр, является одним из участников целой исследовательской экспедиции на острова в проливе Торреса (между Австралией и Папуа Новая Гвинея).

Будучи заинтересованным проблемами цветовидения, У. Риверс стремится исследовать восприятие цвета и системы ЦН местных жителей. В ходе своих экспериментов он фиксирует случаи совпадений синего цвета с зелёным и фиолетовым [Rivers, 1901, p. 49-53]. Кроме того, с синим цветом возникают трудности в процессе наименования – У. Риверс обнаруживает, что в изучаемых языках нет эквивалента английскому blue, либо ЦН, в его понимании, является неопределённым. Подобно своим европейским и североамериканским коллегам, У. Риверс называет неопределёнными, путаными или неполноценными те категории цвета, которые, отличаясь от его собственных, зачастую охватывают более широкую часть спектра, чем ЦН английского языка, вследствие чего воспринимаются как неточные и неясные: «им казалось совершенно естественным применять это наименование [чёрного цвета] по отношению к сверкающему синему цвету неба и моря» [ibid., p. 55]. Однако, несмотря на кажущуюся «неточность» определений, восприятие цвета испытуемых не отличается никакими особенностями, что приводит У. Риверса в недоумение: «они точно видели синий и могли отличить его от других цветов». Казалось бы, работа У. Риверса может опровергнуть мнение У. Гладстона о том, что в языке нет определённого ЦН постольку, поскольку носители этого языка физиологически не различают этот цвет. Тем не менее, противоречивые результаты исследования приводят У. Риверса к ложному выводу о том, что папуасам присуща «частичная нечувствительность к цвету… по сравнению с европейцами», обусловленная, в частности, физиологическими факторами [ibid., p. 94-95]. Так или иначе, данный вывод служит лишь поддержкой взглядам У. Гладстона.

2.3. Исследования цветонаименований в XX-XXI вв.

2.3.1. Проблема понятия «основное цветонаименование»

Исследования семантики цвета в 20-60-е гг. XX в. ведутся под влиянием гипотезы лингвистической относительности Сепира-Уорфа, и если какой-то учёный вновь сталкивается с языком, в котором отсутствует, скажем, наименование синего цвета, речь идёт уже не о дефекте восприятия, а об отсутствии концепта синевы в сознании человека. Учёные приходят к мнению, что человек не может познать синий, потому что в его языке нет обозначения данного цвета, способного «создать» недостающий концепт. Гипотеза лингвистической относительности влияет и на сравнительные исследования языков – цвет становится главным инструментом в попытках установить, есть ли связь между языковыми и неязыковыми факторами: «Языковая относительность превратилась в крестовый поход, а цвет – в его знамя» [MacLaury, 1997a, p. 20].

Э. Леннебергу и Дж. Робертсу в ходе сравнительного эксперимента на материале английского и языка народа Зуни (запад штата Нью-Мексико) не удаётся установить направление причинной связи – язык ли обеспечивает появление концепта в сознании, или наоборот [Lenneberg, Roberts, 1956, p. 461].

Традиционно цитируемой работой по проблеме ЦО является книга Б. Берлина и П. Кея [Berlin, Kay, 1969]. Воспринятая как вызов гипотезе лингвистической относительности, эта книга возвещает о начале эры семантики цвета.

Центральное место в теории Б. Берлина и П. Кея (далее БК) занимает понятие «основное цветонаименование». Обработав обширный языковой материал, авторы приводят набор признаков, которыми должно обладать каждое основное ЦН:

1) непроизводность;

2) отсутствие гипонимии;

3) широкая сочетаемость;

4) психологическая релевантность [Berlin, Kay, 1969, p. 6].

Первый критерий БК вызывает возражения, в первую очередь, у тех, кто знаком с языками с редупликативным механизмом образования новых слов и значений. В языке самоа, например, m означает «поджигать», а mm – «красный» [Snow, 1971, p. 386]. Остальные потенциальные основные ЦН образованы тем же способом: pa’epa’e «белый» (от pa’e «отбеливать»), uliuli «чёрный» (от uli «собака; проводник; рулевой»), и samasama «жёлтый»

(от sama «смесь молотой куркумы и кокосового масла»). В связи с эти многие исследователи признают первый критерий БК непригодным для выявления основного ЦН. Он не отвергается полностью, но учёным становится ясно, что критерии нужно корректировать при обнаружении структурных особенностей некоторых языков. По мнению К.П. Биггам, британской исследовательницы семантики цвета, такие редупликативные образования всё же следует воспринимать как независимые лексемы [Biggam, 2012, p. 23].

Наименования зелёного и синего цветов в языке самоа тоже не проходят проверку первым критерием (lanumeamata («цвет чего-то незрелого»), lanulau’ava («цвет листа кавы»), lanumoana («цвет самой глубокой части моря»)), и их значения также можно предугадать, исходя из формы [Snow, 1971, p. 386-387]. Статья Д. Сноу по языку самоа – один из первых примеров трудностей, возникающих при применении некоторых критериев БК. Учёными, подвергшими труд БК критике, отмечаются многочисленные случаи, когда ЦО, функционирующее как основное, не является таковым по данной теории.

Например, в современном персидском языке наиболее употребительным ЦО синего и единственным с неограниченной сочетаемостью является bi, которое, по БК, не может быть признано основным, так как является производным от слова b – «вода».

Многие критики [Hays et al., 1972; Crawford, 1982; Boynton, Olson, 1990;

Corbett, Davies, 1997] упускают из виду, что авторы представили свою теорию не в качестве «закона», а всего лишь обозначили общий курс исследований.

Об этом не следует забывать при обнаружении языков, которые «не вписываются» в обозначенные критерии.

С другой стороны, в ряде языков (например, в древнеанглийском) присутствует основное ЦО серого, но отсутствует ЦО синего, что также противоречит предположениям БК о стадиальном развитии систем ЦО. Также отмечается, что в некоторых языках существует два конкурирующих ЦО (например, синий и голубой в русском языке), что не предусмотрено данной теорией [Норманская, 2005, с. 9-12].

Примеры языков, не подходящих под выдвинутые критерии, пополняет Р. Маклори. Изучив язык племени карук (северо-запад Калифорнии), учёный находит несколько ЦН, образованных на основе сходства с чем-либо: a•xkni «красный» переводится буквально «как кровь», na•f-kni «белый» – «как пена», ikxram-kni «чёрный» – «как ночь». С одной стороны, значение этих имён угадывается по их форме, но с другой стороны, такое возможно, если слушателю известно, что речь идёт о цвете. В противном случае, такие слова могут обозначать и иные качества объекта, например, текучесть крови, пузырчатость пены, холод ночи и др. Исходя их полученных данных, Р. Маклори приходит к разумному выводу о том, что «основное ЦН правильней определять исходя из его употребления, а не формы или происхождения» [MacLaury, 1992b, p. 8].

Это мнение получает поддержку в межкультурных исследованиях Н. Альварадо и К. Джеймсон [Alvarado, Jameson, 2002], показавших, что предпочтению односложным ЦН в английском противостоят вьетнамский и другие языки, в которых более привычно использование составных ЦН, включающих в себя слова типа светлый, тёмный, яркий и др., что отражает сущность их системы ЦН.

Второй критерий БК, относящийся к гипонимии, не вызывает никаких возражений, в отличие от следующего, третьего. Дж. Лайонз утверждает, что ограниченная сочетаемость ЦН не должна лишать его статуса основного, однако учёный слишком широко трактует это понятие, выделяя основные ЦН второго уровня (в дополнение к первому) и относя к ним scarlet «алый», mauve «лиловый» и turquoise «бирюзовый» [Lyons, 1995a, p. 202-207].

Определённый интерес представляют взгляды на контекстуальную неограниченность Е.В. Рахилиной и Г.В. Парамей [Rakhilina, Paramei, 2011].

Учёные вводят понятие сочетаемости – способности ЦН описывать как явления природы, так и различные артефакты. В результате исследования русского и данных нескольких других языков, Е.В. Рахилина и Г.В. Парамей замечают, что некоторые ЦН, созданные для обозначения какого-либо частного оттенка вновь появившегося артефакта, со временем могут применяться и в более широком контексте, распространяясь на мир природы. Вследствие данного наблюдения учёные приходят к выводу, что такая сочетаемость является предпосылкой для получения ЦН статуса основного.

Наиболее весомой критике подвергся четвёртый критерий БК, учёными было признано нецелесообразным сочетать психологический подход с предыдущими тремя чисто лингвистическими критериями. Критерий «психологической выделенности» также упрекается за расплывчатость и неизмеримость. П. Кей предполагает, что наиболее серьёзные трудности возникают с этим критерием в системах ЦН, в которых ещё происходят изменения [Kay, 2001, p. 2250-2251].

В силу неясности определения, четвёртый критерий БК может быть интерпретирован самыми разными способами. По определению авторов, к числу «психологически выделенных» следует относить ЦН по трём основаниям:

4.1) они появляются в начале списка в эксперименте, где информантов просят перечислить известные им цвета или записать их;

4.2) они обладают устойчивым денотативным значением, т.е. их денотаты для разных носителей языка и в разных контекстах совпадают;

4.3) они присутствуют во всех идиолектах данного языка.

Критерий 4.1. используют Г. Морган и Г. Корбетт [Morgan, Corbett, 1989] в эксперименте с русскоязычными испытуемыми. Информантам даётся задание перечислить на листе бумаге все ЦН, пришедшие им на ум в течение пяти минут, подводя черту под списком в конце каждой минуты. Система ЦН русского языка включает два наименования синего цвета: синий и голубой, и многие учёные скептически относятся к тому, что оба этих ЦН считаются основными. Исследователи предполагают, что результаты эксперимента могут прояснить этот спорный вопрос. Согласно полученным данным, ЦН синий упоминается в течение первой минуты 24 информантами из 31, а голубой – 27 из 31. Эти показатели выше, чем у ЦН чёрный, жёлтый (21 из 31) и белый (18 из 31), чей статус основных не вызывает никаких сомнений. Разумеется, результаты синего и голубого значительно выше, чем у неосновных ЦН (максимальный показатель среди последних – 13 из 31) [Corbett, Davies, 1995, p. 320]. Результаты исследования Г. Моргана и Г. Корбетта подтверждают статус обоих ЦН русского языка как основных, но другие учёные предупреждают, что в решении этого вопроса нельзя полагаться лишь на результаты подобных экспериментов [Taylor et al., 1997, p. 420].

Стоит отметить и данные, полученные по другим языкам. ЦН английского языка white и black тоже показывают невысокий результат, учёные предполагают, что это связано с тем, что не все информанты уверенно относят чёрный и белый к цветам [Corbett, Davies, 1995, p. 320-325].

Понимая, что первые критерии не всегда оказываются достаточными, Б. Берлин и П. Кей дополняют их четырьмя второстепенными для применения в спорных ситуациях, когда статус ЦН всё ещё находится под вопросом [Berlin, Kay, 1969, p. 6-7].

1. Основные ЦН могут при помощи суффиксов образовывать новые слова, и если исследуемое ЦН обладает такой способностью, велика вероятность отнесения его к основным. Р. Уэскотт высказывал похожую точку зрения, назвав «политипией» свойство производить новые слова, относящиеся к другим частям речи [Wescott, 1970, p. 354-355]. В качестве примера Р. Уэскотт приводил английское black и образованные от него прилагательное blackish, существительное blackness, глагол blacken и наречие blackly.

Т. Кроуфорд отрицает состоятельность этого критерия, считая, что деривационный потенциал ЦН не имеет никакого отношения к его статусу [Crawford, 1982, p. 341], иллюстрируя свою точку зрения примером с английским ЦН orange, которое в отличие от других основных ЦН чаще присоединяет суффикс -ey, а не более привычный -ish. Т. Кроуфорд утверждает, что нежелание англоговорящих образовывать orangish от orange может означать, что у этого ЦН иные словообразовательные возможности, что могло бы подвергнуть сомнению его статус. Однако orange признаётся основным ЦН, вследствие чего Т. Кроуфорд делает вывод о непригодности данного критерия. К.П. Биггам считает неудачным пример исследователя, объясняя предпочтение носителями английского формы orangey фонетическими причинами:

из-за соседства двух звуков, представленных g и sh лексема orangish по меньшей мере неудобна для произношения, а предложенный БК критерий учёная советует применять лишь в качестве дополнительного [Biggam, 2012, p. 30]. К тому же мнению приходят и другие исследователи ЦО русского и французского языков [Corbett, Davies, 1995, p. 325-327], а A. Steinval утверждает, что отсутствие в словарях каких-то словообразовательных вариантов ЦН вовсе не означает, что такие варианты неприемлемы. Более того, учёный считает более значимым для исследования фактом именно отсутствие в словарях существующих в языке форм [Steinval, 2002, p. 83].