«ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ Л.М. ВЕККЕРА: НА ПУТИ К ЕДИНОЙ ТЕОРИИ ПСИХИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ МАТЕРИАЛЫ НАУЧНОГО СИМПОЗИУМА, ПОСВЯЩЕННОГО 90-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Л.М. ВЕККЕРА 21–22 ОКТЯБРЯ 2008 ГОДА ОТВЕТСТВЕННЫЕ РЕДАКТОРЫ М.А. ...»

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РФ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ФАКУЛЬТЕТ ПСИХОЛОГИИ

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ ПСИХОЛОГИИ РАН

ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ Л.М. ВЕККЕРА:

НА ПУТИ К ЕДИНОЙ ТЕОРИИ

ПСИХИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ

МАТЕРИАЛЫ НАУЧНОГО СИМПОЗИУМА, ПОСВЯЩЕННОГО

90-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Л.М. ВЕККЕРА 21–22 ОКТЯБРЯ 2008 ГОДА

ОТВЕТСТВЕННЫЕ РЕДАКТОРЫ

М.А. ХОЛОДНАЯ и М.В. ОСОРИНА

ИЗДАТЕЛЬСТВО С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

ББК 88. Н Редакционная коллегия: декан факультета психологии Цветкова Л.А., зав. лабораторией психологии способностей ИП РАН Холодная М.А., доцент кафедры общей психологии Осорина М.В.

Печатается по решению Ученого совета факультета психологии С.-Петербургского государственного университета Теоретическое наследие Л.М. Веккера: на пути к единой теории психических процессов: Материалы научного симпозиума, Н посвященного 90-летию со дня рождения Л.М. Веккера / Отв. ред.

М.А. Холодная и М.В. Осорина. СПб.: Издательство – С.-Петербургского университета, 2008. – 261 с.

ISBN 978-5-288-04774- Сборник «Теоретическое наследие Л.М. Веккера: на пути к единой теории психических процессов» посвящен 90-летию со дня рождения профессора Л.М. Веккера, одного из ведущих представителей Ленинградской–Петербургской психологической школы (СПбГУ). В сборнике представлены научные статьи и сообщения, а также воспоминания о Л.М. Веккере. Основная проблематика сборника – современное развитие теоретических идей Л.М. Веккера в области общей психологии, связанных с решением психофизической и психофизиологической проблем, изучением организации психических процессов, анализом методологических оснований психологического знания и т. д.

ББК 88. Издание подготовлено при поддержке РГНФ (проект № 08-06-14101).

ISBN 978-5-288-04774- © Авторы статей, © Фото: Ериш М.И.

Посвящается 90-летию со дня рождения Льва Марковича Веккера

СОД Е РЖ АНИЕ

Раздел 1. НАУЧНЫЕ СТАТЬИ Беломестнова Н.В., Теория Л.М. Веккера в научной методоЧередникова Т.В. логии постмодернизма: проблемы мышления и философии познания Богоявленская Д.Б. От образа к мысли Вассерман Л.И., Нейропсихологический потенциал едиЧередникова Т.В. ной теории психических процессов Л.М. Веккера Величковский Б.М. Сквозные психические функции в эволюционной архитектуре когнитивных процессов Зобнина Л.Я. Энергоинформационный подход Л.М. Веккера Карпов А.В. О некоторых закономерностях взаимосвязи мышления и метамышления Либин А.В. Теория ментальной иерархии: cистема принципов анализа человеческой психики Либина А.В. Модальность, интенсивность и пространственно-временные характеристики в концепции совладающего интеллекта Локалова Н.П. Иерархическая организация и направления интеграции когнитивных процессов Мамайчук И.И. Значение исследований Л.М. Веккера в разработке психологических проблем дизонтогенеза Меньшикова Л.В. Образные компоненты интеллектуальной деятельности в теории Л.М. Веккера Осорина М.В. Пространственная пульсация ментального образа и ее проявление в детском фантазировании Сырникова Н.А. К вопросу о структуре интеллекта Холодная М.А. Конвергентные и дивергентные аспекты интеллектуальной деятельности в контексте представлений Л.М. Веккера о Чуприкова Н.И. На пути к формированию единой теории Шадриков В.Д. С.Л. Рубинштейн и Л.М. Веккер: вклад в Юревич А.В. Перспективы примирения парадигм в Балин В.Д. Психическое явление как инвариант Беломестнова Н.В., К вопросу об аудиальном перцептивном Блок О.Г. Особенности подхода Л.М. Веккера к Васюкова Е.Е. Перенос вербализованных операциональных смыслов из ситуации в ситуацию и проблема понимания Выскочил Н.А. Структура эмоций в эмоциональной Гостев А.А. О трансляционной функции образной Кашапов М.М. Изоморфность образа и мышления в Киреева З.А. Генезис суждения о времени как показатель перехода образ-мысль Кострикина И.С. Оценка разноуровневых структур когнитивных и метакогнитивных способностей Лупенко Е.А. Эмоциональное обобщение как психологический механизм синестезии Меклер А.А. Поиск универсальных терминов для психофизиологической теории Панов В.И. Соотношение «времени» и «пространства» в психологии восприятия Печенкова Е.В. Восприятие порядка событий как продукт «сквозных» психических процессов Скворцова Ю.В. Проблема дифференциации когнитивных Сорокин В.М. Роль исследований Л.М. Веккера в изучении компенсаторных возможностей Спиридонов В.Ф. Формирование вторичной моделирующей системы как психологический механизм решения мыслительной задачи Степанов В.Ю. Зависимость временной структуры внимания от уровня лексических единиц Фаликман М.В. Эффект превосходства слова и интегральные психические процессы Шеховцова Л.Ф. Онтологическая альтернатива в психофизической проблеме Шпагонова Н.Г., Экологический подход к восприятию Щербакова О.В. Образные репрезентации как детерминанта понимания комических текстов Янович К.Т., Структурная организация рефлексивноКарпов А.В. сти и особенности Я-концепции Раздел 3. ВОСПОМИНАНИЯ О Л.М. ВЕККЕРЕ Жамкочьян М.С.

Либин А.В., О природе психики и психологической Журавлев А.Л. Л.М. Веккер как университетский профессор в восприятии студента Осорина М.В. О Льве Марковиче Веккере – его ученица Киреева Н.Н. Лев Маркович Веккер – учитель, ученый, Мироненко И.А. Личность Л.М. Веккера в жизненном Хрусталёва Н.С. Встречи с Л.М. Веккером в последние

В НАУЧНОЙ МЕТОДОЛОГИИ ПОСТМОДЕРНИЗМА:

ПРОБЛЕМЫ МЫШЛЕНИЯ И ФИЛОСОФИИ ПОЗНАНИЯ

Философская эпистемология (гносеология) решает проблемы, связанные с разработкой методов познания в науке, построением теорий, поиском научной истины и критериев ее обоснования. И в каждом из этих пунктов она опирается на знания о закономерностях индивидуального мышления человека. Как говорят сами философы, предельно общим методом познания может быть только метод мышления, и никакого другого метода познания быть не может [Семенов, 2005]. Но в какой мере гносеология использует знания, сформулированные в психологических теориях, для решения своих вопросов?

В настоящей статье мы не претендуем на полное и окончательное решение философских проблем познания. Наша задача обратить внимание на роль детально разработанной, глубоко эмпирически обоснованной и безупречно теоретически выстроенной, как нам кажется, теории мышления Л.М. Веккера для понимания отдельных вопросов эпистемологии, с которыми сталкивается не только каждый философ, но и психолог уже на уровне общей научной культуры. Предварим наши намерения кратким историческим анализом развития философии познания и ее связей с психологической наукой в разные периоды становления этой «дочерней»

по отношению к философии и естественным наукам отрасли знания.

В эпоху допарадигмального научного знания, как пишет Т. Кун (1975), изучение объекта (материального или идеального, не принципиально) могло быть как умозрительным, что в наибольшей мере характерно для теологических и идеалистических построений, так и экспериментальным. Но даже экспериментальное исследование весьма часто сочеталось с наивно-магифреническими атрибуциями свойств (например, в алхимии). По сути, первый поиск шел по пути ответа на вопрос «Что это?» с феноменологическим описанием явно нерядоположных и неодинаково достоверных свойств. Наивный эмпиризм этого периода формирования науки в психологической терминологии можно было бы назвать «синкретическим».

Эпохи Нового Времени, Просвещения и сциентизма породили ряд научных парадигм (наиболее фундаментальных теорий), позволяющих, как отмечает И. Лакатос (1995), формировать программы экспериментальных исследований и определять некоторые критерии достоверности (истинности) полученного знания. Первые такие критерии – повторяемость в эксперименте и подтверждение в практике. Вместе с ними выделяются и определенные этапы радикального изменения парадигм научного мышления. На этом пути классическая парадигма последовательно сменяется постпозитивизмом и постмодернизмом.

Классическое научное мышление, ныне называемое позитивизмом, в качестве аксиом имело несколько пропозиций. Предполагалась единичность истины – «как это на самом деле устроено», т. е. после обсуждения и экспериментальной проверки нескольких гипотез должна остаться единственная и соответствующая тому, как это существует в Природе.

Постулировалась объективность этой истинной теории – ее существование не только в индивидуальном, но и в коллективном сознании [Беломестнова, 2004б]; универсальность для всех мыслящих людей; взгляд на объект познания снаружи при полном отсутствии возмущающего влияния субъекта. Истина при этом была познаваема, а средства познания предполагались универсальными и дающими достоверные факты. С точки зрения А.П. Назаретяна (2004), в это время главным был вопрос «Почему?», поскольку, прежде всего, исследовался механизм (в структурном смысле слова), устройство явления и причины однозначного его действия. Редукционизм и элементаризм (сведение к сумме элементарного), распространение открытых и описанных законов «снизу вверх»

(ранних этапов развития на поздние), обратимость законов (кроме второго закона термодинамики), возможность экстраполяции, обязательная квантификация закономерно приводили к механистическому детерминизму. Жажда строгости и абсолютной доказуемости, кристальная ясность мысли, безупречность логики были идеалами научной мысли. В этот период гносеология пока не обнаруживала связей научного мышления с его собственно психологической природой, отсутствовали и сами психологические теории мышления при господстве идей ассоцианизма вплоть до 20-х годов ХХ в.

Но уже в XIX в. в недрах классицистской парадигмы научного подхода и классической немецкой философии И. Кантом был заложен антропный принцип, указывающий на роль субъекта в результатах познавательной деятельности, в ее продукте. В частности, субъект имеет имплицитные схемы (тоже парадигмы, только частного порядка), оказывающие существенное влияние на результат мыслительной деятельности. Квантовая физика М. Борна заставила усомниться в дискретности материального мира и выявила влияние инструмента познания на объект познания (в буквальном, физическом смысле). К. Гедель выдвинул свою знаменитую теорему о неполноте любой логической системы, заставив усомниться в абсолютной доказательности логических построений. А. Эйнштейн теорией относительности (относительными и непостоянными оказались многие физические константы!) сильно пошатнул казавшиеся незыблемыми постулаты научного классицизма. Появился стохастический детерминизм, стала декларироваться возможность множественности истинных теорий одного объекта (и, следовательно, его непознаваемость), а субъектность стала главным принципом неклассической парадигмы научного мышления.

Если истина становилась субъективной – истинная для данного субъекта и полученная средствами этого субъекта – то и построенная теория не требовала экспериментального подтверждения. В силу своей относительной молодости психология займется проблемой субъектности только полвека спустя. А на этом этапе и чуть позже в психологии начинается формирование нового, так называемого гуманистического, подхода к исследованию психики, с его холистичностью, уникальностью, неаналитичностью [Беломестнова, 2004а].

Как реакция на разгул идей субъектности и субъективности возникают разнообразные теории, объединяемые понятием постнеклассической парадигмы гносеологической проблемы. Главной темой научного дискурса оказывается вопрос «Для чего?» [Назаретян, 2004], главным методологическим принципом – элевационизм (анализ явления от верхних, дефинитивных форм к нижним, филогенетически более ранним).

Одним из ведущих направлений в системных исследованиях выступает синергетический подход, где описываются законы необратимости развития, вероятностность событий, уравновешенная аттрактивностью направлений развития, а случайность единичных эмпирических фактов оказывается познаваемой в системных явлениях. В метафоре Ф. Бэкона ученый-пчела стремится к гармоническому синтезу эмпирии и умозрения, собирая нектар фактов и превращая их в мед теории, которая обретает объективное (истинное) содержание. В.Н. Садовский (1963) доказывает, что логика есть лишь часть методологии научного исследования. А. Воин (2002) выдвигает концепцию научной методологии, синтезирующую как рационально-теоретические, так и образноэмпирические техники научного познания. К. Поппер выдвигает принципы (критерии) оценки эффективности (строгости) теории и свой знаменитый принцип фальсификации [Кэмпбелл, 1980].

Предпочтение конкретным ученым какой-либо из описанных парадигм определяется средствами веры и личных убеждений. Но можно ли разрешить этот спор (какой подход ближе к истине, если она существует) внешними по отношению к этим метатеориям средствами? Выйти за пределы этих систем постулатов? Если истина не существует, то и какое-либо исследование становится ненужным, как не нужен и сам методолог-теоретик, исповедующий такое мнение. Но если она есть, то искать ее надо, по-видимому, в природе. Как писал С. Джевонс, решая, в сущности, проблему истинности: «Цель классификации есть открытие законов природы» [Джевонс,1881, с. 629].

Нам представляется, что спор разрешим. И разрешим как раз теми средствами, которые создала природа. Это психологические законы и закономерности, описанные в строгом научном естественно-системном подходе, осуществленном в теоретико-экспериментальной школе Льва Марковича Веккера (1957–2001).

Первый пример того, как психологические закономерности соотносятся с движением человеческой мысли в истории, предложен Ж. Пиаже (1966, 1969), которого чрезвычайно уважал Веккер. Если сам Пиаже указал на соответствие открытых им этапов формирования математических понятий в онтогенезе исторической последовательности математических теорий (последовательность полностью совпадает, только является взаимообратной), то Лев Маркович настоятельно подчеркивал, что этапы актуального перцептогенеза, описанные в его теории и подтвержденные экспериментально (топологический, проективный, аффинный, подобия и конгруэнтно-метрический изоморфизмы), также соответствуют этой последовательности. И это одно из подтверждений истинности открытых закономерностей. Следует отметить, что эти уровни актуального перцептогенеза феноменологически, в приблизительных оценках описывались и ранее [Ломов, 1966], но только выдающийся ум, каким обладал Веккер, смог дать им математическую интерпретацию и сформулировать понятие уровней изоморфизма.

Теория Веккера дает основания для анализа этапов изменения методологии научного познания. Две магистральные идеи (из многих), важны для данного дискурса – уже упомянутая теория уровней изоморфизма и теория мышления.

Идея уровней изоморфизма свидетельствует, что точность («истинность») понимания свойств объекта (как конкретно-материального, так и идеального объекта науки) может быть разная. И прежняя теория строения объекта не отменяется последующей моделью, просто она включается в нее в качестве частной теории или модели части («куска») изучаемого («отражаемого») объекта. Теория плоской Земли не была отменена гипотезой ее шарообразного строения, но вошла в нее как модель, отражающая часть поверхности Земного шара. Геометрия Эвклида не была отменена геометрией Лобачевского–Римана, а вошла в нее в качестве частного случая (при дополнительных ограничениях-аксиомах). Хорошо отражают это явление критерии качества научной теории К. Поппера (1983). С его точки зрения, та теория лучше, которая обладает более обширным содержанием, логически более строгая, обладает большей объяснительной силой, большими прогностическими возможностями, позволяет проверить предсказанные ею факты в эмпирическом исследовании. Здесь явно видна идея «вбирания», включения частных теорий в метатеорию.

Двухкомпонентная теория мышления Веккера, предполагающая наличие в мышлении человека двух форм «языков» с их специфическими операндами и операциями (язык образов и язык символов), позволяет разрешить гносеологический спор различных парадигм научного исследования, представленных в кратком вступительном философском обзоре. С точки зрения теории мышления Веккера, продуктивным, отражающим реальные закономерности рациональным мышлением является такой процесс познания, где происходит взаимодействие этих двух языков – абстрактно-символической теории и экспериментальноэмпирической практики. И только при достижении согласования между ними становится возможным понимание [Беломестнова, 2007]. В этом ракурсе синтез классической и неклассической парадигм, к которому пришла философия постмодернизма, получает свое обоснование в психологических закономерностях. Уничижительное мнение И. Лакатоса (1995) о статистических исследованиях в психологии и социологии (и, возможно, об этих науках в целом) как серии эмпирических подгонок, где нет ни объединяющей идеи, ни эвристической силы полученных «закономерностей», можно отправить на полку истории, поскольку единая теория психической деятельности Веккера не только описывает психологические законы, но и позволяет разрешать многие философские проблемы.

Нетрудно заметить, что само строение гносеологической науки включает в себя компоненты, аналогичные тем, что изучает психология мышления. Сюда входят: процесс мышления (научное познание и его методы), структура мышления, его элементы и операционный связующий состав (строение теории), результат мышления (мысль и ее частный вариант истина) и проверка его адекватности (критерии истинности). В этом перечне процесс мышления или его фазовую динамику можно соотнести с этапами любого научного исследования как частной формы научного познания вообще. Будь то классический эксперимент или корреляционное исследование, они начинаются с проблемы, постановки вопросов, формулирования гипотезы и заканчиваются оценкой достоверности результатов и их интерпретацией (соотнесением полученных данных с исходной гипотезой и другими достоверными фактами – обратные ходы мысли, в терминах теории Веккера). С методами научного познания логично связать виды мышления, имея в виду их безусловно концептуальную регуляцию, а именно: предметно-действенное (эксперимент), образное (наблюдение), концептуальное (мысленный эксперимент, или дедукция) мышление и разные их сочетания.

Во всех этих процессах и видах мышления механизмом, с помощью которого и осуществляется динамика мышления, и функционируют разные виды мышления, является, согласно теории Веккера, перевод с языка образов на язык символов, слов. При этом межъязыковый перевод является одновременно и способом проверки на адекватность (или истинность) мысли как результата. Возможно, что этот механизм изобретен природой как имплицитный, неосознаваемый способ получения адекватного (приспособительного) знания. Если бы такой механизм не был вложен природой в самую структуру мышления, то мышление для эволюции было бы ни к чему. Пожалуй, это главный довод для философа быть обреченным на истину. Создав такой уникальный механизм мышления, эволюция, возможно, избавила человечество от изобретения других способов доказательства истины.

Но главное при этом, как полагал Л.М. Веккер (1998), сопоставляя в своих исследованиях проблемы эпистемологии и психологии мышления, не противопоставлять и не сводить их друг к другу, а определять частный вид научного метода познания через понимание специфики его родовых свойств: свойств человеческого мышления. Неверно понятая специфика здесь порождает философские споры и парадоксы. Веккер указал также типичные ловушки, в которые попадает гносеология, начиная от Аристотеля и до наших дней, когда сталкивается с принципиальными, общими для нее и психологии мышления проблемами. К таким болевым точкам философии познания и когнитивной психологии Веккер отнес психофизический парадокс, проблемы генетического перехода от образа к мысли, определение границ между допонятийной и понятийной формами мышления. Иногда целые теории познания строятся на ошибочных представлениях об имплицитной сущности когнитивных процессов, убеждении о превалирующей роли языка в познании, принципиальном разделении чувственных образов и концептов в мышлении человека и т. д.

Возьмем для примера несколько положений «эволюционной эпистемологии» К. Поппера, идеолога постпозитивистов, чей метод «опровержения истины» уже вошел в учебники по экспериментальной психологии как научный метод познания [Кэмпбелл, 1980; Дружинин, 2001].

Поппер (2000) утверждает, что критическое мышление с помощью языка, «желательно письменного, – это единственный человеческий способ проверки правильности своих теорий, так как никаких чувственных данных нет, а информация не вливается в нашу голову через известные органы чувств, как в бадью. Органы чувств вообще логически и генетически первичны по отношению ко всякой информации, так как уже заранее настроены на активный поиск и прием этой информации.

Как известно, Лев Маркович посвятил этой теме целую монографию, которая пока еще не увидела свет – «Эпистемология и история мировой научной психологии» [Веккер, 1998].

С точки зрения информационной теории психики все названные исходные посылки «эволюционной эпистемологии» являются ошибочными, так как либо абсолютизируют, либо разделяют отдельные стороны психики и мышления человека. Например, критическое мышление с помощью специфически человеческого дискриптивного языка – это всего лишь единственный способ проверки чисто логических или математических суждений, которые могут быть обоснованы и проверены исключительно на своем языке описаний. Но такие суждения, как пишет А. Воин (2002), не имеют отношения к доказательству философской истины. Веккер замечает, что их может доказывать и машина на своем машинном языке, например на двоичном языке программирования – 01.

Специфику собственно человеческого мышления, как мы уже говорили, составляет не один язык, а два неразрывно связанных между собой языка – образный и символический. В процессе мышления происходит обратимый инвариантный перевод выделенных отношений (искомой истины) с языка образов на язык слов (символов). Конечно, процесс мышления не обязательно ведет к рождению истинных мыслей, иначе не было бы ошибок и заблуждений, но и они опровергаются только в соотнесении с опытом (при несовпадении образного и символическисловесного инварианта искомых отношений). Иначе, без чувственного опыта в доказательствах истины не обойтись. Замечательно, что и философы, сопротивляясь попперианскому взгляду на невозможность оправдания (джастификации) истинной теории, приходят к убеждению о необходимости обоснования истины «через привязку к опыту», а не только к критическому языковому мышлению [Воин, 2002]. Это может быть опыт, как полученный в ниспровергающих (фальсифицирующих) экспериментах по модели Поппера, так и в результате научного или стихийного наблюдения. Естественные науки, в отличие от постпозитивизма, никогда не исключали наблюдение из методов своего научного познания.

Другой тезис Поппера о генетической и логической первичности органов чувств по отношению к чувственным ощущениям порожден уже упомянутым психофизическим парадоксом. Морфо-физиологическая подготовленность органов чувств к восприятию информации еще не означает априорности наших чувственных знаний. Веккер, основываясь на рефлекторной теории психики И.М. Сеченова и И.П. Павлова, утверждает отражательную природу психического, которая существует как результат деятельности рефлекторного или отражательного кольца.

Это означает, по логике, что психика не существует вне объекта своего отражения, а потому не может быть априорной.

На том уровне, который обеспечивает постнатальная «настроенность» и врожденное строение органа чувств, возможно восприятие только самой простой информации в виде ощущений, которые способны отражать лишь самые общие характеристики базовых свойств объективного мира (пространства – времени и модальности – интенсивности). Их отражение на более высоких уровнях изоморфизма (в форме образов восприятия и представления, допонятийных мыслей и концептов) формируется прижизненно и только при адекватном воздействии внешней и специфически человеческой среды. Если такое влияние среды в сензитивные периоды развития способностей отсутствует, то «настроенность» или готовность носителя психики к дальнейшему развитию гаснет, например, как гуление у глухих детей или комплекс оживления у детей, разлученных с матерью. Это легче понять, если учесть, что к «органам чувствования» относятся не только периферические звенья анализатора, но и его центральная мозговая часть. Развитие мозговых нейронных сетей под воздействием внешней сенсорной стимуляции доказывается в наше время уже прямыми методами нейросканирования.

Кроме того, даже в генетике, на которую ссылается Поппер, аргументируя исключительно генетическую предопределенность настроенности органов чувств, опровергается возможность наследования признаков, так как наследуется не сам признак, а «норма реакции», т. е. способ взаимодействия со средой [Малиновский, 2001]. Так, в разных температурных условиях примула может приобрести или красный, или белый цвет.

Другим спорным тезисом «эволюционной эпистемологии» является утверждение невозможности получения какой-либо информации через органы чувств по принципу «сливания в бадью», без изобретательности и активности познающего. Здесь, пожалуй, контраргументы, почерпнутые из теории Веккера, входят в оппозицию даже с противниками постпозитивизма, поскольку утверждают первичное значение движения внешних объектов по отношению к органам чувств носителя психики, а не его собственной активности для возможности восприятия информации. Процитируем для убедительности этой коллизии современного отечественного философа Ю.И. Семенова: «Возвращаясь к проблемам гносеологии, хочу подчеркнуть, что единственной теорией познания, согласующейся с наукой, является теория отражения, причем не пассивного, зеркального, а активного, творческого» [Семенов, 1993, с. 10].

Поппер, указывая на активную роль изобретательного человеческого познания, не зависимого от внешнего опыта человека, приводит два «доказательных» примера. Первый – из арифметики – об изобретении людьми ряда натуральных чисел.

Сначала возникли «…двойственное и множественное числа: один, два, много. Затем числа до 5; затем числа до 10 и до 20. А затем идет изобретение принципа "следующего" принципа построения для каждого заданного числа следующего за ним числа». Это «... есть языковое новшество, изобретение… совершенно отлично от счета…». Однако это «языковое новшество» – следствие обычной экстраполяции, которая в элементарном виде доступна человеку и животным уже на уровне ощущений. Сенсорная антиципация – известный факт в экспериментальной и нейропсихологии, с помощью которого Веккер обосновывает свой тезис о парадоксальном характере психического времени, которое уже на уровне времени сенсорного отражает в ограниченном объеме одновременно моменты прошлого, настоящего и будущего. Таким образом, подобная изобретательность не является ни чисто человеческой способностью, ни тем более операцией, оторванной от простого счета (или от опыта). Она как раз является продолжением этой операции в будущем предвосхищаемом времени.

Второй пример констатации первичной активности человеческого ума в приобретении информации против ее «бадейного вливания» Поппер связывает с феноменальными способностями к познанию, которые проявила слепоглухонемая Элен Келлер. Но есть и другие примеры, которые говорят, что без внешней стимуляции дети с подобными дефектами не проявляют никакой активности не только в познании, но и в обычной жизни, ведя растительное существование [Мещеряков, 1970].

Это подтверждают и клинические наблюдения. Например, больная проф. Боткина, потерявшая все связи с миром, кроме осязания и мышечного чувства, в основном пребывала в состоянии сна [Малиновский, 2001]. В случае с Э. Келлер следует учесть, что с дошкольного возраста при ней постоянно находилась учительница, специально обучавшая ее речи по методу Тодома, дактильной речи и чтению по методу Брайля. На основании множества экспериментальных данных и результатов собственных исследований Веккер (1964) пришел к выводу об уникальной роли кожно-тактильного анализатора для формирования психики, несмотря на то, что по своей природе, это орган пассивного осязания.

Эти представления Веккера логически продолжают основной постулат его теории о первичности физического мира и отражательной природе психического, постулат первостепенной важности для философской теории познания и для каждого ученого естествоиспытателя. По признанию А. Эйнштейна, «ни один физик не верит, что внешний мир является производным от сознания, иначе он не был бы физиком». Обучение в университете Веккер начинал как раз на физическом факультете.

Как мы уже говорили, цель данной статьи заключалась в желании показать пример анализа и понимания отдельных проблем философии познания с позиций информационной теории психики. Продуктивность этого анализа подчеркивает актуальную потребность философии науки в использовании для решения ее ключевых проблем фундаментальных психологических теорий, подобных единой теории психики Веккера, если сравнимые с ней по масштабу теории в настоящее время вообще где-нибудь есть.

ЛИТЕРАТУРА

Беломестнова Н.В. Постмодернизм в психологической парадигме эпохи // Мировая политика и идейные парадигмы эпохи: Сб. ст.

Т. 161. СПб., 2004. С. 243–252 (а).

Беломестнова Н.В. Реальности нашего бытия (третья реальность в мифах современности) // Труды научного семинара «Философия – образование – общество». 1–7 июня 2004. Гагра. Т. 1.: изд. 2-е / Под ред. В.А. Лекторского. М., 2004. С. 95–106 (б).

Беломестнова Н.В. Психологические механизмы феномена понимания // Рациональность и коммуникация: Тез. VII междунар.научн.

конф. 14–16 ноября 2007 г. Санкт-Петербург / Под ред. Б.И. Липского. СПб., 2007. С.39–41.

Бранский В.П. Философия физики XX века. Итоги и перспективы.

Веккер Л.М. Восприятие и основы его моделирования. Л., 1964.

Веккер Л.М. Психика и реальность: единая теория психических процессов. М., 1998.

Веккер Л.М. К постановке проблемы воли // Вопросы психологии.

Веккер Л.М. К сравнительному анализу предметных действий и операций управления // Вопросы психологии. 1963. № 2. С. 17–29.

Веккер Л.М. Психические процессы. Л. 1974. Т. 1.; 1976. Т. 2.; 1981.

Воин А. Проблема абсолютности-относительности научного познания и единый метод обоснования // Философские исследования. М., Джевонс С. Основы науки. Трактат о логике и научном методе.

11.

Дружинин В.Н. Экспериментальная психология. СПб., 2001.

12.

Князева Е.Н., Курдюмов С.П. Основания синергетики. Режимы с 13.

обострением, самоорганизация, темпомиры. СПб., 2002.

Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.

14.

Кэмпбелл Д. Модели экспериментов в социальной психологии и 15.

прикладных исследованиях. М., 1980.

Лакатос И. Доказательства и опровержения. М., 1967.

16.

Лакатос И. Методология научных исследовательских программ // 17.

Вопросы философии. 1995. № 4. С. 135–154.

Ломов Б.Ф. Человек и техника: 2-е изд. М., 1966.

18.

Малиновский А.А. Некоторые возражения Э.В. Ильенкову и 19.

А.И. Мещерякову // Скепсис. Интернет-журнал, 2001.

Мещеряков А.И. Познание мира без слуха и зрения // Природа.

20.

21. Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории (синергетика–психология–прогнозирование): 2-е изд. М., 2004.

22. Пиаже Ж. Избранные психологические труды: Психология интеллекта. Генезис числа у ребенка. Логика и психология. М., 1969.

23. Пиаже Ж. Психология, междисциплинарные связи и система наук.

М., 1966.

24. Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983.

25. Садовский В.Н. Проблемы методологии дедуктивных теорий // Вопросы философии. 1963. № 3. С. 63–75.

26. Семенов Ю.И. Этнология и гносеология // Этнографическое обозрение. 1993. № 6.

27. Семенов Ю.И. Рассудок и разум // Труды XLVIII научн. конф. «Современные проблемы фундаментальных и прикладных наук». Ч. IX.

25–26 ноября 2005 г. М.; Долгопрудный, 2005. С. 7–9.

ОТ ОБРАЗА К МЫСЛИ

Труды классиков от работ армии даже добросовестных исследователей отличает их непреходящая ценность и с течением времени все более острая актуальность. Эпиграф, предваряющий одну из глав монографии Л.М. Веккера: «В явлениях природы есть формы и ритмы, недоступные глазу созерцателя, но открытые глазу аналитика», как нельзя более точно характеризует суть научной деятельности и авторский стиль Льва Марковича Веккера.

Масштаб проблемы, им избранной, не нуждается в обосновании. По трудности решения проблема преодоления рубежа, разделяющего образ и мысль, оценивается как одна из «мировых загадок» (Геккель) и «границ естествознания» (Дюбуа-Реймон).

В данной работе мы хотим сопоставить две линии исследований, проводимых разными школами, пришедшими к одному результату, что является объективным доказательством верности полученных выводов.

Но если наше исследование отталкивалось от эксперимента, то Веккер двигался в основном в плоскости теоретического анализа, демонстрируя мощь проницательности «аналитика».

Исследование мышления как процесса в школе С.Л. Рубинштейна ставит на передний план изучение закономерностей его протекания.

Обычно это предполагает изучение его процессуального состава: процесса анализа, синтеза, обобщения, посредством которых решается задача. Новый ракурс этого процесса был увиден нами при анализе экспериментальных данных, что позволило выйти в новый пласт видения природы процесса, увидеть не только движение анализа, ведущее к инсайту, но и, в узком смысле, природу этого движения, его «языки». Определенной опорой в осуществлении этого направления исследований послужило положение Н.И. Жинкина о мышлении как перекодировании [Жинкин, 1964], а также положении А.Н. Соколова о переключаемости умственной деятельности со зрительного анализатора на вербальный и возможности умозаключений, опирающихся на зрительные посылки [Соколов, 1966].

Одной из задач, на которых проводилось исследование, была задача, которую И. Хельм использовал для экспериментального исследования эффектов, возникающих при затруднениях в процессе мышления. Действительно, эта задача вызывала самый широкий «спектр» реакций, вплоть до восклицаний: «А здесь без высшей математики не обойтись!».

(Текст задачи: Из пунктов А и В выезжают навстречу друг другу два велосипедиста. Они движутся с одинаковой скоростью по 15 км/ч. Когда между ними остается расстояние в 300 км, с плеча велосипедиста «А» слетает «любопытная» муха и летит навстречу велосипедисту «В»; так к а к она летит со скоростью 20 км/ч, она встречается с ним раньше, чем велосипедист «А». Заинтересованная пробегом муха летает от одного велосипедиста к другому, пока они не встретятся. Спрашивается, какой путь проделала муха?».) По своей трудности эта задача доступна ученику 3–6 класса. (Решается она по формуле S = vt, где v = 20 км/ч по условиям, а t равно 10 ч (время, за которое велосипедисты преодолевают 300 км при суммарной скорости 30 км, т. е. 300 : (15+15) = 10 ч. Cледовательно, путь мухи равен 20 км/ч 10 ч = 200 км).

В основных сериях экспериментов со студентами и аспирантами гуманитарных и технических институтов использовались те схемы, которые в предварительных опытах строились и объективировались испытуемыми самостоятельно в чертежах. Так, путь мухи был представлен суммой отрезков, которые муха пролетала в разных направлениях. И тогда все испытуемые шли по пути вычисления суммы отрезков. Исп. Р.А.: «Надо отдохнуть, а то я уже об Ахилле и черепахе подумала... Установить, на сколько будет сокращаться х. Его величина будет стремиться к 0;

даже представляю себе, как сокращались отрезки...».

Во второй серии задача предъявлялась в той же формулировке, но менялся чертеж. Вместо выделения отрезков плавно вычерчивалась спираль, которая отражала полет мухи по уменьшающемуся вектору (рис. 1).

В этом варианте две трети испытуемых воспринимали требование вычислить путь мухи как задачу определения его длины по его форме – спирали. В первый момент задача воспринималась, как невыполнимая и отвергалась: «… никаких мыслей нет». Затем данная группа испытуемых распалась на две: на тех, у кого имелись необходимые специальные знания для реализации намеченного способа действия – вычисления спирали, и на тех, которые не имели таких знаний и поэтому вынуждены были искать обходной путь.

I подгруппа. Исп. П.Д.: «Задача со спиралью... Буду вычислять уравнение спирали Архимеда в полярных координатах. Дифференциал длины дуги... Нужно узнать параметр. Да, но по спирали Архимеда ведь скорость не может быть постоянной. Витки уменьшаются, но закручиваются за одно и то же время. А по спирали ли Архимеда она летит?.. Суммируем геометрические прогрессии. Допустим, мы не знаем, каков ее путь.

Выведем формулу для любого... Но тогда нечего делать... Абсурд!».

В третьей серии полет также изображен в виде правильной спирали, но тонкой линией вычерчивалась спираль, а точки пересечения спирали и линии движения велосипедистов выделялись утолщением (рис. 2).

Таким образом, спираль выступала как средство деления прямой на отрезки, как вспомогательная линия. Из всей выборки в этой серии только треть начала решение со спирали. Вот характерное решение. Исп. Н.С.:

«Можно мне перечертить чертеж, а то эти круги мне только мешают?

Муха летает в пределах. Расстояние постоянно сокращается. Надо решать, как ненавистные задачи на движение. Длина пути расчленена на конкретные этапы, факт, что налицо эти отрезки. Муха летит по какому-то конусу, но эти отрезки все на одной прямой. Надо через х решать, но я забыла, как составляется уравнение. Ну, буду считать до тех пор, пока останется 0. Тогда сложу все предыдущие числа. При верном решении дробных не получится. Я помню, что если в школе получались «нехорошие» числа, то задача не решалась... Первый путь мухи примем за х,…и т. д.

В четвертой серии мы предъявляли задачу с чертежом, где полет мухи иллюстрировался в виде плавных дуг, имитирующих взлет и полет мухи, что толкает испытуемого на «живое» представление полета мухи (рис. 3). Протоколы этой серии отличаются от предыдущих обилием следующих вопросов: «Учитывать время поворота? А время встречи?

Как считать скорость: по дуге или по прямой?»

Первое, что обращает внимание, – это интенсивность речевой активности (неоднократное проговаривание условий) при усвоении условий задачи. Длительность этого этапа, скорее всего, связана со сложностями построения «картины событий». В экспериментах сразу после вербализации наблюдается перевод условий на предметный (субъективный) код, который обеспечивает, по-видимому, возможность трансформации, дополнения и преломления информации, поступающей в виде задачи, в соответствии с информацией, хранящейся в памяти, что и обусловливает индивидуализированные формы понимания одной и той же ситуации.

С помощью этого кода на первом этапе анализа условий идет как бы восстановление предмета, реального содержания задачи. Это субъективное видение условий проблемной ситуации следует классифицировать как образ проблемной ситуации. В эксперименте у испытуемых возникает представление о сближающихся велосипедистах, летающей между ними мухе. О максимальном «восстановлении объекта в образ»

при решении особенно субъективно трудных задач говорил и Ф.Н. Шемякин. То, что мысль обращается к образам при затруднениях, отмечалось рядом других авторов.

Но это лишь первый этап овладения условиями задачи; образное представление ситуации еще не соответствует условиям задачи в строгом смысле. Собственно условия задачи вычленяются в процессе соотнесения всего образного видения ситуации с требованием задачи. Этот момент представляется особенно важным, так как именно здесь становится очевидным, что требование определяет тот аспект, по которому в исходном материале (образе проблемной ситуации) вычленяются релевантные стороны объектов: требование вычислить путь определяет и соответствующие условия – скорость, расстояние, векторы движения («Вижу, как красивые велосипедисты нажимают на педали, но дальше их вижу в виде черточек»). Согласно Рубинштейну, основой для сопоставления данных может служить только единая система понятий, устанавливаемая в процессе соотнесения условий и требования задачи.

Специфика нашего подхода заключается в попытке усмотреть за этой единой понятийной системой некоторую нелингвистическую репрезентацию условий задачи (под нелингвистической формой понимается реализация, отличная от выражения в натуральном языке). Такая репрезентация в едином поле достигается абстрагированием от иррелевантных сторон объектов проблемной ситуации: именно благодаря этому условия становятся однородными и, как следствие, сопоставимыми.

Однородность условий позволяет отвлечься от их качественного содержания и, в свою очередь, перейти к знаковому представлению собственно условий задачи (велосипедисты и муха представляются уже в виде точек, так как теперь важно лишь то, что они суть движущиеся тела).

Необходимость выделения релевантных признаков проблемной ситуации для успешного решения задачи осознается многими исследователями в области проблем переработки информации. Непосредственное участие в переходе к схематическому представлению принимает, повидимому, тот же субъективный код, который выступает в данном случае как знаково-символический.

Об участии «образного» кода в процессе мышления пишут многие авторы. В данном случае мы подчеркиваем то, что образный код не является однородным на выделяемых этапах овладения условиями задачи.

На первом этапе он выступает как собственно предметный код, и с его помощью строится образ проблемной ситуации; на втором – как знаковый код, позволяя выделить собственно условия; на третьем – как знаково-символический код, с помощью которого осуществляется схематическое построение системы отношений данной проблемной ситуации.

Конечно, мы учитываем, что речевой анализатор обязательно включается в процесс построения этой системы, тем более, когда у испытуемого нет других условий объективации (карандаша, бумаги и т. д.). В этом случае вербализация является единственным средством фиксации элементов, из которых строится эта система отношений, а также результатов построения отдельных ее звеньев.

Является ли эта система лишь описывающей, отображающей или она выполняет некоторую активную функцию? Как показывает эксперимент, здесь мы имеем дело со структурой, не только отображающей, но и порождающей: являясь результатом анализа отношений в данной проблемной ситуации, она выступает как ее субъективная мысленная модель, с которой как бы «считывается» тот или иной принцип решения (идея, гипотеза, концепция). В конечном счете, модель строится как замыкание гештальта, с чем и связано понимание ситуации. Это действительно «видящая мысль»

(Гете). В этом ее первая и главная эвристическая функция.

Веккер по этому поводу пишет следующее: «Процесс понимания завершается одномоментным состоянием понятности или понятости. Состояние понятости является субъективным сигналом строго объективного факта полной обратимости продольных и поперечных ходов перевода, в котором раскрытое отношение между объектами мысли сохраняется инвариантным» [Веккер, 1998, с. 276].

Далее для краткости мы будем обозначать модель проблемной ситуации как К-модель, имея при этом в виду, что при решении задачи она в нелингвистической форме выражает концепцию, принцип действия.

Это – своеобразный зрительный коррелят гипотезы. Термином «коррелят» мы стремимся подчеркнуть, что речь идет не просто об «опорной функции» образа, который помогает или мешает решению задачи, или об «образной логике», идущей попеременно с вербальной логикой, которые привязываются прежде всего к специфике исходного материала самих задач [Гурова, 1969]. Речь идет об определенном звене процесса мышления в любом виде задач. Коррелят – это в принципе однозначное соответствие и прямая причинная связь лингвистической, понятийной структуры гипотезы и нелингвистической репрезентации структуры проблемной ситуации [1].

То же самое по смыслу отмечает Веккер, замечая, что ни сам по себе фигуративный, ни сам по себе символически-операторный способы отображения не могут обеспечить специфичности информационнопсихологической структуры мышления. Согласно его гипотезе, психологическая специфичность мыслительного процесса создается обязательностью участия и непрерывностью взаимодействия обоих способов отображения: «…фигуративного, воплощающего связи и отношения в структуре симультанно-пространственных гештальтов, и символическиоператорного, расчленяющего эти структуры и раскрывающего и выражающего связи и отношения между объектами путем оперирования соответствующими этим объектам символами» [Веккер, 1998, с. 272].

С долей иронии он отрицает устоявшееся представление о образнопространственных структурах, которые, находясь вне или «под» мышлением, играют роль сопровождающих и подкрепляющих компонентов.

И точно также выступает против рассмотрения символическиоператорных речевых компонентов как находящихся вне собственной внутренней организации мышления, играющих роль средств его выражения или внешних опорных орудий его становления и протекания. Его позиция заключается в том, что «…обе формы отображения составляют необходимые компоненты собственной внутренней структуры мыслительного процесса как такового и организация и динамика последнего реализуются именно в ходе непрерывного взаимодействия обеих форм.

Это взаимодействие как раз и составляет ту специфику, которая обеспечивает переход через качественно структурную границу между образом и мыслью» [Там же, с. 273].

Мы пытаемся также подчеркнуть недостаточность употребления термина «обобщенный образ» для обозначения описываемого звена. «Обобщенный образ», по нашему мнению, несет в себе существенные черты данного класса предметов, вместе с тем как бы сохраняя «тело» предмета.

Модель также выражает существенные стороны, но она свободна от избыточной информации, свойственной обобщенному образу. Кроме того, она описывается знаковым символическим языком, в отличие от обобщенного образа, который использует язык изображений. Вот почему утверждения о наличии вербального и образного языка и их взаимосвязи верны (Гурова Л.Л., Якиманская И.С.), но недостаточны. При объективировании модель должна, по-видимому, находить выражение в знаковой системе, схеме, чертеже. Потребность в опоре на схему, чертеж хорошо показана в исследованиях Н.А. Менчинской, М.Э. Боцмановой.

Но если модель и обобщенный образ легко разводятся, то значительно труднее развести модель и так называемую образ-схему, так как у них один и тот же «язык реализации». Различие их не лежит на поверхности, и тем не менее в данном ряду внешне совпадающих явлений модель имеет свою специфику. Очевидна необходимость их различения, так как термин «образ-схема» столь же многозначен и недостаточен для дифференцировки уровней и характера схематического отображения, как и «глобальный» термин «образ».

Представляется необходимым различать: 1) схему (чертеж) как продукт «чужой» деятельности, данный субъекту в качестве опорного образа, 2) модель как продукт субъективного схематического построения отношений между элементами объекта (проблемной ситуации). Термин «модель» отражает в данном случае возможность различного движения по схеме, т. е. активного построения субъектом структуры отношений в проблемной ситуации. Эксперименты показывают, что наличие чертежа (опорного образа) само по себе еще не определяет гипотезу. Ее определяет субъективное движение по чертежу, «инспирированное» экспериментатором и приводившее к построению желаемой модели. В тех случаях, когда это не удавалось сделать, испытуемый обычно воспринимал чертеж «буквально», как схематическое изображение полета («Неверный чертеж: муха ведь не может летать под землей»). На случаи подобного буквального понимания извне данного чертежа указывает и Дункер [Дункер, 1965, с. 108].

Данные экспериментов позволили сделать предположение о существовании еще одной функции К-модели: сформированная К-модель закрепляет за элементами проблемной ситуации определенные функциональные значения, которые сохраняются, пока данная модель не преодолена. В этом свете становятся более понятными факты, когда известные и необходимые для решения задачи знания не включаются в процесс решения. Широко известен, например, следующий факт: фиксированность одного качества предмета препятствует актуализации другого, делая его «латентным» (известная задача Секея про свечу).

В проведенных нами экспериментах наблюдалось еще более поразительное, на первый взгляд, ограничение: знание, уже актуализованное и постоянно функционирующее, не приводит к решению. Так, для решения выше приведенной задачи необходимо и достаточно знание формулы пути (S = vt, где v, как указывалось выше, дано в условиях, а t – это время движения велосипедистов). Испытуемый не только актуализует эту формулу, она лежит в основе всех проделываемых им операций. Но направлены эти операции на вычисление длин отрезков, на которые в его представлении делится путь мухи. Само по себе оперирование этой формулой не приводит к решению. То же происходит с фактором времени: осознание того, что муха летит все то время, в течение которого едут велосипедисты, действительно лежит в основе решения.

Но само по себе оперирование этим соотношением также не приводит к решению. В рамках данной модели знание этого соотношения выполняет контрольную функцию; испытуемый постоянно говорит о равенстве времени движения мухи и велосипедистов, но использует это знание лишь для выяснения возможности движения мухи («велосипедисты еще едут – значит, муха еще летит»). Более того, весь ход решения строится на составлении уравнений, где время полета мухи постоянно приравнивается ко времени движения велосипедистов, но рассматривается в рамках анализа частей пути, и поэтому принцип, лежащий в основе уравнений, не становится общим. Итак, К-модель как бы определяет функционирование знания, направляет ход анализа условий задачи и выступает как некоторый механизм направленности мышления при решении задач.

В теории мышления начальный этап процесса решения принято рассматривать как вычленение условий задачи и последующее выдвижение гипотезы, принятие того или иного принципа решения. У К. Дункера, С.Л. Рубинштейна и других исследователей мышления анализ проблемной ситуации завершается вычленением условий, при этом нет четкого указания на механизм построения той или иной гипотезы. Анализ экспериментального материала и сформулированная гипотеза о К-модели позволяют построить схему начального этапа процесса решения задачи.

Это представление достаточно условно, как и любая другая схема. Но оно дает возможность разорвать сложный процесс порождения мысли на взаимодействующие компоненты, звенья, отчетливо развести сам процесс и продукты этого процесса, показать включение каждого продукта в последующие звенья процесса, а главное – ввести как центральное звено (которое может быть и микрозвеном, т. е. осуществляться в свернутом виде) построение модели проблемной ситуации.

Действительно, человек сначала видит (если, конечно, зрительный анализатор является ведущим), но мысль осознается, а значит и материализуется уже в слове. Если в это мгновенье вклинивается отвлекающий раздражитель – мысль исчезает и требует своего повторного возрождения. Нам представляется, что построение К-модели описывает полный цикл репрезентации конкретной ситуации, который включает с необходимостью весь набор языков и не ограничен каким-либо одним (приоритетным – вербальным или визуальным языком).

Что же добавляет введенный аспект анализа мышления по сравнению с его описанием в школе Рубинштейна? Представляется, что здесь вводится новая плоскость рассмотрения мыслительного процесса. Если детерминация соотнесением условий и требований задачи идет как бы в горизонтальной плоскости, то динамика перекодирования описывает одновременно его природу и движение в вертикальной плоскости. В работе подчеркивается, что характер языка определяется содержанием этапа и он носит строго определенное функциональное значение [1].

Для понимания природы перекодирования – «взаимодействия языков переработки информации» «внутри» индивида, Веккер использует в качестве аналогии процесс перевода с иностранного языка. Он подчеркивает, что только такой тип интрапсихического межъязыкового взаимодействия отвечает психологическому смыслу и психологическому уровню межъязыковой взаимосвязи. Поэтому мышление как процесс представляет собой, по его мнению, непрерывный обратимый перевод информации с языка симультанно-пространственных предметных гештальтов, представленных образами разных уровней обобщенности, на символически-операторный язык, представленный одномерными сукцессивными структурами речевых сигналов. «Отдельная же мысль как структурная единица и результат мыслительного процесса в ее психологической специфичности представляет психически отраженное отношение как инвариант обратимого перевода с одного языка на другой»

[Веккер, 1998, с. 274–275].

Значение теории Л.М. Веккера сегодня важно для анализа ряда проблем. Это прежде всего проблема презентации информации в рамках когнитивной психологии и проблемы, возникающие в связи с не всегда корректными выводами из факта межполушарной асимметрии, что значимо для педагогики. Опираясь на его теорию, можно считать, что презентация любого вида информации задействует все «языки», все субъективные коды. Тогда имеющаяся межполушарная асимметрия не играет такой фатальной роли в усвоении информации и способах ее преподнесения в учебном процессе.

ЛИТЕРАТУРА

Богоявленская Д.Б. Об эвристической функции модели проблемной ситуации / Под ред. В.Н.Пушкина. Проблемы эвристики. М., 1969.

С. 137–174.

Богоявленская Д.Б. О модели проблемной ситуации // Научное творчество. М., 1969. С. 181–187.

Богоявленская Д.Б. Психология творческих способностей. М., 2002.

Веккер Л.М. Психика и реальность: единая теория психических процессов. М., 1998.

Дункер К. Психология мышления. М., 1965.

Жинкин Н.И. Кодовые переходы во внутренней речи // Вопросы языкознания. 1964. № 6.

Соколов А.Н. Внутренняя речь в наглядном мышлении // Психол.

исследования в СССР. М., 1966.

НЕЙРОПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ

ЕДИНОЙ ТЕОРИИ ПСИХИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ Л.М. ВЕККЕРА

В связи с появлением новейших методов медицинских биотехнологий современная нейропсихология получила возможность быстрого и бурного развития. S.C. Ydofsky, R.E. Hales (1992) полагают, что 95% нейропсихологических знаний было получено в последние десятилетия, именно благодаря надежным методам прямой визуализации мозга. Эти технологии позволяют исследователям собирать прямые доказательства связи когнитивных и поведенческих расстройств с анатомическими, физиологическими и биохимическими процессами мозговой деятельности. Практически около 90% нейропсихологических заключений в настоящее время получают надежную верификацию. При этом оказывается, что если в нейропсихологии традиционно гораздо проще определялись синдромологические особенности психической деятельности, то и теперь легче и объективнее выявляются особенности структурнофункциональных оснований работы мозга, нежели тех психических процессов, которые с ними связаны. Причина тому – отсутствие общепризнанной единой теории психики, обилие частных теорий отдельных психических процессов и функций, несогласованность в теоретических дефинициях и несовпадение подходов и методов психодиагностики, что не способствует прояснению зависимостей между психическими процессами и их мозговыми механизмами.

Теоретический «беспорядок» в любой области психологии обнаруживает свое негативное влияние, но в нейропсихологии особенно, так как любая корреляция психических переменных с мозговыми механизмами легко получает, по мнению R.A. McCarthy и E.K. Warrington (1990), статус «обоснованного и объективного факта». При этом сомнительная достоверность таких нейропсихологических «фактов», как считает J. Fuster (2005), чаще всего порождается неадекватной психологической интерпретацией выявленных связей или неверным подходом к измерению и моделированию самого психического параметра в связи с недостаточностью психологического понимания его природы.

На наш взгляд, информационная теория психики Л.М. Веккера как единая теория психических процессов, имеющая строгую и непротиворечивую систему в виде иерархии наиболее важных психологических категорий и понятий, обладает огромным описательным, объяснительным и прогностическим ресурсом, так необходимым для успешного развития современной нейропсихологии. Как метанаука о психическом, эта теория способна охватывать разнообразие новых и частных знаний, получаемых в любых направлениях нейропсихологических исследований.

Поскольку она была создана на стыке различных научных дисциплин – философии психологии, физиологии, биологии, физики и информатики – то смогла включить в себя многие фундаментальные научные понятия.

Среди таких понятий наиболее продуктивными для нейропсихологии могут оказаться теоретические представления Веккера о фундаментальных свойствах психического отражения (пространственновременных и модально-интенсивностных); о парадоксальном характере психического времени, сочетающего отражение последовательности с одновременностью и поэтому обладающего свойством физической обратимости; о необходимости выводить психические свойства из особенностей организации их ближайших носителей; о строгой иерархии как самих носителей, так и присущих им свойств и многое другое.

Рассмотрим возможности информационной теории психики в интерпретации узловых нейропсихологических феноменов, которые еще ждут своего окончательного объяснения. Среди этих феноменов – латерализация и функциональная специализация мозговых полушарий. По общепринятым в нейропсихологии представлениям, левое полушарие специализируется на восприятии и анализе временных характеристик и вербальных стимулов, обеспечивая категориальные уровни решения задач. Правое полушарие ответственно за анализ пространственных характеристик и невербальных, сложных и малознакомых стимулов, обеспечивая их целостное отражение, пространственную непрерывность и одновременность [Вассерман, Дорофеева, Меерсон, 1997]. Хотя до сих пор остается спорным вопрос о том, являются ли эти различия между двумя полушариями «абсолютными» или «относительными», в том смысле, что каждое из них способно выполнить любую задачу, но менее эффективно, чем другое полушарие, специализированное по этой функции [Witelson, 1990].

Латерализацию мозговой коры чаще всего объясняют по аналогии с техническими системами, как способ повышения надежности работы мозга посредством простого дублирования одного полушария другим, например, в теории «эквипотенциальности» или в теории «освобождения от торможения» [Тонконогий, 1973; Rourke еt al., 1983]. При этом, как отмечает Fuster (2005), остаются неясными причины специализации по речи и доминантности по руке именно левого полушария у правшей.

В свете информационной теории психики эти вопросы могут получить новое возможное объяснение. Наличие в коре головного мозга двух полушарий, специализированных на симультанных и сукцессивных процессах переработки информации [Лурия, 1973], может быть обусловлено необходимостью разделения на уровне субстрата двух фундаментальных функций психики – отражения пространства (правое полушарие) и времени (левое полушарие). Предоставляя разные, но наиболее подходящие возможности кодирования каждого из этих свойств, функциональное разделение полушарий может быть, прежде всего, более совершенным способом инвариантного отражения двух разных сторон объективной реальности – пространства и времени. Повышение надежности по этой версии обеспечивается во вторую очередь и достигается другими, более экономичными, чем избыточность простого дублирования, способами, а именно: возможностями взаимного перехода с одного языка кодов на другой при замещении функций поврежденного полушария. Определенные потери при таком замещении, как и при любом языковом переводе, неизбежны. Но парная работа функционально специализированных полушарий, за счет взаимного разделения, дополнения и согласованности их функций, обеспечивает наивысшую инвариантность психического отражения, имеющего приспособительный смысл. Для живых систем адаптивность, по-видимому, является еще и средством повышения их надежности.

С позиций информационной теории психики эволюционно обусловленная специализация по речи именно левого, а не правого полушария, является закономерной. Так, по природе своей информационной организации, линейная последовательность речевых сигналов (как кодовых элементов логико–символического языка) прямо соответствует структуре линейной временной последовательности (дискретности), т. е. кодовому языку левого полушария, а не языку пространственной непрерывности образов (правое полушарие). Меньшее соответствие функциональных возможностей правого полушария для отражения дискретной последовательности временных стимулов и речевых кодов, возможно, является причиной выраженных трудностей речевого развития (дисграфии, дислексии) не только у вынужденных левшей (получивших мозговые повреждения левого полушария в раннем возрасте), но и наследственных левшей – имеющих речевые центры в правом полушарии. Так, по статистике среди детей с дислексиями встречается гораздо больше леворуких [Teeter, Semrud-Clikeman, 1997; Корнев, 1997]. У взрослых пациентов с рассечением основных межполушарных комиссур (передней, гиппокампальной и мозолистого тела) правое полушарие способно лишь в ограниченном объеме сохранять речевые функции [Zaidel, 1990].

Доминантность левого (речевого) полушария по руке, согласно теоретическим построениям Веккера, также не является загадочной, поскольку может быть обусловлена ключевой ролью речи как произвольно управляемого психомоторного процесса в формировании высших форм психической регуляции деятельности (в том числе и в контроле ведущей руки). Неслучайно, возможно, и топическое соседство моторных зон речи и правой руки в левой гемисфере, которое часто проявляется в коморбидности расстройств их деятельности.

Необходимость разделения понятий носителя и его свойств, выделение их иерархических уровней, приведение психических свойств в соответствие с их ближайшими носителями – могут являться не менее актуальными для нейропсихологии постулатами единой теории психики Веккера. Несоблюдение этих принципов в других областях психологии, например, педагогической, социальной и даже медицинской, может повышать вероятность игнорирования роли нервного субстрата в проявлении особенностей или расстройств психики и поведения человека.

Не так давно нарушения внимания у детей, половые различия в клинике шизофрении или хронические стрессовые расстройства не связывались с повреждениями или структурно-функциональными особенностями мозга. В то время как все новые и новые данные нейронаук показывают, что даже незначительные различия или нарушения психики могут иметь свою нейрональную основу [Хомская, 2003]. Например, хронический стресс связан с дегенерацией дендритных сетей гиппокампа [Alfonso еt al., 2007], а различия в тяжести течения и исходах шизофренического процесса у мужчин и женщин – с половым диморфизмом мозга [Pearlson, Pulver, 1998].

В нейропсихологии игнорирование постулатов о разделении понятий носителя и его свойств ведет, напротив, к недооценке специфики психических процессов в их отличии от базовых процессов мозговой деятельности. Здесь существует опасность прямой подмены теоретически неопределенных психологических понятий их нейрофизиологическими или нейробиологическими коррелятами. Примером этому может служить современное решение проблем нейропсихологии внимания известным американским ученым J. Fuster (2005), научные заслуги которого американское научное сообщество уже сравнивает с вкладом Лурии в мировую нейропсихологию.

Fuster глубоко изучил и теоретически обобщил большой экспериментальный материал о мозговых механизмах когнитивной деятельности у человека и приматов. В результате он пришел к убедительному выводу о том, что функция внимания – избирательно усиливать одни стимулы и подавлять другие – внутренне присуща любой сенсорной или моторной нейрональной системе и поэтому не требует участия какихлибо других структур мозга в своей деятельности. Влияние подкорковых структур может только усиливать или подавлять эту селективную активность внимания. К ней могут также подключаться исполнительские нейронные сети префронтального отдела лобных долей, когда сенсорные стимулы являются слишком сложными, запутанными, сопровождаются фоновым шумом или когда требуется выполнение каких-либо действий и принятие решений.

Таким образом, внимание как самостоятельный психический процесс не имеет специализированного мозгового субстрата, и в этом просто нет необходимости. Мозговым механизмом внимания Fuster считает реципрокное взаимодействие процессов возбуждения в разных нейронных структурах, известное еще со времен И.М. Сеченова и А.А Ухтомского и получившее новое подкрепление данными техник прямой визуализации мозга. С помощью этого механизма, полагает ученый, внимание «фокусирует» релевантные стимулы сенсорной, моторной или исполнительской нейронной сети, усиливая их не только за счет прямой активации, но и посредством реципрокного торможения побочных, конкурирующих стимулов.

Не углубляясь в убедительное описание сложной работы этих физиологических механизмов внимания на всех уровнях иерархии нейросетей, ограничимся определением заключительного вывода Fuster о том, что внимание фокусирует энергетические ресурсы нейросетей в их поддержании активации, необходимой для данной деятельности. Но сведение психического процесса внимания к физиологической активности нейрональных сетей является подменой психологического понятия внимания его нейрофизиологическим коррелятом. При этом из сферы нейропсихологического изучения и анализа выпадают не только такие неотъемлемые свойства внимания, как его объем, распределение, переключаемость, концентрация. Главное, что само понятие внимания как самостоятельного психического процесса, определяющего общую и специфическую психическую активность, исчезает вместе с доказательствами отсутствия его специального мозгового субстрата. Вместо этого Fuster выделяет четыре разных вида внимания, согласно корковой локализации их нейронного субстрата – сенсорное, перцептивное, моторное и исполнительское внимание, а также «оперативную память» как особый вид «фокусированного внимания». Последнее определение уже просто стирает различия между спецификой различных психических процессов – внимания и памяти.

В рамках теории Веккера и его постулатов о разделении понятий «психическое свойство» и «носитель свойства», «исходный» и «ближайший» носители, возникшие в нашем рассмотрении вопросы нейропсихологии внимания решаются по логике дедуктивных построений теории. Если существуют разные виды внимания, то они должны иметь и общее родовое свойство, и не только на исходном – нервном – уровне, но и на уровне психическом. Таким образом, родовой процесс внимания должен существовать как самостоятельный психический процесс со своей спецификой психического отражения, общей для всех видов внимания, а также иметь своего ближайшего и исходного носителя. Таким ближайшим носителем психического свойства внимания, полагает Веккер вслед за Э.Б. Титчнером (1914) и A.I. Blumental (1977), является психическое время и сенсорное время как его первичная форма.

Понятие психического времени в теории Веккера получило фундаментальное теоретическое и эмпирическое обоснование. Имея возможность лишь краткого определения его сущности, для дальнейшего обсуждения здесь необходимо только указать две его главные характеристики. Во-первых, психическое время первично по отношению к психическому пространству и всей феноменологии психического, т. е. существование каких-либо психических процессов и функций вне психического времени невозможно. Во-вторых, психическое время имеет парадоксальный и обратимый характер, поскольку в своем отражении времени физического оно сочетает его несоединимые характеристики: последовательность моментов времени с их длительностью и одновременностью.

Уже простейшие ощущения как исходный материал психики, воспроизводя сенсорное время, включают в него и процесс памяти, и процесс сенсорной антиципации. Таким образом, психическое время удерживает в каком-то ограниченном объеме (например, в объеме иконической, эхоической, кратковременной памяти или сенсорного предвосхищения) течение физического времени, благодаря особым антиэнтропийным механизмам. Функции временной интеграции или удержания последовательных моментов прошлого выполняет долговременная память, моментов настоящего – кратковременная память, а моментов будущего – симметричный памяти процесс воображения или – на первичном психическом уровне ощущений – процесс сенсорной антиципации, сенсорного предвосхищения, вероятностного прогнозирования. При этом все они необособимы друг от друга.

Память, таким образом, как и внимание, является интегрирующей функцией психического времени. Но специфика памяти – удержание последовательных моментов прошлого и настоящего, а специфическая функция внимания – фокусировать часть элементов удерживаемого временного ряда, касается ли он прошлого, настоящего или будущего времени, и усиливать их энергетически. Мозговые антиэнтропийные механизмы памяти и внимания по логике разделения их психологических функций также должны различаться. Если механизмы памяти должны препятствовать необратимости удерживаемого физического времени в рамках времени психического, то механизмы внимания должны энергетически усиливать фокусированные элементы удерживаемого памятью ряда, уравнивая закономерно неравноценную интенсивность его крайних позиций.

В нейропсихологии выделяются несколько возможных мозговых механизмов памяти, как на уровне биохимии в синапсах, так и на уровне циркуляции активации в нейрональных сетях. Это, например, нейротрансмиторные гипотезы закрепления информации в памяти [Cotman еt al., 1987 Nicoll еt al., 1988], теории реверберации [Hebb, 1949] или новейшие представления о нисходящих и восходящих активациях внутри иерархически организованных когнитивных нейросетей мозга [Fuster, 2005]. Один уже упомянутый выше механизм реципрокного возбуждения нейронов, вероятнее всего, связан с селективной функцией внимания, хотя Fuster относит его также и к оперативной памяти и при этом психологически отождествляет эти два понятия. Однако, с точки зрения единой теории психических процессов Веккера, для этого, как показал предыдущий анализ, нет оснований.

Теоретический конструкт «оперативной памяти» остается пока недостаточно определенным как в нейропсихологии, так и в когнитивной психологии, но его чаще всего связывают со способностью временно хранить информацию и выполнять с ней ряд когнитивных операций, что требует внимания и управления ограниченными ресурсами кратковременной памяти [McGrew, 2005]. Известно также, что объем и длительность оперативной памяти несколько больше, чем других видов кратковременной памяти – звенящей, свежей (recency) и первичной (primasy). Рабочая же память экспертов, интеллект которых отличается высоким уровнем систематизации и концептуальной иерархизации– дифференциации в области специальных знаний, намного превосходит по объему и длительности обычные параметры оперативной памяти, но только в экспертной деятельности [Gobet, Simon, 1996].

Согласно теоретическим представлениям Веккера, антиэнтропийные механизмы памяти и внимания на разных уровнях когнитивного отражения времени (сенсорного, перцептивного, мыслительного допонятийного, концептуального) приобретают свою специфику, благодаря которой становятся энергетически более мощными и могут удерживать большие отрезки физического времени и больший объем связанной с ними информации. Исходя из этих посылок, можно предположить, что в «оперативной памяти» как более сложной функции психического времени, чем фиксационная или свежая кратковременная память, собственные антиэнтропийные механизмы памяти усиливаются как за счет энергии активного внимания и исполнительских действий с когнитивными структурами, так и за счет энергии мотива выполняемой когнитивной деятельности. На уровне психической деятельности экспертов их мощная концептуальная регуляция неизбежно должна включаться в механизмы оперативной памяти, обеспечивая наивысшую экономию ее энергетических ресурсов. Вероятно, «оперативная память» – это многокомпонентный конструкт психической деятельности, закономерно связанный с активностью префронтальной (исполнительской) коры [Fuster, 2005] и не сводимый только к «вниманию, сфокусированному на настоящем».

Анализ нейропсихологии функций психического времени логично продолжить рассмотрением феноменов пока непонятной связи «оперативной памяти», «готовности к действию» и планирования с одними и теми же регионами префронтальной коры у приматов [Fuster, Quintana, 1994; Fuster, 2005] и у человека [Baker еt al., 1996]. На основании изучения данных компьютерной нейровизуализации мозга и техники вызванных потенциалов Fuster предположил, что подготовительная нейрональная активность и активация нейронов в процессе оперативной памяти не просто возникают в тесной близости прилежащих областей префронтального кортекса, но в одних и тех же нейрональных элементах, и разделены они только последовательной активацией во времени. Это предположение как нельзя лучше согласуется с представлениями теории Веккера о парадоксальности психического времени, в котором необособимы прошлое, настоящее и будущее, одновременность и последовательность.

Аналогично снимается вопрос, поставленный нейропсихологами относительно характера морфо-функциональной связи между «готовностью к действию» и «планированием». Здесь трудно понять, какой из процессов первичен во времени и является ли один причиной другого.

Так, подготовка к действию уже требует наличия какого-то планирования, а планирование требует мотивации, которая, в свою очередь, является необходимым внутренним элементом готовности к действию [Fuster, 2005]. Согласно концепции Веккера, исходным регулятором психической деятельности является образ. И готовность к действию, направленному в будущее, и планирование представлены динамикой взаимопереходов образных структур. «Обратимость психического времени, выраженная единством памяти и антиципации превращает образ прошлого в образ будущего, воплощающий в себе представление о цели действия, реализующее программирование и регуляцию соответствующего акта» [Веккер, 1998, с. 456]. Образ прошлого здесь включает в себя не только когнитивный, но и эмоциональный компонент, который может нести как функцию цели, так и мотива. Таким образом, связь между этими структурами является динамичной, взаимообратимой и неразрывной.

Положения теории Веккера о первичном характере сенсорного времени, необходимо включающем в себя и процессы памяти, вне которых невозможна никакая психическая деятельность, полностью согласуются с современными представлениями нейропсихологов о мозговом субстрате памяти. Огромный массив накопленных в науке данных противоречит идее R.S. Atkinson, R.M. Shiffrin, (1967) о двух хранилищах информации – для кратковременной и долговременной памяти – и ведет к выводу о том, что весь мозговой кортекс является одним хранилищем памяти. Суть же процесса закрепления информации – в изменении синапсов кортикальных нейронных сетей. Роль гиппокампа и прилежащих областей средневисочной коры, традиционно относимых к субстрату долговременной декларативной памяти, может состоять не в хранении информации, а в опосредовании процессов ее консолидации и последующего извлечения из долговременной памяти [Kim, Fanselow, 1992; Fuster, 2005].

Так, Fuster полагает, что в тех же сетях неокортекса, куда только что поступила информация, сразу же и начинается процесс ее закрепления в памяти. Единственной задачей психологических и клинических исследований в этом случае остается установить топографию распределения информации разного содержания в нейросетях мозга. На языке информационной теории психики это означает следующее: более дифференцированно определить возможную мозговую топику психических структур памяти, не только различных по своему роду (когнитивных, эмоциональных, регуляционно-волевых), но и различных по своим модально-интенсивностным свойствам и уровню психического изоморфизма в отражении объективных свойств мира.

Подводя итоги теоретического анализа некоторых проблем современной нейропсихологии, необходимо обобщить те перспективы, которые дает приложение фундаментальной теории психики к частной области психологической науки. Во-первых, применение такой теории позволяет навести концептуальный порядок в системе нейропсихологических представлений и дает возможность ученым однозначно понимать друг друга и одинаковым образом интерпретировать результаты нейропсихологических исследований. Во-вторых, позволяет приводить данные нейропсихологических исследований в соответствие с фактами других отраслей психологии (когнитивной, клинической, возрастной психологии) и результатами общего прогресса знаний естественных и гуманитарных наук. В-третьих, способствует поиску объяснения выявленным нейропсихологическим феноменами не с позиций ad hoc теорий (теорий на частный случай), а с позиций фундаментальных закономерностей в соотношении мозг–психика. И, наконец, определяет продуктивные направления новых нейропсихологических исследований, в соответствии с частными и общими гипотезами информационной теории Веккера.

Как показало наше предыдущее обсуждение, эти научные гипотезы до сих пор не потеряли своей актуальности, хотя и были сформулированы Львом Марковичем еще десятки лет назад. Последнее убеждает в том, что единая теория психических процессов, безусловно, обладает большим и почти не тронутым прогностическим потенциалом, что делает ее особенно сильной и привлекательной для всех ученых, заинтересованных в успешном развитии нейропсихологической науки.

ЛИТЕРАТУРА

Вассерман Л.И., Дорофеева С.А, Меерсон Я.А. Методы нейропсихологической диагностики. СПб., 1997.

2. Веккер Л.М. Психика и реальность: единая теория психических процессов. М., 2000.

3. Лурия А.Р.Основы нейропсихологии. М., 1973.

4. Сеченов И.М. Рефлексы головного мозга. М., 1965.

5. Тонконогий И.М. Введение в клиническую нейропсихологию. Л., 1973.

6. Ухтомский А.А. Доминанта. СПб., 2002.

7. Хомская Е.Д. Нейропсихология. СПб., 2003.

8. Lezak M.D., Howieson D.B., Loring D.W. Neuropsychological assessment. New York, 2004.

9. McCarthy R.A., Warrington, E.K. Cognitive Neuropsychology: Clinical introduction. San Diego; New York; London, 1990.

10. McGrew K.S. A Cattell-Horn-Carroll Theory of Cognitive Abilities:

Past, Present and Future // Eds. D.P. Flanagan, P.L. Harrisson / Contemporary intellectual assessment: theory, tests, and issues. New York, 2005. Р. 137–176.

11. Rourke B.R., Bakker D.J., Fisk J.L., Strong J.D. Child Neuropsychology. An introduction to theory, research, and clinical practice. The Gilford Press, 12. Teeter P.A. Semrud-Clikeman M. Child Neuropsychology. Assessment and interventions for neurodevelopmental disoders. Copyright, by Allyn & Bacon. USA. 1997.

13. Fuster J.M. Cortex and mind. Unifying cognition. New York, 2005.

СКВОЗНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ ФУНКЦИИ

В ЭВОЛЮЦИОННОЙ АРХИТЕКТУРЕ

КОГНИТИВНЫХ ПРОЦЕССОВ

С Львом Марковичем Веккером мы вначале познакомились заочно.

В 1977–1978 гг. он был приглашен в Лейпцигский университет заведовать мемориальной кафедрой Вильгельма Вундта, а в 1980 г. совершенно неожиданно для себя этой чести удостоился и я. Это случилось как раз к проведению в Лейпциге Международного психологического конгресса, посвященного 100-летию основания Вундтом научной психологии. На конгресс Веккер уже приехать не смог: у него начиналась полоса политических трудностей, закончившаяся через несколько лет отъездом в Соединенные Штаты. Я же попытался максимально плодотворно использовать уникальный по тем временам шанс свободного (или почти свободного) общения с ведущими мировыми специалистами. Именно в это время мне удалось договориться о русском переводе и издании фундаментального руководства по психологии мотивации Хекхаузена, а также о проведении международного исследовательского проекта Mind and Brain, который и был реализован впоследствии на базе Центра междисциплинарных исследований университета Билефельд (1989–1991).

На конгрессе я выступил с докладом о сложных формах памяти на экологически естественном зрительном материале. После доклада я был немедленно приглашен в Мекку когнитивных исследований памяти – университет Торонто. Одновременно у меня началась длительная цепочка собственных затруднений, связанная с тем, что в своем докладе я сослался в основном на зарубежные, а не на отечественные работы (такие работы к тому времени просто отсутствовали). С репутацией человека, «использовавшего трибуну всемирного конгресса для проамериканской пропаганды», я, конечно, не мог рассчитывать на продолжение даже тех скромных исследований, которыми занимался в Московском университете ранее, до неожиданно свалившейся на мою голову Вундтовской профессуры.

Единственным положительным аспектом этой довольно абсурдной ситуации было то, что освободившееся время можно было использовать для проработки теоретических вопросов. Среди них был вопрос о стадиях микрогенеза зрительного образа. Согласно моим экспериментальным данным, оценка положения объектов в трехмерном пространстве систематически предшествует восприятию их индивидуальных характеристик, таких как цвет поверхности и, в особенности, форма. Сравнительно быстрой оказывалась также оценка параметров видимого (или слышимого) движения. Экспериментальные данные о взаимоотношениях пространственной локализации и восприятия движения были противоречивыми, но я почему-то считал, что статическая локализация промежуточных позиций обязательно должна предшествовать восприятию движения объекта по некоторой траектории в пространстве. Схема последовательной обработки пространстводвижениецвет/форма имела некоторый физический смысл, но противоречила хорошо известным фактам возможности отчетливого восприятия движения без всякого изменения воспринимаемой пространственной локализации, как это имеет место при послеэффектах движения и при индуцированном движении [Dunker, 1929].

На этом фоне весной 1981 г. состоялся наш телефонный разговор с Львом Марковичем, связанный с его интересом к моим работам по микрогенезу. Чтобы довести возникшую дискуссию до конца, я взял билет и уехал к нему в гости. Мы провели в оживленной непрерывной беседе, происходившей по традициям того времени на кухне, вечер и целую ночь. К утру – под влиянием его страстной аргументации – я стал отчетливо понимать, что биологическое значение движения исключает всякую вероятность построения перцептивного образа по гипотетической трехэтапной схеме. С тех пор во всех работах я говорю о едином этапе «динамической пространственной локализации» [Величковский, 1982 а,б;

Величковский, 2006; Velichkovsky, 1982; 2007]. Двухуровневая схема динамическая локализация в трехмерном пространстве индивидуальные характеристики объекта: цвет/форма не только полностью вписалась в имеющиеся экспериментальные данные, но и позволила сразу же увидеть сходство полученных результатов с одним из центральных звеньев классической модели построения движений Н.А. Бернштейна (1947), который, используя нейропсихологические данные и эволюционные соображения, проницательно разделял уровни пространственного поля (уровень С) и предметного действия (уровень D).

Вскоре начался не прекращающийся до сих пор поток нейрофизиологических и нейрокогнитивных исследований дорзальных и вентральных компонентов перцептивной обработки, связанных, соответственно, с заднетеменными и нижневисочными отделами коры [Ellison, Cowey, 2006; Milner, Goodale, 1995; Ungerleider, Mishkin, 1982]. Замечательно, что та же общая схема была выявлена в организации не только зрительной, но и ряда других перцептивных систем [Dijkerman, de Haan, in press; Scott, 2005].

Мне кажется, что, отчасти, в результате той ночной дискуссии с Л.М. Веккером я все эти годы был в несколько привилегированном положении по сравнению с другими исследователями. Во-первых, я уже знал, что эти механизмы – это не просто параллельные когнитивные модули, а взаимодействующие асимметрическим образом уровневые структуры [Velichkovsky, 1990; 2005]. Во-вторых, для меня было ясно, что в том и в другом случае речь идет именно о сенсомоторных, а не просто сенсорных механизмах. Это позволило нам целенаправленно искать и найти микроповеденческие признаки актуального доминирования либо одного, либо другого уровня в картине движений глаз человека [Velichkovsky, Joos, Helmert, Pannasch, 2005]. Более того, оказалось, что движения глаз являются «общим выходом» еще и нескольких других систем, с нейроэволюционной точки зрения расположенных как ниже, так и выше механизмов этих двух уровней [Graupner, Velichkovsky, Pannasch, Marx, 2007; Schrammel, Graupner, Pannasch, Velichkovsky, 2007, in press; Velichkovsky, 1995].

Эти обстоятельства показывают, какое значение может иметь адекватный – в нужное время и в нужном месте – философскометодологический комментарий для успеха конкретно-научных исследований. Не буду останавливаться здесь на многочисленных практических следствиях этих работ, связанных прежде всего с возможностями отслеживания содержания перцептивного сознания в условиях взаимодействия человека с техническими устройствами [Величковский, 2003; Velichkovsky, Hansen, 1996; Velichkovsky, Pomplun, Rieser, 1996; Velichkovsky, Sprenger, Unema, 1997; Vertegaal, Velichkovsky, Van der Veer, 1997].

С точки зрения развития общих теоретических представлений, особый интерес представляет несколько иной фрагмент научного наследия Л.М. Веккера. Речь идет о так называемых «сквозных» психических процессах, к числу которых он относил внимание, память, речь и воображение.

Я позволю себе сгруппировать эти процессы и сначала остановиться на группе «внимание и память», а затем на группе «речь и воображение».

В эпоху механистических моделей внимания как фильтра и памяти как цепочки блоков переработки информации, полностью повторяющей архитектуру компьютера, мне самому первоначально было несколько странно читать в текстах Л.М. Веккера ссылки на работы малоизвестных сегодня классиков европейской психологии начала XX в., Э. Рубина и Р.

Земона. Эти авторы, как и Веккер, придерживались значительно более общих взглядов на природу этих психических процессов. В частности, Рихард Земон [Semon, 1904] рассматривал память как всеобщую функцию органической материи, в то время как Эдгар Рубин считал проявления внимания настолько повсеместными, что этот термин, по его мнению, вполне можно было бы вынести за скобки.

Если рассмотреть самые последние тенденции в исследованиях памяти и внимания, то оказывается, что они начинают подтверждать подобные холистические представления, хотя и с рядом весьма существенных дополнений. Так, в работах по вниманию сегодня начинают доминировать взгляды, подчеркивающие многообразие форм внимания и их разноуровневый характер. Наиболее интенсивная и интересная программа изучения организации мозговых процессов, лежащих в основе разнообразных, направленных на решение задач активностей организма, реализуется Майклом Познером и его коллегами [Posner, Rueda, Kanske, 2007]. Они описывают такую организацию в терминах работы трех систем внимания, а именно:

1. Возбуждения бдительности (Alerting).

2. Ориентровки (Orienting).

3. Экзекутивного контроля (Executive Control).

Конечно, основанием для выделения столь разнообразных функций внимания служат сегодня не столько общие биологические и философские соображения, сколько детальный анализ экспериментальных данных. Наряду с использованием данных хронометрических задач и мозгового картирования, эти работы начинают все более опираться также на нейрогуморальные и нейрогенетические исследования, свидетельствующие о селективном участии различных нейромедиаторных систем в реализации этих функций. Кроме того, дополнительно изучаются онтогенез и основные клинические синдромы нарушения внимания. Последние исследования, в частности, направлены на анализ возможной генетической обусловленности таких непосредственно влияющих на внимание заболеваний, как ADHD (синдром дефицита внимания и гиперактивности, предположительно связанный с системой возбуждениебдительность), болезнь Альцгеймера (по-видимому, преимущественно нарушения ориентировки), а также аутизм и шизофрения (система экзекутивного контроля).

Представление о трех системах внимания у Познера (и аналогичные схемы, встречающиеся в последнее время в работах других авторов (см.: Carr, 2004) несколько напоминают описание трех основных функциональных блоков мозга, как они понимались в поздних работах А.Р. Лурии (энергетический, гностический и исполнительный, или экзекутивный). Две первые системы из схемы Познера реализуют преимущественно автоматические операции. Для третьей системы, напротив, характерно использование произвольного режима работы. На протяжении последних лет Познер связывал ее функции с оперативной памятью, преодолением конфликтов и исполнительным (экзекутивным) контролем.

Он также неизменно отмечал заслугу Лурии в самом открытии этой переднемозговой системы внимания, выполняющей, среди прочего, важнейшую функцию контроля социального поведения. Вопрос состоит в том, достаточно ли этих трех систем для обслуживания периодически обсуждаемых в нашей книге уровней функциональной организации познания? Их эволюционный Grand Design явно включает более трех уровней.

Например, ориентировка понимается Познером как пространственный поиск и селекция стимульных областей для более глубокой обработки.

При таком понимании она относится к бернштейновскому уровню пространственного поля С. Можно предположить, конечно, что та же самая система амбьентного внимания обслуживает и более высокий уровень D, «перетекая» из эгоцентрического «макропространства» окружения в экзоцентрическое «микропространство» координат предмета. Иными словами, в этой теоретической схеме явно не хватает обсуждения роли нижневисочных структур, или вентрального потока обработки зрительной информации, реализующего основные функции фокального, или предметно-ориентрованного внимания. Может ли пространственное внимание «подняться еще выше» и обеспечить обработку символической информации, например, поиск понятия в семантической памяти или слова во внутреннем лексиконе?

По мнению Познера (личное сообщение, февраль 2007), семантические связи обслуживаются не второй, а третьей системой. Об этом может говорить тот факт, что уже при простом припоминании слова или имени часто возникают конфликты выбора, подобные классическому эффекту «на кончике языка». Согласно современным представлениям [Botvinick, Cohen, Carter, 2004], детекция и преодоление конфликтов разного рода составляет основную функцию передней поясной извилины (anterior cingulate cortex). Эта структура относится Познером к нейронной сети механизмов экзекутивного контроля. С другой стороны, вполне возможно, что система экзекутивного контроля Познера неоднородна и должна быть в свою очередь разделена на две подсистемы, обеспечивающие контроль оперативной обработки безличностного знания и, соответственно, личностно-релевантных ситуаций.

Ответ на эти и аналогичные вопросы могут дать только дальнейшие исследования. Одно из возможных направлений связано с более детальным анализом процессов интерференции при решении нескольких задач.

Так, если нам нужно отслеживать одновременно и разнонаправленно движущиеся в поле зрения объекты (multiple-object tracking, MOT), то эта задача успешно решается по отношению к 3–4 целям [Cavanagh, 2004].

Но когда при этом нужно еще и отмечать изменения цвета или внутренней геометрии объектов, возможности их отслеживания резко снижаются, обычно до одного единственного объекта, причем даже его восприятие может сопровождаться значительным числом ошибок [Saiki, 2002].

Это могло бы говорить о существовании единого пула ресурсов обработки в случае задач локализации и идентификации. С другой стороны, успешность отслеживания объектов не зависит, согласно некоторым сообщениям [Horowitz, Place, 2005], от одновременно выполняемой задачи подавления иррелевантной информации. Таким образом, хотя экспериментальная работа по спецификации всех возможных форм внимания и их взаимоотношений еще далека от завершения, имеющиеся данные полностью оправдывают представление Веккера о «сквозном характере»

внимания, эффекты которого пронизывают все уровни функциональной иерархии когнитивных процессов.

Совершенно аналогичная ситуация складывается и в исследованиях памяти, с теми же самыми, в принципе, участвующими структурами.