«Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство Весь Мир, 2004.— 188 с. Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || 2Бауман 3. Глобализация. Последствия для ...»

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 1Сканирование и форматирование: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected]

|| http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html || Номера страниц вверху

update 24.12.06

Зигмунт Бауман

Глобализация

последствия для человека и

общества ИЗДАТЕЛЬСТВО Москва 2004 Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 2Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 3Глобализация последствия для человека и общества Zygmunt Bauman Globalization The Human Consequences УДК ББК 60. Б Перевод с английского Коробочкина М.Л.

Редактор Яновская ЕВ.

Данное издание выпущено в рамках проекта «Translation Project»

при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) — Россия и Института «Открытое общество» — Будапешт Перевод осуществлен по изданию: Zygmunt Bauman. Globalization: The Human Consequences, впервые опубликованному в 1998 г. издательством «Polity Press» совместно с «Blackwell Publishers Ltd.»

Б Бауман 3.

Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— с.

ISBN 5-7777-0303- Зигмунт Бауман — известный британский социолог, автор свыше 20 книг по наиболее злободневным вопросам общественного развития. Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена проблемам глобализации. Одни превозносят глобализацию, другие видят в ней источник всех бедствий. Книга, по замыслу автора, носит дискуссионный характер И «содержит гораздо больше вопросов, чем ответов». Свою задачу человека и ученого 3. Бауман видит в том, чтобы привлечь к этим вопросам возможно широкую читательскую аудиторию и задуматься о влиянии глобализации на современное состояние нашей Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 4цивилизации.

УДК 316 ББК 60. Данная книга публикуется по соглашению с Издательством Blackwell Publishing Ltd., Oxford. Перевод осуществлен Издательством «Весь Мир» с оригинала книги на английском языке.

Ответственность за точность перевода полностью лежит на Издательстве «Весь Мир». Издательство Blackwell Publishing Ltd.

не несет ответственности за перевод.

ISBN 5-7777-0303- © Zygmunt Bauman, © Перевод на русский язык Издательство «Весь Мир», Отпечатано в России Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 5Электронное оглавление Электронное оглавление

Содержание

Об авторе

Введение

Глава 1. Время и социальные классы

«Помещик, живущий в столицах», вариант 2

Свобода передвижения и самоопределение обществ

Новые скорости, новая поляризация

Примечания

Глава 2. Войны за пространство. Ход боевых действий

Картографическая война

От картографирования пространства к «опространствованию» карт

Агорафобия и возрождение локальности

Существует ли жизнь после «Паноптикона»?

Примечания

Глава 3. Национальное государство — что дальше?

Мы универсализуемся или нас глобализуют?

Новая экспроприация: на сей раз — государства

Глобальная иерархия мобильности

Примечания

Глава 4. Туристы и бродяги

Быть потребителем в обществе потребления

Мы движемся порознь

Одни колесят по свету, другие смотрят, как мир проплывает мимо

Вместе в радости и в горе

Примечания

Глава 5. Глобальный закон, местный порядок

Фабрики неподвижности

Тюрьмы «постисправительной» эпохи

Безопасность: реальные средства, призрачная цель

«Нарушители порядка»

Примечания

Избранная библиография работ Зигмунта Баумана

Издания на русском языке

Именной указатель

Содержание Об авторе

Введение

Глава 1. Время и социальные классы.................. «Помещик, живущий в столицах», вариант 2............. Свобода передвижения и самоопределение обществ

Новые скорости, новая поляризация

Глава 2. Войны за пространство. Ход боевых действий

Картографическая война

От картографирования пространства к «опространствованию» карт

Агорафобия и возрождение локальности............... Существует ли жизнь после «Паноптикона»?............ Глава 3. Национальное государство — что дальше?

Мы универсализуемся или нас глобализуют?........... Новая экспроприация: на сей раз — государства....... Глобальная иерархия мобильности

Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Быть потребителем в обществе потребления......... Мы движемся порознь

Одни колесят по свету, другие смотрят, как мир проплывает мимо

Вместе в радости и в горе

Глава 5. Глобальный закон, местный порядок…….. Фабрики неподвижности

Тюрьмы «постисправительной» эпохи................. Безопасность: реальные средства, призрачная цель

«Нарушители порядка»

Избранная библиография работ Зигмунта Баумана

Именной указатель

Об авторе Зигмунт Бауман родился в 1925 г. в Познани (Польша) и был не только свидетелем, но и непосредственным участником многих важнейших событий ХХ века. Во время Второй мировой войны он участвовал в боевых действиях против фашистской Германии в составе Войска Польского, сформированного в СССР. После окончания войны 3. Бауман вернулся в Польшу, где преподавал социологию в Варшавском университете.

Поначалу убежденный сторонник строительства социализма в Польше, 3. Бауман постепенно переходит на диссидентские позиции, все более сомневаясь в справедливости идеологических основ коммунистической теории. В 1968 г. 3. Бауман эмигрировал из страны. До 1972 г. он преподавал в Тель-Авивском университете, затем связал свою судьбу с университетом Лидса в Великобритании, где и поныне после тридцати лет научной и преподавательской деятельности занимает пост почетного профессора. 3. Бауман по единодушному мнению большинства западных исследователей — один из самых оригинальных британских социологов. Его перу принадлежит свыше 20 книг. Шестнадцать из них переведены с английского на другие языки и изданы в общей сложности в 36 странах мира. Статьи 3. Баумана по наиболее злободневным вопросам общественного развития регулярно публикуются в наиболее авторитетных изданиях Европы и США. В 2001 г. профессору Бауману был посвящен очередной том выпускаемой издательством Blackwell серии «Blackwell Readers», целью которой является «представление публике работ, имеющих фундаментальное значение для современной науки о человеке и обществе»*.

3. Бауман был удостоен многих престижных премий (Amalfi European Prize, 1990; Adorno Prize, 1998). Лекции З.

Баумана, куда бы он не приезжал — в Великобританию или Польщу, Чехию или Австралию, — всегда актуальны и всегда вызывают большой интерес слушателей.

Основные темы исследований 3. Баумана: негативные последствия крайней рационализации и бюрократизации общества в современную эпоху; исследование процессов глобализации с точки зрения социальной и моральной ответственности как человека, так и общества; критический анализ негативных аспектов общества потребления;

изучение изменяющегося социального статуса представителей интеллектуальных профессий, особенно с точки зрения их взаимоотношений с властными структурами.

Проблемы глобализации 3. Бауман затрагивает во многих своих работах. Глобализация, по его мнению, не столько формирует единый мир, сколько способствует усилению его фрагментарности и в конечном итоге представляет собой продукт «индивидуализированного» общества. Предлагаемая вниманию читателей книга целиком и полностью посвящена исследованию «феномена глобализации». По замыслу автора она носит дискуссионный характер и «содержит гораздо больше вопросов, чем ответов». Свою задачу человека и ученого 3.

Бауман видит в том, чтобы привлечь к этим вопросам возможно широкую читательскую аудиторию и задуматься о судьбах цивилизации, которая все больше и больше испытывает влияние процессов глобализации.

* Beilharz P. (Ed.) The Bauman Reader. Maiden (Ma.), Oxford. Blackwell Publishers, 2001.

Введение «Глобализация» сегодня у всех на устах; модное словечко, быстро превращающееся в лозунг, в заклинание, в некий ключ, способный открыть дверь к любым существующим и будущим загадкам. Для кого-то «глобализация» — это то, что нам необходимо для счастья, для других — причина всех Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

процесс; кроме того, процесс, в равной степени и равным образом затрагивающий каждого человека.

Нас всех «глобализуют» — а быть «глобализуемым» означает в общем одно и то же для всех, кто подвергается этому воздействию.

Все модные словечки, как правило, ждет одна и та же судьба: чем больше их претензии прояснить чтолибо, тем менее ясным становятся их смысл. Чем больше они вытесняют ортодоксальные истины, тем быстрее сами превращаются в непререкаемые каноны. Попытки понять явление с помощью гипотез исчезают из поля зрения; речь идет о «состоявшихся событиях» и качестве «внешнего мира» — именно их новое понятие, казалось бы, «объясняет», именно на их основании оно претендует на иммунитет от неудобных вопросов. «Глобализация» не является исключением.

В этой книге делается попытка показать феномен глобализации как нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Исследуя социальные корни и социальные последствия процесса глобализации, автор старается отчасти развеять туман, окружающий это понятие, претендующее на исчерпывающее объяснение сегодняшнего состояния человечества.

В понятии «сжатие пространства/времени» заключена идея непрерывной многоплановой трансформации состояния человечества. Только после внимательного изучения социальных причин и результатов этого сжатия становится ясно, что последствия процессов глобализации далеко не столь однозначны, как это обычно представляется. Применение понятий пространства и времени носит резко дифференцированный характер и оказывает дифференцирующее воздействие. Глобализация разобщает не меньше, чем объединяет, она разобщает, объединяя, — расколы происходят по тем же самым причинам, что и усиление единообразия мира. Параллельно тому процессу планетарного масштаба, который возник в бизнесе, финансах, торговле и потоках информации, идет и процесс «локализации», закрепления пространства. В совокупности эти два тесно взаимосвязанных процесса приводят к резкой дифференциации условий существования населения целых стран, регионов и различных сегментов этого населения. То, что для одних представляется глобализацией, для других оборачивается локализацией; для одних — это предвестник новой свободы, для других — нежданный и жестокий удар судьбы. На первое место среди вожделенных ценностей выдвигается мобильность, то есть свобода передвижения, этот вечно дефицитный и неравномерно распределяемый товар быстро превращается в главный фактор расслоения нашей позднесовременной или постсовременной эпохи.

Все мы волей-неволей, осознанно или неосознанно находимся в движении. Мы движемся, даже если физически остаемся на месте: неподвижность просто невозможна в постоянно меняющемся мире.

Следствием этого нового состояния является вопиющее неравенство. Некоторые из нас полностью превращаются в подлинных «глобалистов»; другие остаются привязанными к своей «местности» — такое положение и неприятно, и невыносимо в мире, где «глобалисты» задают тон и определяют правила игры в нашей жизни.

«Локальность» в глобализуемом мире — это знак социальной обездоленности и деградации.

Неудобство «локализованного» существования усиливается тем, что в условиях, когда общественные пространства отодвинулись далеко за рамки «локальной» жизни, понятие «локальность» теряет свой смыслообразующий потенциал, все больше попадая в зависимость от направляющих и объясняющих действий, которые на локальном уровне не поддаются контролю, — вот вам и все коммунальные утешительные мечты интеллектуалов-глобалистов.

Неотъемлемой частью процессов глобализации является нарастающая пространственная сегрегация, отделение и отчуждение. Неотрайбалистские и фундаменталистские тенденции, отражающие и выражающие опыт людей, испытывающих на себе воздействие глобализации, — такие же «законнорожденные дети» последней, как и столь превозносимая «гибридизация» верхушечной культуры — культуры на глобализованной вершине социальной пирамиды. Особое беспокойство вызывает усиливающееся нарушение связи между все более глобализованными, экстерриториальными элитами и остальным населением, «локализация» которого постоянно усиливается. Центры, где вырабатываются смыслы и формируются ценности, сегодня экстерриториальны и свободны от местных ограничений — впрочем, это не относится к Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Сегодняшняя поляризация, основанная на свободе передвижения, имеет множество аспектов; благодаря новому центру тяжести наводится блеск на устоявшиеся различия между богатыми и бедными, кочевниками и оседлыми, «нормальными» и «ненормальными» или нарушителями закона. Еще одна сложная проблема, которую автор пытается разрешить: каким именно образом эти различные аспекты поляризации переплетаются между собой и оказывают взаимное влияние.

В первой главе рассматривается связь между природой пространства и времени, меняющейся в ходе истории, с одной стороны, моделями и масштабами социальной организации общества — с другой.

Основное внимание уделено воздействиям происходящих сегодня сжатия пространства/времени на структуризацию планетарных. и территориальных обществ и групп. Одним из результатов этого воздействия стал новый вариант такого явления, как «помещик, живущий в столицах», — вновь обретенная независимость глобальных элит от территориально ограниченных субъектов политического и культурного влияния и, как следствие, утрата последними этого влияния. Последствия отделения друг от друга двух «наборов декораций», в которых располагаются соответственно «верхи» и «низы» новой иерархии, прослеживаются вплоть до изменения организации пространства и значения понятия «соседства» в современном мегаполисе.

Темой второй главы являются этапы современных «войн» за право определять и навязывать смысл понятия «общее пространство». С этой точки зрения анализируются прошлые авантюры, связанные со всеобъемлющей городской планировкой, а также современные тенденции фрагментации дизайна и «эксклюзивного» строительства. Наконец, исследуется историческая судьба «Паноптикона», некогда излюбленной модели социального контроля нового времени, а особенно утрата актуальности и постепенное исчезновение этой концепции в наши дни.

Третья глава посвящена перспективам политического суверенитета, в особенности самоопределению и самоуправлению национальных и, в более общем плане, территориальных сообществ в условиях глобализации экономики, финансов и информации. В центре внимания находится растущее несоответствие масштабов между сферой институциализованного принятия решений тем миром, где производятся, распределяются, расходуются и размещаются ресурсы, необходимые для принятия и выполнения этих решений, в особенности парализующее воздействие глобализации на принятие решения правительствами отдельных государств, являющихся в новой и новейшей истории главными и до сих пор незаменимыми центрами эффективного социального управления.

В четвертой главе речь идет о культурных последствиях перечисленных преобразований. Считается, что их главный эффект состоит в раздвоении и поляризации человеческого опыта, когда общие культурные ценности поддаются двум совершенно различным толкованиям. Понятие «находиться в движении» имеет абсолютно различный, противоположный смысл для тех, кто находится соответственно на вершине и у основания новой иерархии, а большинство населения — «новый средний класс», переминающийся в нерешительности с ноги на ногу между этими двумя крайностями, — несет на себе всю тяжесть этого противостояния и страдает от острой экзистенциальной неопределенности, беспокойства и страха. Автор утверждает, что сама необходимость развеять подобные страхи и нейтрализовать заложенный в них потенциал недовольства является, в свою очередь, мощным фактором дальнейшей поляризации между двумя смыслами понятия «мобильность».

В последней главе исследуются экстремальные проявления этой поляризации: распространенная ныне тенденция к приданию криминального смысла случаям, не соответствующим идеализированной норме, и роль, которую эта криминализация играет в компенсации дискомфорта «жизни в движении», чем придает еще более одиозные и отталкивающие черты имиджу и реальности альтернативного образа жизни, «жизни в неподвижности». Таким образом, сложный вопрос незащищенности человека, которая вызвана процессом глобализации, сводится к вполне прямолинейной проблеме «законности и порядка».

Забота о «безопасности», чаще всего связанная с простым беспокойством о личной безопасности самого человека и его имущества, «перегружается», наполняясь озабоченностью, порожденной другими важнейшими аспектами существования в сегодняшнем мире — незащищенностью и неуверенностью.

Выводы книги — это не политическое заявление. По замыслу автора, она носит дискуссионный характер. В ней содержится гораздо больше вопросов, чем ответов, и среди них нет четкого Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Касториадис, проблема нынешнего состояния нашей современной цивилизации заключается в том, что она перестала задавать себе вопросы. Отказ от некоторых вопросов несет в себе большую опасность, чем неспособность ответить на вопросы, уже стоящие на повестке дня, а неправильные заданные вопросы зачастую помогают отвлечь внимание от действительно важных проблем. Цена молчания исчисляется в твердой валюте человеческих страданий. В конце концов вся разница между судьбой и предназначением, между дрейфом по течению и целенаправленным путешествием именно в том и состоит, чтобы задавать правильные вопросы. Ставить под вопрос, казалось бы, непререкаемые условия нашего образа жизни — это, пожалуй, самая необходимая услуга, которую мы можем оказать нашим братьям-людям и самим себе. Главная цель этой книги — задавать вопросы и побуждать к этому других, не претендуя на то, чтобы это были правильные вопросы и, что важнее всего, чтобы это были все те вопросы, которыми задаются люди.

«Компания принадлежит не ее сотрудникам, поставщикам или местности, где она расположена, а тем, кто в нее инвестирует»1. Так Альберт Дж. Данлэп, прославленный «рационализатор» современного производства (depeceur — «рубщик», «разделыватель», «расчленитель» по смачному, но абсолютно точному определению социолога Дени Дюкло из Национального центра научных исследований*) подытожил свое кредо в самодовольном описании собственной деятельности, опубликованном издательством «Таймс Букс» для просвещения и в назидание всем, кто стремится к экономическому прогрессу.

Данлэп имел в виду, конечно, не просто «принадлежность» как еще одно название чисто юридического понятия «собственности» — эта точка зрения никем не оспаривается и еще меньше нуждается в акцентировании. Его идея выражена прежде всего в заключительной части фразы: ни сотрудники, ни поставщики, ни представители местного сообщества не имеют права влиять на решения, * Национальный центр научных исследований — французская общегосударственная система правительственных (неуниверситетских) научных учреждений, занимающихся фундаментальными исследованиями. — Примеч. ред.

принимаемые «теми, кто инвестирует», а подлинные обладатели полномочий в принятии решений — это инвесторы, именно они имеют право с ходу отмести, объявить бесполезными и неверными любые замечания этих людей относительно того, как они управляют компанией.

Отметим, что формулировка Данлэпа — не декларация о намерениях, а заявление о фактическом положении вещей. Данлэп воспринимает как аксиому то, что истинность выраженного в ней принципа подтверждена всеми экономическими, политическими, социальными и иными реалиями нашего времени. Эта аксиома уже вошла в «семью» самоочевидных истин, которые помогают объяснить мир, но сами не нуждаются в объяснении, которые позволяют принять в качестве допущений то, что происходит в мире, но само по себе уже не рассматривается как принятые на веру допущения, тем более вздорные или сомнительные.

Были времена (можно было бы сказать «не столь давние», если бы не быстро сжимающееся пространство коллективного внимания, превращающее даже неделю в политике — теперь не просто в долгий, но чересчур долгий период в жизненном цикле человеческой памяти), когда заявление Данлэпа далеко не всем показалось бы очевидным, когда оно прозвучало бы как воинственный клич или донесение с поля боя. В первые годы войны на уничтожение, объявленной Маргарет Тэтчер против местного самоуправления, бизнесмены считали необходимым взбираться на трибуну ежегодных съездов партии тори и раз за разом вбивать в головы слушателей идею, которую, по их мнению, необходимо было вбивать в головы, ибо для непривычного уха она звучала дико и странно: идею о том, что корпорации с удовольствием готовы платить местные налоги на поддержку необходимого им дорожного строительства или ремонта канализации, но они не видят причин, чтобы финансировать поддержку местных безработных, инвалидов и прочих «лишних людей», за судьбу которых они не желают нести Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

когда Данлэп излагал свое кредо, была уже практически выиграна, так что он мог с полным основанием ожидать, что все слушатели разделяют его убеждения.

Вряд ли есть смысл спорить, была ли эта война результатом тайных коварных замыслов, родившихся в кабинетах руководства крупных корпораций, снабженных табличками «не курить», и ничего не подозревающие миролюбивые лидеры промышленности были вынуждены начать военные действия под давлением изменений, вызванных действием необъяснимых сил технологического прогресса и глобальной конкуренции; была ли это заранее спланированная и объявленная, как положено, война с четко определенными целями или просто серия отдельных и зачастую непреднамеренных военных акций, каждая из которых обусловливалась собственными причинами. Какое бы из двух утверждений ни являлось истинным (в пользу каждого из них можно привести немало аргументов, хотя, возможно, нам только кажется, что они противоречат друг другу), последняя четверть ХХ столетия, весьма вероятно, войдет в историю под названием «Великой войны за независимость от пространства». В ходе этой войны происходило последовательное и неумолимое освобождение центров принятия решений (а также тех расчетов, на основе которых эти центры принимают свои решения) от территориальных ограничений, связанных с привязкой к определенной местности.

Давайте рассмотрим принцип Данлэпа. Сотрудники набираются из местного населения и, учитывая их отягощенность семейными обязанностями, собственностью на жилье и т. д., не могут с легкостью последовать за компанией, если она переместится в другое место. Поставщики должны доставлять товар, а значит, низкие транспортные расходы дают местным поставщикам преимущества, которые исчезают при смене компанией местоположения. Что же касается самой «местности» — она, естественно, останется там, где была, и не может менять своего местоположения в соответствии с новым адресом компании. Среди всех перечисленных кандидатов на право голоса в управлении компанией только «те, кто инвестирует» — акционеры — нисколько не связаны пространством: они могут купить любые акции на любой бирже через посредство любого брокера, и при этом географическая близость или удаленность компании явно будет на последнем месте среди соображений, побуждающих их продавать или покупать акции.

В принципе, состав акционеров не определяется пространством. Это — единственный фактор, полностью свободный от пространственной предопределенности. Им, и только им, «принадлежит»

компания, поэтому им решать, стоит ли компании переехать туда, где, как они предполагают, есть шанс на повышение дивидендов, предоставив всем остальным — а именно тем, кто привязан к данной местности, — решать задачу, зализывать раны, возмещать убытки и убирать мусор. Компания обладает свободой передвижения, но последствия этого передвижения будут ощущаться долго. Тот, кто обладает свободой «бежать» из данной местности, абсолютно свободен и от последствий своего бегства. Это — главные трофеи победителей в «войне за пространство».

После окончания войны за пространство самым мощным и вожделенным фактором расслоения в мире стала мобильность: это та субстанция, из которой ежедневно строятся и перестраиваются новые, все более глобальные социальные, политические, экономические и культурные иерархии. Для тех, кто стоит на вершине новой иерархии, свобода передвижения приносит куда больше преимуществ, чем те, что обозначены в формуле Данлэпа. В этой формуле отмечены, возвышены или унижены лишь те кандидаты, чей голос слышен, — те, кто способен высказать и, скорее всего, действительно выскажет свое недовольство и может воплотить свои жалобы в судебные иски. Но есть и другие, оборванные и брошенные контакты, также привязанные к данной местности, и о которых в формуле Данлэпа не упоминается, потому что о них вряд ли кто-либо услышит.

Мобильность, приобретенная «теми, кто инвестирует» — людьми, обладающими капиталом, деньгами, необходимыми для инвестиций — означает для них поистине беспрецедентное в свой радикальной безоговорочности отделение власти от обязательств: обязанностей в отношении собственных служащих, но также и в отношении молодых и слабых, еще не рожденных поколений, и Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

повседневной жизни и развитии сообщества. Возникает новая асимметрия между экстерриториальной природой власти и по-прежнему территориальной «жизнью в целом», которую власть, снявшаяся с якоря и способная перемещаться мгновенно и без предупреждения, может свободно использовать, а затем оставить наедине с последствиями этого использования. Отказ от ответственности за последствия — самое желанное и ценное преимущество, которое новая мобильность дает лишенному местной привязки капиталу, находящемуся в «свободном плавании». Теперь в расчетах «эффективности» инвестиций можно уже не учитывать затраты на борьбу с последствиями.

Обретенная капиталом свобода несколько напоминает свободу «помещика, живущего в столицах» из прежних времен — такие люди были печально известны своим пренебрежением к нуждам населения, которое их кормило. Весь их интерес к земле, которой они владели, заключался в том, чтобы «снимать с нее сливки» в виде «излишков продукции». Здесь, несомненно, существует некоторое сходство — но это сравнение не в полной мере отражает степень свободы от забот и ответственности, которой обладает мобильный капитал конца двадцатого столетия: помещикам прошлого она и не снилась.

«Помещик, живущий в столицах» не мог поменять свое поместье на другое, а значит оставался — пусть и не слишком прочно — привязанным к местности, откуда он тянул все соки; это обстоятельство на практике ограничивало теоретически и юридически беспредельные возможности эксплуатации местности, иначе в будущем поток доходов мог обмелеть, а то и вовсе иссякнуть. Конечно, объективные ограничения в принципе были жестче, чем это осознавали сами помещики, а эти последние — жестче тех, что обычно соблюдались на практике. Это обстоятельство приводило к тому, что такого рода помещичье землевладение наносило непоправимый ущерб плодородию земли и развитию сельскохозяйственных навыков, а благосостояние «помещиков, живущих в столице» было весьма ненадежным, ухудшаясь от поколения к поколению. И все же это были реальные ограничения, напоминавшие о себе тем безжалостней, чем хуже их себе представляли и соблюдали. А ограничение, по определению Альберто Мелуччи, «это заключение в рамки, предел, разделение; поэтому оно означает и признание существования другого, чуждого, неустранимого. Столкновение с «другим» — это опыт, подвергающий нас испытанию: оно порождает искушение устранить различия силой, но может вызвать к жизни и стремление к контакту как непрерывно возобновляемому действию»3.

В отличие от «помещиков, живущих в столицах» из новой истории, нынешние капиталисты и торговцы землей, благодаря вновь обретенной мобильности их ресурсов, теперь уже ликвидных, не сталкиваются с ограничениями достаточно реальными — прочными, твердыми, неподатливыми — чтобы их соблюдение было обязательным. Единственные ощутимые и обязательные рамки связаны с административными ограничениями свободы движения капиталов и денежных средств. Однако такие ограничения немногочисленны, в них существует множество лазеек, и даже этот «редкий частокол»

подвергается сильному давлению с целью его расшатать или вовсе снести. После этого упоминаемые Мелуччи «столкновения с другим» станут крайне редким явлением. А если случится, что другая сторона навяжет такое столкновение, как только «другое» начнет играть мускулами и заявит о себе, капитал без особого труда «соберет вещички» и переместится в более гостеприимную среду, т. е. не оказывающую сопротивления, податливую и мягкую. Тогда вероятность как попыток «устранить различия силой», так и «стремления к контакту» будет еще меньше.

Ведь оба этих подхода требуют признания неустранимости другого, но для этого «другое» должно сначала превратиться в неподатливое, негибкое, в буквальном смысле «вязкое» целое. Чтобы в ходе сопротивления такое целое действительно сформировалось, среда должна подвергаться упорным и эффективным атакам — но общим следствием новой мобильности является тот факт, что у капитала и финансов практически не возникает необходимости «гнуть то, что не гнется», ломать препятствия, преодолевать или ослаблять сопротивление; а если она и возникает, то от нее всегда можно отказаться в пользу более «мягкого» подхода. Если столкновение с «другим» требует дорогостоящего применения силы или утомительных переговоров, капитал всегда может переместиться в более «спокойное» место.

Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Оглядываясь назад, в прошлое, задаешься вопросом, в какой степени геофизические факторы, природные или искусственные границы территориальных единиц, неповторимая идентичность каждого народа и культурной общности, а также различие между понятиями «внутри» и «снаружи» — все традиционные предметы географической науки — являлись в сущности лишь концептуальными производными или же материальными проявлениями «ограничений скорости», а в более общем плане, временных и стоимостных ограничений свободы передвижения.

Поль Верилио недавно высказал такое предположение: если заявление Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» и является весьма преждевременным, то сегодня можно все с большей уверенностью говорить о «конце географии»4. Расстояния уже не имеют значения, а идею геофизической границы в реальном современном мире становится все труднее поддерживать. Внезапно становится ясным, что разделительные линии, существовавшие на континентах и земном шаре в целом, являлись лишь функцией расстояний, которым примитивные средства транспорта и трудности путешествий некогда придали характер непререкаемой реальности.

Действительно, понятие «расстояния» — это не объективная безличная физическая «данность», а социальный продукт; его протяженность зависит от скорости, с которой мы его преодолеваем (а в монетарной экономике — еще и от того, во сколько обходится такая скорость). Все другие социально обусловленные факторы определения, разделения и поддержания коллективных идентичностей — вроде государственных границ или культурных барьеров — в ретроспективе представляются лишь второстепенными следствиями этой скорости.

Отметим, что именно это, судя по всему, является причиной, по которой «реальность границ», как правило, была классово обусловленным явлением: в прошлом, как и сегодня, элита — богачи и власть предержащие — всегда отличалась большим космополитизмом, чем остальное население стран, где они проживали; во все времена они стремились к созданию собственной культуры, не признававшей границ, столь прочных для простолюдинов; у них было больше общего с элитами по ту сторону границы, чем с большинством населения по эту сторону. Вероятно, по этой же причине Билл Клинтон, представитель самой могущественной элиты современного мира, смог заявить, что впервые в истории перестали существовать различия между внутренней и внешней политикой.

Ведь сегодня жизнь элиты почти не связана с различиями между понятиями «здесь» и «там», «внутри»

и «снаружи», «близко» и «далеко». Когда время контакта сжимается и сокращается до ничтожной величины длиной в секунду, пространство и пространственные указатели перестают играть роль, по крайней мере для тех, чьи действия осуществляются со скоростью передачи письма по электронной почте.

Противоположности «внутри—снаружи», «здесь—там», «близко—далеко» служили для фиксации степени приручения, одомашнивания и привычности различных фрагментов (как человеческих, так и неодушевленных) окружающего мира.

Близкими, достижимыми называют прежде всего явления обычные, знакомые и очевидные; это люди или вещи, с которыми встречаешься, сталкиваешься и взаимодействуешь ежедневно в ходе привычной, рутинной, повседневной деятельности. «Близко» — это пространство, внутри которого человек чувствует себя «как дома», пространство, где он редко, если вообще когда-либо, испытывает неуверенность, не знает, что говорить и делать. С другой стороны, «далеко» — это пространство, где человек оказывается от случая к случаю или не оказывается никогда, где происходят вещи, которые он не способен предвидеть или понять, и не знает, как ему реагировать на происходящее, пространство, содержащее такое, о чем он мало что знает, от которого он мало чего ждет и которое его не волнует. В «далеком» пространстве человек начинает нервничать, отправиться «далеко» — значит оказаться за пределами своих знаний, не на своем месте и не в своей стихии, ожидая неприятностей и опасаясь худшего.

Все эти характеристики придают противоположности «близко—далеко» еще один важнейший аспект:

Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

о противоположности между ясностью и неясностью, уверенностью и колебаниями. Оказаться «далеко»

— значит оказаться в беде, в этом случае от человека требуется ум, хитрость, изворотливость или смелость, ему необходимо узнать чужие правила, без которых не обойтись, и овладеть ими методом рискованных проб и зачастую дорогостоящих ошибок. Идея «близкого», наоборот, означает отсутствие проблем, здесь достаточно безболезненно усвоенных привычек, а раз это привычки, то они не ощущаются как бремя, следование им не требует усилий, и просто не возникает повода для беспокойства и колебаний. Корни понятия «местное сообщество» лежат как раз в этой противоположности между «здесь» и «там», «близко» и «далеко».

Для периода новой и новейшей истории характерно непрерывное совершенствование средств передвижения. Именно в сфере транспорта и путешествий происходили особенно радикальные и быстрые изменения; прогресс здесь, как уже давно отметил Шумпетер, был связан не с ростом количества почтовых дилижансов, а с разработкой и массовым производством совершенно новых средств передвижения — поездов, автомобилей и аэропланов. Именно доступность скоростных средств передвижения стала главным катализатором характерного для сов-ременной эпохи процесса разложения и подрыва всей совокупности социальных и культурных явлений местного происхождения;

процесса, суть которого впервые отразил Теннис в своей знаменитой формуле современности как переход от Gemeinscha к Gesellschaft — от сообщества к обществу.

Среди всех технических факторов мобильности особенно важную роль играла передача информации — средство сообщения, не связанное с перемещением физических тел или лишь незначительно и в последнюю очередь связанное с ним. Неуклонно и последывательно разрабатывались технические средства, позволявшие перемещаться информации независимо от ее физических носителей, а также от объектов, о которых эта информация сообщала:

освобождении означающего от привязки к означаемому. Отделение движения информации от перемещения ее носителей и объектов привело, в свою очередь, к дифференциации скорости их передвижения; передача информации набирала скорость темпами, недостижимыми для перемещения физических тел или изменения ситуаций, о которых эта информация сообщала. Затем появление компьютерной «всемирной паутины» положило конец — в том, что касается информации, — самому понятию «перемещения» (и «расстояния», которое необходимо преодолеть), сделав информацию, как в теории, так и на практике, моментально доступной по всему земному шару.

Совокупные результаты последнего события поистине огромны. Его влияние на взаимодействие между социальной ассоциацией и диссоциацией отмечалось многими и описывалось в мельчайших подробностях. Подобно тому, как человек осознает «сущность молотка», лишь когда тот сломается, сегодня мы яснее, чем когда-либо, видим роль, которую пространство, время и средства их обуздания играли в формировании, стабильности/гибкости и падении социокультурных совокупностей. Так называемые «тесно спаянные сообщества» прошлого, как мы теперь видим, возникли и существовали благодаря разрыву между почти мгновенной связью внутри небольшого сообщества (размеры которого определялись свойствами «средств передачи», тем самым ограничиваясь природными возможностями человеческого зрения, слуха и способности к запоминанию) и громадным временем и расходами, необходимыми для передачи информации от одного сообщества к другому. С другой стороны, хрупкость и недолговечность сегодняшних сообществ связана прежде всего с сокращением или полным исчезновением этого разрыва: связь внутри сообщества не имеет никаких преимуществ над обменом информацией между сообществами — и то, и другое осуществляется мгновенно.

Вот как Майкл Бенедикт подытожил наше ретроспективное открытие и вновь обретенное понимание тесной связи между скоростью передвижения и социальной сплоченностью:

«Единство, возможное в рамках небольших сообществ благодаря почти мгновенной и почти бесплатной связи посредством устной речи, плакатов и листовок, в более широком масштабе не может сохраняться. Социальная сплоченность на любом уровне — это функция консенсуса, разделяемого знания, и без постоянного дополнения и взаимодействия; такая сплоченность зависит прежде всего от раннего и строгого приобщения к культуре и ее усвоения. Социальная гибкость, напротив, зависит от способности забывать и дешевизны связи».

Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

(а также высокая скорость) связи — всего лишь два аспекта одного и того же условия, и вряд ли их следует разделять. Дешевая связь означает не только быстрое переполнение, подавление и вытеснение полученной информации, но и, в не меньшей степени, быстрое поступление новостей. Поскольку врожденные возможности человеческого восприятия остаются неизменными как минимум со времен палеолита, быстрая связь не питает и уравновешивает, а затопляет и подавляет память. Можно сказать, что самым важным из недавних событий стало ослабление различий между стоимостью передачи информации в местном и глобальном масштабе (куда бы вы ни посылали свое сообщение по интернету, вы платите как за «местный звонок», что одинаково важно как с культурной, так и с экономической точки зрения). Это, в свою очередь, означает, что поступившая информация, требующая внимания, ознакомления, и, пусть ненадолго, остающаяся в памяти, создана в самых различных и автономных друг от друга местах, а значит, вероятнее всего, несет в себе несовместимые и взаимоисключающие сообщения — чем резко отличается от сообщений, циркулирующих внутри сообществ, лишенных компьютерного «железа» и программного обеспечения и полагающихся лишь на естественные возможности человека, т. е. сообщений, чаще всего повторявших и усиливавших друг друга, способствовавших процессу (селективного) запоминания.

По выражению Тимоти У. Люка, «пространственность традиционных обществ собирается вокруг самых непосредственных возможностей тела обычного человека».

В традиционных образах, обозначающих действие, аллюзии зачастую передаются органическими метафорами:

противостояние «лицом к лицу», сражение — «рукопашная». Правосудие — «око за око, зуб за зуб». Разговор — «сердечный». Солидарность — «плечом к плечу». Общность — «рука об руку». Дружба — «закадычная». И, наконец, перемены — «шаг за шагом».

Ситуация изменилась до неузнаваемости с появлением средств, позволивших распространить конфликты, солидарность, сражения, дискуссии или отправление правосудия до пределов, намного превышающих физические возможности человека. Пространство было «обработано/ сконцентрировано/организовано/нормировано» и прежде всего освобождено от физических ограничений тела самого человека. А значит, с этого момента «организация пространства» зависела от параметров техники, скорости ее работы и стоимости ее использования: «Пространство, построенное с помощью такой техники, носит совершенно иной характер: это сконструированное, а не Богом данное, искусственное, а не естественное пространство;

информация в нем передается машинами, а не людьми, оно рационализовано, а не обобществлено, его масштаб — национальный, а не локальный»6.

Строящееся пространство нового времени должно было быть жестким, прочным, вечным и непререкаемым. Плотью его должны были стать бетон и сталь, кровеносными сосудами — паутина железных дорог и автострад. Авторы современных утопий не проводили различий между упорядочением общества и архитектуры, между социальными и территориальными единицами и разграничениями; для них — как и для их современников, отвечавших за общественное устройство — ключом к упорядоченному обществу было упорядочение пространства. Все общество должно было превратиться в иерархическую пирамиду постоянно увеличивающихся и все более всеобъемлющих «местностей», над которыми, на самой вершине, стоит общегосударственная власть, следящая за всеми, но сама при этом не подвергающаяся постоянному контролю.

территориальным/урбанистйческим/архитектурным, строящимся пространством нашего мира образовалось третье, кибернетическое пространство. Элементы этого пространства, по определению Поля Вирилио, «лишены пространственных измерений, но вписаны в единственную темпоральность моментального распространения. С этого момента людей нельзя разделить физическими препятствиями или временными расстояниями. Опосредованное компьютерными терминалами и видеомониторами различие между здесь и там теряет всякий смысл»7.

Как и большинство утверждений, относящихся к состоянию «человека» как такового, это определение Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 15не совсем верно. «Соединение интерфейсами компьютерных терминалов» оказало самое разнообразное воздействие на положение разных категорий людей. И некоторых из них — кстати, весьма многих — по-прежнему можно «разделить физическими препятствиями и временными расстояниями», причем сегодня это разделение стало безжалостнее и оказывает более глубокое психологическое воздействие, чем когда-либо раньше.

Одним словом, аннулирование пространственно-временных расстояний под влиянием техники не способствует единообразию условий жизни человека, а, напротив, ведет к их резкой поляризации. Оно освобождает некоторых людей от территориальных ограничений и придает экстерриториальный характер некоторым формирующим общество идеям — одновременно лишая территорию, к которой попрежнему привязаны другие люди, ее значения и способности наделять их особой идентичностью.

Некоторым это предвещает беспрецедентное освобождение от физических препятствий и невиданную способность перемещаться и действовать «дистанционно». Для других это означает невозможность освоения и «одомашнивания» местности, «оторваться» от которой и перебраться в другое место у них почти нет шансов. Когда «расстояния уже не имеют значения», его теряют и местности, разделенные этими расстояниями. В результате некоторые приобретают свободу смысло-творчества, но для других бессмысленность превращается в место прописки. Кто-то может теперь покинуть местность — причем, любую — когда заблагорассудится.

Остальные беспомощно наблюдают, как. местность — их единственное место жительства — уходит изпод ног.

Информационные потоки теперь не зависят от носителей; для перестройки смыслов и отношений сегодня менее, чем когда-либо необходимы перемещение и перестановка тел в физическом пространстве. Для некоторых людей — мобильной элиты, элиты мобильности — это означает в буквальном смысле «дефизикализацию», обретение полной независимости. Элиты перемещаются в пространстве, и перемещаются быстрее, чем когда-либо, — но охват и плотность сплетаемой ими паутины власти не зависит от этих перемещений. Благодаря вновь обретенной «бестелесности» власти в ее главной, финансовой форме, властители приобретают подлинную экстерриториальность, даже если физически остаются «на месте». Их власть полностью и окончательно становится «не от мира сего» — не принадлежит к физическому миру, где они строят свои тщательно охраняемые дома и офисы, которые сами по себе экстерриториальны, защищены от вторжения нежеланных соседей, отрезаны от всего, что связано с понятием «местное сообщество», недоступны тем, кто, в отличие от носителей власти, к этому сообществу привязан. Именно этот опыт новой элиты, связанный с «внеземным»

характером власти — захватывающим дух и внушающим страх сочетанием оторванности от земли и всемогущества, физического отсутствия и мощного потенциала по формированию действительности — фиксируется в обычных панегириках «новой свободе», воплощенной в «киберпространстве», особенно ярко обобщенных Маргарет Вертхейм в виде «аналогии между киберпространством и христианской концепцией рая»:

«Подобно тому, как первые христиане представляли себе рай в виде идеализированной земли за пределами хаоса и разложения материального мира — распада, тем более явного, что на их глазах рушилась империя — в наши дни, в эпоху социального и экологического распада, сегодняшние прозелиты киберпространства предлагают его в качестве идеала, стоящего «выше» и «вне» проблем материального мира. Если ранние христиане превозносили рай как место, где душа человека освобождается от слабостей и недостатков плоти, то сегодняшние сторонники киберпространства говорят, что именно там личность освобождается от ограничений, связанных с физическим существованием».

В киберпространстве тела не имеют значения — хотя само киберпространство имеет значение, причем решающее и бесповоротное, для существования тел. Вердикты, вынесенные в киберпространственном раю, не подлежат апелляции, и ничто на земле не способно поставить под сомнение их авторитетность.

Властителям, обладающим достаточным могуществом, чтобы выносить вердикты, воплощенные в киберпространстве, не нужна ни физическая мощь, ни тяжелое «материальное» вооружение; более того, в отличие от Антея, им не нужна связь с их земной средой для утверждения, укрепления или проявления своего могущества. То, что им нужно — это изоляция от местности, лишенной теперь социального значения, переместившегося в киберпространство, и тем самым свеБауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

соседей» как непременное условие, иммунитет от местного вмешательства, полная, неуязвимая изоляция, передаваемая понятием «безопасности» самих этих людей, их домов и «игровых площадок».

Детерриторизация власти, таким образом, идет рука об руку с еще более жесткой структуризацией территории.

В исследовании с названием, говорящим само за себя — «Строительная паранойя» — Стивен Фласти отмечает гигантский взлет изобретательности и лихорадочный строительный бум в новой для мегаполисов сфере «запретных пространств», «предназначенных для перехвата, отпугивания или фильтрации будущих пользователей». С присущей ему уникальной способностью формулировать четкие, острые и многозначительные термины Фласти выделяет несколько разновидностей таких пространств, дополняющих друг друга и в совокупности составляющих современный городской эквивалент рвов и башен, некогда защищавших средневековые замки. Среди этих разновидностей есть «ускользающее пространство» — «пространство, которого невозможно достичь из-за извилистых и слишком длинных путей подхода к нему или их полного отсутствия»; «колючее пространство» — «пространство, где нельзя с комфортом расположиться, поскольку оно защищено такими деталями, как встроенные в стены водометы для отпугивания праздношатающихся или наклонные выступы, на которые нельзя присесть»; или «неуютное пространство» — «пространство, которое невозможно использовать незаметно, из-за активного наблюдения в виде регулярного патрулирования и/или применения дистанционных средств, соединенных кабелями с постами службы безопасности». Эти и другие «запретные пространства» служат лишь одной цели — превращению социальной экстерриториальности новой, не связанной с местностью элиты, в материальную, физическую изоляцию от местного окружения. Кроме того, это последний штрих в процессе распада связанных с местностью форм коллективности и совместной, общинной жизни. Экстерриториальность элит обеспечивается самым что ни на есть материальным способом — их физической недоступностью для всех, кто не обладает входным пропуском.

Это дополняется и другим процессом: городские пространства, где жители из разных районов могут встречаться лицом к лицу, случайно сталкиваться, приставать друг к другу и состязаться, беседовать, ссориться, спорить или соглашаться, поднимая свои личные проблемы на уровень общественных вопросов и превращая общественные вопросы в личные заботы, — эти «лично/общественные» агоры Корнелиуса Касториадиса — быстро сокращаются в размерах и количестве. Те немногие из них, что сохранились, все больше превращаются в пространства для избранных, усиливая, а не восполняя ущерб, наносимый действием дезинтеграционных сил. Как отмечает Стивен Фласти, «традиционные общественные пространства все больше вытесняются создаваемыми частными лицами (хотя зачастую на общественные средства) и находящимися в частном владении и управлении пространствами для массового посещения, т. е. пространствами, где осуществляется потребление... Доступ туда зависит от платежеспособности...

Здесь правит эксклюзивность, обеспечивая высокий уровень контроля, чтобы нечто необычное, непредсказуемое или неэффективное не препятствовало упорядоченному ходу торговли».

Элиты сами выбрали изоляцию и платят за нее охотно и не скупясь. Остальное население «отсекается» насильно и вынуждено платить высокую культурную, психологическую и политическую цену за свою вновь приобретенную изоляцию. Те, кто не способны сделать обособленное существование предметом свободного выбора и оплатить стоимость его безопасности, оказываются жертвами современного эквивалента «огораживаний» периода позднего Средневековья и раннего нового времени; их просто оставляют «за забором», не спрашивая согласия, запрещают доступ в еще вчера доступные «общие» места, арестовывают, прогоняют и вгоняют в кратковременное, но острое шоковое состояние, когда те случайно забредают в запретную зону, не заметив предостерегающей надписи «частная собственность» или не поняв других, выраженных не в словесной форме, но от того не менее грозных, знаков и намеков, что вход туда запрещен.

Территория городов превращается в театр военных действий непрерывной «войны за пространство», порой взрываясь публичными проявлениями вроде городских бунтов, ритуальных стычек с полицией, периодических «вылазок» толп футбольных фанатов, но идущей ежедневно за фасадом публичной (рассчитанной на публику) официальной версии повседневного порядка в городе. Лишенные власти и Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 17игнорируемые жители «отгороженных» территорий, которые постоянно отодвигают назад и от которых неумолимо отхватывают кусок за куском, отвечают на это собственными актами агрессии; они пытаются устанавливать на границах своих превращаемых в гетто районов собственноручно изготовленные таблички «вход воспрещен». Следуя вечному обычаю bricoleurs, они используют для этой цели все, что попадется под руку: «ритуалы, странную манеру одеваться, абсурдные высказывания, они нарушают правила, бьют бутылки, окна и головы, бросают риторический вызов закону»10. Независимо от эффективности, эти попытки сводятся на нет своим несанкционированным характером, что дает официальным властям удобный повод относить их к нарушениям закона и порядка, и не рассматривать в подлинном смысле:

как попытки выразить свои территориальные притязания громко и зримо, просто следуя правилам игры в территориальность, которой все остальные отдаются с таким пылом.

«Крепости», возводимые элитой, и «самозащита через агрессию» со стороны тех, кто остался за их стенами, оказывают взаимоусиливающее воздействие, точно предсказанное Грегори Бейтсоном в его теории «схизмогенетических цепей». Согласно этой теоретической модели, вероятность появления расколов и их развития до степени необратимости увеличивается, если возникает положение, при котором «поведение типа X, Y, Z — это стандартный ответ на X, Y, Z... Если, например, модели X, Y, Z включают в себя хвастовство, то, как мы увидим, существует вероятность, что хвастовство является ответом на хвастовство, тогда каждая группа втянет другую в чрезмерное следование модели, процесс, который, если его не остановить, может привести лишь к все более и более экстремальному соперничеству, а в конечном итоге — к враждебности и крушению всей системы».

Вышеприведенное описание относится к модели «симметричной дифференциации». Какова же альтернатива? Что бывает, если группа В не ответит на вызов типа X, Y, Z со стороны группы А поведением типа X, Y, Z? Схизмогенетическая цепь от этого не разрывается — она просто принимает форму «дополняющей», а не симметричной дифференциации. Если, например, настойчивость встречает не аналогичную реакцию, а покорность, то «вероятно, эта покорность будет способствовать еще большей настойчивости, которая, в свою очередь, вызовет еще большую покорность». Результатом все равно будет «крушение системы»11.

Конечный результат выбора той или иной модели будет минимальным, но для сторон, скованных одной схизмогенетической цепью, разница между моделями — это разница между достоинством и унижением, человечностью и ее утратой. Можно с полным основанием ожидать, что предпочтение всегда будет отдаваться стратегии симметричной дифференциации, а не ее «дополняющей»

альтернативе. Последняя — это стратегия побежденных или тех, кто смирился с неизбежностью поражения. Некоторые результаты, однако, не изменятся, какую бы стратегию вы не избрали: усиление фрагментации городского пространства, сокращение и исчезновение общественного пространства, распад городского сообщества, разделение и сегрегация, а прежде всего — экстерриториальность новой элиты и территориальность, насильственно навязанная остальным.

Если вновь обретенная экстерриториальность элиты ощущается как пьянящая свобода, то для остальных их территориальность не столько дом родной, сколько (и чем дальше — тем больше) тюрьма.

Это унизительное ощущение только усиливается от того, что другие на их глазах пользуются полной свободой передвижения. Дело не только в том, что навязанное условие «оставаться на месте», невозможность перемещаться, куда душе угодно и запрет на доступ к «тучным пастбищам» источают горький запах поражения, свидетельствуют о человеческой неполноценности и о мошенническом распределении жизненных благ. Воздействие обездоленности гораздо глубже. «Местность» в новом мире высоких скоростей — это совсем не то, чем была местность в те времена, когда информация перемещалась только вместе с самими ее носителями; и сама местность, и местное население имеют мало общего с понятием «местное сообщество». Общественные пространства — агоры и форумы в их различных проявлениях, места, где определялся круг вопросов для обсуждения, где личные дела превращались в общественные, где формировались, проверялись и подтверждались точки зрения, где составлялись суждения и выносились вердикты — эти пространства вслед за элитой сорвались со своих местных Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

«естественной» связи, которыми обладает любая местность и ее жители. Вместо того, чтобы служить очагом сообщества, местное население превращается в болтающийся пучок обрезанных веревок.

Пауль Лазарсфельд писал о «лидерах местного общественного мнения», которые просеивают, оценивают и обрабатывают для остальных жителей сообщения, поступающие «извне» через СМИ; но для этого местные лидеры должны были в первую очередь иметь возможность высказаться перед членами сообщества — им нужна была агора, позволявшая словам лидеров местного общественного мнения конкурировать со словами, доносящимися издалека, и приобрести убедительность, способную перевесить мнения куда более могущественных авторитетов, пусть даже и приглушенные расстоянием.

Сомневаюсь, что Лазарсфельд пришел бы к тем же выводам, повтори он свое исследование сегодня, каких-нибудь полвека спустя.

Нильс Кристи недавно попытался в аллегорической форме сформулировать логику этого процесса и его последствия12. Поскольку его работа пока труднодоступна, я процитирую весь отрывок:

«Моисей спустился с гор. Под мышкой он нес заповеди, высеченные в граните, которые ему продиктовал некто с высот, превосходящих любые горные вершины. Моисей был всего лишь посыльным, люди — народ — адресатами...

Позднее Иисус и Магомет действовали в соответствии с теми же принципами. Это классические примеры «пирамидальной юстиции».

Но вот другая картина: женщины собираются у фонтана, колодца или у реки... Они набирают воду, стирают белье, обмениваются информацией и судачат. Отправной точкой для их беседы зачастую становятся конкретные действия и ситуации. Они описываются, сравниваются с аналогичными случаями, происходившими в прошлом или в других местах, и оцениваются — «правильно», «неправильно», «красавица» или «уродина», «сильный» или «слабый».

Постепенно, и далеко не всегда, может выработаться некое общее понимание случившегося. Таков процесс, в ходе которого вырабатываются нормы. Это классический пример «эгалитарной юстиции»...

...Колодцев давно уже нет. Какое-то время в развитых странах существовали небольшие прачечные самообслуживания, куда ты приходил, загружал грязное белье в стиральную машину, опускал монетку и забирал белье выстиранное. Пока шла стирка, у людей было какое-то время, чтобы поговорить. Теперь таких прачечных не существует... В больших торговых комплексах у людей есть возможность встречаться, но в основном они слишком велики для «горизонтальной юстиции», для того, чтобы заметить старых знакомых; в этих гигантах слишком много людей и суеты, чтобы вести долгие беседы, необходимые для установления стандартов поведения...»

Позволю себе добавить, что торговые комплексы спроектированы таким образом, чтобы люди постоянно двигались, поглядывали направо и налево, их отвлекают и развлекают беспрерывно — правда, делая паузы — различными аттракционами; главное, чтобы у них не возникло желания остановиться, посмотреть друг на друга, задуматься, поразмыслить и поспорить о чем-то ином, кроме выставленных товаров — их времяпровождение обязательно должно приносить коммерческую выгоду... Ценность аллегории Кристи заключается и в том, что выдвигаются на первый план этические последствия ликвидации общественных пространств. Это были не только места встреч:

там создавались нормы, вершилось и горизонтально распределялось «правосудие», и тем самым собеседники превращались в сообщество, отличное от других и сплоченное общими критериями оценки. Так что на территории, лишенной публичного пространства, существует мало возможностей для обсуждения норм, для столкновения ценностей и выработки компромиссов. Приговоры:

«правильный» — «неправильный», «красивый» — «уродливый», «подобающий» — «неподобающий», «полезный» — «бесполезный» могут лишь «спускаться» с высот, из сфер, куда способен проникнуть лишь самый любознательный взгляд; эти приговоры не подвергаются сомнению, поскольку судьям нельзя адресовать никаких осмысленных вопросов, и поскольку судьи не оставили адреса — даже адреса электронной почты — и никто не может сказать с уверенностью, где они находятся. Здесь больше нет места «лидерам местного общественного мнения», как нет его и самому «местному общественному мнению».

Эти вердикты могут не иметь никакого отношения к образу жизни в данном месте, но они и не предназначены для проверки опытом людей, поведения которых они касаются. Порожденные опытом, известные местным адресатам сообщения разве что по слухам, они могут усилить страдания, даже если призваны нести радость. Экстерриториальные оригиналы проникают в местную жизнь лишь в виде карикатур, возможно — в виде мутантов и монстров. В процессе проникновения они экспроприируют этические полномочия местных, лишая их всякой возможности ограничить разрушения.

Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

См.: Albert J. Dunlap (with Bob Andelman). How I Saved Bad Companies and Made Good Companies Great. New York: Time Books, 1996. P. 199—200.

Denis Duclos. La cosmocratie, nuvelle classe plantaire // Le monde diplomatique. 1997. Aot. P. 14.

Alberto Melucci. The Playing Self: Person and Meaning in the Planetary Society. Cambridge University Press, 1966. P. 129.

См.: Paul Verilio. Un monde surexpos: fin de l'histoire, ou fin de la gographie? // Le monde diplomatique. 1997. Aot. P. 17.

Насколько мне известно, впервые идею о «конце географии» выдвинул Ричард О' Брайен (см.: Richard O'Brien. Global Financial Integration: The End of Geography. London: Chatham House Pinter, 1992).

Michael Benedikt. On Cyberspace and Virtual Reality // Man and Information Technology. Выступления на международном симпозиуме, организованном в 1994 г. Комитетом по изучению человека, технологий и общества при Королевской шведской академии технических наук (Stockholm, 1995).

Timothy W. Luke. Identity, Meaning and Globalization: Detraditionalization in Postmodern Space-Time Compression // Detraditionalization / Ed. Paul Helas, Scott Lash and Paul Morris. Oxford, Blackwell, 1996. P. 123, 125.

Paul Virilio. The Lost Dimension. New York: Semiotext(e), 1991. P. 13.

Margaret Wertheim. The Pearly Gates of Cyberspace // Architecture of Fear / Ed. Nat Elin. New York: Princeton Architectural Press, 1997. P. 296.

См.: Steven Flusty. Building Paranoia // Architecture of Fear / Ed. Nan Elin. P. 48-9, 51-2.

См.: Dick Hebdige. Hiding in the Light. London: Routledge, 1988. P. 18.

Gregory Bateson. Steps to an Ecology of Mind. Frogmore: Paladin, 1973. P. 41-42.

Nils Christie. Civility and State (неопубликованная рукопись).

Многие говорят, а еще чаще подразумевают, что идея «социального пространства» родилась (в головах социологов, конечно, — где же еще?) путем метафорической транспозиции концепций, сформировавшихся на опыте, связанном с физическим, «объективным» пространством. Однако истина состоит как раз в обратном. То расстояние, которое мы сегодня склонны называть «объективным» и измерять, сравнивая с протяженностью экватора, а не размером частей человеческого тела, физической ловкостью или симпатиями/антипатиями населяющих данную территорию людей, измерялось в критериях, связанных с человеческим телом и человеческими отношениями задолго до того, как металлический прут под названием «метр», это воплощение бестелесности и безличности, был выставлен в Севре в качестве универсального авторитета и руководства к действию.

Выдающийся специалист по социальной истории Витольд Кула скрупулезнее, чем любой другой ученый, показал, что человеческое тело, не только в утонченном смысле, заимствованном из философствований Протагора, но и в самом земном, буквальном смысле, абсолютно не связанном с философией, с незапамятных времен являлось «мерилом всего». На протяжении всей своей истории вплоть до сравнительно недавно наступившей эпохи нового времени люди измеряли мир своими телами — ладонями, горстями или локтями; созданными ими предметами — ведрами или мешками; масштабами своей деятельности — деля, к примеру, свои поля на «морги», т.

е. участки, которые один человек способен вспахать, работая с рассвета до заката.

Однако ни одна горсть не похожа на другую, да и ведра бывают разного размера; «антропоморфные» и «праксеоморфные», единицы измерения всегда различались и носили случайный характер подобно человеческим телам и занятиям, к которым они были привязаны. В этом и состояла причина трудностей, возникавших всякий раз, когда власть имущие желали установить единообразные правила для большого числа подданных, требуя, чтобы те платили «одинаковые» налоги. Поэтому необходимо было найти способ, позволяющий обойти и нейтрализовать влияние разнообразия и случайности, — и он был найден с введением стандартных и обязательных единиц измерения расстояния, поверхностей или объемов и запретом всех иных вариантов, носящих местный, групповой или индивидуальный характер.

Однако проблемы возникали не только в вопросе об «объективном» измерении пространства. Прежде чем дело дойдет до самих измерений, надо составить четкое представление о том, что именно ты измеряешь. Если речь идет об измерении пространства (или хотя бы представлении о нем, как о чем-то, поддающемся измерению), то необходима идея «расстояния» — а эта идея по своему Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

на понимании того, что некоторые люди и предметы находятся к вам «ближе», чем другие.

Вдохновляясь тезисом Дюркгейма/Мауса о социальной природе классификации, Эдмунд Лич выявил удивительный параллелизм между «народными» категориями пространства, классификацией родства и дифференцированным отношением к домашним, сельскохозяйственным и диким животным1. Судя по всему, «карта» мира в народном восприятии разделяется на категории «дом», «ферма», «поле» и «далеко» по очень похожему, практически тому же, принципу, что и такие категории, как домашние животные, скот, дичь и «дикие звери», а также категории «брат/сестра», «кузен», «сосед» — с одной стороны, и незнакомец или «иностранец» — с другой.

Как предположил Клод Леви-Стросс, запрет инцеста, предусматривавший введение искусственных, концептуальных различий между индивидами, не различавшимися в физическом, телесном, «природном» смысле, был первым — учредительным — актом культуры, функция которой с тех самых пор состояла во внедрении в «природный» мир разграничений, различий и классификаций, отражавших дифференциацию практической деятельности человека и связанных с ней концепций, являвшихся атрибутами не «природы» как таковой, а человеческой деятельности и мысли. Задача, стоявшая перед государством нового времени, нуждавшемся в унификации пространства, находившегося теперь под его прямым управлением, не являлась в этом смысле исключением; она заключалась в отделении пространственных категорий и различий от видов человеческой деятельности, неподконтрольных государственным властям. В конечном итоге эта задача свелась к замене административной практикой государства всех остальных, местных и раздробленных методов, в качестве единственной и обязательной для всех основы любых измерений и разделения пространства.

То, что одними воспринимается легко и кажется очевидным, другим может представляться темным и неясным. Там, где одни находят дорогу без всякого труда, другие могут потерять ориентацию и заблудиться. Пока единицы измерения оставались антропоморфными и в основе их лежали различные и некоординированные между собой местные практические навыки, они служили сообществам людей в качестве щита, за которым те могли укрыться от любопытных глаз и враждебных намерений чужаков, особенно — от навязывания более могущественными чужаками своей воли.

До наступления нового времени при сборе налогов и вербовке солдат власти, не способные «расшифровать» реалии, абсолютно понятные их подданным, вынуждены были вести себя как чуждая, враждебная сила: прибегать к военным вторжениям и карательным экспедициям. Действительно, существовавшая практика сбора налогов мало отличалась от грабежа и мародерства, а методы вербовки солдат — от захвата пленных; вооруженные наемники баронов и принцев убеждали «аборигенов»

расстаться со своей продукцией или сыновьями, используя в качестве аргументов меч и кнут, демонстрируя грубую силу, они «выбивали» из населения столько, сколько могли. Эрнст Гелнер назвал систему правления, существовавшую до начала нового времени, «государством-дантистом»: правители, писал он, специализировались на «извлечении» методом пытки.

Сбитые с толку необычайным разнообразием местных единиц измерения и методов подсчета, налоговые органы и их агенты предпочитали иметь дело с корпорациями, а не отдельными подданными, с деревенскими или приходскими старейшинами, а не отдельными фермерами или арендаторами; даже в случае с такими «индивидуальными» и «личными» налогами, как сборы за каждую печную трубу или окно, государственные власти предпочитали облагать общей квотой всю деревню, оставляя распределение налогового бремени на усмотрение самих ее жителей. Можно также предположить, что главной причиной перехода от выплаты налогов сельскохозяйственной продукцией к их взиманию звонкой монетой была независимость стоимости денег, определяемой государственным монетным двором, от местных обычаев. В отсутствие «объективных» единиц измерения земельных наделов, регистров земель и инвентаризации количества скота, косвенные налоги — взимавшиеся с видов деятельности, которые было трудно или невозможно скрыть в гуще взаимных контактов, абсолютно Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

данную местность (например, налогообложение торговли солью или табаком, дорожные или «мостовые» сборы, покупка должностей и титулов) — были в ту эпоху излюбленным методом получения доходов государством, имевшим, по удачному выражению Чарльза Линдблома, лишь один палец на руке — большой.

Неудивительно, что одной из главных задач в битве государства эпохи нового времени за верховный суверенитет его полномочий стало добиться «читаемости», прозрачности пространства. Чтобы обеспечить юридический контроль и регулирование моделей социального взаимодействия и лояльности, государство должно было обеспечить контроль над прозрачностью среды, в которых различные участники этого взаимодействия обязаны были действовать. Целью модернизации социальных структур, осуществлявшейся властями в эпоху нового времени, было установление и закрепление контроля именно в этом понимании слова. Таким образом, решающим аспектом процесса модернизации стала долгая война во имя реорганизации пространства. В ходе одной из главных битв этой войны наградой победителю служило право контролировать картографическую службу.

Труднодостижимой целью войны за пространство в эпоху нового времени было подчинение социального пространства одной-единственной составленной государством карте, причем эти усилия сочетались и подкреплялись «дисквалификацией» всех остальных «конкурирующих» карт и интерпретаций пространства, а также ликвидацией или нейтрализацией всех картографических учреждений и проектов, кроме государственных, осуществляемых при поддержке государства или имеющих государственную лицензию. В результате этой войны за пространство его структура должна была стать абсолютно «читаемой» для государственной власти и ее агентов, обладая в то же время полным иммунитетом от семантической обработки со стороны пользователей или жертв — т. е.

недоступной для любых интерпретационных инициатив «снизу», способных наполнить фрагменты пространства смыслами, неизвестными и непонятными сильным мира сего, а значит — придать этим фрагментам неуязвимость от контроля сверху.

Изобретение в XV в. перспективы в живописи, ставшее плодом совместных усилий Альберти и Бруннелески, стало решающим шагом и настоящим поворотным моментом на долгом пути к свойственной новому времени концепции пространства и методам ее претворения в жизнь. Идея перспективы лежала на полпути между образом пространства, прочно укорененным в коллективные и индивидуальные реалии, и его «выкорчевыванием» из этих реалий в эпоху нового времени. Она принимала как аксиому решающую роль человеческого восприятия в процессе организации пространства: отправной точкой любой перспективы был глаз наблюдателя; он определял размер и расстояние между предметами, попавшими в его поле зрения, и оставался единственной основой для размещения предметов и измерения пространства. Однако новизна состояла в том, что глаз наблюдателя теперь представлял собой «человеческий глаз как таковой», новенький, «безличный» глаз. Теперь не имело значения, кто такие эти наблюдатели; важно лишь было, чтобы они расположились в данной точке наблюдения.

Теперь предполагалось — даже воспринималось как данность — что для любого наблюдателя, находящегося в данной точке, пространственные соотношения между предметами будут выглядеть совершенно одинаково.

С тех пор не качества самого наблюдателя, а полностью поддающееся количественному истолкованию местонахождение точки наблюдения, помещенное в абстрактное и пустое, свободное от человека пространство, социально/культурно индифферентное и обезличенное пространство, должно было определять пространственное расположение предметов. Таким образом, концепция перспективы достигла двойного успеха, привязав праксеоморфную природу пространства к потребностям единообразия, насаждаемого государством эпохи нового времени. Признавая субъективную относительность пространственных карт, она одновременно нейтрализовывала влияние этой относительности: обезличивала следствия субъективного происхождения восприятия почти столь же радикально, как и созданный Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Тем самым центр притяжения в организации пространства сместился от вопроса «кто?» к вопросу «из какой точки пространства?» Однако стоило только поставить этот вопрос, и сразу же стало очевидно, что раз все люди не могут находиться в одном и том же месте и оценивать мир с одной и той же перспективы, то и не все взгляды будут иметь равную ценность. А значит, должна существовать некая «привилегированная» точка, дающая лучшее восприятие. Теперь было нетрудно заметить, что «лучшее»

значит «объективное», а это, в свою очередь, означало «безличное» или «надличностное». Понятие «лучшее» стало настолько уникальным критерием, что смогло чудесным образом возвыситься над неотъемлемо присущей этому понятию относительностью и даже преодолеть ее.

Таким образом, существовавшее прежде хаотичное и ошеломляющее разнообразие карт следовало заменить не столько одним общепризнанным образом мира, сколько жесткой иерархией образов.

Теоретически «объективное» означало «превосходящее», но его практическое превосходство оставалось идеальной ситуацией, которую властям нового времени еще предстояло достичь, — а будучи достигнутым, оно превратилось бы в один из главных ресурсов на службе у этих властей.

Территории, полностью обжитые, абсолютно знакомые и понятные жителям деревни или прихода в их повседневной деятельности, оставались непонятными, чуждыми и угрожающими, недоступными и «неприрученными» для столичных властей; изменение этой ситуации на прямо противоположную было одним из главных аспектов и признаков «процесса модернизации».

«Удобочитаемость» и прозрачность пространства, объявленные в новое время отличительными признаками рационального порядка, не были сами по себе изобретением этой эпохи; в конце концов, всегда и везде они являлись необходимыми условиями человеческого общежития, обеспечивая тот минимум определенности и уверенности, без которого повседневная жизнь людей была бы просто немыслима. Единственным новшеством, привнесенным в Новое время, стало превращение удобочитаемости и прозрачности в цель, которую следует систематически добиваться, задачу, то есть нечто, что еще надо навязать непокорной реальности, а перед тем тщательно разработать с помощью специальных знаний. Модернизация, среди прочего, означала и превращение населенного мира в благоприятную среду для надобщинного, государственного администрирования; а необходимое условие выполнения этой задачи заключалось в том, чтобы сделать мир прозрачным и удобочитаемым для административных властей.

В своем фундаментальном исследовании о «бюрократическом феномене» Мишель Крозье показал, что между уровнем определенности/неопределенности и иерархией власти существует самая тесная связь.

От Крозье мы узнаем, что в любой структурированной/организованной коллективной общности руководящие позиции занимают ячейки, способные сделать собственное положение «непрозрачным», а действия — недоступными для понимания посторонних, в то время как в их собственных глазах эти положения и действия сохраняют полную ясность, без пробелов и возможных сюрпризов. Во всем мире современной бюрократии стратегия каждого существующего или формирующегося сектора неизменно состоит из последовательных попыток развязать себе руки и навязать строгие и обязательные правила поведения всем остальным составляющим данной структуры. Подобный сектор добивается наибольшего влияния, если ему удается превратить собственное поведение в неизвестную, переменную величину в уравнениях, составляемых другими секторами для принятия решений, и одновременно добиться, чтобы поведение других секторов было константным, регулярным и предсказуемым. Другими словами, наибольшей властью пользуются те ячейки, что способны оставаться источником неопределенности для остальных ячеек. Манипуляция неопределенностью — суть и главная цель борьбы за власть и влияние внутри любого структурированного целого, прежде всего, в его самой радикальной форме — современной бюрократической организации, и особенно в современной государственной бюрократии.

Созданная Мишелем Фуко модель современной власти в виде «паноптикона» основана на весьма сходном предположении. Решающим фактором власти, которую надсмотрщики, прячущиеся в центральной башне Паноптикона, осуществляют над его жильцами, находящимися в крыльях звездообразного здания, является то, что последние полностью и постоянно находятся на виду, а первые Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

за ними в данный момент надсмотрщики, или их внимание переключилось на другое крыло, или они вообще спят, отдыхают или заняты другим делом. Поэтому жильцы вынуждены постоянно вести себя так, как будто находятся под постоянным наблюдением. Надсмотрщики и жильцы (будь то заключенные, рабочие, солдаты, ученики, пациенты и т. д.) находятся в «одном и том же» пространстве, но в диаметрально противоположных условиях. Взгляд первой группы ничем не замутнен, тогда как вторая вынуждена действовать на неясной и непрозрачной территории.

Отметим, что «Паноптикон» был искусственным пространством, построенным целенаправленно, с учетом асимметричных возможностей для видения. Целью была сознательная манипуляция и преднамеренная перекройка прозрачности пространства как элемента социальных отношений, а в конечном итоге — как элемента властных отношений. Искусственность «сделанного на заказ»

пространства — это роскошь, которую не могли себе позволить власти, стремящиеся к манипуляции пространством в общегосударственном масштабе. Вместо создания с нуля нового, функционально безупречного пространства, власти государств нового времени — чьи цели вполне соответствовали задачам «паноптикона» — вынуждены были довольствоваться «второсортным» решением. Таким образом, первой стратегической задачей «войн за пространство» в эпоху нового времени стало картографирование пространства в виде, удобочитаемом для государственной администрации, но противоречащем местной практике — так, чтобы оставить «местных» без хорошо знакомых средств ориентации, а значит, привести их в замешательство». От идеала «паноптикона», однако, никто не отказывался; его просто отодвинули на второй план в ожидании появления более мощных технологий.

Когда задачи первого этапа были достигнуты, открылся путь к следующему, еще более амбициозному этапу процесса модернизации. На этом этапе целью было не просто составление элегантных, унифицированных и унифицирующих карт территории государства, но физическая перекройка пространства в соответствии с образцом элегантности, пока достигнутым лишь на планах местности, созданных и хранящихся в картографической службе; не идеальная фиксация несовершенства существующей территории, а доведение местности до идеала, до того существовавшего лишь на чертежной доске.

Раньше карта отражала и фиксировала рельеф местности. Теперь пришла очередь местности стать отражением карты, подняться до уровня упорядоченной прозрачности, которого стремились достичь на картах. Теперь само пространство будет перекроено или выстроено с нуля наподобие карты и в соответствии с решениями картографов.

От картографирования пространства к «опространствованию» карт В интуитивном восприятии вышеупомянутому идеалу более всего соответствует геометрически простая структура пространства, слепленная из унифицированных блоков одного и того же размера.

Неудивительно, что в утопических представлениях об «идеальном городе», характерных для эпохи нового времени, неизменное и неослабное внимание авторов было приковано к урбанистическим и архитектурным правилам, построенным вокруг одних и тех же базовых принципов: во-первых, строгого, детального и всеобъемлющего предварительного планирования городского пространства — создания города «с нуля», на чистом или расчищенном месте, в соответствии с замыслом, разработанным еще до начала строительства; и во-вторых, регулярности, однородности, единообразия, воспроизводимости пространственных элементов, окружающих административные здания, помещенные в центре города, а еще лучше — на вершине холма, откуда все городское пространство можно охватить взглядом.

Характерным примером концепции идеально структурированного городского пространства в эпоху нового времени могут служить следующие «фундаментальные и священные правила», сформулированные Морелли в его Code de la Nature, ou le vritable esprit de ses lois de tout temps nglig ou mconnu («Кодекс природы или подлинный дух ее законов, кои во все времена оставались в небрежении или вовсе были неизвестны»), опубликовакованном в 1755 г.:

Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

общественные склады для хранения всех необходимых запасов, соединенные с залом для публичных собраний — все это будет иметь единообразный и приятный вид.

По внешней стороне этого круга будут регулярно располагаться городские кварталы — все одинакового размера, одинаковой формы, разделенные равными по ширине улицами...

Все здания будут одинаковы...

Все кварталы будут спланированы так, чтобы в случае надобности их можно было расширить, не нарушая их регулярности...»

Принципы единообразия и регулярности (а значит, и взаимозаменяемости) элементов городской застройки дополнялись, по мысли Морелли, а также других мечтателей и практиков городской планировки и управления эпохи нового времени, постулатом о функциональном подчинении всех архитектурных и демографических решений «потребностям города в целом» (как выразился сам Морелли, «число и размер всех зданий будут диктоваться потребностями данного города»), и требованием о пространственном разделении частей города, связанных с разными функциями, или различных по «качеству» их жителей. Так что «каждое племя займет отдельный квартал, а каждая семья — отдельную квартиру». (Сами здания, однако, спешит отметить Морелли, будут одинаковыми для всех семей; это требование, как нам представляется, диктовалось стремлением нейтрализовать потенциально вредное воздействие своеобразия племенных традиций на общую прозрачность городского пространства). Жители, по той или иной причине не соответствующие стандартной норме («больные граждане», «граждане-инвалиды и слабоумные старики», и те, кто «заслуживают временной изоляции от остальных») будут помещены в зоны, расположенные «с внешней стороны от всех кругов, на определенном расстоянии». Наконец, жители, заслуживающие «гражданской смерти, то есть пожизненного исключения из общества», будут заперты в камерах-пещерах с «очень крепкими стенами и решетками», рядом с биологически мертвыми людьми, на территории «отгороженного стеной кладбища».

Подобия идеального города, вышедшие из-под пера утопистов, не напоминали ни один из реально существующих городов, где эти «проектировщики» жили и мечтали. Но, как чуть позже (с одобрительным кивком) отметил Карл Маркс, их волновало не то, как изобразить и объяснить мир, а то, как его изменить. Или, скорее, недовольные ограничениями, которые существующая реальность накладывает на воплощение идеальных планов, они мечтали заменить ее новой реальностью, свободной от злокачественных следов исторических случайностей, созданной с нуля и во имя порядка. Набросок любого проекта будущего города ex nihilo предусматривал разрушение города уже существующего. В гуще настоящего — неряшливого, зловонного, запутанного и хаотичного, а потому достойного смертного приговора — утопическая мысль служила плацдармом будущего упорядоченного совершенства и совершенного порядка.

Фантазии, однако, редко бывают действительно «праздными», и еще реже — по-настоящему невинными. Чертежи «проектировщиков» были островками будущего не только в их собственном воспаленном воображении. Не было недостатка в армиях и полководцах, рвущихся использовать «плацдармы» утопистов для развертывания генерального наступления против сил хаоса и помочь будущему прорваться в настоящее и покорить его. В своем весьма проницательном исследовании об утопиях нового времени Бронислав Бачко говорит о «двойном движении: движении воображения утопистов, покоряющих городское пространство, и мечтаний планировщиков и архитекторов о социальной структуре, в рамках которой они могли материализоваться»2. Мыслители и деятели были в равной степени помешаны на «центре», вокруг которого будет логически обустроено пространство, будущего города, в соответствии с условиями прозрачности, установленными безличным разумом.

Бачко мастерски препарирует это помешательство во всех его взаимосвязанных аспектах, анализируя проект «города по имени Свобода», опубликованный 12 флореаля Пятого года Французской республики топографом-геометром Ф.Л. Обри, — по его замыслу он должен был служить наброском плана будущей столицы революционной Франции.

Как для теоретиков, так и для практиков будущий город был «пространством во плоти», символом и памятником свободы, завоеванной Разумом в долгой борьбе не на Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru/ 25жизнь, а насмерть против неуправляемой, иррациональной случайности исторического процесса.

Подобно тому, как обещанная революцией свобода призвана была «очистить» историческое время, утописты мечтали о пространстве, «не оскверненном историей». В соответствии с этим жестким условием все существующие города выбывали из конкурса и обрекались на уничтожение.

Конечно, Бачко сосредоточивает внимание лишь на одном из многих «перекрестков», где встречались мечтатели и практики Французской революции; однако именно этот «перекресток» стал излюбленным местом для ищущих вдохновения путешественников со всех концов света, ведь именно там эта встреча была, как нигде, теплой и радостной для обеих сторон. Мечты об идеально прозрачном городском пространстве служили для политических вождей революции богатым источником вдохновения и придавали им смелости, а для мечтателей революция была в первую очередь решительно настроенной проектно-строительной конторой, готовой превратить формы, рождавшиеся долгими бессонными ночами на «чертежных досках» утопистов, в реальные стройплощадки идеальных городов.

Вот один из примеров, которые анализирует Бачко, — история об идеальной стране севарамбов и ее еще более идеальной столице Севаринд3:

«Севаринд — «красивейший город мира»; он отличается «хорошим состоянием законности и порядка». «Столица строилась в соответствии с рациональным, четким и простым планом, который выполнялся неукоснительно, что делает ее городом с самой регулярной застройкой в мире». Прозрачность городского пространства является в основном результатом решения аккуратно разделить его на 250 одинаковых единиц — осмазиев, каждый из которых представляет собой квадратное здание с фасадом длиной в 50 футов, большим внутренним двором и четырьмя входами, которое рассчитано на «удобное проживание» тысячи человек. Город поражает всякого, кто его посещает, своей «идеальной гулярностью». «Улицы там широкие и столь прямые, что возникает впечатление, будто они проложены по линейке»;

все они выходят на «просторные площади, в центре которых расположены фонтаны и общественные здания», также одинакового размера и вида. «Архитектура всех домов почти одинакова», хотя жилища важных особ отличаются неподдельной роскошью. «В этих городах нет и следа хаотичности: всюду царит идеальный и поразительный порядок» (больные, умалишенные и преступники изгнаны за пределы города). Все здесь имеет свое предназначение, а потому красиво — ведь красота означает очевидность цели и простоту формы. Почти все элементы города взаимозаменяемы — как и сами города; любой, посетивший Севаринд, получает представление о всех городах Мы не знаем, отмечает Бачко, изучали ли создатели идеальных городов проекты друг друга, но у читателей утопических произведений поневоле возникает ощущение, что их авторы «в течение целого столетия занимались только тем, что вновь и вновь изобретали один и тот же город». Это впечатление связано с тем, что все авторы утопий разделяли одни и те же ценности и что все они стремились к «некоему идеалу счастливой рациональности или, если хотите, рационального счастья» — связанному с жизнью в идеально упорядоченном пространстве, очищенном от любой произвольности — свободном от любой неожиданности, случайности, неоднозначности.

Все города, описанные в утопической литературе, — это, по удачному выражению Бачко, «литературные города»; не только в буквальном смысле, как продукт воображения литераторов, но и в ином, глубинном смысле:

о них можно было рассказать на бумаге во всех мельчайших деталях, ведь в них нет ничего неясного, не поддающегося четкому описанию. Во многом напоминая концепцию Юргена Хабермаса об объективной «законности» утверждений и норм, которая может иметь только всеобъемлющий характер, и потому требует «стирания пространства и времени»,4 образы идеального города предусматривали полное отрицание истории и необходимость стереть с лица земли все ее зримые следы.

Если реальную жизнь людей наблюдать из окна чиновничьего кабинета, постулат о подобной «дематериализации» времени и пространства, смешиваясь с идеей «рационального счастья», превращается в ясную, безусловную заповедь. Только из такого окна может показаться, что разнообразие фрагментов пространства, и в особенности открытость и неопределенность их предназначения, его подверженность множественным истолкованиям исключает возможность рациональных действий. С этой чиновничьей точки зрения трудно представить себе модель рациональности, отличную от твоей собственной, и модель счастья, не связанную с жизнью в мире, несущем на себе отпечаток этой рациональности. Ситуации, поддающиеся различным истолкованиям, ситуации, которые можно расшифровать, подбирая разные «ключи», представляются не просто препятствиями на вашем поле деятельности, но и изъяном, говорящем о «неясности как таковой»; не признаком множественности сосуществующих систем, но симптомом хаоса; не просто помехой при Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2004.— 188 с.

совместимым с «разумом вообще».