«RUSSIAN ACADEMY OF SCIENCES Institute for Linguistic Studies ACTA LINGUISTICA PETROPOLITANA TRANSACTIONS OF THE INSTITUTE FOR LINGUISTIC STUDIES Vol. IX, part 3 Edited by N. N. Kazansky St. Petersburg Nauka 2013 ACTA ...»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

Институт лингвистических исследований

RUSSIAN ACADEMY OF SCIENCES

Institute for Linguistic Studies

ACTA

LINGUISTICA

PETROPOLITANA

TRANSACTIONS

OF THE INSTITUTE FOR LINGUISTIC STUDIES

Vol. IX, part 3

Edited by N. N. Kazansky St. Petersburg Nauka 2013 ACTA

LINGUISTICA

PETROPOLITANA

ТРУДЫ

ИНСТИТУТА ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Том IX, часть 3 Ответственный редактор Н. Н. Казанский Санкт-Петербург Наука УДК ББК 81. A ACTA LINGUISTICA PETROPOLITANA. Труды Института лингвистических исследований РАН / Отв. ред. Н. Н. Казанский.

Т. IX. Ч. 3. Сборник статей к 60-летию Евгения Васильевича Головко / Сост. и ред. тома Н. Б. Вахтин, Е. В. Перехвальская.

СПб.: Наука, 2013. — 447 с.

ISSN 2306-

РЕДКОЛЛЕГИЯ

«ТРУДОВ ИНСТИТУТА ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ

ИССЛЕДОВАНИЙ»:

академик РАН Н. Н. Казанский (председатель), Dr. Habil. Prof. А. Barentsen / А. Барентсен (Нидерланды, Амстердамский ун-т), чл.-корр. РАН А. В. Бондарко, д. филол. наук, проф. Н. Б. Вахтин, д. филол. наук М. Д. Воейкова, чл.-корр. РАН Е. В. Головко, PhD Prof. L. Grenoble / Л. Гренобль (США, ун-т Чикаго), к. филол. наук С. Ю. Дмитренко, PhD, к. филол. наук Н. М. Заика (секретарь), д. филол. наук С. А. Мызников, д. филол. наук, проф. В. И. Подлесская (Москва, РГГУ), PhD Prof. J. Russel / Дж. Рассел (США, Гарвардский ун-т), д. филол. наук, проф. В. С. Храковский, Dr. Habil. Prof. J. А. Janhunen / Ю. А. Янхунен (Финляндия, ун-т Хельсинки) Редакторы и составители тома :

Н. Б. Вахтин, Е. В. Перехвальская Технический редактор А. М. Пиир Выпуск подготовлен при поддержке гранта РГНФ 13-04-00416, проект "Языковые изменения в идиомах, не имеющих письменной традиции (на материале алтайских, палеоазиатских и уральских языков)" Материалы сборника доступны в электронном виде на сайте ИЛИ РАН http://iling.spb.ru/materials.html ИЛИ РАН, ISSN 2306- Редакционно-издательское оформление.

Издательство «Наука», Содержание От составителей В. С. Храковский. О специфике значений, которые могут параллельно выражаться как лексическими, так и грамматическими средствами А. М. Певнов. О типологическом подобии выражения признака в алеутском и некоторых тунгусоманьчжурских языках Е. Ю. Груздева. Демонстративные глаголы в языках мира: проблемы идентификации и анализа И. В. Утехин. Невопросительные вопросы и М. З. Муслимов. Заметки об именных парадигмах в Д. Ф. Мищенко. Об одном сложном глаголе:

А. А. Сюрюн. Заметка о морфонологии современного Н. Я. Булатова. Новые материалы по солонскому языку И. И. Крупник, Л. С. Богословская, Б. И. Альпыргин, Е. А. Добриева. Науканский «ледовый словарь»: к реконструкции ледового культурного ландшафта П. О. Рыкин. О времени и месте составления китайскомонгольского словаря Дада юй/Бэйлу июй И. А. Муравьева. Алюторский язык как представитель М. Ю. Пупынина. Чукотский язык: география, говоры и представления носителей о членении своей Ф. И. Рожанский, Е. Б. Маркус. Ижора Сойкинского полуострова: фрагменты социолингвистического Willem de Reuse. Diminutive vowel neutralization in Central Siberian Yupik Eskimo: A possible Alexander Yu. Rusakov. The Soviet Standard Romani Language of 1920–1930’s: Linguistic characteristics Е. В. Перехвальская. Русско-китайский пиджин Н. Б. Вахтин. Языковые контакты и русско-эскимосская С. А. Оскольская, Н. М. Стойнова. Русские союзы М. Д. Люблинская. Неопубликованные материалы из Fatima A. Eloeva. Turkic-speaking Orthodox Greeks: The А. П. Володин. Евгений Васильевич и время (эссе)

ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

Тематическое разнообразие статей, включенных в этот юбилейный сборник, вряд ли можно назвать случайным. Задумавшись о теме статьи для сборника в честь 60-летия членакорреспондента РАН, Заместителя директора Института лингвистических исследований РАН Евгения Васильевича Головко, каждый из авторов, надо полагать, мысленно представил себе спектр научных интересов юбиляра и решил написать что-нибудь, близкое юбиляру по теме. Широта этого спектра научных интересов и определила тематику сборника. Статьи сборника посвящены грамматической теории, описанию грамматических, фонологических, лексических фактов отдельных языков, типологии, лексикологии, критическому анализу дискурса, языковым контактам, социолингвистике… Всеми этими темами юбиляр в тот или иной период своей жизни активно интересовался, а некоторыми интересуется до сих пор.

Географическое распределение языков, о которых идет речь в статьях сборника, также довольно точно отражает научные интересы юбиляра. Это в основном языки Сибири и Севера в широком понимании, и прежде всего, конечно, эскимосскоалеутские, которым юбиляр посвятил значительную долю своих научных исследований. Северо-восток Сибири, острова Берингова пролива, континентальная Аляска — такова география полевых исследований Евгения Васильевича.

Разнообразен и состав авторов: от старших коллег и сверстников до младших коллег и прямых учеников. Среди авторов статей — ученые из Петербурга и Москвы; коллеги из США, носители науканского эскимосского языка, изучению которого Евгений Васильевич посвятил несколько лет жизни.

Но главное, конечно, не в разнообразии, а в том, что все авторы, все, кто принял участие в составлении этой книги, искренне любят юбиляра. Для одних Женя — старый и любимый друг, тонкий знаток лингвистики и ценитель литературы, для других — коллега, совершивший, между прочим, настоящее кругосветное путешествие на настоящем корабле. Для кого-то Евгений Васильевич — любимый преподаватель, для иных — заботливый заведующий отделом. Но что бы нас ни связывало, мы все считаем, что нам в жизни повезло: на нашем пути встретился Евгений Васильевич Головко.

Составители искренне поздравляют с юбилеем Евгения Васильевича, своего многолетнего коллегу, соавтора и друга, и просят его принять в дар этот скромный Festschrift.

О СПЕЦИФИКЕ ЗНАЧЕНИЙ, КОТОРЫЕ МОГУТ

ПАРАЛЛЕЛЬНО ВЫРАЖАТЬСЯ КАК ЛЕКСИЧЕСКИМИ,

ТАК И ГРАММАТИЧЕСКИМИ СРЕДСТВАМИ

Можно с достаточным основанием полагать, что изучение любого языка сводится к изучению его грамматики и словаря, которые представляют собой две относительно самостоятельные подсистемы комплексной языковой системы. Грамматика при ее широком понимании, как известно, содержит сведения о единицах и правилах всех уровней языка, включая единицы и правила фонетики, фонологии, морфологии (словоизменение и словообразование) и синтаксиса, а словарь, иначе лексикон, содержит в том или ином объеме лексику данного языка. Если лексическая типология еще находится в начале пути, и о принципиальных различиях в устройстве лексических систем нам пока мало что известно, то о грамматической типологии мы знаем много больше. Хорошо известно, например, что в соответствии с закономерностями морфологического устройства слова различаются изолирующие, флективные и агглютинативные языки. В изолирующих языках слово не содержит или почти не содержит грамматических морфем, и соответственно в этих языках нет или почти нет морфологии. В то же время в слове, точнее в словоформе флективных и агглютинативных языков, грамматические морфемы есть, причем словоформа в агглютинативных языках в отличие от флективных обычно включает наряду с обязательными грамматическими морфемами относительно большое количество так называемых необязательных однозначных грамматических морфем, иначе дериватем. Например, в языке командорских алеутов максимальная морфологическая модель глагола включает Я благодарю С. Ю. Дмитренко, который внимательно прочитал эту работу и сделал ряд полезных замечаний. Исследование выполнено в рамках проекта РФФИ № 11-06-00142 «Предикатные единицы, обозначающие пространственные положения тела человека (корпусное исследование)».

29 порядков суффиксальных морфем, а максимальная реальная словоформа содержит 8 морфем, включая лексическую [Головко и др. 2009: 83]. Соответственно не может не возникнуть типологически релевантный вопрос, какие значения выражают грамматические морфемы и, в частности, дериватемы, выражаются или не выражаются эти значения в языках, где таких морфем нет, и если выражаются, то каким образом.

Естественно предположить, что если эти значения не выражаются в грамматике, то они выражаются в лексике. В этом плане важно учитывать, что разграничение лексики и грамматики является в какой-то мере относительным. Если мы заглянем в словарь, то увидим, что он в обязательном порядке включает слова, о которых параллельно говорится и в грамматике. Так, в словаре перечисляются предлоги, послелоги, союзы, т. е. служебные части речи, и частицы, информация о которых в том или ином виде содержится и в грамматике. Однако слова, имеющие отношение к грамматике, многие исследователи выделяют и в знаменательных частях речи. Касаясь этого вопроса, уже довольно давно С. Д. Кацнельсон писал: «… проблема, как отграничить грамматические значения от лексических, становится особенно острой при рассмотрении строевых слов. Многие слова, как подчеркивал Л. В. Щерба, выражают значения, близкие к грамматическим, ср. быть, делать, становиться, пытаться, длиться, каждый, любой, весь, очень, обычно, внезапно, само собой и т. п.

Лишь немногие слова этого типа зарегистрированы грамматикой как “служебные”. Из рассмотрения таких слов явствует, что лексемы не всегда имеют именно лексическое значение. Но чтобы с уверенностью отличать строевые слова и не смешивать их со знаменательными, нужны критерии функционального порядка»

[Кацнельсон 1972: 92]2. С. Д. Кацнельсон, разумеется, не прав, утверждая, что «лексемы не всегда имеют именно лексическое значение». Лексемам всегда присуще именно лексическое значение. Вместе с тем он прав, предполагая, что различным лексемам С позиций теории грамматикализации слова из списка Л. В. Щербы сами по себе, очевидно, еще не имеют отношения к грамматике, а всего лишь служат базой для возможного формирования грамматических показателей [Bybee, Perkins, Pagliuca 1994].

могут быть присущи различные функции, в том числе и функции, которые выполняют определенные грамматические значения.

Несколько позже было высказано предположение, что в принципе «существуют значения, которые обладают вполне определенной спецификой в собственно семантическом плане и в то же время обнаруживают “склонность” к выражению служебными, грамматическими средствами или строевой глагольной лексикой с ее яркой грамматической спецификой. Это — значения, выступающие в качестве непредикатных функторов (не исключено, что и некоторые другие). Возможно, что подобные значения следует квалифицировать как грамматические по своей природе»

[Касевич, Храковский 1981: 26]. Напомним, что функторами принято называть семантические элементы, которые обладают обязательными валентностями, или, что то же самое, открывают места для других семантических элементов [Ильин и др. 1971].

Функторы, у которых первая и вторая валентности не могут быть пропозиционными, было предложено считать предикатами, а функторы, у которых первая и/или вторая валентности являются пропозиционными, было предложено считать непредикатными или операторными. Заполнение других валентностей в рамках этой классификации не учитывается. Основанием для такой первичной классификации функторов послужило представление о том, что связь между функтором и его первыми двумя предметными актантами является более тесной (связь первого уровня), чем связь функтора с его первыми двумя пропозициональными актантами (связь более низкого уровня) [Hsieh Hsin-I 1979].

Оказалось, что операторными являются глаголы ряда семантических классов, чье значение может либо непосредственно выражаться грамматическими средствами, либо участвовать в формировании грамматических значений. Такими глаголами являются, в частности, отрицательные глаголы (араб.: laysa ‘не’ — laysa ‘umaru yaktybu:PRS.3SG.M r-risa:lata ‘Омар не пишет письмо’). Общеизвестно, что гораздо чаще, чем глаголами, отрицательное значение выражается грамматическими средствами, а именно частицами (как это, например, имеет место в русском языке) и глагольными аффиксами (как это наблюдается в тюркских языках). Примером может служить турецкий язык, где «отрицательная форма образуется через присоединение к основе глагола безударного аффикса -ma, -me»: yaz-ma-mak ‘не писать’, verme-mek ‘не давать’ [Кононов 1941: 124]. Операторными являются и фазовые глаголы (начинать, переставать (= ‘начинать не’), продолжать (= ‘не начинать не’) — Оркестр начал играть вальс). И фазовые значения могут выражаться грамматическими средствами. В русском языке начинательное значение, как известно, может выражаться префиксами за- и по-, присоединяемыми к определенным непроизводным глаголам (Оркестр заиграл вальс, Мальчик поплыл к острову). Также операторными являются аспектуальные глаголы (англ. use ‘иметь обыкновение’ — I used to walk there ‘Я обычно гулял там’). Присутствующее в приведенном примере хабитуальное значение может выражаться и аффиксальной морфемой в глаголе. Например, это значение присуще необязательному суффиксу -за-/ -да- в языке командорских алеутов [Головко и др. 2009: 85]. Операторными являются и темпоральные глаголы (араб. sabaqa ‘быть прежде’ — ‘a lam yasbiq:OPT :3SG :M laka ‘an qara’ta xa:za: l-kita:ba? ‘А ты раньше не читал эту книгу?’, букв. ‘А не раньшило тебе читать эту книгу?’). Значение темпорального глагола в этом примере по существу является значением показателя «стандартной» формы любого глагола прошедшего времени. К операторным относятся и пассивные глаголы (подвергаться — Город подвергся обстрелу). В русском языке, например, вместо пассивного глагола подвергаться может быть использована форма результативного пассива глагола обстрелять (Город был обстрелян). Отметим, однако, более узкую сферу применения глагола подвергаться по сравнению с залоговой формой, а также то, что этот глагол стандартно может сочетаться с отглагольными именами, обозначающими действия, которые негативно отражаются на объекте этих действий. В то же время в изолирующих языках пассивные глаголы являются единственным средством, маркирующим пассивную диатезу [Касевич 1974; Быстров, Станкевич 1974]. Вместе с тем показателем пассива может служить и аффиксальная морфема в глаголе. Например, в языке командорских алеутов есть четыре показателя пассива (-г’и-, -лга-, -г’а-, -на-), обладающие различной дистрибуцией. В частности, морфема -г’и- является показателем результативного пассива (тайаг’ух укинах’ чумли-ку-х’ ‘Мужчина нож точит’ укинах’ чамли-г’и-ку-х’ ‘Нож наточен’) [Головко и др. 2009: 129]. Также к операторным относятся модальные глаголы (хотеть, мочь — Бомба может взорваться в любую минуту). Модальные значения в ряде языков выражаются грамматическими средствами. Например, в турецком языке выделяется своеобразная форма возможности, которая «образуется через присоединение к деепричастию на -(y)a, -(y)e глагола bilmek ‘знать’, ‘мочь’» (yaz-a-bil-mek ‘мочь писать’, ‘ver-e-bil-mek ‘мочь давать’, oku-y-a-bil-mek ‘мочь читать’ [Кононов 1941: 124]. Эти же значения могут выражаться и стандартными аффиксальными морфемами. В языке командорских алеутов значение ‘хотеть’ выражается суффиксом -Дту-, а значение ‘мочь/быть должным’ — суффиксом -Дка- [Головко и др. 2009: 85]. Операторными являются и каузативные глаголы (заставлять — Плохая погода заставила нас не выходить из дому). Каузативное значение относится к числу тех значений, которые наиболее часто выражаются грамматическими средствами. Например, в литературном арабском языке это значение может быть выражено редупликацией второй корневой фонемы (‘aLiMa:PAST.3SG.M ‘он знал’ ‘aLlaMa:PAST.3SG.M ‘он обучал = давал знать’. Это же значение может быть выражено и стандартными аффиксальными морфемами. В языке командорских алеутов это значение выражают суффиксы -йа- и -чх’и- [Головко и др. 2009: 84].

Итак, как показывают приведенные примеры и как, впрочем, и без того хорошо известно, существует, очевидно, универсальный класс таких значений, которые и в разных языках, и в одном и том же языке могут выражаться как лексическими, так и грамматическими средствами. Оставляя в стороне вопрос о перечислении всех значений, которые входят в этот класс, мы можем такие значения называть операторными независимо от того, выражаются они лексическими или грамматическими морфемами.

Коль скоро все указанные значения входят в один класс, естественно предположить, что все они выполняют одну и ту же функцию, или, что то же самое, обладают одним и тем же свойством.

Что касается значений, выражаемых грамматическими морфемами, то было высказано справедливое предположение, что «основным свойством, необходимым для того, чтобы значение могло выражаться морфологически, является способность данного значения модифицировать достаточно большое число других значений (или, иначе, способность его носителя сочетаться с достаточно широким классом языковых единиц)» [Плунгян 2000: 103], см.

также [Bybee 1985]. Однако этим же свойством обладают и операторные глаголы. Как рассмотренные операторные глаголы, так и соотносительные аффиксальные морфемы (и другие грамматические средства) употребляются не самостоятельно, а только обслуживая широкий класс лексических единиц. Иначе говоря, именно обслуживающая функция является общей функцией операторных глаголов и грамматических морфем в составе глагольной словоформы.

Вместе с тем можно предполагать, что существует определенное множество предикатных значений, передаваемых обычно знаменательными глаголами, которые в принципе тоже могут кодироваться грамматическими средствами и, следовательно, скорее всего тоже выполняют обслуживающую функцию. Об этом, в частности, можно судить по тому, что в некоторых языках, например в эскимосско-алеутских, в состав глагола могут входить необязательные суффиксы, которые служат средством образования глаголов от имен и значение которых в большинстве случаев совпадает со значением определенного множества знаменательных глаголов в самых разных языках [Меновщиков 1967; Вахтин 1995; Головко и др. 2009]. Как сказано в работе [Вахтин 1995: 104], в большинстве случаев значение подобных суффиксов «подходит под определение ‘базовые глагольные значения’, т. е. наименее конкретные значения типа бытия, обладания, изготовления, приобретения и др.»3. В контексте любое таСр.: «Естественные языки располагают целым рядом словообразовательных значений, связывающих исходное имя с соответствующим фактом различными отношениями; из числа этих отношений наиболее распространенными представляются следующие пять: факт состоит в том, чтобы БЫТЬ Х-ом; факт состоит в том, чтобы ИМЕТЬ Х(-ы); факт состоит в том, чтобы ИЗГОТАВЛИВАТЬ Х-ы; факт состоит в том, чтобы ИСПОЛЬЗОВАТЬ Х (в соответствии с его природой); факт состоит в том, чтобы НАХОДИТЬСЯ в Х-е. Таким образом мы получаем пять групп глагольных дериватем: идентификатив, т. е. ‘быть Х-ом’; хабитив, т. е. ‘иметь Х’ (или ‘имеется Х’); продуктив, т. е. ‘изготавливать Х-ы’); узитатив, т. е. ‘использовать Х (в соответствии с его прирокое базовое значение суффикса может получать ту или иную конкретную интерпретацию в зависимости от семантики той именной основы, к которой присоединен данный суффикс. Например, суффикс -н’лъа(г’)-, чье базовое значение ‘изготавливать’ в зависимости от семантики именной основы может интерпретироваться как ‘делать’, ‘строить’, ‘шить’ и т. д. При этом существенно обратить внимание на то, что, по мнению автора этой же работы [Вахтин 1995: 105], «эскимосские морфемы типа -н’лъа(г’)- ‘изготавливать’, -лиг’- ‘снабжать’, -лгу- ‘иметь’, -н’- ‘получать’ и др.

… могут быть названы суффиксальными лишь условно, поскольку единственным критерием отнесения их к грамматическим, а не к корневым морфемам является их неупотребительность в качестве основ самостоятельных слов». Не вступая в полемику с автором по этому вопросу, мы все же полагаем, что высказанная точка зрения принимает во внимание только семантику этих морфем, которая преимущественно в разных языках выражается самостоятельными глаголами, а не их формальный статус в составе глагольной словоформы, учитывая который их следует рассматривать как суффиксы не условно, а реально.

К числу значений, присущих суффиксам, посредством которых образуются глаголы от именных основ, относятся следующие: ‘быть’ (суффикс -у/-н’у/-гу), ‘иметь’ (суффикс -лгу-), ‘потреблять’ (суффикс -туг’-), ‘приобретать’ (суффиксы -н’-, -ниг’-), ‘снабжать’ (суффикс -лиг’-), ‘изготавливать’(суффикс -н’лъа(г’)-), ‘находиться’ (суффикс -т-/-с-), ‘двигаться’ (суффикс -т-/-с-), ‘идти (взять предмет)’ (суффиксы -к’у/-к’w-, -йа(г’)-/-йах’ту), ‘быть подобным (предмету)’ (суффикс -сугни-), ‘обладать свойством (предмета)’ (суффикс -пагни-), ‘хотеть’ (суффикс -йуг-), ‘изображать (имитировать)’ (суффикс -ирак-)4.

дой)’; локализатив, т. е. ‘быть локализованным в/ около Х’. Этот список, разумеется, неполон» [Мельчук 1998: 421].

Сходные, хотя и не полностью идентичные значения, выражают суффиксы, образующие глаголы от имен в языке командорских алеутов [Головко и др. 2009: 84]. Авторы этой работы полагают, что подобные «значения, очевидно, могут быть выражены не при помощи деривативных глагольных морфем, а аналитически, т. е. с отыменным глаголом можно соотнести некоторое “полноценное” предложение с глаголом, Легко заметить, что не все значения логически однородны и соответственно занимают один и тот же порядок в словоформе.

Это хорошо понимает и Н. Б. Вахтин, когда отмечает, что «модальное значение “хотеть иметь”, например, иного порядка, чем значение “приобретать что-то”» [Вахтин 1995: 117] и когда демонстрирует сочетаемость суффикса со значением ‘приобретать’ и суффикса со значением ‘хотеть’ в одной глагольной словоформе (сави-н’-йу-так’ук’ ‘нож приобрести он хочет’), а также сочетаемость суффикса со значением ‘изготавливать’ и суффикса со значением ‘идти (взять)’ (сави-н’лъ-г’-йах’ту-г’ак’ук’ ‘нож делать он идет’).

Можно думать, что из перечисленных значений к числу предикатных значений, которые в очень многих случаях выражаются самостоятельными глаголами, с одной стороны, относятся значения ‘быть’, ‘имитировать’, ‘иметь’, ‘потреблять’, ‘приобретать’, ‘снабжать’, ‘изготавливать’, и ‘находиться’, а с другой стороны — значение ‘идти (взять предмет)’, поскольку у них разная мотивация для того, чтобы они могли выражаться грамматическими морфемами, благодаря чему они занимают разные порядки в структуре глагольной словоформы и могут сочетаться друг с другом. Что касается модального значения ‘хотеть’, то, как мы уже отмечали выше, оно относится к классу непредикатных функторов и естественно может, а точнее, должно сочетаться с предикатными значениями.

Значения первой группы, как и однородные значения типа ‘делать’, ‘пользоваться’ и т. п., выражаясь фигурально, можно считать алгебраическими (= абстрактными), которые могут конкретизироваться посредством различных арифметических (= конкретных) значений. Именно алгебраичность этих значений мотивирует возможность их выражения грамматическими морфемами, которые имеют свою специфику. Рассмотрим в этой связи более подробно, как, например, характеризуется связочное значение ‘быть’ в работе [Вахтин 1995]. В эскимосском языке есть суффикс -у/-н’у/-гу, который «присоединяется к основе практически любого имени» и образует глаголы со значением значение которого синонимично значению того или иного транспонирующего суффикса» [Головко и др. 2009: 116].

«быть тем, что указано в основе». «Полученные глаголы имеют обычные для эскимосских глаголов формы времени, лица, наклонения, ср.: игах’ты-н’у -н’а ‘я учитель’, игах’ты-н’у-т ‘они учителя’, игах’ты-н’у-мак’ ‘он был учителем’, игах’ты-н’ылъук’ун’а ‘я буду учителем’» [Вахтин 1995: 106]. Далее, что очень важно в ракурсе рассматриваемой нами проблемы, Н. Б. Вахтин специально отмечает, что «отыменные глаголы этого типа функционально представляют собой аналог русского составного именного сказуемого с глагольной связкой “быть”. Особенностью эскимосского языка является то, что данные глаголы — это единственный способ выразить бытийное значение; данные свернутые конструкции не имеют параллельных полных, т. к. в ЯАЭ (языке азиатских эскимосов. — В. Х.) отсутствует глагол “быть” в функции связки» [Вахтин 1995: 107–108]. Заметим, между прочим, что специфика связочного значения состоит в том, что его конкретная интерпретация определяется лексическим заполнением второй аргументной позиции. Быть архитектором совсем не то, что быть врачом. Тем самым связочное значение глагола быть принципиально отличается, например, от значений знаменательных глаголов типа читать, убивать и т. п. Когда мы имеем дело с глаголами типа читать и убивать, то мы знаем, в чем заключается процесс и/или результат называемых этими глаголами ситуаций, независимо от того, что мы читаем или кого мы убиваем, а когда мы имеем дело с глаголами типа связочного глагола быть, мы такой информацией не располагаем, если мы не знаем, какое конкретно имя занимает вторую аргументную позицию. Подчеркнем, что, когда значение ‘быть’ выражается грамматической морфемой, позицию второго аргумента занимает имя, выражаемое корневой морфемой.

Заметим, между прочим, что, как мы уже указывали выше, алгебраичность, абстрактность подобных значений представляет собой достаточно хорошо известный факт и учитывается в словарных толкованиях некоторых глаголов, выражающих эти значения. В частности, в «Малом академическом словаре» [МАС 1981, I: 281] среди значений глагола делать выделяется значение «Заниматься чем-л., работать, проявлять какую-л. деятельность»

и приводится среди прочих следующий пример: «Нине все приходилось делать самой: ходить на базар, готовить обед, стирать белье. Б. Емельянов. Мечта». Достаточно очевидно, что в этом примере у глагола делать абстрактное значение, под которое подводятся конкретные значения (ходить на базар, готовить обед, стирать белье).

Что касается значения ‘идти (взять предмет)’, представляющего вторую группу предикатных значений, то оно является вполне конкретным арифметическим, а не алгебраическим, как значения первой группы5. Специфика этого значения, описывающего прежде всего движение человека, равно как и специфика значений ‘лежать’, ‘сидеть’ и ‘стоять’, описывающих прежде всего положение тела человека в пространстве, состоит в том, что они представляют собой, если можно так сказать, «обслуживающие» ситуации, ср. [Храковский 2007]. Дело в том, что то или иное положение в пространстве является необходимым атрибутом для занятия любой другой деятельностью, а движение тоже обычно осуществляется не ради самого движения, а ради осуществления какой-то другой деятельности. Именно «обсуживающая» функция этих значений мотивирует принципиальную возможность выражения этих значений грамматическими морфемами. Эта принципиальная возможность и реализуется в эскимосском языке, где значение ‘идти (взять предмет)’ выражается грамматической морфемой. Добавим к сказанному, что эта морфема используется не только в отыменных глаголах. «В эскимосском языке «глаголы, образуемые от основ с суффиксами -я/-йа, сях’ту, обозначают движение с целью совершить действие, обозначенное производящей основой слова, ср.: к’ыпх’аг’- ‘работать’, к’ыпх’аг’-йа- ‘идти работать’, к’ыпх’аг’-й-аг’ак’ук’ ‘он идет работать’ (в отличие от к’ыпх’аг’аг’ак’ук’ ‘он работает’»

[Меновщиков 1967: 35].

В заключение необходимо обратить внимание на то, что мы оставляем в стороне хорошо известный и в достаточной степени изученный случай, когда рассмотренные нами и другие глаголы, имеющие алгебраическое предикатное значение, а также глаголы, имеющие арифметическое предикатное значение, но выполняющие обслуживающую функцию, выступают в качестве источника В работе [Мельчук 1998: 414] для этого значения предложен термин перегринатив.

грамматикализации и начинают употребляться в качестве компонента морфологической формы, меняя свое исходное значение на другое, обычно более абстрактное6. Впрочем, не вызывает сомнений, что способность лексического значения выражаться грамматической морфемой, как и способность лексического значения к грамматикализации, по сути дела явления одного порядка и, в частности, детерминируются рассмотренными особенностями таких значений.

Быстров, Станкевич 1974 — И. С. Быстров, Н. В. Станкевич. К вопросу о пассиве и пассивных конструкциях во вьетнамском языке // Типология пассивных конструкций. Диатезы и залоги. Л.: Наука, 1974. С. 113–119.

Головко и др. 2009 — Е. В. Головко, Н. Б. Вахтин, А. С. Асиновский.

Язык командорских алеутов. Диалект острова Беринга. СПб.:

Вахтин 1995 — Н. Б. Вахтин. Синтаксис языка азиатских эскимосов.

СПб.: Изд-во Европ. Дома, 1995.

Ильин и др. 1971 — Г. М. Ильин, Б. М. Лейкина, Т. Н. Никитина, М. И. Откупщикова, С. Я. Фитиалов. Лингвистический подход к задаче построения информационной системы // Информационные вопросы семиотики, лингвистики и автоматического перевода.

Вып. 2. М., 1971. С. 4–13.

Касевич 1974 — В. Б. Касевич. Пассивные конструкции в бирманском языке // Типология пассивных конструкций. Диатезы и залоги. Л.:

Наука, 1974. С. 91–98.

Касевич, Храковский 1983 — В. Б. Касевич, В. С. Храковский. Конструкции с предикатными актантами. Проблемы семантики // Категории глагола и структура предложения. Л.: Наука, 1983. С. 5–27.

Кацнельсон 1972 — С. Д. Кацнельсон. Типология языка и речевое мышление. Л.: Наука, 1972.

Кононов 1941 — А. Н. Кононов. Грамматика турецкого языка. М. — Л.:

Изд-во Акад. наук СССР, 1941.

Майсак 2005 — Т. А. Майсак. Типология грамматикализации конструкций с глаголами движения и глаголами позиции. М.: Языки славянских культур, 2005.

О теории и типологии грамматикализации см., например, [Майсак 2005] с подробной библиографией.

МАС 1981 — Словарь русского языка: В 4-х т. / АН СССР, Ин-т рус. яз.;

Под ред. А. П. Евгеньевой. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Русский язык, 1981.

Мельчук 1998 — И. А. Мельчук. Курс общей морфологии. Т. 2. М. — Вена: Языки русской культуры, 1998.

Меновщиков 1967 — Г. А. Меновщиков. Грамматика языка азиатских эскимосов. Л.: Наука, 1967.

Плунгян 2000 — В. А. Плунгян. Общая морфология: введение в проблематику. М.: Эдиториал УРСС, 2000.

Храковский 2007 — В. С. Храковский. Два глагола — наклониться и нагнуться (К вопросу о соотношении глаголов, обозначающих стандартные и нестандартные положения тела человека) // Язык как материя смысла: Сб. статей в честь академика Н. Ю. Шведовой. М.: Азбуковник, 2007. С. 314–326.

Bybee 1985 — J. L. Bybee. Morphology: A Study of the Relation between Meaning and Form. Amsterdam: John Benjamins, 1985.

Bybee et al. 1994 — J. L. Bybee, R. Perkins, W. Pagliuca. The Evolution of Grammar: Tense, Aspect and Modality in the Languages of World.

Chicago: University of Chicago Press, 1994.

Hsieh Hsin-I 1979 — Hsieh Hsin-I. Logical, syntactic, and morphological notions of subject // Lingua 48, 4, 1979. P. 329–353.

О ТИПОЛОГИЧЕСКОМ ПОДОБИИ ВЫРАЖЕНИЯ

ПРИЗНАКА В АЛЕУТСКОМ И НЕКОТОРЫХ

ТУНГУСО-МАНЬЧЖУРСКИХ ЯЗЫКАХ

В статье рассматривается употребление «призначных» слов (выражающих главным образом качественный признак) в роли формально главного члена словосочетания, компоненты которого связаны друг с другом при помощи отражения. «Отражением называется такой способ выражения грамматической связи между членами словосочетания, когда подчинительные отношения находят свое морфологическое выявление в форме подчиняющего слова, а форма подчиненного слова остается нейтральной по отношению к подчиняющему слову» [Аврорин 1981: 6]. Далее я буду использовать предложенный В. А. Аврориным термин «отражение» для обозначения способа синтаксической связи между компонентами словосочетания, саму же конструкцию буду называть изафетной, имея в виду, например, тюркские изафетные конструкции второго (татар. кыз уенчыгы (кыз уенчыК-ы) (девочка игрушка-POSS.3SG) ‘игрушка девочки’) и третьего типа (татар.

бала-ны бала-сы (ребенок-GEN ребенок-POSS.3SG) ‘ребенок ребенка (т. е. внук)’).

Представляется совершенно естественным, что качественные признаки предметов или живых существ (далее просто «признаки») могут и даже должны служить в предложении атрибутами (а также, естественно, предикатами). При этом в одних языках выражающие признак атрибуты или предикаты представлены именными словами (это, например, прилагательные в индоевропейских языках), в других языках — глагольными (имеются в виду так называемые качественные глаголы во многих языках Восточной Азии, Америки, Африки). В тюркских языках, монСтатья подготовлена к печати при финансовой поддержке РГНФ (проект «Языковые изменения в идиомах, не имеющих письменной традиции (на материале алтайских, палеоазиатских и уральских языков)», № 13-04-00416).

гольских, маньчжурском атрибуты и предикаты, выражающие признак, не относятся к глагольным словам, но и не обнаруживают при этом каких-то специфических именных свойств. В. А. Аврорин счел возможным выделить в маньчжурском языке особую группу слов: «Наряду со словами предметного в своей основе значения, как чисто предметного, так и преимущественно или исходно предметного значения, которые отнесены к именам существительным, в маньчжурском языке имеется большая по численности и важная по употребительности группа слов, обозначающих разнообразные признаки. По всей видимости, это третья после существительных и глагольных слов группа. В семантическом и грамматическом отношениях она соответствует русским прилагательным, числительным и наречиям, в известной степени — местоимениям, а в некоторых употреблениях также и существительным» [Аврорин 2000: 97].

Алеутский язык отличается большой оригинальностью в плане выражения качественных признаков предметов и живых существ. Разумеется, признаки в алеутском языке способны иметь предикативную репрезентацию (напоминая при этом «качественные глаголы», см. об этом дальше), но не могут служить определениями: с формальной точки зрения признаки передаются в этом языке именами существительными, выступающими в роли не определения, а определяемого, точнее — в роли синтаксически главного компонента конструкции обладания, подобной тюркскому изафету третьего типа. В этом довольно необычном случае мы видим нечто весьма напоминающее соотношение логических и грамматических категорий в предложениях с пассивным залогом: как известно, пассив предполагает, что грамматический субъект (подлежащее) выступает логическим объектом; думаю, что аналогичным образом в алеутской конструкции типа лъам сакуна ‘худенький мальчик’ (букв. ‘мальчик худоба-его’ [Меновщиков 1968а: 393]) грамматическое определяемое (сакуна ‘худоба-его’) является логическим определением. Типологическая «изюминка» алеутского языка заключается в том, что он по какой-то причине старательно избегает представлять качественные признаки предметов или живых существ, казалось бы, самым естественным образом — при помощи слов, служащих определениями. Вместо этого алеутский язык либо помещает слово, обозначающее признак, в изафетную конструкцию формально в качестве определяемого, либо выражает признак специальными аффиксами, имеющими, стало быть, не грамматическое, а лексическое значение (см. о категории квалитативности, представленной четырьмя показателями, выражающими значения ‘хороший’, ‘маленький’, ‘большой’, ‘милый (дорогой и т. п.)’, а также о категории пейоративности, показатели которой передают значения ‘невысокого качества (о предмете)’ (если речь идет о живом существе, то ‘несчастный’), ‘плохой, негодный’, ‘проклятый, чертов’ [Головко и др. 2009: 80–81]).

В кратком очерке алеутского языка Г. А. Меновщиков писал: «Прилагательных в алеутском языке нет. В функции определительных слов выступают имена существительные качественной семантики и причастия. Существительные качественной семантики в зависимости от употребления обозначают как предмет, так и его признак: тагадах’ ‘новость’, ‘новый’, к’адах’ ‘скука’, ‘скучный’, алих’ ‘старик’, ‘старый’, кануйах ‘медь’, ‘медный’, к’айах’ ‘гора’, ‘высокий’» [Меновщиков 1968а: 392–393]. Обозначая признак, такие «имена существительные качественной семантики»

оформляются лично-притяжательным показателем 3-го лица единственного числа, в то время как синтаксически связанное с ним и предшествующее ему имя существительное присоединяет аффикс относительного падежа, например: йаг’ам тумтату ‘толстое бревно’ (букв. ‘бревна толщина-его’) [там же: 393]. Формально такие словосочетания ничем не отличаются от «притяжательного сочетания двух имен существительных» типа hан’им тан’а ‘озера вода-его’; в таких словосочетаниях Г. А. Меновщиков видит «двустороннюю изафетную связь» [там же: 390]. Действительно, подобные словосочетания весьма напоминают тюркский изафет третьего типа (см. татарский пример, приведенный выше).

В составе алеутской притяжательной конструкции «имяобладаемое может выражать тот или иной смысл, характеризующий обладателя с точки зрения качества, признака или свойства (в этом случае имя-обладаемое образуется от основ, от которых также могут образовываться так называемые качественные глаголы). Здесь выделяются следующие основные смысловые группы:

1) размер: киду-с аду-н'ис “длинные веревки”, букв. “веревок длинности”; ула-м ан'уна-а “большой дом”, букв. “дома большесть”;

2) количество: анг'аг'ина-с к'алаг'и-н'ис “много людей”, букв. “людей многости”; н^уук'аайа-м hасина-н'из-улах “мало мух”, букв. “мух не-многости”;

3) состояние: чаайу-м акина-а “горячий чай”, букв. “чая горячесть”; таан'а-м к'ин'ана-а “холодная вода”, букв. “воды холодность”; к'а-м hуда-а “сушеная рыба”, букв. “рыбы сухость”;

4) качество: ан'г'аг'ина-м иг'амана-а “хороший человек”, букв. “человека хорошесть”;

5) признак: асх'удги-м амг'их'си-и “красивая девушка”, букв. “девушки красота” …;

6) возраст (абсолютный и относительный): исуг'и-м алиг'ии “старая нерпа”, букв. “нерпы старость”; туку-м тагада-а “новый начальник”, букв. “начальника новизна”;

7) цвет: книиги-с улууда-н'ис “красная книга”, букв. “книги краснота”; суна-м к'ум^а-а “белый корабль”, букв. “корабля белизна”» [Головко и др. 2009: 76–77].

Для предикативного выражения признака в алеутском языке используются «… так называемые качественные глаголы, то есть глагольные формы, образованные от основы имен с качественной семантикой парадигматическими средствами, без специальных транспонирующих показателей. Ср.: чаайум акинаа “горячий чай” — чаайух' акинакух' “Чай горячий”; к'аwам ан'унаа “большой сивуч” — к'аwах' ан'унакух' “Сивуч большой”; аамг'им улуудаа “красная кровь” — аамгих' улуудах' “Кровь красная”;

укинам иг'анаа “острый нож” — укинах' иг'анах' “Нож острый”;

слукас к'алаг'ин'ис “много чаек” — слукас к'алаг'икус “Чаек много”; ачихазам суганг'ии “молодой учитель” — ачихазах' суганг'икух' “Учитель молодой”» [Головко и др. 2009: 231].

Интересно, что в смешанном языке алеутов о-ва Медный, как и в алеутском языке, «нет класса прилагательных, и определительные отношения выражаются посессивным сочетанием двух имен» [Головко 2009: 453]. В качестве примеров Е. В. Головко приводит в другой своей работе такие словосочетания на языке медновских алеутов: «собака-м ’итхии ‘хвост собаки’;

анаина-н улаи ‘дома людей’; асааа-м амайакнаа ‘заразная болезнь’ (букв. ‘плохая болезнь’); ула-м ’айа ‘к дому’» [Головко 1996: 121] (первый компонент этих словосочетаний оформлен показателями относительного падежа:

-м (ед. ч.) и -н (мн. ч.);

второй компонент представляет собой посессивную форму 3-го л.

ед. ч. — А. П.). По поводу синтаксиса языка медновских алеутов Е. В. Головко пишет следующее: «… синтаксис представляет собой компромиссное сочетание алеутского и русского при несколько большем процентном соотношении русских черт, но при этом М. а. я. (медновских алеутов язык. — А. П.) сохраняет некоторые принципиально важные синтаксические механизмы алеутского языка» [Головко 1996: 118–119].

В эскимосском языке, родственном алеутскому, признаки предметов и живых существ выражаются иначе. В эскимосском языке представлена лексико-грамматическая группировка слов, которые Г. А. Меновщиков в одних работах называет прилагательными ([Меновщиков 1954: 226–235, 1968b: 373–374]), в других — «именами качественными и относительными» (например, в [Меновщиков 1962: 225–239]), а в описании языка науканских эскимосов приводит оба термина («имена качественные и относительные (имена прилагательные)» [Меновщиков 1975: 119]).

Г. А. Меновщиков так характеризует «имена качественные и относительные» в языке науканских эскимосов: «По грамматическим свойствам эта группа слов ближе стоит к причастиям, поскольку она обладает как именными, так и глагольными признаками. К именным признакам качественных и относительных слов относится их изменение по падежам и употребление в функции определительных слов. В отличие от существительных эти имена не принимают лично-притяжательных форм. С причастиями их сближает способность выполнять предикативные функции и принимать при этом личные глагольные формы. Последнее свойство имен качественных и относительных эскимосского языка отличает их от имен прилагательных в традиционном понимании этой категории слов» [Меновщиков 1975: 119]. Надо сказать, что изменение «имен качественных и относительных» по падежам и числам представляет собой в эскимосском языке (в частности, в чаплинском диалекте) «средство согласования определения с определяемым» [Меновщиков 1962: 225].

Следует иметь в виду, что эскимосские «прилагательные», выступая в функции предиката, обладают «глагольными признаками» в той же степени, что и любое эскимосское существительное: «Любое имя существительное может образовывать особые формы (их можно было бы назвать глагольными формами имени), в которых оно выступает в предложении в роли сказуемого.

При этом к основе имени существительного присоединяются:

особый суффикс предикативности (сказуемости) и затем суффиксы, обозначающие лицо, число, время и наклонение. Эти суффиксы совершенно одинаковы с теми, которые употребляются (в точно таком же значении) с непереходными и переходными глаголами» [Меновщиков 1954: 203]. Г. А. Меновщиков уточняет, что «глагольные формы имен существительных (всегда выступающие в качестве сказуемого) выражают наст.: иваг’иних’тын’ун’а охотник-есть-я прош.: иваг’иних’тын’уман’а охотником-был-я буд.: иваг’иних’тын’улъык’ун’а охотником-буду-я г) н а к л о н е н и е, а также те оттенки значения, которые выражаются глагольным наклонением:

вопр.: иваг’иних’тын’узин’а охотник ли я?

повел.-увещ. (повелительно-увещевательное. — А. П.):

иваг’иних’тын’улян’а пусть я буду охотником!» [Меновщиков 1954: 203].

Как видим, «предикативизирующая» аффиксация бывает не только персональной (как, например, в татарском языке:

балыкчы-мын ‘я рыбак’), персонально-темпоральной (как, например, в ненецком языке: нюдяко-дамзь ‘я был маленьким’2 [Терещенко 1947: 41]), но и персонально-модальной (как в эскимосском языке, в частности, в приведенном выше примере, взятом из эскимосско-русского словаря Г. А. Меновщикова: иваг’иних’тын’улян’а ‘пусть я буду охотником!’).

Такие ненецкие формы Н. М. Терещенко называет «сказуемостными формами имени» [Терещенко 1947: 129–132].

В «Кратком грамматическом очерке», являющемся приложением к эскимосско-русскому словарю, Г. А. Меновщиков пишет: «Выступая в функции сказуемого, прилагательные получают особое, общее для всех имен (выделено мной. — А. П.), предикативное (сказуемостное) оформление и переходят в разряд глагольных образований» [Меновщиков 1954: 227]. Думаю, что правильнее было бы говорить не о переходе «в разряд глагольных образований», а о формах предикативности, которые не вербализуют имена (существительные, прилагательные, местоимения, числительные), а «предикативизируют» их; ср. аналогичное отношение между субстантивацией (морфолологической транспозицией) и номинализацией (синтаксической транспозицией).

В эскимосском и алеутском языках употребление в роли предиката слов, выражающих, в частности, качественные признаки, представляет собой именно синтаксическую, а не морфологическую транспозицию, т. е. говорить о глагольных свойствах эскимосских и алеутских «призначных слов» вряд ли представляется возможным. В таком случае и эскимосский, и алеутский относятся к числу языков, имеющих именную, а не глагольную репрезентацию признака. Глагольная репрезентация признака из языков Сибири и Дальнего Востока России определенно свойственна нивхскому [Отаина 1978], а также юкагирскому: «По своим словоизменительным свойствам в Ю. я. (юкагирском языке. — А. П.) противопоставляются прежде всего существительные и глаголы.

Прилагательные как грамматический разряд отсутствуют, но класс непереходных глаголов включает в себя качественные основы, передающие значения прилагательных, например –tom — ‘быть большим’. Их использование в атрибутивной и предикативной функциях подчинено тем же закономерностям, что и для процессуальных (собственно глагольных) непереходных глаголов …» [Николаева, Хелимский 1996: 159]. Глагольная репрезентация некоторых признаков (например: няръя(сь) ‘быть красным’, нгамняла(сь) ‘быть вкусным’, сангговоць ‘быть тяжелым’, ‘быть трудным’) характерна для ненецкого языка (Н. М. Терещенко рассматривает такие слова в разделе «Причастие» [Терещенко 1947: 122–123]), а также для ряда тунгусо-маньчжурских языков (ср. эвенк. (восточные диалекты) ургэ-h ‘тяжелый’ — суффикс -h (-с) оформляет не только несколько «призначных» слов, но и причастия, образованные от некоторых глагольных основ, обозначающих состояние).

Г. А. Меновщиков отмечает одну любопытную особенность:

«Некоторые слова, в зависимости от синтаксической функции в предложении, могут выступать то как существительные, то как прилагательные; таковы, например, слова с суффиксом -нык’:

ристунык’ хитрый и хитрость, кылын’анык’ осторожный и осторожность» [Меновщиков 1954: 226]. Правда, далее, при описании глагола, говорится об «отглагольных именах с суффиксом -нык’» [Меновщиков 1954: 279].

Что касается синтаксической стороны эскимосских «имен качественных и относительных» (прилагательных), то существенным для темы данной статьи представляется следующее:

«Определение как член предложения выражается в ЯАЭ (в языке азиатских эскимосов. — А. П.) отдельным именем реже, чем, например, в русском. В значительном числе случаев, когда в русском переводе оказывается выражено определение, поэскимосски мы находим какое-либо иное средство передачи того же значения (например, зависимую предикацию или суффиксальные элементы в составе сказуемого)» [Вахтин 1995: 181].

Если обнаруженная Н. Б. Вахтиным удивительная синтаксическая особенность эскимосского языка была в прошлом свойственна родственному ему алеутскому, то тогда в определенной степени проясняются обстоятельства, способствовавшие появлению в этом языке столь необычного способа выражения признака (не *акина чаайу ‘горячий чай’, а чаайу-м акина-а (букв. ‘чая горячесть’)). При этом следует подчеркнуть, что выражение признака при помощи изафетной конструкции было бы невозможно, если бы признак имел глагольную, а не субстантивную репрезентацию, поскольку изафетная конструкция предполагает субстантивность обоих ее компонентов.

При всей оригинальности алеутского способа выражения признака способ этот имеет типологическую аналогию в тунгусоманьчжурских языках.

В орочском языке «определения, выраженные прилагательными, могут препозитивно примыкать к определяемым, например: аjа н ‘хороший человек’, сагди мамача ‘старая старуха’, эгди усэктэ ‘много зверей (многочисленный зверь)’. Но возможно и постпозитивное расположение определения, причем в этом случае оно обязательно приобретает лично-притяжательную форму 3-го лица, например: н аjани, мамача сагдини, усэктэ эгдини (с теми же значениями)» [Аврорин, Лебедева 1968: 207]3.

Как видим, постпозитивное расположение определения в орочском языке предполагает наличие связи отражения: словосочетание н аjа-ни (человек хороший-3SG) ‘хороший человек’ с формально-синтаксической точки зрения тождественно, например, словосочетанию купса хитэ-ни (купец ребенок-3SG) ‘ребенок (сын) купца’.

Необходимо иметь в виду, что, например, словосочетание гаса сагди-ни ‘(очень) большая птица’ не следует буквально переводить как ‘птица величина-ее’ — для передачи значения ‘величина чего-л., размер; возраст (о пожилых людях)’ имеется производная от сагди основа сагди-ла- (употребляется с притяжательным суффиксом [Аврорин, Лебедева 1978: 220]). Приведу фразовый пример: т гаса сагди-ла-ни (птица большой-DRV-3SG) улаач бичи ‘Та птица была размером (ростом) с домашнего оленя’ [Аврорин, Лебедева (сост.) 1966: 94]. Ср. также эгдилэ- (с притяжательным суффиксом) ‘количество чего-л.’ [Аврорин, Лебедева 1978: 256].

В орочских словосочетаниях типа н аjа-ни ‘(очень) хороший человек’ слово (словоформа) аjа-ни формально является определяемым, но по сути выступает в качестве определения – логического атрибута. Этот главный компонент изафетной конструкции оформляется в таких случаях (и не только в орочском языке, как мы увидим дальше) только показателем 3-го лица единственного числа, какие-либо другие показатели лица-числа в данной конструкции с логическим атрибутом совершенно недопустимы.

Кстати, в одном орочском фольклорном тексте мне встретился пример, в котором условно говоря прилагательное находится в постпозиции к определяемому слову и при этом согласуется с ним в падеже:

ичэхэниjи тэггэ-jи аjа-ва (верхняя.одежда-REFL.SG красивый-ACC) тэтигиjэ, мэггэмэ гэннэхэни ‘Увидев (его), красивую одежду надела и пошла за героем (чтобы привести его)’ [Аврорин, Лебедева (сост.) 1966: 78].

Во всех цитируемых примерах глоссинг мой. — А. П.

Такого рода логические атрибуты в конструкции с отражением встречаются в орочских текстах относительно редко. В поисках подобных конструкций я просмотрел все орочские тексты, опубликованные В. А. Аврориным и Е. П. Лебедевой [Аврорин, Лебедева (сост.) 1966; Аврорин, Лебедева 1978]. Приведу примеры (не все, их больше):

сивочоко харалампи (бука) амини бичини (1) человек большой-3SG человек сильный-3SG ‘Отец Сиочонко Харлампия (Беуки) был самым крупным, самым сильным во всех отношениях человеком’.

В этом же тексте, но только ближе к его концу, мы видим уже «нормальное» словосочетание с препозитивным определением, примыкающем к определяемому:

(2) … томи догдини эд мага-ва-ни (3) ‘… слышит страшный порыв ветра’ В примерах, взятых из орочских текстов, опубликованных В. А. Аврориным и Е. П. Лебедевой [Аврорин, Лебедева (сост.) 1966;

Аврорин, Лебедева 1978], а также из ульчских текстов, опубликованных О. П. Суником [Суник 1985], я не указываю точку над гласными у и и (таким способом авторы (составители) обозначают обусловленный сингармонизмом относительно более высокий подъем этих гласных), также не обозначаю обусловленную сингармонизмом увулярность согласных в ульчских примерах; в приводимых мною примерах из орочских текстов [Аврорин, Лебедева 1966, 1978] отсутствует подстрочный знак, служащий для обозначения дифтонгов. В некоторых случаях я даю свой перевод орочских, орокских и ульчских примеров; если перевод заимствован у авторов (составителей), то указывается номер страницы, на которой дается этот перевод. Словосочетания выделены жирным шрифтом мной.

(4) (в глоссировании слово аjа переводится как ‘хороший’ весьма условно — на самом деле слово это и в орочском, и в некоторых других тунгусо-маньчжурских языках обозначает всевозможные положительные качества самых разных объектов) красавица хороший-3SG унтанда аjа бич, багдинда аjа бич. мэггэ ‘Статная это была красавица. И халат у нее красивый, и обувь красивая, и собой хороша была. Герой на ней женился’.

эуиидэ эсипи лалиjа. уктэ-вэ=дэ аjакта-ва-ни (6) эптэипи. оккима инакинду эукэнэипи, самый.жирный-ACC-3SG лучший-ACC-3SG ‘В пище мы нужды не испытываем, питаемся самым лучшим мясом. Что похуже — отдаем собакам, а самое лучшее, самое жирное сами едим’. [там же: 79, 167] (интересно, что в рассматриваемых конструкциях типа уктэ-вэ=дэ аjакта-ва-ни вполне допустим эллипсис: уктэ-вэ=дэ аjакта-вани > аjакта-ва-ни, уктэ-вэ=дэ боггокто-во-ни >боггокто-во-ни) тадугдана мэггэсэ хау-ббаи аjакта-ва-ни, (7) аjакта-ва-ни тэтигихэти, тс гигдэлигихэти лучший-ACC-3SG ‘Герои тут же нарядились в самые лучшие одежды и совсем (постпозитивный логический атрибут может быть редуплицированным) таду эухэндуjи ичэхэни — ули сагди-ни.

(8) ‘Когда спускался (с горы к реке), увидел — большая река.

… ичэхэни — ули бими, ули сагди-ни (9) ‘… и увидел как будто реку, но только очень широкую’ (10) … анаjэ-э, халиуку сагди-ни бни!

‘… ой-ой-ой, ну и огромный баркас стоит!’ (11) анаjэ-э, оло=до би-ми, сагди-ни!

камень=PART быть-CVB.IPF большой-3SG ‘Ну и камень, какой огромный!’ [там же: 69, 159] (пример интересен еще и потому, что изафетная конструкция в нем инкорпорировала инородный элемент — деепричастие бими) (12) хото сагди-ни очини город большой-3SG (13) эинэу амба сагди-ни эмэээни (этот пример наглядно демонстрирует то, что слово сагдини является логическим атрибутом, логическим же субъектом выступает слово амба, с которым и коррелирует предикат эмэээни — ведь амба эмэээни ‘черт придет’, а не сагдини эмэээни ‘«крупность» его придет’);

нерпа многие,множество-3SG ‘А обычных героев там было много’. [там же: 68, 158] Пример этот интересен тем, что сказуемое оформлено показателем множественного числа -ти, т. е. оно ориентировано не на вершину изафетной конструкции (эгди-ни), а на формально зависимое от этой вершины слово мэггэ («общее число», в данном контексте выражающее множественность: ‘герои’. Следует сказать, что в отличие от предиката (б-ти ‘имеются’) в изафетной конструкции использован показатель единственного, а не множественного числа (эгди-ни). Нетрудно заметить, что в предыдущем примере, грамматически очень похожем на только что рассмотренный, сказуемое имеет показатель единственного числа: хэтэ эгди-ни н-хэ-ни (нерпа многие,множество-3SG выйтиPST-3SG) ‘Появилось множество нерп’.

В приведенных орочских примерах в качестве постпозитивных логических атрибутов выступают следующие слова:

сагди ‘большой, взрослый, старый’, мага ‘сильный, тяжелый, Слово эгди ‘много, многие, множество, «множественно»’ может употребляться и иначе: ико додуни сугаса эгди хурухани ‘В котле сварилось много рыбы’ [Аврорин, Лебедева 1966: 41, 133] (вероятно, в этом предложении слово эгди выступает в роли обстоятельства образа действия, т. е. что-то вроде «рыба множественно сварилась»); тимаки дэси эгди ‘на завтра работы много’ [там же: 76] (слово эгди является здесь сказуемым); эгди сугасава ваjа, … ‘много рыбы поймав (букв.

убив), …’ [там же: 66] (препозитивное определение, примыкающее к определяемому); хктэ-вэ эгди-вэ (крапива-ACC много-ACC) аваjа, … ‘крапивы много набрав, …’ [там же: 65] (постпозитивное определение, согласующееся с определяемым в падеже); эгдивэ ови, эгдивэ вавуjи ‘много сделав (ловушек), много можно убить (зверя)’ [Аврорин, Лебедева 1978: 71] (слово эгдивэ является прямым дополнением); тэи то эгди-ни (огонь многие,множество-3SG) усэктэ сикэни ‘Это множество огоньков — души зверей’ [там же: 85, 119] (словосочетание тэи то эгдини ‘это (то) множество огоньков’ представляет собой группу подлежащего).

трудный, дорогой, громкий, яркий’, эгди ‘множество; многочисленный, многие; много’, аjа ‘хороший, красивый, добрый, порядочный (о человеке); хорошо’. Как видим, все эти слова, способны иметь не только атрибутивную, но и субстантивную репрезентацию (а некоторые и адвербиальную7). Такие слова обозначают качественный или количественный признак предмета или живого существа и могут выступать в предложении в роли определения, дополнения, сказуемого.

В орочских текстах, опубликованных В. А. Аврориным и Е. П. Лебедевой, удалось найти пример, в котором слово, выражающее признак и оформленное личным показателем, определенно является предикатом: б угдаму ан очкони ‘наша лодка очень маленькая’ [Аврорин, Лебедева (сост.) 1966: 82] (подробнее об этом примере см. дальше). Не исключено, что в некоторых приведенных выше примерах те слова, которые обозначают признак, являются не логическими атрибутами, а выступают в качестве предикатов:

(16) … ичэхэни — ули бими, ули сагди-ни ‘… и увидел как будто реку, но только очень широкую’ (17) омо хусэ н багдихани. синэи мага-ни ‘Один мужчина жил, очень бедный (букв. сильно бедный)’ (18) омо н бичини, эдэ 8 мага-ни, jавада эсин тумнэjэ Ср. уже приведенный пример: Ико додуни сугаса эгди хурухани ‘В котле сварилось много рыбы’ [Аврорин, Лебедева 1966: 41, 133] (букв. ‘в котле рыба множественно сварилась’).

Согласно словарю, долгим является гласный первого слога:

эдэ(н) ‘1) слабый, бессильный; 2) глупый, неразумный; 3) глупец, дурак’ [Аврорин, Лебедева 1978: 256].

В изафетной конструкции в качестве логического атрибута, судя по всем имеющимся примерам, могут выступать такие слова, которые обозначают признаки с довольно высокой степенью проявления: если говорить о размере, то это «большой», если о возрасте, то «взрослый», если о физических способностях, то «сильный», если о весе, то «тяжелый», если о количестве, то «многочисленный», если об общей оценке качеств предмета или живого существа, а также о внешних данных и характере человека, то «хороший (красивый, добрый, порядочный)». Соответственно, в орочских текстах, записанных В. А. Аврориным и Е. П. Лебедевой, мне не встретились в таком употреблении антонимы, которые обозначают соответственно нечто небольшое, молодое, слабое, легкое, малочисленное, плохое.

В орочском языке постпозитивный логический атрибут в составе изафетной конструкции употребляется вместо препозитивного примыкающего определения в тех случаях, когда необходимо подчеркнуть высокую или очень высокую степень проявления признака. Об эмфатической составляющей орочской изафетной конструкции с несоответствием грамматического и логического начала свидетельствуют максимально точно передающие смысл оригинала переводы некоторых приведенных выше примеров:

(19) сивочоко харалампи (бука) амини бичини н сагдини, н магани, jалада гамди мага ‘Отец Сиочонко Харлампия (Беуки) был самым крупным, самым сильным во всех отношениях человеком’.

(20) … гдулани кини — уму мамача сагдини бни ‘… вошел в дом, а там живет одна дряхлая старуха’ (21) … ичэхэни — ули бими, ули сагдини ‘… и увидел как будто реку, но только очень широкую’ (22) … анаjэ-э, халиуку сагдини бни!

‘… ой-ой-ой, ну и огромный баркас стоит!’ [там же] (23) анаjэ-э, олодо бими, сагдини!

(24) … томи догдини эд магавани ‘… слышит страшный порыв ветра’ [там же: 91, 178] Впрочем, высокая степень проявления признака может быть выражена и иначе — в частности, эмфатической долготой гласного в исходе слова, обозначающего признак: нэумунэ багдихати. сагд-и гду бичити ‘Жили-были двое братьев. Жили они в большущем доме’ [Аврорин, Лебедева (сост.) 1966: 123, 207].

В рассматриваемых изафетных конструкциях максимальная степень проявления признака может выражаться суффиксом -ку, присоединяющимся к слову, обозначающему признак, например:

(25) кауниака н махи-ку-ни, н сагди-ку-ни, н эгдини бичити человек большой-SUPER.PL-3SG ‘Род Каундянка был самым сильным, самым большим, самым многочисленным’.

В очерке орочского языка В. А. Аврорин и Е. П. Лебедева отмечают: «Качественные и количественные прилагательные изменяются по двум деривационным формам. Усилительная форма с суффиксом -к: аjак ‘очень хороший’, ‘какой хороший!’, уjакак ‘очень мало’, ‘ой, как мало!’. Усилительномножественная форма с суффиксом -ку/-ку ~ -уку /-уку:

аjаку ‘самые лучшие’, чиуку ‘самые маленькие’» [Аврорин, Лебедева 1968: 199].

Если говорить об истории появления в орочском языке такого необычного способа выражения признака, то весьма важным представляется уже приведенный пример:

мы лодка-1PL.INCL очень совсем.маленький-3SG ‘наша лодка очень маленькая’ В этом предложении словосочетание б угда-му ‘наша лодка’ является группой подлежащего, а словосочетание ан очкони ‘очень маленькая’ выступает группой сказуемого. Существенно, что во втором словосочетании имеется слово ан ‘очень’, употребляющееся только со словами, обозначающими признак.

Аффикс -ни в словоформе очкони определенно является лично-предикативным, а не лично-притяжательным показателем 3-го лица единственного числа. В настоящее время в орочском языке лично-предикативные аффиксы встречается очень редко. Однако весьма вероятно, что в прошлом в орочском языке личные суффиксы могли функционировать не только как личнопритяжательные, но и как лично-предикативные. Если это было действительно так, то логический атрибут в словосочетаниях наподобие н мага-ни ‘(очень) сильный человек’ первоначально был предикатом, оформлявшимся лично-предикативным суффиксом: н мага-ни ‘человек — (очень) сильный’. Впоследствии, когда такое употребление личных суффиксов стало скорее исключением, чем правилом, предикативная единица трансформировалась в атрибутивную, но только с атрибутом логическим, а не грамматическим. При этом логический атрибут в составе изафетной конструкции (н мага-ни ‘(очень) сильный человек’) не превратился в синонимического конкурента препозитивного грамматического атрибута (мага н ‘сильный человек’), поскольку первый сохранил свою эмфатическую специфику, которая, вероятно, была свойственна предикативным конструкциям типа н мага-ни ‘человек — (очень) сильный’.

В этой связи стоит привлечь данные нанайского языка — генетически весьма близкого орочскому. В нанайском «прямая притяжательная форма … способна выражать предикативные отношения. Например: ми наи [наijи] может значить ‘мой человек’, но может значить и ‘я человек’; си паксиси может значить и ‘твой мастер’, и ‘ты мастер’; суэ нучи найсу может значить и ‘ваши дети (маленькие люди)’, и ‘вы дети’ и т. п. Вторые значения даже более обычны. Конечно, далеко не всякое притяжательное словосочетание способно приобретать предикативное значение, а лишь такое, в котором участвуют слова, допускающие по своим значениям возможность установления между ними предикативной связи» [Аврорин 1959: 159].

Для нашей работы интерес представляет то, что в нанайском языке «имена качества» (термин В. А. Аврорина) при предикативном их употреблении способны оформляться личными аффиксами.

«Особую часть речи, занимающую промежуточное положение между качественными прилагательными, качественными наречиями и именами существительными отвлеченного значения, составляет количественно немногочисленная, но весьма употребительная группа слов — имена качества.

Эта часть речи характеризуется тем, что а) обозначает качество как признак предмета, признак действия или как самостоятельную субстанцию, связанную с каким-либо предметом как ее обладателем, или совершенно независимую, б) может играть роль любого члена предложения не только в заместительном, но и в прямом употреблении, в) обладает грамматическими категориями, характерными для качественных прилагательных, качественных наречий и отвлеченных существительных; является с точки зрения современного языка группой непроизводных слов (возможность этимологического членения некоторых из этих слов здесь в расчет не принимается)» [Аврорин 1959: 222–223].

«При предикативном обозначении признака предмета одинаково допустимы как простая, так и притяжательная формы.

Примеры: … Си дангсаси улэн = Си дангсаси улэни ‘Твоя книга хороша’» [Аврорин 1959: 227] (Си дангса-си улэн ты книга-2SG хороший; Си дангса-си улэ-ни ты книга-2SG хороший-3SG).

Как видим, то словосочетание, которое в нанайском языке выражает предикативную связь, в орочском передает атрибутивную, но с одним существенным уточнением: атрибут при этом является логическим.

Аналогичный способ выражения атрибута возможен также в некоторых других тунгусо-маньчжурских языках.

Примеры изафетных конструкций, в которых формально главный компонент является логическим атрибутом, я нашел в ульчских фольклорных текстах [Суник 1985], однако во всех текстах в указанной работе О. П. Суника таких примеров оказалось всего два:

(27) Мун агигупу н мага-ва-ни бакичами халачини. Балана долдихани, билэ, н мага-ни мэнти дидивэни ‘Наш начальник, желая встретиться с сильным человеком, ожидает. Давно уже слышал о том, что человек сильный к В других десяти найденных мною ульчских примерах личный показатель функционирует либо как предикативный, а не посессивный, либо вершиной словосочетания выступает слово с определенно субстантивной семантикой:

девица многие,множество-3SG молодец многие,множество-3SG ‘Там девиц много, молодцев много, говорят’ (29) Гэ, гуч ти энэм, ти энэм, анайи, эгдэ мага-ла-ни сильный-DRV-3SG ‘И вот снова так идет да идет, ой, пожар сильный’ (в нанайском языке «суффикс -ла/-лэ от прилагательных, обозначающих наиболее ярко выраженные из контрастирующих признаков предметов по размеру, количеству или весу, чаще всего — от качественных прилагательных размера …, образует существительные, обозначающие обобщенное и субстантивное представление о размерах, количестве и весе. Образованные таким способом существительные употребляются только в притяжательных формах, т. к. представление о размере, количестве и весе, даже обобщаясь, не отрывается от обладающих ими предметов. Например: нгонилани ‘длина (его)’, от нгоними ‘длинный’ …»9 [Аврорин 1959: 116]) Интересно, что в тувинском языке некоторые слова, обозначающие признак, могут выражать «обобщенное и субстантивное представление», при этом они обязательно оформлены притяжательным поИ-и, — ти мэргэ вэндин, — гэрэ нвэ, гаса-гаса человек множество-ACC-3SG человек скопление-ACC-3SG человек многие,множество-ACC-3SG ти манам, ти эм бичис ‘— Да-а, — тот молодец говорит, — многих людей, людей многих селений, массу людей, людей-воинов, людей множество так уничтожая, так поедая, ты жил’.

(О. П. Суник перевел словосочетание н чавхавани как ‘людейвоинов’; действительно, маньчжурское по происхождению слово чавха ~ чауха может иметь значения ‘войско’, ‘война’, однако в данном случае значение иное, причем в ульчском языке до сих пор не отмеченное — ‘скопление большого количества предметов, животных или людей’; такой вывод подтверждается данными близко родственного ульчскому орокского языка: чауа1 ‘сбор, скопление в одном месте (предметов или лиц)’10, чауа2 ‘1) война;

2) войско’ [Озолиня 2001: 392]) (31) Тапи ти ум эктэ дичин. Ти-да мэн биручу, чупал олбинчини. Эси-гдэл биру тавас-эвэс анухати. Н множество-DRV-3SG человек многие,множество-DRV-3SG ‘Потом (еще) одна женщина (вторая жена) пришла (вместе) со своим селением, (она) целиком (его) привезла. Уж теказателем 3-го лица единственного числа, но не имеют специального основообразующего, как его называет В. А. Аврорин, аффикса типа нанайского -ла-/ -лэ-. Как пишет А. А. Сюрюн, слово, обозначающее абстрактный признак, может употребляться как в составе изафетной конструкции (аът-ты дрген-и ‘скорость лошади’), так и вне этой конструкции, самостоятельно — при этом такое слово имеет чисто формальный, «пустой» посессивный показатель 3-го лица единственного числа (дрген-и ‘скорость’) [Сюрюн 2011: 102].

Ср. нивх. (амур.) чо ‘1) группа; 2) стадо, табун; 3) стая; 4) косяк’ [Савельева, Таксами (сост.) 1970: 450].

перь селение и туда и сюда (во все стороны) построили.

Людей множество, людей много — так жили’.

(32) — Гэ, эй-гдэ н магагу-ни, н батургу-ни, кадал пэйси ололоми, калтааси, хурэн пэйси богатырь-3SG ололоми, хэкпээси ‘— Это человек сильный, человек — богатырь, скалу вниз если бросить, не расколется, гору вниз если бросить, не сдвинется (такой сильный богатырь)’. [Суник 1985: 87, 142] В двух последних примерах ульчские слова магагу и батургу следует считать существительными, означающими соответственно ‘силач’ и ‘богатырь’ — в этом убеждают параллели первому из них в родственных языках, ср. ороч. магаи ‘1) силач; 2) сила’ [Аврорин, Лебедева 1978: 203], а также орок.

магау ‘силач’, значение и употребление которого видно в следующем примере:

(33) Нарисал тундатуаса пурэсэл, нарил магау-л-чи ‘Люди, все пятеро, молодые, богатыри’ Аналогичная конструкция встретилась нам в негидальских текстах, однако пока могу привести лишь один пример, причем у меня нет уверенности, что слово, оформленное личным показателем, является логическим атрибутом:

(34) Tajji ine-du beje egdi-nin тот день-DAT человек многие,множество-3SG axipu-l-a-l собраться-INCH-PTCP.PST-PL ‘В тот день много народу собралось’.

Есть еще один негидальский пример, иллюстрирующий скорее предикативное употребление слова, обозначающего признак:

(35) Dilga-nin aja-nin, soo-ji-nin голос-3SG хороший-3SG плакать-PTCP.PRS-3SG ‘Голос ее хороший (красивый), (голос,) которым она плачет’11.

Несколько чаще, чем в орочском, ульчском и тем более в негидальском употребляется интересующая нас конструкция в орокском (уильта) языке.

В кратком описании орокского (уильта) языка Т. Цумагари отмечает: «Следующее “прилагательное” следует считать номинализованным: ulaa aya-ni [reindeer good-3S] ‘хороший (лучший) олень (букв. the good one of reindeer)’» [Tsumagari 2009: 10].

В орокских текстах, записанных Т. И. Петровой, я нашел, в частности, такие примеры:

(36) Би — нари мага-ни би, миниэчи би нари наду ана ‘Я — богатырь. Такого человека, как я, на земле нет’.

(37) Би амимби мимбе нари мага-таи-ни брини (38) Дулэсэи итэхэни боjо пакал оjовани, гочи итэхэни домашний.олень сильный13-ACC-3SG ‘Вперед посмотрели, увидели темную спину медведя и сильного оленя’.

Оба негидальских примера взяты из фольклорных текстов, записанных А. М. Певновым и М. М. Хасановой в 80-е годы от Е. М. Самандиной в дер. Белоглинка Ульчского района Хабаровского края.

Допустимо и иное членение на морфемы: масим-ба-ни (< *масин-ба-ни).

В «Словаре языка уильта» Дз. Икэгами отмечает, что антонимом слова maga является ugd ‘слабый’ [Ikegami 1997], в качестве антонима слова masi также указано ugd [ibid.: 118]; нетрудно сделать вывод: если у двух слов один и тот же антоним, то эти два слова — синонимы.

(39) Боjо аjактани бэjэни даи, хумана, лалли, иктэлни даисал, хосиктални онимисал, илини даи, сиактални хурумукэсэл, исални нучикэ ‘Свирепый медведь телом большой, худой, голодный, зубы большие, когти длинные, голова большая, шерсть коротенькая, глаза маленькие’. [там же: 150, 152] В последнем примере в словосочетании боjо аjакта-ни бэjэни ‘туловище свирепого медведя’ представлены две изафетные конструкции, причем одна (боjо аjакта-ни) как бы вложена в другую: {/боjо аjакта-ни/ 1бэjэ-ни}2 {/медведь злой-3SG/ 1туловищеSG}2. Это трехкомпонентное двуизафетное словосочетание можно рассматривать как контаминацию двух словосочетаний: боjо аjактани ‘свирепый медведь’ + боjо бэjэни ‘туловище медведя’ (а не боjо аjактани ‘свирепый медведь’ + абсолютно недопустимое аjакта бэjэни («туловище злобности»)). При отсутствии расхождения формы с содержанием вершина внешней изафетной конструкции непременно должна быть ориентирована на вершину внутренней (пример придумал я сам): духу эдэ-ни аси-ни (дом хозяин-3SG жена-3SG) ‘жена хозяина дома’ (духу эдэ-ни ‘хозяин дома’ + эдэ аси-ни ‘жена хозяина’).

Прочитав 18 орокских текстов, записанных Дз. Икэгами в 1955–1958 гг. (а также в 1966 г.) на Хоккайдо от трех носителей южного диалекта орокского языка (Горо Китагава (орокское имя — Горгулу) — иммигрировал в Японию с Южного Сахалина в 1958 г.; Чие Сато (орокское имя — Напка) и Кае Накагава — обе женщины иммигрировали в Японию с Южного Сахалина в 1947 г.), я нашел удивительные примеры употребления «призначных» слов.

Прежде всего, надо сказать, что встретился такой пример:

(40) njjee nari gugdaa-nee. mastaa gugda nari ‘О-о-о, какой высокий человек! Очень высокий человек’.

Причастие итэхэни (итэ-хэ-ни увидеть-PTCP.PST-3SG) переведено Т. И. Петровой как ‘посмотрели’, а также как ‘увидели’.

(полужирный шрифт, перевод и глоссинг здесь и в следующем примере — мои); в данном случае личный показатель имеет, повидимому, предикативную репрезентацию.

В другом тексте (рассказчик тот же — Горгулу), в котором также речь идет о высоком человеке, мы видим необычную конструкцию, заслуживающую особого внимания:

(41) njjee15 nari gugda-ni nari noomboni waapikkati orogini ‘О-о-о, очень высокий человек его обхватил и несет’.

В «Словаре языка уильта» Х. Магата дает такое толкование словосочетания nar magni nar:

‘среди людей самый сильный человек’ [Magata 1981: 127]16 (nar mag-ni nar человек сильный-3SG человек).

В одной из сказок (saxuri), записанных Дз. Икэгами у представителей южного диалекта языка уильта (орокского), превосходная рассказчица Напка использовала интересующую нас весьма экспрессивную трехчленную конструкцию 8 раз подряд (полужирный шрифт мой):

(42) bj barani bj sindaxaindaa. sir barani sir sindaxaindaa.

sp barani sp sindaxaindaa. md barani md sindaxaindaa. xl barani xl sindaxaindaa. u barani u sindaxaindaa. suli barani suli sindaxaindaa. tuksa barani tuksa sindaxaindaa ‘Очень (ужасно) много медведей пришло, говорят. Очень (ужасно) много диких оленей пришло, говорят. Очень (ужасно) много соболей пришло, говорят. Очень (ужасно) много выдр пришло, говорят. Очень (ужасно) много белок Дз. Икэгами отмечает, что в орокском (уильта) языке в исходе слова часто выпадают некоторые звуки [Ikegami 2002: 8]; выпавшие звуки Дз. Икэгами помечает курсивом. Что касается деепричастия waapikkati ‘обхватив’ в приводимом фразовом примере, то его прототипом является waapikkai.

Материалы собраны Х. Магатой на Южном Сахалине еще до войны, однако опубликованы они были в Японии сравнительно недавно.

пришло, говорят. Очень (ужасно) много кабарог пришло, говорят. Очень (ужасно) много лис пришло, говорят. Очень (ужасно) много зайцев пришло, говорят’. [Ikegami 2002: 57] Оригинальная орокская трехчленная конструкция с дистантной редупликацией представляет собой, на мой взгляд, контаминацию двух словосочетаний: nari gugda-ni ‘очень высокий человек’ (человек высокий-3SG) + gugda nari ‘высокий человек’ = nari gugda-ni nari ‘очень высокий человек’.

Синтаксической вершиной такого трехкомпонентного словосочетания является последнее в нем слово, проиллюстрирую это такими примерами:

(43) ini aja-ni ini-du geuxaatu uisi kargaxanda день хороший-3SG день-LOC ‘(В один) прекрасный день Геухату посмотрел наверх’ (полужирный шрифт, перевод и глоссинг здесь и в следующем фразовом примере мои).

(44) geeda gasa daaji-ni gassaa itxmbi uinind птица большой-3SG птица\ACC ‘Одну огромную птицу (я) видел, — сказал, говорят’ Остается только удивляться, какое изящное решение нашел орокский язык (точнее, южный его диалект) — с одной стороны, была сохранена исходная, грамматически противоречивая конструкция, в которой формально главным компонентом был логический атрибут (ini aja-ni (день хороший-3SG) ‘очень хороший день’), с другой же стороны, — эта конструкция была как бы надставлена, расширена путем повтора первого ее компонента (ini ‘день’). В результате логическое определяемое (ini ‘день’) стало грамматическим, что дало возможность присоединять словоизменительные суффиксы именно к нему (ini aja-ni ini-du (день хороший-3SG день-LOC) ‘в очень хороший день’), а не к логическому атрибуту (ini aja-du-ni (день хороший-LOC-3SG) ‘в очень хороший день’ — пример искусственный и совершенно недопустимый).

Если структурное сходство выражения признака в изафетной конструкции в алеутском, с одной стороны, в орочском, орокском, ульчском и негидальском, — с другой, имеет исключительно типологический характер, то совпадение в этом отношении орочского языка с орокским, ульчским и негидальским следует рассматривать как ареальное явление, возникшее вследствие того, что личные суффиксы в этих тунгусо-маньчжурских языках могли употребляться и как лично-предикативные, и как личнопритяжательные. Первоначально предикативная единица типа *нари аjа-ни! (человек хороший-PRED.3SG) ‘(Очень) хороший человек!’ постепенно трансформировалась, например, в орокском языке в экспрессивную изафетную конструкцию с логическим атрибутом в качестве вершины: нари аjа-ни (человек хорошийPOSS.3SG) ‘(очень) хороший человек’.

ACC — аккузатив; ALL — аллатив; CAUS — каузатив; COMP — компаратив; CVB — конверб или деепричастие; DAT — датив; DRV — деривационный аффикс; EMPH — эмфаза; GEN — генитив; INCH — инхоатив; INCL — инклюзив; IPF — имперфектив; LOC — локатив; PART — частица; PL — множественное число; POSS — посессивность; PRED — предикативность; PRS — настоящее время; PST — прошедшее время;

PTCP — причастие; RFCT — рефактив (аспектуальное значение противоположного и повторного действия); REFL — возвратно-притяжательное значение; S — единственное число (глоссинг Т. Цумагари); SG — единственное число; SUPER — суперлативное значение.

Аврорин 1959 — В. А. Аврорин. Грамматика нанайского языка. Т. 1.

М. — Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1959.

Аврорин 1981 — В. А. Аврорин. Синтаксические исследования по нанайскому языку. Л.: Наука, 1981.

Аврорин 2000 — В. А. Аврорин. Грамматика маньчжурского письменного языка. СПб.: Наука, 2000.

Аврорин, Лебедева (сост.) 1966 — В. А. Аврорин, Е. П. Лебедева (сост.).

Орочские сказки и мифы. Новосибирск: Наука, 1966.

Аврорин, Лебедева 1968 — В. А. Аврорин, Е. П. Лебедева. Орочский язык // Языки народов СССР. Монгольские, тунгусоманьчжурские и палеоазиатские языки. Т. V. Л., 1968. С. 191–209.

Аврорин, Лебедева 1978 — В. А. Аврорин, Е. П. Лебедева. Орочские тексты и словарь. Л.: Наука, 1978.

Вахтин 1995 — Н. Б. Вахтин. Синтаксис языка азиатских эскимосов.

СПб.: Изд-во Европ. Дома, 1995.

Головко 1997 — Е. В. Головко. Медновских алеутов язык // Языки мира:

Палеоазиатские языки. М.: Индрик, 1997. С. 117–125.

Головко 2009 — Е. В. Головко. Алеутский язык в Российской Федерации (структура, функционирование, контактные явления). Дисс.

… докт. филол. наук. ИЛИ РАН, СПб., 2009.

Головко и др. 2009 — Е. В. Головко, Н. Б. Вахтин, А. С. Асиновский.

Язык командорских алеутов. Диалект острова Беринга. СПб.:

Меновщиков 1954 — Г. А. Меновщиков. Эскимосско-русский словарь.

Л.: Учпедгиз, 1954.

Меновщиков 1962 — Г. А. Меновщиков. Грамматика языка азиатских эскимосов. Ч. 1. М. — Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1962.

Меновщиков 1968а — Г. А. Меновщиков. Алеутский язык // Языки народов СССР. Монгольские, тунгусо-маньчжурские и палеоазиатские языки. Т. 5. Л.: Наука, 1968. С. 386–406.

Меновщиков 1968б — Г. А. Меновщиков. Эскимосский язык // Языки народов СССР. Монгольские, тунгусо-маньчжурские и палеоазиатские языки. Т. 5. Л.: Наука, 1968. С. 366–385.

Меновщиков 1975 — Г. А. Меновщиков. Язык науканских эскимосов (фонетическое введение, очерк морфологии, тексты, словарь). Л.:

Николаева, Хелимский 1997 — И. А. Николаева, Е. А. Хелимский. Юкагирский язык // Языки мира: Палеоазиатские языки. М.: Индрик, 1997. С. 155–168.

Озолиня 2001 — Л. В. Озолиня. Орокско-русский словарь. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2001.

Отаина 1978 — Г. А. Отаина. Качественные глаголы в нивхском языке.

М.: Наука, 1978.

Петрова 1967 — Т. И. Петрова. Язык ороков (ульта). Л.: Наука, 1967.

Савельева, Таксами (сост.) 1970 — В. Н. Савельева, Ч. М. Таксами (сост.). Нивхско-русский словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1970.

Суник 1985 — О. П. Суник. Ульчский язык. Исследования и материалы.

Л.: Наука, 1985.

Сюрюн 2011 — А. А. Сюрюн. Приименные и приглагольные атрибуты в тувинском языке (к проблеме членов предложения и частей речи). Дисс. … канд. филол. наук. ИЛИ РАН, СПб., 2011.

Терещенко 1947 — Н. М. Терещенко. Очерк грамматики ненецкого (юрако-самоедского) языка. Л.: Учпедгиз, 1947.

Ikegami 1997 — J. Ikegami. Uirutago jiten [Словарь языка уильта]. Sapporo: Hokkaido University Press, 1997.

Ikegami 2002 — J. Ikegami. Tsungsu-Mansh shogo shiry yakukai [Материалы для изучения тунгусо-маньчжурских языков]. Sapporo:

Hokkaido University Press, 2002.

Magata 1981 — H. Magata. Uirutago jiten [Словарь языка уильта]. Abashiri: The Society for the Preservation of Northern Region Culture and Folklore,1981.

Tsumagari 2009 — T. Tsumagari. Grammatical Outline of Uilta (Revised) // Journal of the Graduate School of Letters. Hokkaido University. Vol.

4. Sapporo, 2009. P. 1–21.

ДЕМОНСТРАТИВНЫЕ ГЛАГОЛЫ В ЯЗЫКАХ МИРА:

ПРОБЛЕМЫ ИДЕНТИФИКАЦИИ И АНАЛИЗА

Под демонстративами обычно понимается закрытый класс слов (а также в некоторых случаях клитик и аффиксов), для которых характерна указательная функция. В русскоязычной литературе демонстративы традиционно называются либо указательными словами, либо при более детальном описании — указательными местоимениями, прилагательными и наречиями.

Демонстративы употребляются, как правило, в дейктическом контексте, указывая на степень отдаленности объекта высказывания от дейктического центра (говорящего или/и слущающего), см. [Himmelmann 1996: 210]. В последнее время все большее внимание обращается на коммуникативную функцию демонстративов, которая заключается в фокусировании внимания говорящего на определенном объекте в речевой ситуации [Hanks 1992: 4; Himmelmann 1996: 53–62; Laury 1997; Diessel 1999b: 38;

Enfield 2003].

Демонстративы относятся к различным морфосинтаксическим классам слов (см. раздел 2), противопоставлены по различным семантическим и дейктическим признакам и используются в различных прагматических функциях.

В настоящей статье, посвященной юбилею Евгения Васильевича Головко, моего давнего друга и коллеги по изучению палеоазиатских языков, предлагается предварительный анализ демонстративных глаголов, которые представляют собой один из типологически редких и наименее изученных классов демонстративов. Грамматические описания языков, не говоря уже о типологических исследованиях, содержат чрезвычайно мало информации об этой группе слов. А между тем демонстративные глаголы зафиксированы не только в отдельных языках по всему миру, но и в целых языковых группах. Они встречаются в монгольских языках, по крайней мере в трех австронезийских языках, а именно в фиджийском (Fijian), кавалан (Kavalan) и ваеакау-таумако (Vaeakau-Taumako), а также в австралийском языке дирбал (Dyirbal), африканском языке джухоан (Ju’hoan), амазонском языке урарина (Urarina) и в нивхском (палеоазиатском) языке.

Исследование, итоги которого представлены в настоящей статье, основывается на данных из этих языков. Краткое описание их демонстративных систем, включающих разные классы демонстративов, приводится в разделе 3.

В разделе 4 последовательно рассматриваются следующие характеристики демонстративных глаголов: (i) морфосинтаксические (см. 4.1), (ii) семантические, а именно указание на действие, качество, размер или местоположение объекта, находящегося в фокусе внимания говорящего (см. 4.2), (iii) дейктические, а именно указание или отсутствие указания на степень удаленности объекта от дейктического центра (см. 4.3), (iv) прагматические, а именно значения, передаваемые данными глаголами в экзофорической, эндофорической и экспрессивной функциях (см. 4.4).

В заключительном разделе 5 суммируются выводы и намечаются перспективы дальнейших исследований.

2. Морфосинтаксическая классификация В русскоязычной литературе проблема классификации демонстративов обсуждалась как с общетеоретической точки зрения, так и в плане анализа соответствующей группы слов в монгольских языках.

В работе [Маслов 1975: 217–219] указательные местоимения (= демонстративы) относятся к классу заместительных слов, в который входят также вопросительные, отрицательные, неопределенные, личные и возвратные местоимения. Ю. С. Маслов [там же: 218] отмечает, что для заместительных слов характерна «некая параллельная система частей речи, в миниатюре и с известными особенностями повторяющая первую, основную их систему», и предлагает их разбиение на следующие части речи:

(i) местоимения-существительные, (ii) местоимения-прилагательные, (iii) местоимения-числительные, (iv) местоименные наречия, (v) местоглаголия или, шире, местопредикативы. Кроме того, автор подчеркивает, что грамматические категории в разных группах заместительных слов в целом повторяют грамматические категории соответствующих назывных частей речи, однако не полностью, а с теми или иными видоизменениями.

Сходная классификация была предложена в статье [Рассадин 1991: 96], посвященной местоимениям в монгольских языках.

Автор предлагает следующую классификацию указательных слов (= демонстративов): (i) указательные имена: (а) указательные существительные, (б) указательные прилагательные, (в) указательные числительные, (ii) указательные глаголы, (iii) указательные наречия.

В англоязычной литературе одна из первых подробных морфосинтаксических классификаций демонстративов была предложена в работax [Diessel 1999a, 1999b: 57–92]. В основе классификации лежат следующие признаки: (а) синтаксическая функция, (б) морфологическая форма, (в) морфосинтаксические свойства демонстративов. В соответствии с данными признаками демонстративы подразделяются на четыре класса:

(i) демонстративные местоимения (demonstrative pronouns), (ii) демонстративные детерминанты (demonstrative determiners), (iii) демонстративные наречия (demonstrative adverbs), (iv) демонстративные идентификаторы (demonstrative identifiers).

Более общая морфосинтаксическая классификация демонстративов, опирающаяся прежде всего на синтаксические признаки, была предложена в статье [Dixon 2003]. В данной классификации предлагается выделять: (i) именные демонстративы (nominal demonstratives), (ii) адвербиальные демонстративы (adverbial demonstratives), (iii) глагольные демонстративы (verbal demonstratives).

Именные демонстративы употребляются в составе именной группы и, по определению Р. М. В. Диксона, охватывают как демонстративные местоимения, так и демонстративные детерминанты, выделенные Х. Дисселем в отдельные классы. Как можно заметить, в классификациях Х. Дисселя и Р. М. В. Диксона отсутствуют демонстративные числительные, выделенные Ю. С. Масловым и В. И. Рассадиным.

Адвербиальные демонстративы, которые употребляются в предложении в качестве локативных наречий, соответствуют демонстративным наречиям в классификации Х. Дисселя. В отличие от Х. Дисселя, Р. М. В. Диксон не выделяет демонстративных идентификаторов, но зато эксплицитно выделяет класс глагольных демонстративов, которые могут употребляться в функции сказуемого. Этот класс отсутствует в классификации Х. Дисселя.

Как мне представляется, именно после публикации статьи Р. М. В. Диксона, в которой обсуждаются демонстративные глаголы в фиджийском языке и в языке дирбал, в англоязычной литературе стали появляться сведения о существовании этого класса слов и в других языках.

В настоящей статье предлагается опираться на следующую морфосинтаксическую классификацию демонстративов:

(i) демонстративные местоимения, (ii) демонстративные детерминанты, (iii) демонстративные числительные, (iv) демонстративные наречия, (v) демонстративные глаголы, (vi) демонстративные идентификаторы. Рассмотрим кратко основные свойства демонстративов, входящих в классы (i–iv) и (vi). Характеристики демонстративных глаголов (класс (v)) подробно анализируются в разделе 4.

Демонстративные местоимения употребляются как независимые местоимения в аргументных позициях глаголов, предлогов и послелогов, выступают в функции подлежащего и дополнений, а также определения и именной части предиката. Как правило, демонстративные местоимения обладают теми же морфосинтаксическими свойствами, что и имена, изменяясь, например, по числам и падежам, хотя нередко по сравнению с именами существительными их парадигма оказывается неполной.

Демонстративные детерминанты могут употребляться вместе с именем существительным в рамках именной группы и выступают в атрибутивной функции. По своим морфосинтаксическим свойствам данный класс демонстративов близок к прилагательным, а потому во многих грамматиках их называют демонстративными прилагательными, или адъективными местоимениями. Детерминанты обычно реализуют максимальный набор дейктических оппозиций, существующих в языке [Плунгян 2011: 324].

Как отмечается в [Himmelmann 1996: 206, 214], в большинстве индоевропейских (за исключением романских), австронезийских, австралийских и папуасских языков демонстративные местоимения и детерминанты морфологически не различаются. Демонстративные местоимения, как правило, употребляются реже и в более ограниченном контексте, чем демонстративные детерминанты, а также во многих случаях имеют по сравнению с последними более сложную морфологическую структуру.

О морфосинтаксических свойствах демонстративных числительных, имеющих, например, в монгольских языках значения ‘(вот) сколько’ и ‘(вон) сколько’ [Плунгян 2011: 323], практически ничего неизвестно, но можно предположить, что они сходны с соответствующими свойствами числительных в том или ином языке.

Демонстративные наречия функционируют в качестве глагольных модификаторов и имеют те же морфосинтаксические свойства, что и локативные наречия. Как отмечается в [Anderson, Keenan 1985 279], демонстративные наречия за редким исключением, см. [Diessel 1999b: 89], встречаются в большинстве языков мира.

Демонстративные идентификаторы (= презентативы, или указательные частицы) употребляются в обстоятельственной или предикативной функции либо в предложениях с глаголомсвязкой, либо в безглагольных предложениях. Как правило, они либо начинают высказывание (ср. русские частицы вот и вон), либо завершают его. Демонстративы этого класса одновременно указывают на расположение объекта и сигнализируют о его появлении в поле наблюдения говорящего [Anderson, Keenan 283]. Они встречаются в языках достаточно редко и именуются в исследовательской литературе по-разному. Так, в работе, посвященной пространственному дейксису в эскимосском языке инуктитут [Denny 1982], данный класс демонстративов называется предикативными демонстративами (predicative demonstratives).

Прежде чем перейти к детальному анализу демонстративных глаголов, рассмотрим системы демонстративов в языках, материал из которых анализируется в настоящей статье.

3. Системы демонстративов в языках с демонстративными В монгольских языках зафиксированы демонстративные местоимения, детерминанты, числительные и наречия. Кроме того, практически во всех монгольских языках есть два демонстративных глагола со значением ‘делать-этак’ и ‘делать-так’. Так, в халха-монгольском языке (Монголия) это соответственно глаголы enge- и tege- [Svantesson 2003: 164], в бурятском языке (Россия, Монголия, Китай) — ii-/ii-ge- и tii-/tii-ge- [Санжеев 1941: 50;

Skribnik 2003: 111], в калмыцком (Россия) — iig- и tiig- [Санжеев (ред.) 1983; Blsing 2003: 239], в шира-югурском (Китай) — inggi- и ting-gi- [Nugteren 2003: 273], в ойратском (Китай, Монголия) — eyi- и teyi- [Rkos 2002: 26]. Основы демонстративных глаголов сходны с основами других демонстративов.

В стандартном фиджийском языке, распространенном на островах Фиджи, есть шесть именных демонстративов, которые подразделяются на две группы в соответствии с выполняемыми синтаксическими функциями. Демонстративы первой группы, указывающие на лицо, объект или место, могут завершать предикат или именную группу, а также сами образовывать именную группу. Демонстративы, образующие вторую группу, употребляются вместе с предлогами, всегда указывая на место. В диалекте Ca’audrove есть пять демонстративов, а в диалекте Boumaa — только три демонстратива, используемые в различных синтаксических функциях [Dixon 1988: 58–61]. В примерах, приведенных в грамматике [Dixon 1988], все указанные демонстративы глоссируются либо как демонстративные местоимения, либо как демонстративные наречия. В фиджийском языке зафиксирован единственный демонстративный глагол ‘ene(ii) ‘делать-так’ [Dixon 2003: 74].

Демонстративные системы языка кавалан, относящегося к восточно-формозской группе языков, на которых говорят на острове Тайвань, и полинезийского языка ваеакау-таумако (или пилени), носители которого живут на Соломоновых островах, довольно сходны. В обоих языках есть именные демонстративы, которые могут выступать в функции как самостоятельных местоимений, так и детерминантов, а также демонстративные наречия [Jiang 2009; Nss, Hovdhaugen 2011].

В кавалан есть два глагольных демонстратива: (s)nazau ‘делать-этак/быть-этаким’ и (s)nayau/snaunay ‘делать-так/бытьтаким’. Следует отметить, что впервые данные демонстративы были охарактеризованы как глагольные в работе [Jiang 2009]. В более ранних исследованиях кавалан, например в [Sung et al.

2006], их относили к классу демонстративных наречий.

В ваеакау-таумако выделяются три демонстративных глагола: phen ‘делать-этак/быть-этаким’, phen ‘делать-так/бытьтаким (недалеко от говорящего)’ и phel ‘делать-так/быть-таким (вдали от говорящего)’ [Nss, Hovdhaugen 2011: 128].

В австралийском языке дирбал есть три именных и два глагольных демонстративных маркера. Два демонстративных глагола со значением ‘делать-так’ образованы от одной и той же дейктической основы: yalama-l (интранзитив) и yalama-y (транзитив) [Dixon 1972: 45, 55–56, 2003: 101].