«1 ТЕОРИЯ НАЦИИ И ГОСУДАРСТВА консервативная реконструкция Предисловие Глава 1. ПРОЕКТ ПОЛИТИЧЕСКОГО Границы политического Схватка, а не свобода Освобождение и обязывание Научные тупики для нации и государства ...»

Аннотация

Книга А.Н.Кольева (А.Н.Савельева) посвящена исследованию

феномена государства и государственной власти в связи с процессами

становления и развития нации. Методология анализа основана на концепции

политического консерватизма. Особенностью исследования является

рассмотрение государства как культурной ценности и политического

инструмента выживания нации. Все аспекты теории нации и государства

рассматриваются исходя из целей защиты национальной безопасности России и сохранения жизнеспособности государствообразующего русского народа.

Книга адресована специалистам по теории государства, политикам и государственным деятелям, а также всем, кто ищет разрешения проблем современной России, путей сохранения ее самобытности и возрождения ее государственного могущества.

ТЕОРИЯ НАЦИИ И ГОСУДАРСТВА

консервативная реконструкция Предисловие Глава 1. ПРОЕКТ ПОЛИТИЧЕСКОГО Границы политического Схватка, а не свобода Освобождение и обязывание Научные тупики для нации и государства Методологические замечания Цели теории и цели России Глава 2. ТЕОРИЯ ГОСУДАРСТВА Определение невозможно, смысл познаваем Государство, похищенное у Небес Государство идеальное и реальное Ни регресс, ни прогресс Собирание единства во множественности Неизбежность социальной иерархии Пределы права Общество против нации и государства Государства и пространство Россия как индивидуальное и особенное государство Глава 3. ВЛАСТЬ И СРЕДСТВА ГОСПОДСТВА Власть: миф и приказ Фундаментальный феномен Теория господства Тирания – классическое господство Монархия - истинная власть Традиция над правом Этничность власти Аристократия и ведущий слой Внушение лояльности Особенности современных властных отношений Власть как задача управления Русская идея сильной власти Глава 4. СУВЕРЕНИТЕТ Теоретические проблемы определения понятия «суверенитет»

«Классическое» понимание суверенитета Народный суверенитет и суверен «Мягкий» суверенитет Радикальная концепция суверенитета Суверенитет и война Проблема внешнего и внутреннего суверенитета Русский суверенитет – теория и практика Глава 5. ЦЕНТРАЛИЗМ И ФЕДЕРАЛИЗМ Под прессингом федерализма Разные федерализмы Федерализм европейский и российский Американский федерализм и его подражатели Пропасть мультикультурализма Имперский регионализм Принципы федерализма и практика этносепаратизма Концепции национального строительства и федерализм Глава 6. ЭТНОС, НАЦИЯ, НАЦИОНАЛИЗМ Проблемы терминологии Цивилизация, нация, государство Национальная идентичность Этническое смешение и этногенез Национальное государство Нация и этническая иерархия Национальные меньшинства в судьбе государства Нация и национализм Язык нации и лингвистический этношовинизм Особенности русской нации Русский национализм Этнополитическая доктрина для России Глава 7. ОБОРОНА И БЕЗОПАСНОСТЬ Проблемы теории национальной безопасности Варварство, этницизм, нигилизм, космополитизм Мятеж бюрократии Революция-преступление и революция-возрождение Русская революция и русская нация Возможность войны Угроза глобального тоталитаризма Военная доктрина и национальная безопасность Армия победы Военное и чрезвычайное положение Духовно-нравственные проблемы войны и безопасности Глава 8. ПОЛИТИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ ГОСУДАРСТВА Марксистское государство Либеральные взгляды на государство Европейский политический романтизм и консерватизм Государство и нация в доктрине «консервативной революции»

Доктрина фашизма и пропаганда нацизма Русский консерватизм Глава 9. ПАРТИЙНЫЕ КОНЦЕПЦИИ ГОСУДАРСТВА Партийное размежевание как дифференциация стилей мышления Социалистические и прочие «левые» модели государства Либеральная модель государства и нации Консервативная модель государства Этатизм «партии власти»

«Клубные» концепции государства Консервативный прорыв Глава 10. СЛУЖЕНИЕ НАЦИИ И ГОCУДАРСТВУ Культ создает нацию Верность и измена Русское служение Национальная традиция и общечеловеческая «ересь»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В государстве больше нет необходимости. Такое суждение вряд ли покажется разумным человеку, далекому от политической науки и политологической публицистики.

Ему вряд ли придет на ум усомниться в том, что государство по-прежнему остается ведущим понятием, когда речь заходит о политике. Хотя в политологических учебниках понятие «государство» все еще считается центральным, в последние годы стремительно накапливается материал, где это понятие отодвигается на второй план: якобы, государство – вымирающая сущность, лишняя в современном мире. Его замещают «федерализм», «глобализация», «мультикультурализм», «культура мира» и пр. И даже если на слуху высказывания высших чиновников об укреплении государства, реальная политическая практика – это «вхождение в цивилизованный мир», «развитие федерализма», «общечеловеческие ценности» и т.д. Наука о государстве в современном мире сильно угнетена – с одной стороны, публицистикой, паразитирующей на антигосударственных темах, с другой, – новомодными научными веяниями, предвещающими конец государства в силу его ненужности в эпоху глобализации.

Общемировой политический процесс делит жизнеспособные государственные организмы, создавая на их месте мелкий дребезг государствиц, где политики становятся торговцами, а измена – профессиональным качеством государственного деятеля.

Происходит унификация – мировой жандарм покровительствует триумфальному шествию беспринципной бюрократии, учреждающей фиктивные демократии со скрытым олигархическим стержнем. Полисная система отдаленных эпох восстанавливается в новом виде – без естественной социальной иерархии, жизнеутверждающего социального мифа, полноправных граждан, без государства. Территориальное государство медленно умирает, не умея защититься от наплыва виртуальных практик, изводящих под корень волю граждан к реальной государственной жизни. Нарастающая численность бюрократии, рассеивающей политическую энергию в усложняющихся бессмысленных процедурах, стирает из сознания смысл человеческой коллективности – индивидуализм сопровождается ростом паразитического слоя, обслуживающего политические имитации взамен реальным политическим процессам. Место гражданина – общественного существа – занимает «политическое животное». В таком распаде социальности иным ученым видится особая новизна, двигающая их к пересмотру всех прежних достижений человеческой мысли и обнаружению современности как изолированной от истории реальности, которую следовало бы даже называть постсовременностью.

Новация является врагом научного метода, когда она перевешивает традицию, а поток модернизаций смывает прежнее знание. Именно такие новации обрушились на политологию, превратив ее в большинстве проявлений в антигосударственную или просто праздную мысль. Столетия интеллектуального напряжения лучших умов человечества теперь составляют предмет для уничижительной критики либо избирательного цитирования вкупе с недобросовестными интерпретациями. Все – и история, и научная мысль – будто бы говорят против государства. И только занятая своими повседневными делами публика не замечает, что государство, в надежности которого привыкли не сомневаться, уже сдало свои позиции. Общественные нестроения относятся на счет непродуктивной политической конкуренции, эгоизма кланов и происки авантюристов. А исчезновение государства, происходящее на наших глазах, не затрагивает сознание.

Нигилистическое отношение к государству за десятки лет превратилось в дурную псевдотрадицию. Теперь соответствующие умозрения материализуются в законодательной практике и деятельности административного аппарата, подминающего под себя все элементы государства и лишая их прежнего содержания – парламент – не парламент, суд – не суд, армия – не армия… В России это особенно явно видно по ничтожности политического класса, отдавшегося в руки чиновничества и штампующего законы, которые некому исполнять, а также по стойкой уверенности чиновников, что государство – это они.

Антигосударственная направленность современной политической науки требует одновременно восстановления в правах прежних представлений о государстве – только таким образом можно вспомнить о способах обеспечения жизнеспособности государства – и своеобразной «консервативной революции» – решительного возвращения к истокам знания и критического пересмотра множества новаций. Это особенно важно для российской государственности ввиду реальной опасности распространения нигилистических учений, которые питают общественные настроения, в свою очередь формирующих извращенную политическую культуру, ни в грош не ставящую русскую традицию. Насущной задачей для ответственного исследователя общественных процессов является восстановление традиции в своих правах – оправдания исторического пути русского государства и возвращения позитивных оценок мировой философской классики в области теории государства.

Теории государства приходится возрождаться на развалинах того социального строя, который становится отправной точкой для исследователя. И сегодня ясность теории во многом может определяться видением краха государственных систем, извращения политическими режимами самой сути государственности. Это тот «опыт зла»

(И.А.Ильин), которому продолжает подвергаться человечество во все возрастающих и становящихся непосильными объемах. «Опыт зла» важен и для науки, но не всякий исследователь готов признать регресс, когда вокруг все говорят о прогрессе и общественность стремится доказать свою прогрессивность, чем подчеркнуть следование некоей «общечеловеческой перспективе».

Многомерность современного государства создает для политической теории немало проблем, прежде всего, проблемы удержания частного и всеобщего, общечеловеческого и самобытного, традиции и развития. Все они, как и многие другие, высвечиваются в теоретических подходах к концептам власти, суверенитета, нации, которые создают «магический треугольник» вокруг фрейма «государство», и, взаимодействуя, формируют некую теоретическую «ауру», без которой рассматривать государство невозможно (духовно-нравственную, общественную, правовую, территориальную, национальную). Ни одна из указанных характеристик не может не быть оспорена и сохраняется как важный аспект государства. Казалось бы, ни одна не может быть также и абсолютизирована, выдана за исчерпывающую или главнейшую характеристику во всех случаях. Тем не менее в теории государства существует выделенная позиция – проблема нации.

Состояние российской политической культуры таково, что термин «нация», если и стал достаточно часто звучать в риторике политических деятелей и научных публикациях, зачастую остается столь же расплывчатым и многозначным, как и термин «народ». У политиков термин «нация» также служит заменой термина «государство» (государство как бы делится на власть и нацию), а ученые используют его как наукообразную замену термина «население», «граждане» или (реже) «гражданское общество». Общим свойством данного словоупотребления является избегание всякой этничности и выделение этнических проблем в особую тему, где предметом изучения становятся в основном государствообразующий народ с его традициями и идеалами исчезает из рассмотрения.

Любая попытка вернуть его в научные и политические дискуссии вызывает совершенно несостоятельные обвинения в «национализме». Цена такого политизированного подхода – игнорирование огромного корпуса зарубежной и отечественной научной литературы, посвященной нации и этносу, национализму и национальному государству. Возвращение его в научный оборот – отдельная задача. Но и с точки зрения теории государства, обращение к идее о нации и исследованию национализма представляется чрезвычайно важным.

Уберечь разодранную смысловую ткань науки о государстве, восстановить значение понятий в их системной взаимоувзяке – требование политической теории. И основная задача – объединить нацию и государство, отлученные друг от друга и оплеванные в многотиражной публицистике и на страницах учебных пособий. Причем таким образом, чтобы вторичным результатом не оказалось разрушение апологетической концепции российской истории и русской культуры. Обратное означало бы предательство своего народа и собственного государства, на которое так легко идут иные критики российского исторического опыта.

Исходя из такого понимания научной задачи, придется направить свои усилия не к окончательному академическому виду теории государства, а напротив, к определенному авангардному проекту будущей России, к «русскому прорыву», в котором нация отвернется от заведомо тупиковых стратегий развития, оправданных только абстрактной «гуманностью» и досужими умозаключениями, рассчитанными на неискушенных любителей теленовостей и «желтого» чтива. Русский прорыв может быть только инициативой стратегической элиты, способной сформировать истинную аристократию – ведущий слой общества. И не убедить в бесплодных и бесконечных дебатах массу обывателей, а увлечь (если надо, и принудить) ее к спасению и сохранению России как к делу спасения и сохранения собственной жизни.

Кража смыслов, ставшая болезнью российской общественности, грозит любому понятию, прежде всего, со стороны примитивных либерально-гуманистических интерпретаций, которые перед лицом неизбежного снятия идеологических табу перехватывают политический дискурс и пытаются притянуть любое свежее слово к пропахшим двухсотлетним нафталином идеям Французской революции и эпохи Просвещения. Так же происходит и со словом «консерватизм», которое наперебой нагружают совершенно чуждыми смыслами, доходя до абсурда: консерватизм, мол, – то же, что и либерализм, только «покруче», поскольку находит-таки для государства достойную роль моськи на поводке гражданского общества.

Подмена консерватизма оторванной от традиции идеей «сильного государства»

ничего не меняет ни в либеральных, ни в «левых» идеологиях. Они незыблемы и едины в главном – в отрицании исторической России и желании заменить ее проектом «новой России», отбросившей все, созданное нашими предками, как несущественное. Им не понять, что консерватизм – это жизнь традиции в современности, что государство существует не для удовлетворения частных капризов, а для воспроизводства нации.

Поэтому их идеи по отношению к нации и государству – это перелицованные идеи нигилистов и анархистов.

Консервативная реконструкция государства сначала в теории, а потом в практике противодействия разлагающему нигилизму и анархизму требует энергичного обращения к понятию «нация», еще только приобретающему в публицистике и науке позитивную смысловую нагрузку, а до этого употребляемому исключительно в негативистском ключе.

Мысль о нации должна подкрепить мысль о государстве и придать последнему сущностную определенность и конкретность прикладных аспектов, необходимых для видения стратегических перспектив России.

Реальность России – вот продукт теории нации и государства, в котором должна соединиться классика государственной мысли и современность – идеи и смыслы, востребованные самобытностью русской исторической славы и сегодняшним временем нашей погибели.

Границы политического Нужен ли нам критерий отделения политического от неполитического? Сама по себе задача выдвижения такого критерия едва ли может кого-то вдохновить. Но сопоставленное с доктриной политики, то есть с научной концепцией и ее понятийной структурой, понимание политического выглядит делом необходимым. Размытость границ и сущности политического означала бы размытость самой концепции и невозможность ее применения к жизни. Рассматривая политическое как характеристику, относящую к политике, мы одновременно очерчиваем и содержание политики, где протекают процессы и действуют институты, несущие на себе как политические, так и неполитические черты.

Политическое оказывается важным для того, чтобы не рассматривать социальные процессы и институты исключительно как политические и видеть в них неполитическое (или то, чему не следует быть политическим). В то же время политическое невозможно расценивать вне связи с его конкретным содержанием (средствами), специфическими целями и ценностями.

Американский исследователь Дэвид Хелд отмечает, что узкая специализация политических исследований и их замкнутость на институциональных вопросах приводят к односторонности и ограниченности анализа, а порой и к неправильному объявлению источников и форм правления в обществе1. Хелд делит исследователей на две группы:

первая ставит политику выше власти и соединяют политику с другими формами человеческой деятельности. Политика универсализируется вне зависимости от институтов. Другая группа связывает концепции политики в большей мере с государством, его взаимоотношениями с другими государствами и с гражданами. В целом сфера политики оказывается неопределенной, поскольку научный дискурс включает обе группы исследователей, а также тех, кто мигрирует из одной группы в другую 2. Линия разделения во взглядах на политику, прочерченная проблемой политизации и деполитизации экономики (вплоть до утверждения полезности только сугубо частного владения средствами производства), проходит между марксизмом и либерализмом.

Либерализм выделяет мир политический, обособляя его от гражданского общества, а экономику рассматривает как результат свободных частных договоров вне связи с государством. Марксизм, напротив, видит связь между экономикой и государством. Тем не менее, марксизм также выделяет политику, обособляя ее по другому критерию – по критерию классовых отношений. В частности, из политики исключаются межэтнические и этнические процессы, взаимоотношения бюрократии и ее клиентов, избирательный процесс и деятельность избирательных институтов. Оба идейных направления не ограждены от злоупотреблений в рамках собственных же доктрин: либерализм может сжимать политику до ничтожной сферы, в которой он готов видеть государство как «ночного сторожа», а марксизм склонен к внедрению политики во все сферы жизни за счет распространения на них классовых интересов. Обе эти точки зрения и оба варианта непонимания политического противостоят консервативной традиции, в рамках которой осознается подвижность границ политического и опасность как последовательной политизации, так и последовательной деполитизации общества.

Сужение понимания политического, с одной стороны, подрывает возможности учета сложного взаимовлияния различных проблем нации и межнациональных отношений. В то же время, «неограниченная» концепция политики чревата невольной политизацией всех сторон жизни нации и даже жизни частного лица. Разумно полагать, что «неограниченность» политики – ее потенциальное свойство. То есть, политику можно обнаружить всюду, но в некоторых отраслях общественной жизни ее не должно быть или она присутствует там от случая к случаю. В то же время есть и ядро политического, где Хелд Д. Введение редактора// Современная политическая теория, М.: NOTA BENE, 2001.с. 18.

политика присутствует всегда или должна присутствовать всегда. Таким образом, исследователь обязан делать выбор между изоляцией политического и ее расширением применительно к конкретному случаю, в котором он оценивает 1) наличие политического в тех или иных сферах жизни в данный момент, предполагая как возможность присутствия политики во всех сферах жизни, так и возможность их деполитизации; 2) продуктивность политизации тех сфер жизни, где политическое фиксируется в данный момент и там, где оно отсутствует.

Влияние на политику того или иного жизненного аспекта означает, что политика затрагивает эту сферу жизни. К примеру, если конкретный частный интерес влияет на политику, то этот частный интерес, бесспорно, политизирован. Но где проходят границы политического? Похоже, в современном мире они перестают ощущаться и понимание политического исчезает, замещаясь в головах мыслителей и граждан странной смесью повседневного цинизма и морализаторства.

Немецкий социолог Ульрих Бек пишет: «…непременно возникающее сегодня в любой публичной дискуссии пугающее слово глобализация говорит не столько о закате политики, сколько о том, что политическое вырывается за категориальные рамки национального государства и даже из ролевой схемы того, что считалось политическим и не-политическим»3. И здесь все вполне в духе постмодернизма, превратившегося из литературной экзотики в извращенную форму умствования. Политическое оказывается всюду и нигде, одновременно все и ничто.

Современная политическая теория и теория государства до сих пор не смогли ничего сказать толком о трансформации государства в эпоху глобализации. Прежние теории межгосударственных отношений (либеральные и марксистские) оказалась для этого непригодными. Сложившаяся методология, обособляющая международную жизнь от внутригосударственной, непродуктивна именно в связи с глобальными процессами, стирающими грань между внутренним и внешним. Теория глобализации как бы не принимает во внимание государства и не требует его существования – перескочив через реальность, она стала утопией безгосударственного мира.

Непонимание политического превращает политическую науку в увлекательную игру - в поиск нового определения, которое должно отбросить как ненужный хлам тысячелетние усилия человеческой мысли. Зазнавшееся поколение политических философов последних десятилетий полагает, что открывает в человеке и обществе нечто принципиально иное. Между тем, амбициозные научные замыслы падают на почву, удобряемую бюрократией и системой массовой информации, которым совершенно не нужно понимать политического и желательно лишить граждан такого понимания – именно в таком состоянии подвластный наиболее удобен, поскольку превращен в бездумного потребителя организационных и информационных «услуг». Таким образом, научная мысль становится соучастником покушения на человека социального и на его мир – мир государств и наций. На свалку истории так называемая «современная наука»

предлагает выбросить весь массив культуры, так или иначе отражающий сущность политического – историю государств и мысли лучших умов человечества о государстве.

Больше всего не по нутру такой науке то, что сущность человека определяется через политику, а сущность политики – через нацию и государство. Соответственно альтернативной научной парадигмой является восстановление политических смыслов, начиная «от печки» – с осмысления государства.

Государствоцентричное определение политического идет от Платона, который видел политику как «царское искусство», как искусство управлять всеми иными искусствами (ораторским, военным, судебным и т.д.) и «уметь оберечь всех граждан и по возможности сделать их из худших лучшими» (Политик, 297 b). Центральным понятием в платоновском понимании становится благо – только «знание блага» дает в руки Бек У. Что такое глобализация? М.: Прогресс-Традиция, 2001.

властителю искусство политики. И это – истинная политика, в отличие от публичных споров софистов. Причем речь идет только о государстве, которое присутствует всюду вне семьи–рода и храма. Чем и очерчивается область политического. Таким образом, должным (целью и ценностью) полагается благо, а инструментом его - государство (который с некоторой натяжкой нам приходится считать у Платона сущим, сросшимся с содержанием политики).

Аристотелевская линия, напротив, расширяет понятие политического: поскольку политика составляет человеческую природу, человек есть существо политическое. Вместе с тем, сущность раскрывается не сама собой, а участием человека в общественной жизни, где реализуются все его достоинства и достигается высшее благо.

Древнегреческие философы понимали политическую науку как знание о правильном и мудром правлении. Средневековье подхватило эту установку, а в идеях Макиавелли «технизировала» ее до уровня универсальных рекомендаций, произвольных по отношению к ценностям и личным качествам правителя. Ценности оказались отделенными от управленческой эффективности, должное - от сущего. Главным содержанием политики становится борьба за власть, понимание политического приобретает конфронтационный смысл. Ключевым понятием политики определяется власть.

Продолжая интеллектуальную традицию Нового времени Макс Вебер определяет политику как лидерство государственного аппарата или влияние на это лидерство (или шире – как самостоятельное руководство политическим союзом4). Политика означает стремление к участию во власти или к оказанию влияния на распределение власти. И здесь должное уже не просто отделено, а заменено сущим – реальной картиной политики, в которой есть конкуренция, конфронтация, борьба. Также и у Маркса политика как борьба классовых интересов принципиально конфронтационна, а государство – лишь средство этой борьбы. Ключевым понятием политики остается власть.

Согласно древнегреческой традиции условием политики является свобода, ибо государство – союз свободных людей. Свобода не абсолютизируется – она лишь условие политики, а политика – лишь средство. Целью же является благо. Впоследствии европейская мысль поставила в центр понятийной схемы свободу, превратив ее в цель политики, а в практическом осуществлении ценностей свободы оказалось, что целью становится уже само средство – технические решения (власть), ситуативно понятая необходимость.

Понятие политического не может увязываться с другим единственным понятием, что просто замещало бы его. Поэтому, когда древние греки говорили о благе, они знали о процессах, препятствующих его утверждению. Также к понятию о власти прибавляется понятие свободы и складывается их оппозиция - стеснение и противодействие стеснению (стеснению стеснителя). Когда же свободу становят центральным понятием, тогда властному стеснению отказывают в праве называться политическим и только за свободой от государства признают действительно политическое содержание.

Неконфронтационное понимание политического обусловливает выделение в политике определенной системы, в рамках которой объявляется достижение общих целей или общего блага. Подспудно предполагается, что есть нечто, препятствующее общим целям, - другие общества и политические организмы. Но их признают участниками политики только, если они готовы присоединиться к тем, кто уже достиг консенсуса.

(Понятно насколько конфронтационным при этом будет «неконфронтационное»

понимание политического!) Коммуникативная модель политического также направлена на затушевывание конфронтационности - политика рассматривается как социальная коммуникация, в которой власть остается лишь одним из субъектов коммуникации с некоторыми Вебер М. Политика как призвание и профессия// Вебер М. Избранные сочинения. М., 1990.

дополнительными возможностями в правовых установлениях. В концепции Николаса Луманна5 указывается, что власть выступает как медиум коммуникации. Это означает выделенность властной позиции и возможность борьбы как вокруг нее, так и с ее помощью.

Знаменательно, что свою работу «Понятие политического»6 Карл Шмитт начинает с вопроса об определении сущности государства, которое затрагивает все политические теории. И от этого вопроса о государстве переходит к более общему – о политическом:

«Государство, по смыслу самого слова и по своей исторической явленности, есть особого рода состояние народа, и именно такое состояние, которое в решающем случае оказывается главенствующим, а потому, в противоположность многим мыслимым индивидуальным и коллективным статусам, это — просто статус, статус как таковой.

Большего первоначально не скажешь. Оба признака, входящие в это представление:

статус и народ, — получают смысл лишь благодаря более широкому признаку, т.е.

политическому,— и если неправильно понимается сущность политического, они становятся непонятными».

Французский мыслитель Жак Эллюль также понимает политическое как предмет и сферу общественных интересов, созданных и представленных государством, а политику – как деятельность относительно этого предмета, выраженную в поведении общественных групп7. Поэтому политика мыслится им как состязание между группами, претендующими на разрешение поднятых в обществе проблем. Эллюль соглашается с мнением других исследователей, согласно которому политика есть совокупность поведенческих моделей и институтов, регулирующих общественные отношения и создающих как сам властный контроль, так и конкуренцию за обладание силой власти.

Если в европейской политологии консервативная линия продолжает различать в конфликт и конфронтацию, то западная политология в целом стремится дать свое понятие политического и, возвращаясь к должному, удаляет из понятия политического конфликт, а вместе с ним – государство и власть, будто бы, принципиально не способные приблизиться к идеалу свободы. Государство и власть конфликтны и конфронтационны как вне, так и внутри себя – они сами собой представляют причину и инструмент политической борьбы, которую западная политология стремится заменить консенсусом и компромиссом.

Примером такого произвольного замещения и удаления власти и государства из политической теории является концепция политического Э. Фольрата, который называет для определения политического три критерия: общность, публичность и свобода8. Тогда политической становится та политика, которая основана на законе, преследует общественные интересы и не покушается на свободу личности. «Политическая политика»

противопоставляется недостойной называться политикой «неполитической политике».

Образовавшаяся нелепость составляет некий невысказанный «консенсус» западной науки (а теперь уже и официозной российской науки), оторвавшейся от реальности.

Стремясь к конкретно-политическим исследованиям западная политология не желает вникать в такие проблемы, оставляя полемику по поводу понятия политического на обочине. Одной из работ, которая все же обращается к данной теме, является статья Агнес Хеллер «Пересмотренное понятие политического»9, в которой критикуется подход Карла Шмитта как «полностью тиранический» и предпринимается попытка поглотить его за счет уравновешивания миротворческой интерпретацией политики Ханны Арендт Луман Н. Власть. М.: Праксис, 2001.

Шмитт К. Понятие политического// Вопросы социологии, 1992, №1.

Эллюль Ж. Политическая иллюзия. М.: NOTA BENE, 2003. С 27.

Цит по Костюк К. Понятие политического в истории мысли и современной науке// Социальнополитический журнал, 1999, №3.

Хеллер А. Пересмотренное понятие политического// Современная политическая теория, М.: NOTA BENE, 2001.

(политическое = пространство свободы, политика = свободное действие, власть = свобода)10.

Шмитт, ссылаясь на Х.Плеснера, говорит: нет такой философии и нет такой антропологии, которые бы не были политически релевантны, равно как и нет, наоборот, философски иррелевантной политики. Потому что «философия и антропология как знание, специфическим образом направленное на целое, не могут, в отличие от какогонибудь специального профессионального знания в определенных "областях", нейтрализовать себя против "иррациональных" жизненных решений».

Политический характер исследования, таким образом, будет определяться не темой, а направленностью в конкретной ситуации - «за» или «против» кого-то. Утрачивая актуальность, результат исследования остается политическим лишь в силу его применимости «за» или «против» кого-то в новой политической реальности или в руках нового политического субъекта. Универсальность политики, ее единотипичность во все времена позволяет сохранять политический характер множеству произведений прошлого.

Даже их критика (как критикует, например, Карл Поппер Платона) ничего не меняет – это выражение позиции «за» или «против», но лишь с изменением полюсов оценки.

Политический характер критики сохраняется.

Различные концепции политического, переплетаются, или снова расходятся в опровержениях друг друга – дискуссия идет сквозь эпохи и культуры. И получается, что «чистая» концепция политического либо нечто совершенно далекое от политического мышления – некая пресная философская истина, либо «чистых» концепций несколько и весь политфилософский язык они понимают по-разному – в соответствии со сверхзадачами политических доктрин. Философия оказывается при обсуждении политического частью самого политического, и здесь угадываются фундаментальные разделительные линии.

Хеллер говорит о трех независимых логиках любого обсуждения: путь к столкновению, состояние сосуществования и состояние сотрудничества. В первом случае политическое ясно очерчено и видны проблемы современности – размывание представлений о политическом, деполитизация мышления, департизация политической конкуренции, бюрократизация государственной машины и др. В последнем случае «логика сотрудничества» затушевывает вопрос о целях сотрудничества и политизирует те вопросы, которые по смыслу должны иметь минимальную концентрацию политического.

Промежуточный вариант «логики сосуществования», с одной стороны, лишает политическое конфронтационного содержания, с другой – тормозит выработку выраженного понятия о «своем». «Сосуществование» одинаково прохладно и к «своим», и к «чужим».

Если в первом случае мы имеем дело с конфронтационной логикой и органичными оппозициями мы/они, национальным пониманием политического, то во втором – с консенсусным, глобалистским, бюрократическим и поверхностным пониманием политического. Промежуточный случай чреват как неорганическими оппозициями (например, классовыми), так и поверхностной идеологией в сочетании с двойным стандартом, мечущимся между национальными и интернациональными ценностями.

Введение свободы в понятие политическое (политизация свободы или либерализация политики) означает деполитизацию мышления, департизацию политики и превращение политических институтов в фикцию, используемую денационализированной бюрократией, а научных понятий – в обыденные метафоры. В случае введения справедливости в качестве ключевого понятия в политическое, деполитизация мышления, очевидно, остается, но политика становится партийной и система управления политизируется, становясь частью партии – фиктивным становится мировоззрение, Арендт Х. Традиции и современная эпоха.// Вестник Московского Университета. Серия 7:

Философия, 1992, №1.

подменяемое омертвевшей и застывшей идеологией. Оба случая – скорее уж не логика, а политика, политическая позиция, намеренная прикинуться безопасной логикой.

Консервативное понимание политического центральным понятием полагает нацию.

И от этого понятия «вширь» выстраиваются разнообразные понятия, описывающие оппозиции с другими нациями, в «вглубь» - оппозиции между национальными и антинациональными, государственными и антигосударственными силами. Здесь логика и политика совмещаются в одно и понимание политического вполне логично. Логика политики, в то же время, отличается от логики политической науки. Логика политики – политические мифы11.

Логика консенсуса и сотрудничества в политике отражает непонимание политического. В интегральной, расширительной схеме толкования политического конфронтационная «логика» говорит о сущности и понимании политического. Если речь идет о модели сотрудничества и сосуществования, понимание утрачивается. Непонимание политического начинает играть особенную роль – оно усиливает конфронтационность ввиду незнания о диспозиции сил, «своих» и «чужих», попыток выдвигать для тех и других одни и те же этические доводы, утраты представлений о ведущих политических субъектах и особенностях их функционирования.

К политическому относятся такие черты, которые объект нашего внимания приобретает в результате острого конфликта, имеющего публичное выражение, и доведенного до такой стадии, в которой претензии предъявляются не к идеям, а к личностям или политическим субъектам. Причем они выражаются на языке политических ценностей (национальное и антинациональное, государственное и антигосударственное; в ином идеологическом наборе – ксенофобия и солидарность, авторитаризм и демократия и т.д.), в сюжетно оформленной политической парадигме – политическом мифе. Именно миф обеспечивает этическому противостоянию долговременность и системность. Но миф становится политическим, если проистекает из политического класса, который и определяет уровень политического сознания масс. Миф масс – ничто без магии вождей12.

Война – квинтэссенция политического. Политика – всего лишь сублимированная война13, она ищет иные методы уничтожения врага, когда запрещено применять открытое насилие. Только в кризисном обществе воинская служба становится аполитичной, поскольку нация забывает себя, утрачивая представление о собственных врагах. Если у нации нет врагов, то близится ее конец, а до этого – конец армии. Вместе с тем армия как институт является последним аргументом политики, единением нации, и в этом смысле в армии не может быть партийных страстей, иначе партийная склока сломает государство, призванное ограничить открытое насилие и учредить политическое как таковое в рамках государства.

Есть ли сферы жизни принципиально неполитические? К таким относится все частное, интимное, например, любовь, а также все, что предполагает искреннее сотрудничество, например, научное творчество, даже если оно совершается через спор.

Или производственный процесс, труд как таковой. К неполитическому относится все, что использует для принятия решений консенсус и сотрудничество, где конфронтация подлежит систематичному изживанию. Бесспорно, вне политического находятся религия, традиционная семья, точные и естественные науки. Политического нет и в социальных науках, пока та или иная тема, поднятая учеными, не стала предметом обсуждения и публичного столкновения интересов, и в военной стратегии и не должно быть в управлении войсками. В противном случае умножение жертв среди своих солдат становится неизбежным.

Пока есть консенсус в восхищении или равнодушии, аполитична и культура. Если же культура делит людей на группы, расходящиеся в своих оценках к полюсам См. Кольев А. Политическая мифология. М.: Логос, 2003.

См. Кольев А. Миф масс и магия вождей. М., 1999.

Пьер Бурдье писал о «сублимированной гражданской войне» между политическими партиями.

«безобразное»/«прекрасное» и публично выразивших свою позицию, политика проникает и сюда. В нормальном состоянии культура аполитична, когда она – классика, а смыкается с политикой только в авангардных экспериментах.

Сфера обыденного также является неполитической, даже если в ней присутствует повседневное чтение политических газет и просмотр политических телепередач.

Обыденность носит частный характер. Только разрыв обыденности ведет индивида к участию в политическом процессе.

Понимание политического означает определенный выбор – требование не пустить политическое туда, где его заведомо не должно быть; регламентировать его проникновение туда, где оно может появляться от случая к случаю; наконец, не выпустить политического оттуда, где без него жизнь фальсифицируется и увядает. Последнее особенно важно в условиях кризиса, когда политическое иссякает там, где оно должно быть, прежде всего, в представлениях нации о самой себе и государстве, о своих интересах и средствах защиты собственной безопасности.

Схватка, а не свобода Популярная этическая позиция состоит в том, что мы боремся не с людьми, а со злом в них. Но является ли эта позиция хотя бы в каких-то аспектах политической?

Политической она станет тогда, когда мы начнем бороться с конкретными злыми людьми – пусть и не различимыми в персональном статусе, но объединенными как персоны неким злым началом в деятельные группы.

Притом что «образ врага» всегда конкретен и персонифицирован, политический человек не может иметь индивидуальных черт – его позиция приобретает вес лишь в сочетании с аналогичными позициями, утратившими личную окраску. У политического лидера, приобретающего популярность, проявляются те личностные черты, которые отражают консолидированные чаяния его поклонников; в личности лидера теряется различие между личным и коллективным, его дар соединяет одно с другим. Интересы частного индивида могут быть прагматичными только в одном смысле – в смысле дезориентации политического противника.

Для Карла Шмитта критерием политического является некоторая интенсивность противоположности, которая приобретет политический смысл вне зависимости от изначального содержания противоположности – религиозного, морального, экономического, этического. Как только зафиксировано образование групп друзей и врагов, можно говорить о присутствии и политического.

Но этого мало. Шмитт выделяет два фактора, которые отделяют частную вражду от политической: враг, во-первых, есть борющаяся совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности; во-вторых, борющаяся публично. При этом у политики нет собственного содержания. Оно поставляется в политику той проблематикой, по поводу которой между группами ведется непримиримая борьба (внешне, возможно, корректная и регламентированная).

Шмитт не учел того, что публичность не исключает лукавства и тайных операций против врага. Если действие не имеет публичного измерения, канала, по которому сведения о тайном перетекают в область явного, то такое действие не может считаться политическим. Именно такие каналы являются источником лакомой информации для публики и политиков – к ним приковано политическое внимание, стремящееся расшифровать замыслы противника. Непубличность – особого рода политическое лукавство. Оно также может быть политическим, поскольку предполагает публичные изменения, но при скрытии их причин.

Публичность может быть востребована уже после того, как схватка состоялась и выявила новый расклад сил. Тогда результаты предъявляются публике, чтобы их легитимировать и соединить тайное и явное. Речь идет не о создании политического актом публичности, а о формировании нового политического субъекта, в котором политическое разных субъектов сливается в одно целое.

Хеллер также говорит о публичности как о критерии политического – все «становится реально политическим, если люди решат, что это должно обсуждаться, оспариваться, решаться в общественной сфере; подобным образом все может перестать быть политическим, если все это снять с общественной повестки дня»14.

При этом американский политолог делает явную ошибку – публичность возникает не потому, что кто-то решается обсуждать. Акт терроризма совершается намеренно, публично и таким образом, что его нельзя снять с повестки дня. А политическое убийство вообще может не преследовать публичных целей, вносится в повестку дня независимо от чьей-то готовности его обсуждать. Состояние общества таково, что убийство обсуждается, попадая в область политического, и именно потому совершается, что непременно попадет в эту область.

Для Хеллер спор – лишь один из вариантов публичности, один из видов проявления политического. Для Шимтта спор – ключевой признак политического. Именно за это звучит упрек в его адрес: за приписывание политическому акту бинарной и персонифицированной категории «друг/враг». И здесь сказывается противоречие в глубинных философских основах позиции, которые у двух авторов принципиально различны. Хеллер все время пытается подменить реально-политическое должнополитическим. Шмитт относит свою позицию к политической конкретности, требующей объекта приложения усилий и видимого ориентира для направления действий.

Невозможно, например, бороться с бюрократией вообще, необходима конкретность института или персоны. «Что-то» может только дать импульс для неприятия «кого-то», но само «что-то» отходит на задний план, а «кто-то» становится средоточием многих «чтото» - образом врага.

Хеллер полагает, что к политическим понятиям можно отнести речевые акты, направленные на взаимное понимание. Шмитт, напротив, считает, что все эти, представления и слова имеют полемический смысл. Следовательно, как только политический текст направлен не на консолидацию «своего» и оппонирование «чужому», а на некое всеобщее понимание, он ослабляет свою политическую сущность или вовсе ее утрачивает (если не встречает сопротивления).

Представим себе два крайних сценария: 1) постепенное изживание конфронтационности в политике и превращение политики исключительно в публичные акты, направленные на взаимное понимание и совместное действие ради общего блага; 2) постепенное обострение политической конфронтационности до полного неприятия и отстранения от «чужого». В первом случае возникает наивная утопия единого человечества, во втором – мрачная трагедия фрагментации человечества на обособленные группировки, живущие сами по себе и не желающие иметь ничего общего с «чужими».

Обе указанные концепции реализованы в представлениях о политическом.

В книге «Открытие политического» Ульриха Бека 15 говорится о принципиальном изживании различий правых – левых, консерваторов – либералов, национального – интернационального (т.е., о слиянии и неразличении «своего» и «чужого»). Разделение, специализация и однозначность будто бы заменяются в ХХ в. сосуществованием, множественностью, неопределенностью, синтезом и амбивалентностью. Индивидуализм вытесняет традиционные политические институты, самоорганизующиеся группировки индивидов отстаивают свои интересы помимо государства. «Политическая констелляция индустриальной эпохи становится неполитической, в то время как то, что в индустриализме было неполитическим, становится политическим. Речь идет о Хеллер А., Пересмотренное понятие политического// Современная политическая теория. М.: NOTA BENE. С. 476.

Bek U. Die Erfindung des Politishen. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1993.

категориальном смещении политического при постоянных институтах и сохранивших свою целостность властных элитах».

В концепции немецкого социолога Томаса Майера («Упадок политического») говорится, что политическое все больше устраняется из политики, жизнь и политика отчуждаются друг от друга. Органическое единство утрачивается вследствие нарастания специализации и раздробленности, политические процессы рассогласуются и автономизируются. И здесь также нет места схватке, борьбе, конфликту интересов.

Объявление прежних политических институтов и явлений низложенными и введение в политику исключительно новых элементов (низложение истории, но в сочетании с печальным признанием фатального расхождения жизни и политики), говорит об утрате политологической мыслью связи с живым током истории, с реальной политикой, которая не знает разграничения между минувшим и современностью. При всей поляризации взглядов и различиях в отношении к действительности между либералом Беком и социал-демократом Майером, они видят ее одинаковой: один ужасается трагедии углубляющегося раскола мира, другой видит в множащемся разнообразии предвестник новой эпохи, когда политикой будут заниматься транснациональные партии «граждан мира», а не государства.

Обе концепции можно считать образцами непонимания политического – в них не признается возможность обращения процесса вспять: от разделения к объединению, от единения к отчуждению и т.д. Но именно такой возвратный процесс и есть признак политического – группы «своих» постоянно образуются и распадаются, имея против себя такие же то возникающие, то исчезающие группы «чужих». И ни один из поворотов этого процесса, с точки зрения стороннего наблюдателя, не подлежит этической оценке: он не плох и не хорош, он реален. И только при отнесении себя к одной из групп, можно огорчаться по поводу утраты единства или радоваться укреплению такого единства. Что мы и видим в исключительно «партийной» позиции вышеуказанных авторов. Отказываясь признавать политическую схватку (по разным причинам), они тем не менее остаются участниками такой схватки.

Политическая схватка между сторонниками различных концепций достигает определенной интенсивности и тем самым становится фактором политики. Но в какой момент чисто научная публикация приобретает политические звучание? Только тогда, когда она организует группу «своих» и «чужих» и интенсивное противостояние между ними. Напряженность противостояния производит политическое, как только оппонирующие группы начинают добавлять в полемику этические оценки – это и означает, что необходимая интенсивность противоположности достигнута, и аргументация уже работает не на понимание между оппонентами, а на противостояние.

Но политика идет дальше – от этического неприятия противника к обвинению его в умственной неполноценности и до физического отвращения к врагу - враг всесторонне безобразен и является как бы подделкой под человека. Разрешенный конфликт, выявивший победителя, возвращает противостоящим сторонам человеческие черты – победитель оказывается уже потому прав, что победил, поверженный вновь обретает человеческие черты потому, что был в состоянии противостоять победителю.

Этические оценки в политике очень часто смущают ученых, которые именно в этике начинают видеть политическое. При этом единство этического языка выдается за потенциальную возможность предотвратить любой политический конфликт и путем переговоров признать общность позиций и интересов. Упускается из виду, что этические оценки лишь оформляют конфликт и выражают неприятие противника, когда кончаются иные аргументы в обосновании своей позиции.

В неполитических сферах жизни привлечение этических категорий означает вполне возможное приобретение предметом нашего внимания политических характеристик. Для того, чтобы выражать именно политическое, этические нормы должны представляться, во-первых, в определенной системной форме, во-вторых, прилагаться не только к какой-то конкретной ситуации, но и иметь определенную «историю». Только тогда получается, что плох не аргумент «врага», а сам «враг», все доводы которого систематически не выдерживают критики. «Враг» становится элементом «картины мира», а не причиной случайного раздражения или стычки.

Публичные спортивные состязания носят обычно легкий политический оттенок, когда представляют собой борьбу за национальный престиж. Как только речь идет не об отдельных спортсменах и не результатах, а возникает тема представительства той или иной страны, можно ожидать явления политического. Но пока нет этических претензий к соперничающей стороне, политического в спорте все же нет.

Политика может вторгаться везде, но в неполитической сфере она либо разрушает сами основы жизни (например, семью), либо носит случайный и временный характер.

Добиться системности и конкретности этических претензий к «врагу» можно только формируя политический миф – аналог архаического мифа, потенциально присутствующий в любой человеческой практике.

Для политической философии в целом трудно согласиться с концепцией «друга/врага» как слишком уж овеществленной. Враг индивидуален, а индивидуальность вещи или явления требует уникального описания. И тогда философия переходит в миф с уникальным и варьируемым контекстом и своими героями.

Обратная проблема у политической науки – абстрактность и избыточный охват всех типов конфликтности в отношениях «свой/чужой» как бы уводят конкретнополитические исследования от результата, от анализа институтов и процессов, которые в современном мире кажутся увязанными в систему, удобную для кодифицированного изучения.

Об этом пишет Агнес Хеллер: «Понятие политического пришло спасать политическую философию после того, как она стала жертвой слишком большого количества наук, слишком многих компромиссов, слишком многого реализма»16. Тем самым мифологическое возвращается в политику через философию, и это совсем не по душе американской исследовательнице: «…парадигма коллективной сознательности (или коллективного бытия) разрешает подавление индивидуального сознания и свободы.

Понятие коллективного экзистенциального выбора мифологично, потому что оно воспринимает современную коллективность, например нацию или класс, в терминах индивидов, одиночного человека гигантского измерения, с мощной силой и единой волей.

В этой философии мир переносится на новый Олимп, где разыгрываются героические драмы. Если довести ее до логического конца, то эта концептуальная операция в результате приведет к полному краху ощущения реальности»17.

Для Карла Шмитта связь теологических и политических предпосылок мышления совершенно ясна. Эллюль также отмечает, что чувство религиозного обновления теперь подменено участием в политике. Партии подбирают то, что теряет церковь, и заменяют религиозное чувство политическим суррогатом. И тогда человек обретает способность «чувствовать абсолютно необходимую ему общность, которой он не находит ни в своей семье, ни среди компании соседей, ни в своей работе: общая цель, некий великий народный поры, подхватывающий человека, становящегося частицей общего, товарищество, особый язык, объяснение окружающего мира. Политика дает ему эти радости, эти символы и эти невидимые глазу выражения общности»18.

Как же все это может совмещаться с политическим абсентеизмом, который захватывает современное общество? Дело в том, что вслед за партиями остатки религиозного чувства начинают подбирать СМИ, которые потом оттесняют партии от формирования чувства единства людей, подменяя относительно устойчивый партийнополитический миф иллюзорным единством хаотизированных рассудков, принимающих Эллюль Ж. Политическая иллюзия. М.: NOTA BENE, 2003. С. 58–59.

политическое, в основном, под воздействием информационного потока. Деполитизация современного человека на самом деле есть, прежде всего, денационализация, деидеологизация, департизация и продолжение отхода от практики мышления в пользу практики впечатления. Общие воззрения теряют политическое измерение, и политикой начинают называть совершенно лишенную идеологии и безответственную предвыборную пропаганду.

Политологи мечутся между признанием реальности политического мифа и его отвержением как не соответствующего рациональным представлениям о действительности. Возникает миф об отсутствии политического мифа, миф «неполитической политики», деполитизированного государства. В то же время действительность не желает быть разумной, а разумное никак не обретает формы действительного – иррациональность обескураживает повсеместным вторжением в политическое. Поэтому, пока мы не признаем действительность политического мифа, невозможен никакой политический проект, в котором рационально учитывается иррациональность современной политики, ее подверженность древним архетипическим мотивам.

Архетип может пробуждаться неполитическими средствами. Но инструментарий публичной политики полностью задействует мифологические категории и прямо формирует по древним шаблонам современные мифы.

В архаическом мифе политическое присутствует только в том смысле, что миф – человеческое проявление, а аристотелевский человек – «политическое существо».

Архаический миф и политика в древнем мире представляли собой единое целое, как и сегодня. Но в те времена миф был реальностью, верой, а сегодня выродился, стал только впечатлением. Аристотелевский человек имел устойчивую картину мира - если не социального, то духовного. Современный человек живет, путешествуя по мирам, созданным впечатлениями от ежедневных телепрограмм. Миф царствует в политике и становится одним из ключевых признаков политического – с одной стороны, как возможность возвращения к религиозной вере, с другой, – как условие беспрерывных причудливых трансформаций политического сознания.

Сделать разумное действительным – огромный соблазн для политического философа. И тогда, вопреки очевидности, утверждается, что «современность есть поворотный момент истории в том смысле, что и там, и тут универсальные ценности становятся политически эффективными. То, что до сих пор происходило только в философии, может и происходит сейчас в политической практике и жизни»19.

Уже несколько десятилетий исследователи отмечают избыточную политизацию жизни, когда все проблемы становятся по виду политическими, так или иначе затрагивая область политики. А политические методы позволяют разрешать те проблемы, которые считались сугубо неполитическими. При кажущейся сплошной политизации в науке возникает засилье приверженцев анализа текущих фактов, в поверхностных интерпретациях противостоящих все более угнетаемой политической метафизике.

Политическое становится случайным, а потому лишенным смысла – в нем исчезает систематический конфликт и остается спонтанная реакция. Схватка концепций и групп заменяется склокой политических персон, отражающей частную и спонтанную свободу выбора, которую политология пытается умиротворить призывами к консенсусу. И тогда смысл политического сужается до этических наставлений в адрес склочных политических персон.

Политические отношения веками были делом крайне немногочисленного политического класса и затрагивали ограниченный круг людей. Деятельность масс, их действительный вес в политике начинается с XIX веке. Но в ХХ веке массы отвлекаются от политики иллюзией, продолжая полагать, что с ними все еще считаются. И это заблуждение подкрепляется мифом о сплошной политизации жизни.

Сплошная политизация – это попытка утаить от скептического взгляда деятельность технических кадров (бюрократии), которые все отдают в управление государственному аппарату, оставляя для нации театр политических склок. Бюрократия, лишенная понимания политического, обессмысливает политику, превращает политическое в фальшивое. Нация оказывается под пятой чиновника, выедающего государство изнутри до безжизненной оболочки.

Отвлекаясь от сиюминутной жизни, мы полагаем, что только государство может сохранить порядок, но возвращаясь к ней, обнаруживаем, что бюрократические агенты государства как раз утверждают хаос – они гипертрофируют регламентирующую роль государства до запрета на реальную политическую схватку. В то же время бюрократия политизирует эмоции, ибо становится врагом всех, – даже самим себе, низводя управление до бесплодной суеты и превращая политику в аппаратные интриги. Поэтому возникает желание олицетворить государство с популярным лидером, а аппарату отказывать в доверии. Возникает суррогат политического в сознании, когда политика видится разорванными фрагментами в сюрреалистической картине мира.

Наше мышление кажется составленным из политики и подчиненным только политике, а повседневная жизнь – деполитизированной. В действительности мышление освобождено от политики, но существо современного человека наполняется политическими впечатлениями. Политика же становится отвлеченным мифом в самой низкопробной форме – в форме анекдота. Всюду обнаруживается политическое, но крайне трудно найти политику – то, что преимущественно составлено из политического и включает ценности и метафизические истины (концептуальный политический миф).

Дурная политизация, примеры которой приводит Эллюль, связана с тем, что ценности не воспринимаются всерьез, пока они не наполнены политическим содержанием. Им намеренно придают политическое описание: свободу рассматривают только в связи с представительством интересов в государстве и со способностью уклоняться от государственного воздействия; справедливость видят исключительно как социальную справедливость, за достижение которой должно отвечать государство. При этом человек, не имеющий права опускать бюллетень в урну, просто не считается личностью, а женщины причисляются к роду человеческому, когда они получают политические права. Именно это и считается свободой, основным содержанием политики.

Обратная сторона процесса дурной политизации жизни – деполитизация мышления, которая приводит к резкому сокращению сферы стратегического планирования и рассасыванию ценностных ориентаций власти. Эллюль пишет:

«Единственная область, где политика все еще способна действовать, - это текущие события, т.е. сфера эфемерная и неустойчивая. В результате утратилось ощущение подлинной серьезности политического решения. Становящееся зримым есть теперь уже не что иное, как видимость. Ничтожность результатов действия в этой пустоте компенсируется лишь крайней возбужденностью политиканов. Таким образом, решающим обстоятельством, характеризующим современную политику, выступает некая «смесь» из двух противоречащих друг другу элементов: необходимого и эфемерного»20.

Практика управления политическими системами становится предопределенным техническим действием и деполитизируется, а чувственная сторона переживания политики наполняется обрывками мифов – пропагандой и потоком неструктурированных новостей, отключающих сознание. В первом случае избыточный рационализм заставляет управленцев и политиков смотреть исключительно под ноги, во втором - иллюзия, оторванная от жизни, либо сводит человека с ума, либо воспринимается как идущий на периферии сознания спектакль о какой-то иной реальности. И там, и там моментальность реагирования (на ситуацию или на предлагаемый образ) лишает человека ценностей и смыслов – у него не остается времени на сопоставление действительности с должным.

Политическое в таком варианте становится бессмысленным, ненужным дополнением к социальным процессам и управленческим решениям. Политика расползается в иные сферы, маргинализируется, а собственное ядро, исконная территория политического ослабляется – политика оказывается одновременно везде и нигде. Индивид чувствует свою причастность к политике через свободу, но отчужден от реальной политической схватки – в его жизни есть только переживание политики, но нет самой политики.

Можем ли мы сегодня обозначить пространство, где политическое отсутствует?

Таким пространством наверняка является религия, ценности которой, бесспорно, превышают политические – ни один истинно верующий не скажет, что для него ценности государственности выше ценностей религиозной истины. Религиозная догма вне политики, хотя она может оказывать на политику заметное воздействие. Вне политики и этические ценности, которые, непременно используются, но не порождаются в политике.

Они скорее захватываются политикой.

Можем ли мы обозначить пространство, где политическое доминирует? Вероятно, это пространство политического мышления, идеология, а также политическое действие, где решается судьба государства и нации. Здесь мы фиксируем политические ценности – суверенитет, национальное единство, национальная безопасность, власть и т.д.

Размывание их означает недостаток политики, понимания политического. Диффузия политических ценностей в неполитические сферы, подмена политических ценностей этическими с политизацией последних – свидетельство неверного, расширительного (и одновременно «разбавленного», бесконфликтного) толкования политического.

Политические ценности, в отличие от этических, прямо отсылают к институциям (что вовсе не означает рационализации «картины мира», которая в политике составлена, возможно, из рационально познаваемых фрагментов, но по законам мифа). Попытка придать этическим ценностям институциональный характер превращает жизнь человека в политику и не дает ему здравого понимания политического. Вместо политического, реальной политической схватки и участия в ней ему предоставляется свобода потребления информации – прежде всего, политических скандалов и новостей – и свобода профанных суждений, не обремененных размышлением над политическим.

Политическая эффективность универсальных ценностей – крайне опасное заблуждение. Оно может быть охарактеризовано как самообман или обман. Политика легче всего усваивается обыденным сознанием в военных терминах. Обыденное сознание обманывается проповедью этических ценностей и отвлечением от реальной политической схватки захватывающими сенсациями и скандалами. Таким образом, борьба за понимание политического – та же самая схватка концепций: концепции свободы и концепции схватки.

Освобождение и обязывание Агнес Хеллер пишет, что понятие политического «должно указывать, какая эта вещь, позволяющая, если добавить ее к другим, сделать их "политическим", и/или оно должно указывать область, где любая входящая в нее вещь преобразуется в "вещь" политическую. Это понятие должно включать в себя и выявлять напряженность между должно быть и есть в его существовании и модус операнди современных обществ»21. В качестве должно быть выбирается понятие свободы как «наиболее поливалентное»:

«Свободы могут эффективно использоваться как "термины долженствования" во всех своих интерпретациях, как только деятели начинают применять их в качестве регулятивных и конструктивных практических идей»22. Хеллер заключает: «Практическая реализация универсальной ценности - свободы - в общественной сфере является современным понятием политического»23. «Практическая реализация свободы может иметь место в форме борьбы между другом и врагом, а также в ансамбле сотрудничеств или дискуссии или же в некоторых других формах и на иных путях»24.

«Поливалентность» дает широкий простор для интерпретаций политики, а точнее – различных форм ее непонимания. Понятийное поле наполняется большим числом определений, которые трудно объединить в систему. К понятию «свобода» легко привязываются любые характеристики, способные создавать неразрешимые противоречия. Все это мешает ясному политическому мышлению, а в экспортном варианте - легитимируют собственные политические устремления и дисквалифицируют или деморализуют противника. То есть, непонимание может быть лукавым розыгрышем.

Слабость доводов Хеллер состоит в том, что место свободы может быть заменено любым этическим императивом – справедливостью, равенством, солидарностью, рациональностью. И это требует поиска совершенно иного понятия, в котором политическое имело бы максимальную концентрацию политического, не порождая множественности «логик», но сохраняя возможность для множественности «политик».

Унификация «политик» продемонстрирована уже в умозрительном методе Канта.

Кант определил идеал общественного устройства как максимально возможное удовлетворение интересов большинства индивидов, в котором обеспечена свобода каждого члена общества, равенство и самостоятельность граждан. Соответствующие принципы составляют систему права, где свобода каждого ограничена только свободой другого - соединением свобод25. Таким образом, право – это системно организованная свобода, а свобода – это право. Плюс к тому свобода связывается с властью, будучи подчиненной внешним законам. Источником права, то есть свободы и власти одновременно, является общая воля народа, устанавливающая законы, согласно идеям разума, в котором сливаются воедино понятия свободы, равенства и единства коллективной воли26.

Кантовский метод исследования предельных оснований, выводимых внеэмпирически непосредственно из разума, смутил многих исследователей, которые не увидели в нем всего лишь мысленный эксперимент человека, крайне далекого от политики вообще. Его метод вскрыл направление мысли профанного разума, лишенного жизненного опыта, не помышляющего ни о чем другом, кроме личной свободы и возмущенного традиционными иерархиями как несправедливыми «по трезвому размышлению».

Схема Хеллер, по такому же «трезвому размышлению» порождает плюрализм политических логик в рамках единственной выбранной политики: «Скептическая версия может видеть современный мир как поле битвы противоречивых реализаций этой ценности, где одно стирается и переписывается другим. Нигилистический сценарий может проектировать на экран будущего картину самоуничтожения свободой, и все они могут поддерживать понятие политического, которое именно здесь предлагается. Это понятие современно в том смысле, что оно может сопровождаться различным видением истории»27. Но при этом легитимируется только одна форма политики (а точнее – политической риторики): «Рациональность, равенство и мир, кроме того, много других ценностей относятся к арсеналу политически активных ценностей, если, и только если, их конкретизация - прямо или косвенно - связана со свободой...»28. Политик может говорить Кант И. Сочинения на немецком и русском языках. Т. Трактаты и статьи (1784–1796). М., 1994. С.

291.

Хеллер А. Цит. пр., с. 476-477. Аналогичную позицию занимает Д.Сартори, предложивший разделение политики на политику войны и политику мира - Sartori G. 1987. The Theory of Democracy Revisited. Chatam, New Jersey. P. 41.

на ином языке – лишь бы он пользовался теми же понятиями. Иначе его исключат из политического дискурса и снимут с «великой шахматной доски» современной политологии.

Хеллер в своих рассуждениях допускает явную ошибку – пытается оправдать внесение этических ценностей в содержательное определение политического лишь тем, что эти ценности «приобретают силу политически действительных понятий, потому что они сильны и как воображаемые институты, и как институционализированные формы права». Здесь неявно присутствует пресловутая идея «естественного права», которая должна унифицировать все правовые системы в соответствии с либеральными ценностями. При этом должна институализироваться не политика, а этика.

Классический либерализм (Вольтер, Монтескье и др.) отождествляет свободу с личной безопасностью и независимостью индивида от произвола властей. Социализм предпочитает задержаться на дуализме свободы и равенства, имеющем более глубокие онтологические и метафизические корни. Соответственно различаются и типы демократии – безопасность доходит до желания порядка в сочетании с чувством личной физической неуязвимости, равенство – до исключения частной жизни. Равенство или безопасность должны обеспечить разворачивание принципа свободы и при этом снять конфронтацию, убрать образ врага или заставить его исчезнуть (это, правда, грозит конфронтационным потопом, поскольку враг становится несовместимым с картиной мира).

Совершенно иная правовая и ценностная система складывается в традиционном государстве, где религия и авторитет регламентируют политику, обращаясь к понятию «свобода» далеко не в первую очередь. Если всю политичность «оттянуть» к этому понятию, то традиционное государство оказывается вообще аполитичным. Вместе с тем такой теоретический подход может быть разоблачен как риторическая уловка. Именно на этом настаивает Карл Шмитт, когда говорит о ложной мягкости либерализма в его требованиях нейтрализации, деполитизации и свободы. На деле вся эта риторика остро политизирована, поскольку направлена против определенного государства и его политической власти. Здесь речь уже не о теории государства, а о политической задаче.

Либеральная идеология относит понятие свободы только к личности и именно личность рассматривает как носитель политического. Личность должна перехватывать у государства политическое, конвертируя ее в различные федеративные образования – внегосударственные и вненациональные. Консервативная традиция видит коллективистские модели свободы, прежде всего связанные с реальностью нации, для которой свобода есть коллективный выбор. Социализм сохраняет коллективистский выбор, но в безнациональной форме.

Шмитт подчеркивает: «Покуда народ существует в сфере политического, он должен — хотя бы и только в крайнем случае, но о том, имеет ли место крайний случай, решает он сам — самостоятельно определять различение друга и врага. В этом состоит существо его политической экзистенции. Если у него больше нет способности или воли к этому различению, он прекращает политически существовать. Если он позволяет, чтобы кто-то чужой предписывал ему, кто есть его враг и против кого ему можно бороться, а против кого — нет, он больше уже не является политически свободным народом и подчинен иной политической системе или же включен в нее»29.

Эллюль говорит, что свобода необходима нации для принятия решений.

Реальность нации регламентирует свободу политического выбора для тех, кто поставлен ею принимать решения – выбор должен быть связан в основном лишь чувством ответственности перед нацией. Это не означает всеобщей неограниченной политизации.

Политика остается профессией политического класса, власти. Политическое в данном (национальном) смысле означает возможность и обязанность власти перешагнуть через Шмитт К. Понятие политического// Вопросы социологии, 1992, №1.

необходимость (возможно, сначала теоретически, идеологически, но потом – непременно и фактически), а для подвластных – подчиниться новой необходимости новой реальности, созданной этим шагом.

Нация является понятием из другой, неэтической сферы. Но оно-то и может дополняться, нагружаться множеством этических характеристик. В этом смысле оно «поливалентно», но уже не по отношению к неясному множеству понятий, а по отношению к политическим категориям.

Полагая нацию ключевым понятием для определения политического, мы избегаем тавтологических комбинаций этических понятий и бесплодных рассуждений об их взаимоотношениях. Нация всегда имеет конкретное выражение, и ее свобода также может обсуждаться как вполне ясная политическая задача. Кроме того, нация всегда имеет внутреннее и внешнее измерение (содержание нации и отношение к иным нациям), чего не скажешь о свободе. Если конечно же не касаться антигосударственной направленности теории либерализма, которая имеет либо внутреннюю направленность - против своего государства, либо внешнюю – против иных политий, куда либерализм направляется в качестве идеологического экспорта. Нация всегда конфронтационна, она выражает некоторую исторически индивидуальную идею государства. Свобода требует от любого государства универсального компромисса, нация – только компромисса среди «своих»

против «чужих». Нация – это внутреннее обязывание, требующее внешней свободы.

В концепции политической свободы подразумевается универсальная ценность частного индивида, который всегда скрывается за понятием «свобода», когда о частном говорить неудобно - проще подменять защиту частного интереса игрой этическими понятиями. Либеральная автономия личности реализуется как неполная форма ответственности (либо полной безответственности). Ей отвечает политика «сниженного»

уровня и федералистского типа – терминологически миролюбивая, призывающая к деполитизации (и прежде всего, к деполитизации экономики, которая рассматривается как обособленная сфера жизни со своими нормами поведения). Национальная консолидация, напротив, выдвигает на первый план ответственность личности, а этическую свободу считает частным и исключительно неполитическим состоянием, духовной ценностью.

Нация – ядро понятия политического, поскольку деполитизируясь, она мгновенно исчезает. Нация осуществляется только политически, чего не скажешь о государстве, которое способно существовать в формах самой унизительной зависимости – в условиях иллюзии суверенитета или все еще возможного суверенитета. Но в то же время государство сохраняет потенциальную возможность нации, превращения подданства в гражданство. Поэтому в иерархии понятий государство ниже нации, но выше всех прочих политических институтов.

Макс Вебер определял нацию через специфическое единство, «данную в чувственности общность», выраженную в стремлении к собственному государству. Это определение отталкивается от цели, а не от состояния. При этом цель возникает из жесточайших схваток не на жизнь, а на смерть, в которых рождаются общие воспоминания, подчас более существенные, чем культура и язык. Напротив, язык, культура, общие этические нормы вытекают из общей политической судьбы.

Этические нормы могут стать элементом политики, будучи используемы противостоящими политическими группами. Но сами по себе этические нормы – достояние нации. Ими создаются рамки политики, в которых неизбежная конфронтация групп не разрушает национального единства. Если же исключить понятие нации, этические нормы оказываются формой деполитизации мышления и разложения политической прагматики – они заставляют уступать абстрактным соображениям, позволяя человеку оставаться сиюминутно порядочным, но отстраняясь при этом от последствий своей «порядочности» для нации. Последовательно проведенная политическая философия свободы всегда доходит до осуждения нации. И это снова подталкивает нас к тому, чтобы понимать политическое именно через нацию.

Хеллер, комментируя наиболее политизированные работы Хайдеггера, упрекает его в том, что он отбирает экзистенциальный выбор у индивида и передает его коллективу. Она делает обратную операцию – отказывает сообществу в возможности выбрать само себя. Так свобода индивида входит в противоречие со свободой нации, искажая смысл и назначение этических норм.

Современный атомизированный человек хочет «выбирать себя абсолютно», не связываясь (или не чувствуя связи) с нацией. И в этом аполитичном выборе ему способствует либеральная мысль о том, что именно частное и есть политическое, а коллективное – вторичный продукт личной экзистенции.

Лишение человека памяти в потоке ежедневных новостей («утренняя газета заменяет утреннюю молитву») не дает ему сформировать образ врага, понять политику как противостояние добра и зла, как схватку с врагом нации. И тем самым человек перестает быть свободным – он отрешен от выбора добра и зла в частной жизни, исключается из коллективной воли нации, перестает быть человеком политическим. А это значит, что он забывает свой род, который он должен продолжить до конца времен, отражая агрессию врагов.

Управленец также лишается свободы, поскольку забывает за текущими делами и техническими решениями об интересах нации, поддаваясь диктатуре момента. Он не видит дальше своего должностного круга обязанностей и текущих исполнительских задач с их повседневной суетой. Не зная «своего» и «чужого», не понимая политического, управленец всю свою деятельность превращает в одну большую стратегическую ошибку.

Хайдеггер говорит об экзистенции нации в национальной революции, которая становится фундаментальным политическим фактом (аналогичным факту чрезвычайного положения, которым государство утверждает свой суверенитет – по Шмитту). Причем, это не означает непременной войны, а только решительное избавление от диктата «чужого», которое в общей перспективе так разграничивает нации, что они могут жить в вечном мире. Война остается как возможность, вероятная перспектива, к которой надо быть готовым, чтобы не исключить себя из политики.

Экзистенция нации – это прорыв к собственной сущности, сбрасывание с себя «чужого» и обретение свободы. Только таким образом может возникнуть и весь прочий комплекс этических понятий в политике – через волю нации, решимость сделать выбор и стать «мы», направив этические аргументы против «они».

Частная экзистенция ко всему этому имеет самое малое отношение. Как пишет Шмитт, «если граждане некоего государства заявляют, что у них лично врагов нет, то это не имеет отношения к вопросу, ибо у частного человека нет политических врагов». То есть, враги у нации остаются, а человек просто вне политики – он не участвует в противостоянии групп и никаким группам не интересен.

Отрицание нации в угоду частной свободе носит, бесспорно, политический характер и отражает определенный проект будущего человечества – это федералистский проект, согласно которому национальные сообщества надо сначала полностью раздробить, а потом предоставить атомизированным индивидам самопроизвольно (а на самом деле – в соответствии с настойчивыми советами современных гуманистов) ассоциироваться, забыв о нации.

Противоположный проект должен соединить свободу и нацию – политическим будет в этом случае не то, что связано со свободой, с борьбой за нее, а то, что связано с борьбой за свободу нации. У нации есть «свои» и «чужие», и в этом смысле шмиттовское определение политики сохраняется. Но в свете того, что некие силы объявляют себя вненациональными и целью всеобщую ассимиляцию и деполитизацию государства, это следует воспринимать как агрессию «чужого» против «своего» – как посягательство на собственную нацию.

Современная политическая наука, кичащаяся своим рационализмом, изгоняет из социальной действительности не только нацию. Отождествляя расу с расизмом, политическая наука чурается всякого биологизма30. Даже если нацию в какой-то степени впускают в политику, то стараются принять ее без этнических характеристик – исключительно по модели подданства/гражданства, что и приводит к противоречию с жизнью практически везде.

Часто в ход идут некорректные домыслы о том, что человек биологически отличается от обезьяны на каких-то 5%. И это вопреки элементарным представлениям о ценности тех самых «процентов», которые дают нам отличие от обезьяны, легко угадываемое зрительно. Вне этой очевидной разницы человека трудно отличить и от червя. И в некотором смысле это так, поскольку методы социобиологии и биополитики угадывают в животном мире аналоги человеческих политических процессов – живая природа оказывается натурным экспериментом, полезным для понимания человеческого общежития. Самого человека его «природа» также обязывает.

И все-таки человек очень далек от животного мира своей антиприродной разумностью. Это можно утверждать без научного глубокомыслия – просто признав очевидное. Точно так же можно легко отличить и человеческие расы, что при отсутствии комплиментарности между народами становится самым простым методом идентификации «своего» и «чужого». И здесь разумность человека, объединенного в коллективы, отходит на второй план, уступая место явлениям, имеющим аналоги в животной стае.

Другим некорректным оборотом, используемым учеными, является представление о бесспорной смешанности всех ныне живущих народов. На указание очевидного различия, которое само по себе свидетельствует о незначительности многовекового «смешения народов», отвечают, что такое смешение происходит – теперь еще быстрее в силу глобализации. Между тем, другие исследователи отмечают повсеместный рост локальной идентификации, которая теперь может возникать вдали от родовых ареалов.

Оборотной стороной глобализации оказывается локализация, подкрепляемая повсеместной возможностью создания обособленных в расовом или культурном отношении общин.

Абсолютное разделение биологического и политического все время сталкивается с неравенством природных задатков людей, которые имеют различную предрасположенность к разным видам деятельности. Существует, соответственно, и предрасположенность человеческих сообществ к определенной иерархии, в которой частные склонности получают органичное развитие. То же самое можно ожидать и при рассмотрении склонностей тех или иных народов, в которых всегда присутствует такая же склонность к вполне определенным отличиям по сравнению с другими народами, предопределяемая природно-биологическими факторами. При этом индивид может переступать через эти факторы, благодаря заложенным природой особенным волевым задаткам. И тогда существует возможность формирования некоей «сборной команды» из разных расовых групп, которые складываются в тип, приспособленный к определенной профессии (например, управлению современным самолетом). Но и здесь неизбежно возникает своя иерархия, которая выдвигает вперед представителей какого-то более дееспособного в данном виде деятельности племени.

Важным фактором для понимания политического является видение стратегической ценности демографических процессов. Одни народы, уступая пространство другим народам, уносят в небытие целые культуры вместе с их политическими особенностями. И только бюрократии все равно какими народами управлять – бюрократия, без понимания ценности нации, лишена и понимания ценности соответствующего природнобиологического материала как носителя данного типа культуры. Именно поэтому бюрократия является биологическим врагом нации, и жизнеспособность нации зависит от того, насколько она способна выявлять и уничтожать этого врага. Причем актуальность видения в бюрократии врага при сохранении лояльности государству и нации становится Обсуждение темы см. в сборниках Расовый смысл русской идеи. Вып 1., М.: Белые альвы, 2001, Расовый смысл русской идеи. Вып 2, М.: Белые альвы, 2003.

в современном мире особенно актуальным при стремительной денационализации политических элит.

Современная политика пока не готова к тому, чтобы увидеть свою задачу в управлении биологическим фактором, в аккуратном и тонком применении евгенических законов и выращивании здорового и адаптированного к определенному типу жизни индивида, задатки которого проявляются в раннем возрасте и направляются в нужное русло. Отказ политиков от принятия на себя ответственности за биологическое выживание нации обусловливает нарастание вала генетических болезней, жизненных драм запутавшихся в своих склонностях людей, в деформации сложившихся этнополитических пропорций, ведущих к вражде между этносами, потерявшими способность к существованию в едином государстве. Кроме того, помимо воли политиков, биологическое врывается в политику, становясь уже неконтролируемым фактором, перекрывающим по значимости все прочие. Биологическое становится обязывающим законом, даже если его пытаются не пустить в политику, объявляя глупость и беспамятство истинной свободой.

В политике обязывание повсеместно, поскольку оно формирует общность «мы» и ее оппозицию к «они». При этом основания для обязывания могут быть самыми различными. Исторически данное обязывание – нация, природно предопределенное – этничность, расовая принадлежность, харизматический дар. Освобождение в политике для частного лица может быть связано только с возникновением нового измерения жизни, определенного обязыванием. Соотнесение себя с группой дает жизни объем. Попытка же представить свободу как выход из сферы обязанностей означает обеднение личности. Для политического процесса насаждение такого представления влечет за собой снижение уровня политического сознания и замену политики фикцией – участи наблюдением, схватки балаганом и т.д.

Научные тупики для нации и государства Важность теоретического осмысления основ российской государственности и становления современной политической нации в настоящее время стало настолько неоспоримой, что практически любое серьезное выступление аналитиков или государственных деятелей затрагивает соответствующий круг проблем. Вместе с тем нарастающий в течение многих лет отрыв теории от практики привел к тому, что целые пласты теоретических достижений в области теории государства до сих пор оказываются невостребованными, либо используются в конъюнктурно-пропагандистской и поверхностной форме. Результатом небрежного отношения к мировому и отечественному интеллектуальному наследию явились неясность правительственного курса, хаос законодательной практики, невнятность внешнеполитического курса.

Как пишет современный исследователь проблем российской государственности, «восприятие действительности сквозь призму якобы самоочевидных установок более чем что-либо иное блокирует сегодня любые позитивные сдвиги в области этнополитики и, напротив, консервирует в конструкции российской государственности мощные конфликтогенные напряжения»31. Действительно, много «самоочевидного» накопилось в политической науке, когда она касается государства, - неявно запрещенных тем для дискуссий и табуированных терминов.

Как отмечал Иван Александрович Ильин, «только неиспуганный, свободный дух может подойти к проблеме честно, искренно, зорко, все додумать и договорить, не прячась трусливо и не упрощая, не заговаривая себя словами аффектированной добродетели и не увлекая себя ожесточенными жестами»32. Этот свободный дух науки, кажется, в массе ученого сообщества России все больше выветривается, а творческий Каспэ С.И. Конструировать федерацию — Renovatio Imperii как метод социальной инженерии// Полис, 2000, №5.

И.А.Ильин. Путь к очевидности. О противлении злу силою. М.: Республика, 1993.

поиск подменяется пересказом и лояльным комментарием бюрократических нормативных актов.

Быстрое преобразование марксистской школы политической философии в либерально-западническую показывает их близость и привязанность к общим заблуждениям. Общий их источник – утопические идеи эпохи Просвещения. Беда отечественной политической науки состоит в том, что она в значительной степени оказалась не способной понять, что общественные идеалы этой эпохи рухнули перед лицом тоталитарных режимов ХХ века и обнажили несостоятельность надежд идущей от Просвещения традиции политической философии. Некоторые случайные черты в развитии Европы были приняты ею за доминирующие, а более веский опыт всего остального мира и иных эпох, столь трагически ворвавшийся в Европу двумя мировыми войнами, оказался проигнорированным.

Примером неадекватного восприятия теоретических разработок в последние несколько лет стало расширенное использование термина «национальная безопасность», который, где нужно и ненужно, стал внедряться в аналитические разработки и нормативные документы. Значение этого термина остается в большинстве использующих его разработок столь расплывчатым, что не позволяет доводить их до прогнозных оценок или продуманных практических рекомендаций.

Другим примером является обусловленное случайными факторами забвение термина «нация», без которого политическая теория становится ущербной и перестает описывать ряд важных государственно-политических процессов. Попытка то подменить термин «нация» превратно понятым термином «этнос», то заменить проблему нациестроительства проблемами гражданского общества существенно уменьшают возможности творческого поиска и ведут к использованию деградированной теории государства, отбросившей важнейшие достижения целого ряда выдающих мыслителей.

В фундаментальном труде «Современное положение науки о государстве» русский философ и правовед начала ХХ века Николай Николаевич Алексеев указывает, что современная теория государства была построена в период европейской истории, в течение которого наблюдалась утрата чувства реальности государства33. Вслед за Н.Н.Алексеевым можно уверенно утверждать, что всплеск популярности теоретических положений XVIII века был связан с катаклизмами первой половины ХХ века и ужасом европейского сообщества перед авторитарными и тоталитарными режимами. Утопические конструкции эпохи Просвещения стали для Европы мобилизующим фактором в борьбе против фашизма и в противостоянии «советской угрозе». Именно этим обусловлено сегодняшняя унитарность западной политической философии, выбирающей в качестве действительной и разумной лишь одну из «политик».

То же самое можно сказать и о представлениях о государстве в современной российской науке, которая восприняла договорную теорию государства как непреложный факт именно в тот период, когда стоял вопрос о существовании России. Текущая политическая конъюнктура объясняет стремительное распространение европейских воззрений на государство и нацию. Между тем, эти взгляды во многом носят формальный, схоластический характер и не претендуют на изменение политики жесткой защиты национальных интересов, которая свойственна каждому европейскому государству вопреки любым теоретическим изысканиям. В России же пустопорожние теоретические представления догматизировались и вошли в законодательство, которое только в последние годы стало осмысляться как неэффективное и разрушительное для государства и общества. Государственное строительство развитых стран, которые многие рассматривали как пример для России, имеет мало общего с тем, что реализуют идеологи государственно-правовых и экономических реформ в России. Оказалось, что из европейской правовой традиции эти реформы заимствуют только формальную сторону, Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М.: Аграф, 1998.

которая в Европе выражена почти исключительно во внешнеполитической риторике и отвлеченной научной публицистике и почти не присутствует в реальной политике.

Один из ведущих немецких философов Курт Хюбнер пишет: «Абстрактная политическая философия исходит из понятия человека как родового существа, неважно имеет ли это место в свете метафизики или стремления к воплощению идеальной утопии.

Напротив, конкретная политическая философия рассматривает человека как существо, укорененное в определенной национальной культуре, а тем самым в состоянии неразложимой общности с другими. Общности, которая лишь в государстве может обрести свое объективное существование и гарантии. И действительно, уже у греков мы можем обнаружить глубинный образ этого противоречия, которому суждено будет господствовать во всей последующей истории политической философии. Речь идет о противоречии, которое снова и снова прорывалось в фундаментальных политических темах Гражданин и Государство или Нация и Государство»34. Более того, «идея нации стала белым пятном в политической философии современности»35.

Положение в российской политике последнего десятилетия ХХ века как нельзя лучше характеризуют слова Н.Н.Алексеева, сказанные им в 20-е годы того же века:

«Вместо властного союза, требующего подчинения и жертвы, была поставлена человеческая личность с ее интересами. Личность эта не признавала никакого общественного целого, которое не представляло бы собой совокупности во всех отношениях самоопределяющихся личностей. Личность оторвала себя от общества и государства, стала независимой, самостоятельной, не нуждающейся в обществе величиной. Нация, государство превратились в агрегат наделенных правами отдельных личностей, этих «безвкусных выдумок XVIII века». Личности эти были чисто отвлеченными, не определялись ни историческими условиями, ни социальными различиями, ни каким-либо иным положением в обществе. Такая личность и заслонила собою государство, заставила идейно забыть о нем»36.

В ХХ веке наука решила опровергнуть государственную практику наиболее успешных государств, встав к ним в конфронтацию и превратив в объект аналитического расчленения. Будучи не в состоянии объяснить современной государственности и процессов национальной идентификации, политическая философия поистине стала формой шарлатанства37, дорогостоящей забавой, разрешенной лишь ввиду воспоминаний о заслугах древних авторов.

Предчувствуя этот пагубный поворот науки, русский общественный деятель и публицист XIX века Михаил Никифорович Катков писал: «В вопросах государственного свойства все должно оцениваться с точки зрения государства, и притом не какого-нибудь, не отвлеченного, но действительного, живого, одного из всех, того, которому мы служим, во всей совокупности связанных с ним интересов. Мы ничего не утратим, не причиним ущерба никакому ценному для человека интересу, когда будем последовательны и тверды в вопросах государственной важности, когда в этих вопросах будем руководствоваться только истинной пользой государства, только действительными потребностями нашего Отечества, когда мы будем вполне и безусловно национальны в наших суждениях и действиях».