«Главный редактор журнала – Радаев Вадим Валерьевич, д. э. н., зав. кафедрой экономической социологии ГУ–ВШЭ, первый проректор ГУ–ВШЭ; директор Интерцентра Московской Высшей школы социальных и экономических наук. E-mail: ...»

Экономическая социология

электронный журнал

www.ecsoc.msses.ru

Том 5. № 1. Январь 2004

Главный редактор журнала – Радаев Вадим Валерьевич, д. э. н., зав. кафедрой

экономической социологии ГУ–ВШЭ, первый проректор ГУ–ВШЭ; директор Интерцентра

Московской Высшей школы социальных и экономических наук

.

E-mail: [email protected]

Ответственный редактор – Добрякова Мария Сергеевна, к. социол. н., научный сотрудник Независимого института социальной политики, зам. директора Федерального образовательного портала по экономике, социологии и менеджменту.

E-mail: [email protected] Администратор сайта – Лукьянчук Михаил Борисович, аспирант ГУ–ВШЭ, младший научный сотрудник Института информационного развития ГУ–ВШЭ.

E-mail: [email protected] Информационная поддержка – Новикова Елена Геннадьевна, аспирант ГУ–ВШЭ.

E-mail: [email protected] Проект осуществляется при поддержке Московской Высшей школы социальных и экономических наук Журнал выходит пять раз в год:

№ 1 – январь, № 2 – март, № 3 – май, № 4 – сентябрь, № 5 – ноябрь.

Редакционный совет журнала Богомолова Т.Ю. Новосибирский государственный университет Веселов Ю.В. Санкт-Петербургский государственный университет Волков В.В. ГУ–ВШЭ, Европейский университет в Санкт-Петербурге Гимпельсон В.Е. ГУ–ВШЭ Добрякова М.С. (отв. редактор) Независимый институт социальной политики Заславская Т.И. Московская Высшая школа социальных и экономических наук Лапин Н.И. Институт философии РАН Малева Т.М. Независимый институт социальной политики Овчарова Л.Н. Независимый институт социальной политики Радаев В.В. (главный редактор) ГУ–ВШЭ Рывкина Р.В. Институт социально-экономических проблем народонаселения РАН Хахулина Л.А. ВЦИОМ-А Чепуренко А.Ю. Российский независимый институт социальных и национальных проблем Шанин Т. Московская Высшая школа социальных и экономических наук Шкаратан О.И. ГУ–ВШЭ Содержание Вступительное слово главного редактора …………………………………………………………… Интервью Хэррисон Уайт (перевод М.С. Добряковой) ………………………………………………………… Новые тексты Яковлев А.А. Взаимодействие групп интересов и их влияние на экономические реформы в современной России (окончание)……………………………….…………………. Новые переводы Доббин Ф. Политическая культура и индустриальная рациональность (перевод М.С. Добряковой)…………………………………………………………….. Взгляд из регионов Фидря Е.С. «Открыть свое дело»: социологический анализ предпринимательского действия (на примере частной стоматологической клиники г. Магадана)………… Дебютные работы Фирсова Н.Ю. Нематериальные факторы инновационной деятельности ……………………… Профессиональные обзоры Котельникова З.В. Новосибирская экономико-социологическая школа.……………………….. Новые книги Зелизер В. Социальное значение денег (В.В.Радаев) ……………………………………………. Исследовательские проекты Социальный атлас российских регионов………………………………………………………….. Учебные программы Рощин С.Ю. Экономическая теория труда……………………………………………………….. Конференции Поиск эффективных институтов для России XXI века: круглый стол по материалам интернет-конференции……………………………………………………………………………… Куда идет Россия? Программа Симпозиума Интерцентра МВШСЭН …………………………. Социальная политика: вызовы XXI века …….……………………………………………………. VR Вступительное слово главного редактора Кому Новый год – а для нас начало нового тома. Впрочем, это уже воспринимается как почти будничное событие. Только готовить номер приходится заранее – длительные рождественские и новогодние каникулы не дают как следует передохнуть.

Номер открывается интервью с Хэррисоном Уайтом. Известно, что он – живой классик.

Многие считают, что именно с его статьи «Откуда берутся рынки», опубликованной в 1981 г.

и ведется отсчет так называемой новой экономической социологии. В то же время у его трудов довольно странная судьба. В отличие от его знаменитого аспиранта Марка Грановеттера, которого охотно и часто цитируют, про Хэррисона Уайта многие говорят, что признают его вклад, но при этом не понимают его специфического языка. И не с одним переводом мы пока так не мучались, как с его текстом для книги «Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу»1. Но когда в 2000 г.

Уайт приехал по нашему приглашению в Москву на международную конференцию «Экономическая социология на пороге третьего тысячелетия», выяснилось, что говорит он столь же ясно, сколь трудно пишет. И в данном интервью нам предстоит еще раз в этом убедиться.

В рубрике «Новые тексты» мы публикуем вторую, заключительную часть работы А.А. Яковлева о взаимодействии групп интересов и их влиянии на экономические реформы в современной России (начало см. в предыдущем номере журнала).

В рубрике «Новые переводы» публикуется заключение к известной книге Фрэнка Доббина «Формирование промышленной политики». Подобно многим другим переводам, она готовится к изданию в нашей хрестоматии «Западная экономическая социология». Сама эта книга цитируется с завидной частотой представителями самых разных исследовательских направлений. Причем, ее трудно однозначно отнести к какой-либо категории. Сам Доббин называет себя институционалистом, последователем веберианской традиции, но с неменьшим основанием он может квалифицироваться как приверженец культурноисторического подхода.

В рубрике «Взгляд из регионов» нас ожидает статья молодого исследователя из Магадана, анализирующего опыт и практики начинающих предпринимателей (кейс-стади частной стоматологической клиники). Автор – Е.С. Фидря.

Размещаемый в рубрике «Дебюты» текст подготовлен на основе магистерской работы Н.Ю. Фирсовой, выполненной в Московской Высшей школе социальных и экономических наук. Автор – участница проекта «Средние классы в России», реализованного Московским центром Карнеги в 2000–2003 гг.

Работа посвящена изучению инновационных практик российских домохозяйств в сфере досуга и потребления.

В рубрике «Профессиональные обзоры» дается материал, посвященный истории Новосибирской экономико-социологической школы, написанный представителем третьего поколения учеников НЭСШ З.В. Котельниковой. Подобных обзоров в последнее время новосибирцами было подготовлено немало. Но предмет этого заслуживает… В рубрике «Новые книги» публикуется введение В.В. Радаева к книге Вивианы Зелизер «Социальное значение денег», перевод которой только что завершен и готовится к публикации в издательстве ГУ–ВШЭ. Эта книга, несомненно, является лучшим современным исследованием в области социологии денег и одной из наиболее интересных книг на социально-экономические темы. В предлагаемом введении рассказывается и об этой Уайт Х. Рынки и фирмы: размышления о перспективах экономической социологии // В.В.Радаев (сост. и ред.). Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу. М.: РОССПЭН, 2002. С. 96–118.

книге, и о других работах автора – профессора факультета социологии Принстонского университета.

В данном номере в рубрике «Исследовательские проекты» мы представляем новый проект Независимого института социальной политики – «Социальный атлас российских регионов»

(руководитель – Н.В. Зубаревич).

В рубрике «Учебные программы» мы публикуем еще одну интернет-программу, подготовленную в рамках эксперимента «Учебные программы нового поколения»

Федерального образовательного портала по экономике, социологии и менеджменту:

«Экономическая теория труда» (автор – С.Ю.Рощин, МГУ).

Наконец, в рубрике «Конференции» мы размещаем три материала:

обзор заключительного круглого стола по результатам интернет-конференции «Поиск эффективных институтов для России XXI века» (16 декабря 2003 г.);

программу очередного, одиннадцатого Международного Симпозиума «Куда идет Россия…?» (15–17 января 2004 г.), проводимого с 1993 г. под руководством Т.И.Заславской Интерцентром Московской Высшей школы социальных и экономических наук;

программу готовящейся научной конференции Независимого института социальной политики «Социальная политика: вызовы XXI века» (25–26 февраля 2004 г.).

Итак, начался високосный год. Говорят, что такой год особенно труден. Но нас не напугаешь!

VR: Хэррисон Уайт – живой классик. Многие считают, что именно с его статьи «Откуда берутся рынки», опубликованной в 1981 г.1, и ведется отсчет так называемой новой экономической социологии. В то же время у его трудов довольно странная судьба. В отличие от его знаменитого аспиранта Марка Грановеттера, которого охотно и часто цитируют, про Хэррисона Уайта многие говорят, что признают его вклад, но при этом не понимают его специфического языка. И не с одним переводом мы пока так не мучались, как с его текстом2. Но когда в 2000 г.

Уайт приехал по нашему приглашению в Москву на международную конференцию «Экономическая социология на пороге третьего тысячелетия», выяснилось, что говорит он столь же ясно, сколь трудно пишет. И в данном интервью нам предстоит еще раз в этом убедиться.

Хэррисон Уайт [Harrison White]. 31 июля 2002 г. Мы встретились вскоре после выхода книги Уайта «Рынки из сетей», которая должна была подытожить его концепцию рынков4. Он писал ее около десяти лет (еще за два года до этого он прислал мне черновой вариант этой книги). Харрисон охотно говорил о своем прошлом – о том, как его не читали или читали, но не понимали. И о том, насколько случайными порою оказывались наиболее важные вещи. Он человек чрезвычайно широких интересов, и в любой беседе трудно предугадать, куда он повернет в следующий момент.

– Хэррисон, Ваша статья «Откуда берутся рынки» стала классикой экономической социологии. А когда Вы начали называть эту область экономической социологией?

– О, это произошло не по моей инициативе. Мне самому всегда нравился термин «социальная экономика», но тогда кто-то использовал его в другом смысле5. Вообще-то я никогда особенно не задумывался о названии, а потом мне понравилось название «экономическая социология».

Пожалуй, это произошло, когда его начали использовать Нил Флигстин и другие. А я просто занимался изучением явлений, которые обычно считают экономическими. Мне казалось, экономисты двигались в правильном направлении, и я решил пойти за ними. Я весьма White H. Where Do Markets Come From? // American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. P. 517– Уайт Х. Рынки и фирмы: размышления о перспективах экономической социологии // В.В. Радаев (сост. и ред.). Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу. М.: РОССПЭН, 2002. С. 96–118.

Перевод М.С. Добряковой.

White H.C. Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton: Princeton University Press, 2002.

Видимо, речь идет об Амитаи Этциони, создавшем Общество по развитию социоэкономики (подробнее см.: Радаев В.В. Краткие размышления по поводу 13-й Ежегодной конференции Общества по развитию социо-экономики (SASE) // Экономическая социология. 2001. Том 2.

№ 4. 2001. С. 148–149. http://www.ecsoc.msses.ru/Conf.php интенсивно изучал экономику в колледже – экономику фирмы и т.п. И очень в ней разочаровался. Точнее, я занимался не собственно экономической теорией, а скорее исследованием производственных организаций, индустриальной социологией, при этом основные мои интересы в фундаментальной теории были связаны с системами родства и сетями.

Мне казалось, что это – самые важные вещи, и я не особенно интересовался собственно экономической теорией и вещами, которые к ней относились. Наверное, меня больше интересовала социальная стратификация. Я уделял много внимания изучению систем родства и индустриальной социологии, организационным системам контроля. Я пытался также изучать рынки и прослушал в колледже несколько курсов, но они были ужасны. Такое впечатление, что их авторы не особенно разбирались в том, о чем они говорили. По крайней мере, то, о чем они говорили, мне было неинтересно.

А затем произошел один случай. Я тогда уже много лет работал в Гарварде, и мне удалось получить грант от Национального научного фонда на реализацию междисциплинарной программы математического моделирования, в которой принимали участие самые разные специалисты – биологи, химики, экономисты, политологи, социологи, антропологи и так называемые экологи. В исполнительном комитете со мной были биолог Стивен Гуд, который, к сожалению, недавно умер, и экономист Ричард Зекхаузер. Мы проводили семинары на факультете, у нас была группа аспирантов с разных кафедр, мы ставили перед ними интересные задачи. Словом, мы работали над множеством тем, и опять-таки это не была собственно экономическая теория – например, мы занимались очень интересными вопросами биологической экологии. Среди нас был очень умный биолог, который отчасти занимался и экологией. Так вот он придумал экономическую теорию американского лося. И методом линейного программирования он проанализировал данные, полученные за год полевых исследований. Я знал также многих экономистов, активно занимался операционным анализом и линейным программированием, всеми этими стандартными вещами.

А потом вышел случай с этой статьей о рынках. Очень известный экономист Майкл Спенс [Michael Spence] участвовал в нашем семинаре вместе с Кеннетом Эрроу [Kenneth Arrow] и многими другими экономистами. Он показал нам свою интересную статью о сигналах, она меня очень заинтересовала – и мне показалось, что я могу предложить другую интерпретацию этой проблемы. Я активно занялся этим, написал ряд рабочих материалов в рамках этой программы.

Правда, они никогда не были опубликованы, и я был несколько разочарован, мне казалось, я никогда не смогу заинтересовать этим экономистов.

Но где-то через полгода или через девять месяцев я вдруг обнаружил еще одну вещь. Спенс не только ошибся, но и упустил важную часть анализа. Ведь он хотя он и был просто блестящим экономистом, но действовал в рамках обычной схемы и в результате упустил то, что мне, наоборот, показалось очень важным. Тогда я написал об этом, причем, как я говорил, никому это особенно было не надо – социологи обычно не читают такие работы, а экономисты им не рады. Думаю, решающую роль для ее публикации сыграл Берт Сингер [Burt Singer], который занимался статистикой. Я показал ему свою работу. Она выглядела не вполне обычно. Но он заинтересовался, и ее опубликовали в American Journal of Sociology в 1981 г. И тогда я подумал, что, может, стоит попробовать и дальше работать в этом направлении. Ведь к 1980 г. многое уже было мною написано.

Одновременно я работал с Бобом Иклесом [Robert Eccles] и многими другими людьми над исследованием систем контроля в крупных организациях и хозяйстве, преподавал эти курсы с Иклесом и Джоном Пэджетом [John F.Padgett], который сейчас работает в Институте Санта Фе.

Мне казалось, что вот сейчас люди заинтересуются этим, однако, насколько я знаю, и через несколько лет никто ее не прочел. Ну, и тогда я занялся другими вещами.

– Да, но позднее ее наконец-то признали. Не знаю, конечно, читают ли ее, но признание она наконец получила.

– В том-то все и дело: никто и не знал о ее существовании. А затем группа авторов, в том числе Барри Уэллман [Barry Wellman], задумали подготовить книгу о сетевом анализе, и он предложил мне применить мою рыночную модель к анализу сетей. Ведь на самом деле первоначально моя рыночная модель описывала не сети, она была гораздо более экономической. Но я всегда интересовался сетями и понимал, что все так или иначе завязано в сети. Так что я занялся этим. Вторым редактором сборника был Стив Берковиц [Steven Berkowitz], мне кажется, он очень хороший редактор. Он заставил меня задуматься. Так что в результате я написал главу для их книги6.

– Это было в 1988 г.?

– Да, в 1988-м. Знаете, была еще одна вещь, о которой я забыл упомянуть. Еще одно разочарование. Я тогда восхищался работой Тома Бернса [Tom Burns] – это выдающийся социолог, работавший в Эдинбургском университете. Он написал прекрасную книгу – пожалуй, можно назвать ее экономической социологией менеджмента. Но его диссертация была посвящена инновациям, управлению инновациями. Это замечательная книга, в ней много нового7. Этнографическая работа, написанная на основе полевых исследований. Словом, я долгое время восхищался его работой, мы обменивались различными схемами и часто виделись.

Если говорить о сетях, следует добавить, что Том Бернс во многом помог Ирвину Гофману [Erving Goffman]. При этом в какой-то момент Гофмана поддерживал также и Том Шеллинг [Thomas Schelling] – экономист, но, на мой взгляд, и обществовед; т.е. его кругозор значительно шире, чем у обычного экономиста. Он прекрасный человек. Да, при этом Шеллинг был отнюдь не математиком. Все эти люди были не были математиками. Это своего рода побочное направление в исследовании сетей. Затем Эдинбургский университет решил организовать юбилейное издание работ Бернса. Тогда я занимался блок-моделями. Вы знаете, тогда это было очень популярное направление в Гарварде. И у меня появилась эта идея о модели связи с поставщиками [backward model]. Я написал об этом и очень гордился своей работой. Отправил ее в Эдинбург, надеясь, что она будет включена в этот юбилейный сборник. Но Джон Фекл Пэджет, занимавшийся подготовкой сборника, так и не собрал его, книга не была опубликована.

И это было последней каплей. Выходит, что первые мои работы просто исчезли. Так же отчасти получилось и с Уэллманом и Берковицем.

В то же время я занимался и другими вещами. Меня интересовали идентичность и контроль, крупные системы, мы работали с людьми из бизнес-школ (а это люди особого рода).

В частности, Боб Иклес там был. Вскоре я уехал из Гарварда. Я провел в нем более двадцати лет – но затем я развелся и отправился в Аризону, а потом в Колумбийский университет. Я возглавлял там один центр (мы сами создали его). Затем появился швед Ричард Сведберг – не помню точно, когда это было, но кажется, это был второй год моей работы в Колумбийском университете, я еще занимался там организацией семинара. И он предложил идею диалога с экономистами и социологами.

– Конечно, я читал эту книгу.

Wellman, Barry, and S.D. Berkowitz (eds.) Social Structures: A Network Approach. Cambridge [Cambridgeshire], N.Y.: Cambridge University Press, 1988 (1996, 1997).

Burns, Tom, and G.M. Stalker. The Management of Innovation. L.: Tavistock Publications, (1961); Rev. ed.: Oxford, N.Y.: Oxford University Press, 1994.

– Да, это были «Диалоги»8. Книга оказалась очень интересной. Особенно интересны главы с Амартией Сеном и Джорджем Акерлофом. Кажется, Спенса не было в этой книге – я не помню главы о нем.

– Да, насколько я помню, его не было.

– Но там было много других интересных людей. Это одна вещь. Кроме того, я работал тогда над книгой «Идентичность и контроль»9. А когда закончил ее, то принялся за работу о социальных силах в искусстве, и в ней было больше об идентичности10. Тогда же я понял, что самое важное направление – это лингвистика. Просто если вы хотите заниматься фундаментальной социальной наукой, вы должны понимать сущность языка, на котором делается эта наука. Я очень интенсивно занимался этим много лет. И к 1995 г. опубликовал несколько работ.

Затем произошел еще один случай. Я был в творческом отпуске в Париже. Точнее, я приехал туда для работы с Аленом Деженном [Alain Degenne] – как Вы знаете, мои более ранние интересы были связаны с моделями и мобильностью. Это прекрасный французский исследователь сетей и статистик, статистический социолог, в частности, у него есть работы по безработице11. Мы встречались с ним в его офисе в Национальном центре научных исследований [CNRS]. Там был также Эммануэль Зеггер, с которым я встречался и раньше, но мы не были хорошо знакомы. Словом, я работал и был вполне счастлив, собирался познакомиться с Коненом и другими французскими лингвистами – там же есть известная традиция, идущая от Бенвениста. Работая, я, конечно, знал, что тут будет так же, как и с моей рыночной моделью. Я погрузился в лингвистику, но у лингвистов свои тропы, свои стили мышления, и их не особенно интересовали эти мои мысли. Но мне все равно очень нравилось в Париже.

А затем появился человек по имени Фавро [Olivier Favereau]. Впоследствии я вспомнил, что мы встречались с ним раньше, сразу после того, как я уехал из Гарварда, но я тогда как раз разводился и не придал значения этой встрече. Словом, Фавро тогда обратился ко мне с вопросом о моей работе, сказал, что он читал ее и хотел бы посмотреть рабочие материалы, на которые я ссылался. Я ответил что-то вроде того, что мне сейчас не до того. Потом я забыл об этом – и вот через десять лет он снова объявился. Знаете, это прекрасный, очень здравомыслящий человек.

– Я читал его работы, но мы никогда не встречались.

– Прекрасный и очень здравомыслящий. Он хотел организовать «журнэ». Думаю, никто не знал, что это такое. Но это такой французский обычай. И получилось очень интересно. Я никогда прежде не слышал такого четкого изложения моей рыночной модели, со всей своей французской четкостью он все разложил по полочкам. Он очень хорошо ее понял и показал (а ведь французское направление исследований – совсем другое, особенное), что тут есть совершенно естественные соответствия между различными типами рынков. Оказалось, что во Swedberg, R. (ed.) Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton: Princeton University Press, 1990.

White, Harrison C. Identity and Control: A Structural Theory of Social Action. Princeton: Princeton University Press, 1992.

White, Harrison C. Careers and Creativity: Social Forces in the Arts. Boulder, Colo.: Westview Degenne, A., and M. Fors. Introducing Social Networks. L.: Thousand Oaks, Sage, 1999.

французской социологии конвенций есть своя теория рынков, не имеющая ничего общего с моделями. Они говорят об особых типах рынков. И Фавро просто удивительно показал сходство между нашими теориями. Я не знаю никого другого, кто мог бы это показать, он заметил это сходство.

А я как раз собирался тогда возвращаться в США, занимался работами по лингвистике, одна из них была опубликована на французском языке. Но Фавро был очень убедителен, к тому же у меня наконец появился слушатель, и я согласился. Да и моя новая жена обожает Париж, мы бываем там каждый год – так что через год мы вернулись. У него тогда родилась идея организовать летнюю школу. И тогда я понял, что это все вполне серьезно, что мне стоит снова этим заняться. Я ведь никогда не работал толком над разделом о сетях. Ну, и я помахал ручкой Уэллману с Берковицем. И сказал себе, что через год у меня будет книга. Это был примерно 1996 г. А в 2002 г. она вышла12. Так что большую роль в этом деле сыграл Фавро. Но не только Фавро, просто он был старшим в группе, там еще были Эмар Дюверне [Franois EymardDuvernay], два аспиранта, целая группа французских экономистов.

Наконец, еще одна причина, почему я отвлекся от лингвистики, была связана с тем, что работа над книгой заняла много времени. Просто по поводу моей предыдущей книги – «Идентичность и контроль» – все жаловались, что не могут ее читать, ничего не понимают, они для них бесполезна, не ссылались на нее. Так что на этот раз я решил сделать книгу понятной. Мне помогал редактор, и я переписывал, переписывал, переписывал… Просто уйма времени ушла на это. Затем во время моего второго творческого отпуска (это был 2000 г.) я понял, что людям все равно сложно ее читать, даже если я напишу все понятно – но людям необходимо отойти от этих уравнений и всех этих операций с данными.

Важно и то, что единственное место, где я получил какой-то отклик на «Идентичность и контроль», – это Франция. Правда, и Германия тоже, но моей жене не нравится Германия. Так что контакты ограничились Францией. Дежен написал прекрасную работу на французском об «Идентичности и контроле». К сожалению, он так и не опубликовал ее. Но он понял мою книгу, и его аспирант ее понял.

Тут произошел еще один случай. Они попытались применить эти идеи социальной организации к работе крупных фирм, занимавшихся изготовлением вина, – знаете, того первоклассного вина, которое делают в Лангедоке. Получилась очень интересная работа. А потом выяснилось, что она был сделана для руководителя этой фирмы, он оказался очень интересным человеком и понял идеи, изложенные в «Идентичности и контроле». Очень важно было понять, как на экономическом уровне происходит эта перемена от столового вина к другим видам вина. И чем больше я думал о вине, тем больше я понимал, что есть множество видов вина и, соответственно, множество различных рынков этого вина. И с аналитической точки зрения это совершенно различные рынки. Так что там было над чем подумать.

В результате я стал проводить во Франции довольно много времени, у нас была небольшая квартирка в Монпелье, я работал с этой группой, написал еще несколько работ, выступал на семинаре в Стенфордской бизнес-школе. В этих нескольких работах я попытался пойти дальше своей книги, вывести более практические уравнения, в которые люди могли бы подставить свои данные. Отчасти я также хотел понять следующий уровень секторов – не просто рынков и фирм, но отраслевой уровень. Я очень интенсивно работал над этим в тот год. И здесь не знаю, может быть, опять моя работа будет выбиваться из общего русла. Но по крайней мере теперь это White, Harrison C. Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton:

Princeton University Press, 2002.

направление экономической социологии представлено. И если даже если мои работы никто не читает, то по, крайней мере, они включены в стандартную программу, их цитируют.

– Да, несомненно. В связи с этим вопрос по поводу экономической социологии. Эта область достаточно разобщена, есть разные течения. А какие направления, на Ваш взгляд, являются основными для нынешней экономической социологии?

– Да, давайте оставим мою рыночную модель, она вообще появилась случайно, я мог бы никогда ее не закончить – ведь есть еще так много вещей, которые очень важны для экономической социологии и которые меня в разное время так или иначе интересовали.

Например, среди классических вещей возьмем работы Роберта Фолкнера [Robert Faulkner], который работал с Уэйном Бейкером [Wayne Baker] и занимался социологией труда. У него есть великолепные исследования, основанные на использовании блок-моделей. Мне кажется, это и есть экономическая социология. На мой взгляд, мой интерес к социологии искусства как-то с этим пересекается. Мне кажется, не следует считать экономическую социологию какой-то особенно сухой наукой. Мне не хотелось бы давать здесь никаких определений, но, знаете, можно сказать, что экономическая социология выросла из исследований труда.

На мой взгляд, было бы очень полезно, если бы люди, занимающиеся экономической социологией, по крайней мере некоторые из них, были знакомы с традиционной экономической теорией, могли оперировать ее понятиями и инструментарием. Такие примеры есть – скажем, Уэйн Бейкер. Я встретил его, когда он зарабатывал себе на жизнь прикладными исследованиями. А затем он начал работать с Бобом Иклесом в Гарвардской бизнес-школе.

Думаю, стоит упомянуть и то, что я примерно десять лет занимался прикладными исследованиями городских систем, урбанизмом. Они позволили мне заработать денег на летний дом, но помимо прочего, это было и очень интересно для меня. Я изучал также изменение вакансий в сфере жилья. Единственное, о чем я жалею (и в этом упрекал меня мой студент), – что мы ничего не опубликовали об этом. Но я тогда не был на это настроен, у меня была своя академическая работа. А сейчас я это понимаю. Впрочем, одна работа все-таки появилась, в ней говорилось о том, каким будет рынок жилья. С тех пор прошло уже десять дет, и, оказывается, я верно предсказал, каким будет жилье в современных США. И мне кажется, это – экономическая социология.

А о чем я жалею и что я считаю слабостью экономической социологии – это то, что я никогда особенно не работал с людьми, занимающимися маркетингом и рекламой. Мне кажется, они делают много оригинального, в их работе много творческих моментов. Вы знаете, это чистая случайность, что я занялся исследованием организаций, управленческим контролем и т.д. Я знал некоторых людей, время от времени читал их работы и восклицал «Вот это да!..» Отчасти это касается и сферы искусства.

Так что, мне кажется, не стоит постоянно придерживаться одних и тех же тем. При этом определенные темы должны быть всегда и, несомненно, труд – одна из них. Я полагаю также, что должны быть знания и в области традиционной экономической теории – ведь это часть нашего культурного багажа, в ней многое объясняется.

Кроме того, среди основных тем, несомненно, должен быть класс. Я ведь много занимался и социальной стратификацией, начинал с исследований социальной мобильности. В последние десять – двадцать лет я совсем отошел от этой проблематики. Но эти темы, несомненно, являются важной частью экономической социологии. Правда, они могут подвергаться политическому влиянию – из-за этого происходят деления на разные социальные страты и т.д. Я сам так не думаю – мне не кажется, что есть особый смысл изучать социальную стратификацию и при этом не пытаться связать ее с экономическими идеями. Исследования распределения доходов, неравенства, особенно классового, имеют развитую традицию в США, и я много занимался этим. Но я не принимал участия в политических баталиях. А вот что меня несколько беспокоит – так это наша Американская Социологическая Ассоциация, которая без особых на то причин воздвигла все эти стены. Ведь у нас же сейчас столько разных секций – секция по социологии организации и профессий, секция по стратификации… – А теперь и по экономической социологии… – Совершенно верно, теперь и по экономической социологии. А я участвовал также в создании секции по математической социологии. Мы активно разрабатываем теорию и методологию, но все это более общие вещи, переходить к практическим вопросам сложнее. Я только что говорил об этом с Эндрю Эбботом [Andrew Abbot], у него есть некоторые мысли по этому поводу.

Знаете, очень трудно переступать через эти границы, люди так старательно отмечают их своими флагами. Но Уэйн Бейкер очень успешно работал в этом направлении. И Вивиана Зелизер [Viviana Zelizer] тоже была первым председателем секции, просто прекрасным, надо сказать, у нее были очень интересные идеи. Она привносит вещи, связанные с культурой. И несомненно, Вивиана может рассказать об этом гораздо больше; она также активно занимается социологией культуры. Мне кажется, это замечательно, пока люди не начинают разграничивать, что вот – это социология культуры, а это экономическая социология. Мне кажется, такое деление не имеет особого смысла. Словом, я был очень рад заняться экономической социологией.

– Хорошо, а если взять последние несколько лет – три-четыре года, какие книги или статьи привлекли Ваше внимание, какие работы Вы назвали бы наиболее интересными, новаторскими, пробуждающими мысль? Если говорить только о недавних работах.

– Ну, например, работы Джона Дауни [John Downy] и его более молодых коллег. Если брать только последние несколько лет? Просто мне кажется, их работа очень интересна и оригинальна. Они обычно связывают себя скорее с организационной социологией. Затем, мне кажется, интересны работы Подольны [Joel Podolny] и Цукермана [Ezra Zuckerman]. Опять-таки – французские работы, Люка Болтански [Luc Boltanski], например, и… имя вылетело из головы – его на нашей конференции нет… – Мишель Каллон [Michel Callon]?

– Да, Каллон. Его работы очень интересны. У них там работает целая группа. Я также слежу за работами по стратификации в разных журналах. Интересны работы немцев и скандинавов, которые занимаются системными теориями в духе тех, что разрабатывались в Санта Фе. Не уверен, относится ли это впрямую к экономической социологии.

Есть еще одна сложность. Сказать по правде, я мучительно пытаюсь вернуться к лингвистике.

Я много ею занимался, там есть совершенно удивительные вещи. У Майкла Халлидея [Michael Halliday] есть прекрасная книга о функциональной грамматике13. Знаете, эти частицы, союзы – о них написано множество монографий.

Мне интересны также исследования дискурса. Здесь есть замечательные философы, работающие в прагматической традиции, при этом многие из них занимаются и анализом дискурса. Есть, например, прекрасный антрополог Джон Гэфортс. Интересно возникновение таких явлений, как креольские языки и пиджины. Ведь при анализе дискурса вы наблюдаете за людьми – и за их грамматикой. Это один из самых важных моментов – понять грамматику.

И это предполагает проведение сравнений, тут участвуют все типы языков. Есть интересные работы человека по фамилии Бикертон, он опирался на более ранние работы известного Halliday, Michael. An Introduction to Functional Grammar. L.: E. Arnold, 1994 (1985).

социального лингвиста Уильяма Лабова [William Labov], но использовал более масштабные данные. К сожалению, он ушел в религию и больше не занимается этими вопросами. […] Что же касается экономической социологии, то, если вы действительно хотите понять, скажем, что происходит в российском бизнесе, одна из самых важных вещей – слушать этих людей, слушать, как они говорят, анализировать их грамматику, арго, слова, какие они используют. Это и анализ дискурса, и анализ грамматики. Моя первая работа при подготовке диссертации была выполнена на основе исследования промышленной фирмы в Питсбурге, в ней рассматривалось, как в этой фирме осуществляется научно-исследовательская работа. И уже тогда я заинтересовался тем, как деловые люди рассказывают о своей работе, я записывал их фразы.

Это было важно с точки зрения культуры, позволяло понять их культуру. В таких исследованиях полезен также сетевой анализ. Особенно интересно то, что сами они не задумываются над тем, какие слова они используют, они просто разговаривают. Важно просто исследовать, как они говорят, какова их грамматика, каковы ее особенности в различных профессиональных группах и среди капиталистов, в том числе среди венчурных капиталистов.

Я проводил такие исследования. Венчурный капитал – это особая сфера, непременно надо заняться изучением лингвистики венчурного капитала. Например, на шансы стать венчурным капиталистом влияет социальный класс индивида и многие другие вещи, но отчасти это связано и с тем, как меняется их образ мышления, они начинают мыслить особым образом. Они очень эффективно взаимодействуют друг с другом, очень легко усваивают новые вещи, учатся думать и говорить по-другому. И если вы просто можете слушать их – и слышать, вы можете многое понять. Вам не придется задавать им вопросы, строить анкету. Просто научитесь понимать их язык. Так что я стараюсь этим заниматься. Хотя это непросто.

Как я уже говорил, я занимаюсь также и другими вещами, они связаны преимущественно с исследованиями рынков вина. Есть пара исследователей в Колумбийском университете, которые также изучают вино, мы работали вместе с ними на юге Франции. Есть интересные работы более этнографического характера.

– Мой последний вопрос – по поводу будущего. Какие области экономической социологии кажутся Вам наиболее перспективными? Например, какие темы Вы посоветовали бы выбрать своим аспирантам?

– Мне бы не хотелось таким образом направлять их. Потому что для творческих людей выбор важно выбрать то, что интересует их.

– Да, это так. Но все-таки какие темы или направления, на Ваш взгляд, будут наиболее активно развиваться в ближайшие несколько лет?

– О, таких направлений много, нам потребуется много людей, много ресурсов. Например, мало кто в должной мере интересовался работами Эрика Лайфера [Eric Leifer]. А это, несомненно, экономическая социология. У него есть прекрасная книга о формировании команд высшей лиги – вышла в издательстве Гарвардского университета14. Затем целый ряд работ Джона Пэджета. Я имею в виду не последние его работы о Медичи, а работы по фискальной социологии. Мы сегодня не говорили об этом, но налоги – очень важный срез общества, а у Джона Пэджета есть прекрасные работы на эту тему. У его есть также замечательные работы о том, как принимаются решения в суде. Почему бы не отнести это к экономической социологии?

А в Принстоне есть молодой социолог Брюс Уэстерн [Bruce Western], он написал целую диссертацию о том, что одним из основных факторов, влияющих на американский рынок труда, Leifer, Eric. Making the Majors: The Transformation of Team Sports in America. Cambridge, Mass.:

Harvard University Press, 1995.

является число людей, сидящих в тюрьме. Мне кажется, все эти направления работы очень интересны. Огорчает лишь то, что все они никак не связаны между собой, не используют наработки друг друга. Конечно, это не означает, что все вместе должны исследовать одну проблему. Но, двигаясь в разных направлениях, мы должны следить за работой друг друга.

Например, у нас есть секция по экономической социологии, и, на мой взгляд, имеет смысл побуждать этих людей интересоваться также вопросами стратификации, культуры, организации труда – вероятно, в России та же проблема.

– Да, пожалуй. Большое спасибо.

Основные публикации Хэррисона Уайта Уайт Х. Рынки и фирмы: размышления о перспективах экономической социологии // В.В.Радаев (сост. и ред.). Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу. М.: РОССПЭН, 2002. С. 96–118.

White, Harrison C. Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton:

Princeton University Press, 2002.

White, Harrison C. Markets and Firms Notes toward the future of economic sociology // Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 4. http://www.ecsoc.msses.ru/NewText.php White, Harrison C. Careers and Creativity: Social Forces in the Arts. Boulder, Colo.: Westview Press, White, Harrison C. Identity and Control: A Structural Theory of Social Action. Princeton: Princeton University Press, 1992.

White, Harrison C. Where Do Markets Come From?, American Journal of Sociology (1981). Vol. 1981. P. 517–547.

White, Harrison C. Chains of Opportunity; System Models of Mobility in Organizations. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970.

White, Harrison C., and Cynthia A. White. Canvases and Careers: Institutional Change in the French Painting World: With a New Foreword and a New Afterword. Chicago: University of Chicago Press, 1993; N.Y.: Wiley, 1965.

White, Harrison C. An Anatomy of Kinship; Mathematical Models for Structures of Cumulated Roles.

Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1963.

White, Harrison C. Research and Development as a Pattern in Industrial Management: A Case Study of Institutionalization and Uncertainty. N.Y.: Arno Press, 1980. Originally presented as the author's thesis, Princeton, 1960.

Новые тексты

ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ГРУПП ИНТЕРЕСОВ И ИХ ВЛИЯНИЕ НА

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ РЕФОРМЫ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

Государственный университет – Высшая школа экономики 2. Социальная база реформ в России: взаимодействие интересов и их эволюция В предыдущем разделе мы постарались показать основные подходы к анализу социальной базы реформ в ранее проведенных исследованиях. По итогам этого обзора, на наш взгляд, можно выделить ряд вопросов, оставшихся пока без ответа.

Применительно к рассмотренным моделям социальных взаимодействий в переходной экономике не вполне ясными оказываются причины выхода конкретной страны (или группы стран) на определенную траекторию реализации реформ, а также пути выхода из ловушек «частичных реформ» и «политической поляризации». Здесь, на наш взгляд, большое значение имеют стартовые различия в социальной и институциональной структуре разных стран с переходной экономикой, и в первом параграфе данного раздела мы более подробно на них остановимся. При этом мы не ставим своей целью еще подтвердить справедливость идеи зависимости от выбранного пути [path dependence]. Такой анализ представляется нам важным потому, что указанные различия до сих пор оказывают свое влияние на поведение участников социальных взаимодействий, и их необходимо учитывать при рассмотрении эволюции интересов основных групп игроков на экономической и политической сцене.

Применительно к анализу эволюции элит мы попытаемся дать свое объяснение тем структурным сдвигам, которые имели место в начале 1990-х гг. и которые по-разному интерпретируются экспертами. Однако вопрос о преемственности или обновлении элит сегодня, на наш взгляд, уже не является столь принципиальным. Более важен вопрос о механизмах взаимодействия бизнеса и власти (и, соответственно, политической и деловой элит), поскольку с учетом слабости политической демократии и гражданских организаций в России именно государство и крупный бизнес оказываются ключевыми игроками, определяющими перспективы развития экономики и общества.

Данная статья написана в рамках исследовательского проекта, поддержанного фондом Александра фон Гумбольдта в рамках Программы стипендий федерального канцлера ФРГ в 2002–2003 гг. Автор признателен Центру исследований Восточной Европы (Бремен) за содействие в реализации данного проекта. Многие идеи данной статьи были сформулированы в плодотворных дискуссиях с Е. Кузнецовым, которому автор выражает свою признательность. Автор благодарен за замечания и комментарии к предшествующим версиям данной статьи, высказанные Я. Паппэ, Х. Пляйнесом, О. Шкаратаном, В. Гимпельсоном и Х. Шредером, а также участниками научного семинара Центра исследований Восточной Европы (Бремен) и участниками международной научной конференции ГУ–ВШЭ «Модернизация экономики России: социальный контекст».

В этом контексте, по нашему мнению, недостатком более ранних работ является своего рода абсолютизация доминирующих тенденций или стратегий поведения, а также отсутствие разграничения интересов внутри влиятельных социальных групп2. Мы исходим здесь из того, что в каждый данный момент времени наряду с доминирующей возможны иные стратегии, которые могут стать основой для альтернативных вариантов развития. Такие стратегии всегда связаны с определенными интересами. При этом в бизнесе, как правило, существует прямое соответствие между стратегиями и интересами, лежащими в их основе.

Напротив, на стороне государства эта связь не является однозначной, поскольку возможны существенные различия между индивидуальными интересами отдельных чиновников или политиков, их корпоративными (групповыми) интересами и интересами государства или общества в целом.

Учет подобных различий в интересах как на стороне бизнеса, так и на стороне государства, на наш взгляд, позволит ответить на наиболее существенный вопрос о том, какие социальные группы способны поддержать реформы или политику экономического роста в условиях сложившегося «плохого равновесия» – в виде «приватизации государства» и «политической поляризации». Именно этот вопрос будет в центре нашего внимания в данном разделе.

2.1. Стартовые межстрановые различия в социальной и институциональной структуре По нашему мнению, стартовые различия в социальной структуре общества в значительной мере предопределили те разные результаты социально-экономического развития, которые сегодня демонстрируют страны Восточной Европы, Прибалтика и Китай, с одной стороны, и Россия с государствами СНГ, с другой. В этой связи интерес представляют также сравнения с послевоенной Германией, которая, как и Россия в начале 1990-х гг., прошла через радикальную смену режима и столкнулась с серьезным кризисом идеологии. Однако при этом уже к концу 1950-х гг. в Западной Германии наблюдался мощный экономический подъем – о котором пока не приходится говорить в России.

В целом, на наш взгляд, в отличие от стран Восточной Европы и Прибалтики в России и других республиках бывшего СССР в конце 1980-х гг. не было социальной базы для политики, направленной на формирование конкурентной рыночной экономики и конкурентной (т.е. демократической) политической системы.

Данный тезис внешне не согласуется с той широкой общественной поддержкой, которой пользовались демократические и рыночные реформы М.С. Горбачева и Б.Н. Ельцина в конце 1980-х – начале 1990-х гг. Однако здесь необходимо различать политические декларации и объективные интересы тех влиятельных социальных групп, которые стояли за реформаторами. В этой связи у России было два серьезных отличия от Восточной Европы.

Во-первых, у нас не было исторического опыта жизни в рыночной экономике и в демократических условиях. Соответственно, у абсолютного большинства граждан не было понимания того, что рынок и демократия – это не только свобода, но и ответственность, причем, прежде всего, для власть имущих.

Во-вторых, социально-политическая структура нашего общества была качественно другой.

В странах Восточной Европы значимая часть социальной элиты, интеллигенции, жившей в стране, не была интегрирована с правящим режимом. Эти люди работали на предприятиях и в исследовательских институтах, преподавали в университетах, но они не были членами коммунистической партии и не присутствовали в партийно-хозяйственном аппарате. По Так, например, в весьма интересной работе Х. Пляйнеса, на наш взгляд, неоправданно отождествляются интересы государства и консолидированных «государственных акторов», а также игнорируются возможные весьма существенные различия в интересах самих «государственных акторов» [Pleines 2003b].

существу, эти люди были носителями альтернативной идеологии, которая подспудно сохранялась в обществе и которая нашла свое выражение в венгерских событиях 1956 г., в «пражской весне» 1968 г., в действиях польского независимого профсоюза «Солидарность» и т.д. В силу этого к моменту слома коммунистического режима в конце 1980-х гг. была возможность персональной замены людей во власти, т.е. во власть могли прийти новые люди с иными ценностными установками.

При этом для стран Восточной Европы и Прибалтики, безусловно, очень большое значение имела идея европейской интеграции. «Рынок» и «демократия» рассматривались здесь как символы Европы, к которой хотели принадлежать эти страны. И поэтому подобные общеевропейские ценности выступали в качестве своеобразного внешнего якоря, обеспечивающего согласование многообразных противоборствующих частных интересов.

Это очень важное обстоятельство – поскольку вне единых ценностей и вне определенной идеологии общество утрачивает ориентиры, не может сформулировать для себя перспективы развития. Наглядным подтверждением сказанному, на наш взгляд, является тяжелый опыт пореформенного десятилетия в России, когда глубокий кризис старой идеологии не сопровождался появлением новых ценностей и идеалов, разделяемых обществом.

Основная причина этого, по нашему мнению, заключается в отсутствии в СССР реальной внутренней оппозиции и в узости круга носителей альтернативной идеологии.

Последовательная – в течение 70 лет – политика пресечения всяческого инакомыслия в СССР привела к тому, что потенциальная оппозиция либо была физически уничтожена в период репрессий, либо выдавливалась из страны в эмиграцию, либо интегрировалась с властью. Переход от сталинского тоталитарного режима к авторитарной модели 1950-х– 1980-х гг. выражался, в том числе, в сокращении масштабов прямых репрессий. Тем не менее правящая партийно-государственная элита закрывала глаза на проявления инакомыслия в среде научной и творческой интеллигенции лишь в той мере, в какой они не воспринимались как оппозиция режиму и носили публичный характер. В результате не связанными с режимом фактически оставались лишь немногочисленные диссиденты, выступавшие с радикальной критикой системы, но, как правило, не способные предложить какую-либо конструктивную программу преобразований.

Как раз здесь, на наш взгляд, стоит вернуться к дискуссии о роли интеллигенции в преемственности и обновлении элит, описанной в параграфе 1.2. По нашему мнению, применительно к политическим и экономическим преобразованиям конца 1980-х – начала 1990-х гг. можно говорить о взаимодействии четырех условных групп интересов в российской элите. Это старшее и младшее поколения в рамках номенклатуры, а также старшее, более идеалистическое и младшее, более прагматическое и циничное поколения интеллигенции. Социальный статус номенклатуры как реального «правящего класса», безусловно, был выше, однако верхние слои советской интеллигенции в той или иной форме всегда взаимодействовали с номенклатурой и в этом смысле были приближены к власти.

В первые годы перестройки борьба за власть шла внутри номенклатуры, причем ее младшее поколение активно использовало демократические и рыночные лозунги для того, чтобы «подвинуть» старших товарищей. Интеллигенция в целом в этот период поддерживала младшее поколение номенклатуры, подпитывая его новыми идеями. Однако если старшее поколение интеллигенции при этом скорее ориентировалось на реформирование существующей системы и построение «социализма с человеческим лицом», то младшее поколение – во многом представленное комсомольскими активистами3 – в существенно Здесь следует особо подчеркнуть, что к 1980-м гг. комсомол был массовой организацией, через которую в обязательном порядке проходили все социально активные представители молодежи – если они не находились в прямой и явной оппозиции к режиму. Сказанное в полной мере относится к молодой творческой и научно-технической интеллигенции, для большей степени стремилось к извлечению частных выгод из сложившейся ситуации и из личной близости к власти.

Именно на этой базе, на наш взгляд, возникла «комсомольская экономика», которой столь большое значение придает О. Крыштановская. Однако, поддерживая подобные предпринимательские инициативы, высокопоставленные сотрудники партийного и хозяйственного аппарата отнюдь не считали, что тем самым они отдают власть или формируют для себя запасные аэродромы. Они полагали, что командные рычаги останутся в их руках – как это было в период НЭПа. «Комсомольская» же экономика нужна была им как вариант «откупа» по отношению к более молодым коллегам, так как в советской системе отсутствовал нормальный механизм смены поколений номенклатуры. Другой вопрос, что представители высшей номенклатурной элиты, занятые внутрикорпоративной борьбой и просто не обладавшие достаточными знаниями, не представляли себе реальных последствий тех действий и мер, которые были санкционированы ими с подачи «комсомольцевпредпринимателей».

К 1989–1990 гг. управление страной в основном перешло в руки младшего поколения номенклатуры. Одновременно во власть частично пришли идеалистичные представители старшего поколения интеллигенции. С этого периода, на наш взгляд, между младшим поколением номенклатуры и приближенными к власти верхними слоями младшего поколения интеллигенции начинается своего рода соревнование за контроль над советским наследством.

Именно к этому периоду относится избирательное акционирование крупных предприятий, разрешение так называемой аренды с выкупом для средних и небольших предприятий, а также трансформация отраслевых министерств и ведомств в концерны и ассоциации – что действительно отражало стремление номенклатуры сохранить за собой реальную власть, получив контроль над собственностью. Однако лишь в редких случаях эти АО, концерны и ассоциации превратились в реально функционирующие крупные бизнес-структуры – просто в силу того, что представители советской номенклатуры (включая ее младшее поколение) в основной своей массе не умели вести бизнес4. В этом отношении характерна судьба большинства «красных директоров», которые на начальном этапе приватизации, как правило, смогли сохранить контроль над своими предприятиями, однако затем потеряли его – поскольку не смогли управлять этими предприятиями в новых, рыночных условиях5.

которой успешная деятельность в комсомоле отнюдь не обязательно была сопряжена с будущей номенклатурной карьерой в партийном или государственном аппарате. Данная тенденция могла быть связана с общим расширением влияния аппарата ВЛКСМ в рамках советской административной иерархии – поскольку ранее многие инициативы молодой научной и творческой интеллигенции санкционировались партийными органами, минуя комитеты ВЛКСМ. Так, по словам Я. Паппэ, Экономико-математическая школа на экономическом факультете МГУ в 1970-е гг. курировалась непосредственно одним из членов парткома факультета.

Некоторым исключением здесь могут быть предприятия, прошедшие через аренду с выкупом. Во многих случаях они оказались более устойчивы и жизнеспособны. Возможно, их относительная успешность была связана с тем, что по этому пути в конце 1980-х гг.

обычно шли хорошо оснащенные предприятия, возглавлявшиеся энергичными и рыночноориентированными директорами.

Это, кстати, не повлияло на российскую модель корпоративного управления – она была и остается инсайдерской, но при этом в большинстве случаев контроль перешел в руки новых частных владельцев, которые могут взаимодействовать со старыми менеджерами как с младшими партнерами.

Таким образом, младшее поколение номенклатуры скорее ориентировалось на постепенную, «ползучую» трансформацию старой системы. Напротив, более образованное и более энергичное молодое поколение интеллигенции для достижения своих целей сделало ставку на радикальный слом существующего режима. При этом, опираясь на близость к российским властям, эта элитная группа смогла использовать новые возможности в интересах развития своего бизнеса, а в дальнейшем – для закрепления своих политических позиций. И если августовский путч 1991 г. можно рассматривать как последнюю попытку сопротивления со стороны старшего поколения номенклатуры, то с расстрелом Белого дома и роспуском Верховного совета РСФСР осенью 1993 г. советская номенклатура как влиятельная социальная группа, на наш взгляд, фактически была отстранена от политической власти на федеральном уровне. Этого, однако, не произошло в большинстве регионов, поскольку верхушка интеллигенция традиционно была сконцентрирована в Москве и других крупных городах. И в регионах во многих случаях власть до сих пор остается в руках представителей старой партийно-хозяйственной элиты.

Однако существенно то, что как в центре, так и в регионах новые люди, пришедшие во власть в начале 1990-х гг. под лозунгами демократических и рыночных реформ, на практике руководствовались собственными, сугубо частными интересами. И резкое ослабление государства в этот период было отнюдь не случайным. Оно позволяло новой правящей элите устранить старые механизмы централизованного контроля, которые раньше еще как-то сдерживали свободу действий старой советской номенклатуры, и одновременно институционально (в рамках приватизации) упрочить свои позиции. При всех различиях во взглядах на политику реформ в данном вопросе позиции младшего поколения советской интеллигенции и младшего поколения советской номенклатуры вполне совпадали – обе группы были заинтересованы в скорейшем получении контроля над тем имуществом, которым управлял старый советский бюрократический аппарат. И государство не должно было помешать им в этом6.

Таким образом, в отличие от стран Восточной Европы и Прибалтики7 интеллигенция в России не представляла собой контрэлиты, которая могла бы прийти на смену партийнохозяйственной номенклатуре и привнести с собой новые ценности и идеалы8. В отличие же от Китая в России в период радикальных политических и экономических преобразований уже отсутствовала дееспособная старая элита.

В Китае к моменту начала экономических реформ в конце 1970-х гг. коммунистический строй существовал меньше 30 лет. И там не было такого кризиса идеологии, такой внутренней коррозии государства и такой деморализации элиты, которые наблюдались в Данные тезисы находят весьма наглядное подтверждение в рамках дискуссий о спросе на право. Так, Катарина Пистор отмечает, что в момент передела собственности на право не будет спроса, так как оно накладывает на участников «большой схватки» нежелательные для них ограничения [см.: Pistor 1999]. И если эти игроки могут препятствовать формированию правового поля, они будут делать это.

Прибалтийские республики в целом, по-видимому, представляют собой особый случай. Со странами Восточной Европы их объединяет опыт жизни в условиях демократии, более краткий срок пребывания в социалистической системе, а также высокий уровень национального самосознания и восприятие советского режима как оккупационного. Вместе с тем применительно к Прибалтике вряд ли можно говорить о наличии явной контрэлиты.

Скорее, по замечанию Я. Паппэ, старая элита здесь вовремя успела пересесть на «национального коня».

Ряд исследователей [см., например: Frane & Tomi 2002] именно факт наличия активной контрэлиты, опирающейся на иные общественные ценности, считают ключевым условием успешных реформ в ряде стран Восточной Европы.

СССР уже в конце 1970-х – начале 1980-х гг. и которые, на наш взгляд, стали одной из причин стремительного распада советской системы. При этом, несмотря на усиливающуюся коррупцию и возрастающую степень социальной дифференциации в обществе, китайская партийно-государственная элита по-прежнему остается достаточно консолидированной и в значительной мере ориентируется на реализацию национальных интересов9. Этому также может способствовать иное культурное наследие, своеобразная культурная самодостаточность Китая. В отличие от России, которая в течение нескольких столетий стремилась догнать развитые страны, Китай рассматривал Европу и США, скорее, как «другой мир» – с другими ценностями и идеалами, непереносимыми на китайскую почву.

При этом ощущение собственного культурного превосходства позволяло Китаю спокойно заимствовать у других наций любые технические достижения и организационноуправленческие новшества10.

В целом, на наш взгляд, параллели с Китаем были бы возможны, если бы рыночная трансформация началась в СССР в период Н.С. Хрущева – когда государство было существенно более прочным, а верхние слои элиты еще были способны руководствоваться не только частными, но и общественными интересами. Однако даже тогда в СССР вероятность выбора нынешней траектории «китайских» реформ, по нашему мнению, была незначительной.

Как отмечает А. Федоровский, в КНР к концу 1970-х гг. в результате внутриполитических потрясений и дезорганизации экономической жизни, вызванных «культурной революцией», административно-государственные институты в равной степени оказались неспособными эффективно выполнять традиционные командно-распределительные функции и противодействовать реформам. При этом часть лидеров КПК во главе с Дэн Сяопином еще была представлена революционерами первого поколения, которые имели большой политический опыт и были способны гибко реагировать на происходящие события, отказываясь при необходимости от идеологических догм11. Напротив, СССР вышел из Второй мировой войны с окрепшим бюрократическим аппаратом, превратившимся в самодовлеющую силу. При этом репрессии конца 1930-х гг. и последовавший за ним «негативный отбор» кадров привели к тому, что в высшем советском руководстве в 1950е гг. доминировали малообразованные догматики.

Последнее сопоставление, которое, на наш взгляд, заслуживает внимания, касается послевоенной Германии. Так же, как в современной России, там шла речь о глубокой трансформации режима с радикальным изменением политических институтов. Страна была в глубоком экономическом кризисе. Одновременно в первые послевоенные годы там наблюдался не менее глубокий кризис идеологии12. Несмотря на дискредитацию старой элиты, долгое время в госаппарате доминировали чиновники, работавшие при нацистах. И, Одним из косвенных подтверждений этого является «плановая» смена высшего руководства Китая в ноябре 2002 г. на XVI съезде КПК при продолжении прежнего политического курса. Более подробно о тенденциях социально-экономического развития Китая см.: [Гельбрас, Кузнецова 2003].

На эти особенности Китая при обсуждении первого краткого варианта данной статьи указал Я. Паппэ.

См.: [Федоровский 2003: 77].

Этот кризис был обусловлен тем, что в конце 1930-х гг. большая часть населения Германии поддерживала Гитлера. И, как отмечал проф. Удо Венгст [Udo Wengst] на семинаре в Институте современной истории в Мюнхене 19 марта 2003 г., вплоть до середины 1950-х гг. по данным социологических опросов до 2/3 взрослых респондентов в качестве самого благополучного периода в своей жизни называли 1936–1939 гг.

тем не менее, уже к концу 1950-х гг. Германия смогла выйти из кризиса, а 1960-е гг. стали десятилетием немецкого «экономического чуда». Что послужило основой для этого и что отличало Россию 1990-х гг. от послевоенной Германии?

Данные вопросы, равно как и более общая тема осмысления истории в послевоенной Германии, на наш взгляд, заслуживают весьма подробного обсуждения, которое в русскоязычной литературе только начинается13. Тем не менее, не вдаваясь в подробную дискуссию, наряду с традиционными рассуждениями о роли оккупационной администрации в восстановлении демократических институтов и значимости американской экономической помощи, ниже мы хотели бы выделить ряд иных параметров, по которым ситуация в послевоенной Германии и в пореформенной России существенно различалась14.

Фактор времени и характер режима. Нацистский режим в Германии просуществовал всего 12 лет, и ему предшествовал период демократического развития. Соответственно, большинство граждан имело опыт жизни в условиях демократии, при этом значительная их часть голосовала в 1933 г. против Гитлера. Кроме того, в Германии речь шла о переходе от тоталитарного к демократическому режиму. И «негатив» тоталитарного режима в этом случае был существенно более явным. Напротив, в СССР уже в 1950–1960-е гг. на смену тоталитарной системе пришел автократический режим, который причинял существенно меньшие страдания людям. Поэтому в 1990-е гг. в России контраст был не столь резким и преимущества демократической системы – особенно на фоне падения уровня жизни – для многих рядовых граждан были не очевидны.

Политические преобразования и экономический кризис. Нацистский режим не смог серьезно трансформировать экономические отношения. При этом война привела народное хозяйство Германии к банкротству, и политические преобразования начались на фоне глубочайшего экономического кризиса, уже достигшего своей нижней точки. Последовавший за этим в известном смысле неизбежный экономический рост стимулировал доверие к возрождаемым демократическим институтам. В странах же Восточной Европы и особенно в СССР, где экономические диспропорции были гораздо глубже, внедрение демократических институтов началось вместе с вхождением в экономический кризис. И это отнюдь не способствовало доверию к новым институтам.

Институциональная среда. В Германии речь не шла о радикальном преобразовании всех институтов. Демократические институты были разрушены, но они сохранялись в памяти большей части населения. Остальные же институты (прежде всего – правовые) существовали. В период нацизма они функционировали на основе нацистских законов, и была проблема наполнения их иным содержанием, но сами институты не нужно было воссоздавать и выстраивать. То же самое касается рыночных институтов – государство в период нацизма оказывало на них заметное воздействие, но они существовали и не были разрушены.

Последнее различие существенно также в контексте дискуссий о причинах «политической поляризации» и попадания конкретной страны в ловушку «частичных реформ». Наряду с отсутствием правовых и рыночных институтов российская экономика в сравнении с экономиками других социалистических стран отличалась наибольшей степенью структурных диспропорций15. Их индикаторами могут служить доля военно-промышленного См.: [Штольтинг 2000; Марголина 2002; Нольте, Полян 2003].

Автор признателен профессорам Хорсту Мёллеру [Horst Mller] и Удо Венгсту [Udo Wengst] за ряд интересных суждений, высказанных в ходе уже упоминавшегося семинара в Институте современной истории в Мюнхене 19 марта 2003 г.

Механизмы воспроизводства и накопления структурных диспропорций в экономике СССР еще в начале 1980-х гг. были детально проанализированы в работах Ю.В. Яременко [см.:

комплекса, а также масштабы расхождения между внутренними и мировыми ценами на сырьевые ресурсы, инвестиционные и потребительские товары. Последний параметр существенно зависел от степени закрытости экономики и от продолжительности функционирования плановой системы в конкретной стране – поскольку ценовые диспропорции накапливались, воспроизводились и нарастали с течением времени.

Столь масштабные структурные деформации в сочетании с глубоким институциональным вакуумом создавали в России гораздо большие, чем в других странах, возможности для арбитража между рыночным и нерыночным (регулируемым) сектором экономики и продуцировали больший объем потенциальной ренты. Тем самым ставки в игре за раздел «социалистического наследства» в России оказывались многократно выше, и поэтому выше были стимулы к нарушению правил и норм16. По нашему мнению, это послужило основой для сдвига в сторону «частичных реформ», позволяющих извлекать ренту, и стало предпосылкой «политической поляризации» – поскольку результаты распределения собственности и ресурсов в условиях отсутствия правил или их массового нарушения воспринимались как несправедливые17.

Возвращаясь к анализу развития послевоенной Германии, можно отметить, что прямые аналогии с современной Россией вряд ли корректны. Тем не менее, из немецкого опыта можно извлечь определенные уроки. По замечанию Х. Шредера, в общественнополитическом развитии ФРГ большую роль сыграло восприятие США в качестве образца – при наличии «образа врага» в лице СССР и ГДР. В современной России подобный идеологический «якорь» отсутствует, и это может затруднять ход реформ. Кроме того, интерес представляют исследования трансформации элит в послевоенной Германии. Как показано в работах ряда немецких авторов18, в первые послевоенные годы очистка политической элиты от людей, связанных с нацистами, и возвращение в политику идейных противников нацизма сочетались с высокой степенью преемственности в бюрократической и деловой элите. Реальное же обновление этих элитных групп – вместе с существенным изменением настроений в обществе и началом переосмысления истории – произошло лишь в 1960-е гг.

В этом контексте также весьма интересным оказывается сравнительный анализ изменений в составе элиты в Германии в период после 1945 г. и после 1989 г., проведенный Урсулой Хоффман-Ланге19. Ее данные позволяют предположить, что неприятие происходящих изменений многими гражданами бывшей ГДР – несмотря на многомиллиардные инвестиции и программы социальной помощи – помимо прочего вызвано радикальной утратой своих Яременко 1997: т. 1, гл. I–III). Логика возникновения таких диспропорций также была показана в работах Я. Корнаи [1990]. Влияние структурных деформаций, унаследованных от советского периода, на экономические реформы в России обсуждается в работе:

[Яковлев 2001].

Именно поэтому, например, широта и острота корпоративных конфликтов определяются не только степенью жесткости системы правоприменения, но и масштабом потенциальных выигрышей, связанных с нарушением прав акционеров. Данный тезис весьма подробно аргументирован в статье Д. Вудраффа на основе сравнительного анализа данных по России и Польше [Woodruff 2003].

Характерно, что до сих пор по данным различных социологических опросов порядка 2/ респондентов обычно поддерживают предложения о пересмотре итогов приватизации.

Вопросы социально-политической трансформации и реинтеграции нацистской элиты в послевоенной Германии весьма подробно рассматриваются в работах Норберта Фрая и его коллег [см.: Frei 1999, 2002].

[Hoffmann-Lange 1998].

позиций элитными группами из Восточной Германии. Так, даже в самих восточных землях, не говоря уже о федеральном уровне, в большинстве сфер общественной и экономической жизни в 1990-е гг. стали доминировать выходцы из западногерманских земель.

Подводя итоги межстрановых сопоставлений, можно выделить два фактора, которые, по нашему мнению, имели ключевое значение для успеха экономических и политических преобразований.

1. Сохранение работающих институтов. В этой связи очень точными нам представляются выводы, сделанные в книге известного польского экономиста, вице-премьера и министра финансов Польши в 1994-1997 гг. Гжегожа Колодко [Grzegorz Kolodko]20. Проведенный им подробный анализ развития бывших социалистических стран в 1980–1990-е гг. показал, что глубина «переходного» кризиса и их дальнейшее экономическое развитие предопределялись сохранением дееспособных институтов в одних странах и катастрофической несостоятельностью государства в других. Очевидно, что такие работающие институты в значительной мере должны были наследоваться от предшествующего режима. И, на наш взгляд, не столь важно, какими были характер и содержание этих институтов (см. пример с Китаем). Существенно то, в какой мере они поддерживали процессы трансформации, обеспечивая текущую деятельность экономических агентов и выполнение государством своих повседневных функций.

Печальная особенность России заключалась в радикальном разрушении старых институтов уже в 1991–1992 гг. – при том, что система новых институтов фактически стала выстраиваться и начала функционировать лишь к концу 1990-х гг. Как мы пытались показать выше, элитные группы в целом были заинтересованы в подобном институциональном вакууме, так как в отсутствие правил им проще было провести раздел бывшей государственной собственности.

2. Наличие сильной элиты, которая была бы способна предложить обществу объединяющие ценности и сама придерживалась бы этих ценностей. Как мы уже отмечали выше, по мнению ряда авторов, успех экономических и политических преобразований в странах Восточной Европы был связан с наличием контрэлит. Пример Китая показывает, что реформы возможны и при доминировании старой элиты. Более существенно, на наш взгляд, наличие у элиты ценностей, объединяющих ее с остальными слоями общества. Эрозия ценностей в рамках правящей советской элиты в период «застоя» при отсутствии скольколибо значимых контр-элит привела к тому, что к началу 1990-х гг. в России не было влиятельных социальных групп, готовых наряду с собственными частными интересами учитывать и реализовывать интересы общества21.

Таким образом, на наш взгляд, тот путь, который Россия проделала в 1990-е гг., в значительной мере был неизбежным – в 1990–1991 гг. у нас не было достаточных предпосылок для выбора иной траектории реформ. Однако сейчас ситуация изменилась. Вопервых, в экономической и политической жизни активное участие стал принимать крупный частный бизнес, в принципе отсутствовавший в 1980-е гг.22 Во-вторых, после прихода к [Kolodko 2000].

Стоит отметить, что в последнее время анализу влияния системы ценностей на экономическое развитие стали уделять внимание не только исследователи-социологи, уже давно занимающие этой проблематикой [см. работы Н.И. Лапина, О.И. Шкаратана и др.], но и экономисты, вовлеченные в выработку экономической политики [см., например: Ясин Представители директорского корпуса в советский период также были весьма влиятельной группой [см.: Заславская 1988; Lane & Ross 1994 и др.]. Однако хозяйственные власти В.В. Путина произошло заметное укрепление институтов, заложенных в середине 1990-х гг. Соответственно, важно понять: какую роль играют новые элитные группы? Как меняются их интересы? И в какой мере новая институциональная среда будет способствовать или препятствовать дальнейшим процессам трансформации? Мы попытаемся дать ответ на эти вопросы в следующих параграфах данного раздела.

2.2. Эволюция бизнес-стратегий и влияние кризиса 1998 г.

Глубокий скепсис в отношении советской номенклатуры был характерен уже для периода перестройки23. Вместе с тем ожидания в отношении рыночных агентов в тот период были в основном оптимистичными. Предполагалось, что отличие от номенклатуры возникающий «новый бизнес» станет активным сторонником реформ и носителем новой «рыночной»

идеологии. В этом связи характерно, что в 1990-е гг. во многих исследованиях Всемирного банка большое внимание уделялось различиям в поведении государственных, приватизированных и вновь созданных частных предприятий.

Данные ожидания не оправдались. В уже упоминавшихся работах Джоэла Хелмана и его коллег24 было убедительно показано, что именно «выигравшие» социальные группы, представленные в том числе новым банковским и торговым бизнесом, оказываются объективно заинтересованы в «частичных реформах». Незавершенность реформ позволяла им сохранять источники ренты – несмотря на ущерб, наносимый остальной экономике и обществу. При этом поиск ренты выступает как преобладающая бизнес-стратегия и для приватизированных, и для вновь созданных частных предприятий.

Вместе с тем наш собственный опыт, а также исследования В. Радаева25 свидетельствуют о наличии в 1990-е гг. двух альтернативных стратегий развития бизнеса. Первая сводилась к максимальному дистанцированию от государства, когда бизнес сам решал свои проблемы и сам должен был выживать в борьбе с конкурентами. Вторая же стратегия предполагала тесную интеграцию с государством – в лице его конкретных представителей в госаппарате или в структурах законодательной власти, которые лучше всяких криминальных «крыш»

выступали «защитой и опорой» для соответствующего бизнеса в конкурентной борьбе.

В краткосрочном периоде вторая стратегия была более успешной, поскольку в сравнении с масштабами бюджетных потоков, «поворачиваемых» в нужную сторону соответствующими чиновниками или политиками, размер их персонального вознаграждения оказывался весьма и весьма скромным. В результате инвестиции в «контракт-отношения» с властью оказывались многократно эффективнее инвестиций в реальный бизнес. При этом в целом превалирование в бизнес-среде второй, оппортунистической стратегии объективно являлось результатом слабости государства и деградации его институтов.

Очевидно, что подобная «рыночная» экономика не могла быть конкурентоспособной.

Причиной тому были явные и неявные ограничения со стороны государства на появление новых экономических агентов, весьма высокие непроизводительные издержки поддержания «контракт-отношений» между бизнесом и властью, а также сохранение в экономике менее эффективных предприятий, основывающих свою рыночную стратегию на таких «контрактотношениях». Однако при всех потерях для общества и колоссальном расхищении ресурсов руководители объективно занимали подчиненное положение по отношению к высшей партийной номенклатуре.

См.: [Заславская 1988, Мигранян 1988], а также другие работы, опубликованные в известном сборнике «Иного не дано» под редакцией Ю.Н. Афанасьева [Афанасьев 1988].

[Hellman 1998; Helman et al. 2000].

См.: [Yakovlev 1993; Радаев 1998].

страны данная модель была весьма прибыльна как для конкретных лиц, так и в целом для высших социальных групп, которые во многом сформировались еще в советский период.

В итоге уже ко второй половине 1990-х гг. в российском обществе возникло своеобразное «плохое равновесие» – когда при явной неэффективности существующей системы отсутствовали экономические и политические агенты, заинтересованные в ее изменении.

Устойчивость этого «плохого равновесия» послужила даже основанием для печальной гипотезы о «стационарно переходном» состоянии современной российской экономики26.

Вместе с тем экономическая система, которая в ее формальной части поглощала больше ресурсов, чем производила стоимости, и функционировала за счет чистых заимствований27, не могла существовать очень долго. Рано или поздно она должна была прийти к финалу, который наступил в августе 1998 г. При этом можно было ожидать, что подобный системный кризис приведет к существенным изменениям в элите и к появлению новых влиятельных игроков.

На практике этого не произошло – несмотря на определенные подвижки в составе российской элиты ее нынешние высшие представители уже были во власти в момент и накануне кризиса. По существу, можно говорить лишь о «выпадении» некоторых фигур ельцинского периода и выдвижении на первый план ряда действующих лиц прежнего второго эшелона28. Таким образом, сложно можно говорить о появлении новых людей – вместе с тем, на наш взгляд, можно говорить о появлении новых интересов.

Изменение интересов на стороне бизнеса было связано с окончанием массовой приватизации и началом постприватизационного передела собственности (в этих целях особенно активно использовался закон о банкротстве 1998 г.). Данная тенденция непосредственно не была связана с кризисом и лишь совпала с ним по времени. Однако стимулы к новому переделу собственности заметно усилились благодаря эффекту девальвации, которая повысила эффективность отечественных предприятий и увеличила ценность их активов. В результате бизнес стал осознавать, что он обладает собственностью (а не только контролем над текущими финансовыми потоками) – и при слишком близорукой политике, ориентированной лишь на вывод ликвидных активов, может быстро потерять и то, и другое. Следствием этого стало заметное удлинение горизонта бизнес-интересов.

Одновременно кризис стал толчком к самоорганизации бизнеса в целях воздействия на окружающую его среду. Все больше представителей предпринимательского сообщества стали сознавать, что даже вполне успешный и независимый от государства бизнес может рухнуть, если не начнет меняться система отношений в обществе. Весьма показательным в этом отношении является факт создания Клуба–2015 в конце 1998 г. и активность этого объединения в 1999–2000 гг. в рамках проекта «Сценарии для России»29.

Более подробно см.: [Капелюшников 2001].

См.: [Gaddy & Ickes 1998; Яковлев 1999; Ericson & Ickes 2000].

Здесь следует отметить С.М. Игнатьева, М.М. Касьянова, А.А. Кудрина, И.С. Иванова, которые уже за несколько лет до кризиса занимали должности заместителей и первых заместителей федеральных министров. Также можно упомянуть В.В. Путина, который в июле 1998 г. стал директором ФСБ в ранге федерального министра, и Г.О. Грефа, который в 1997 г. был вице-губернатором Петербурга и возглавлял Комитет по управлению государственным имуществом.

Подробнее см. сайт Клуба: www.club2015.ru. От других общественных объединений, которые в этот период заметно активизировали свою деятельность – таких, как Совет по внешней и оборонной политике, Клуб 2015 отличался тем, что в его состав в основном входили предприниматели и менеджеры, непосредственно не вовлеченные в политику.

На стороне государства изменение интересов было связано с переоценкой ситуации политической элитой и новой бюрократией, которые выиграли от реформ 1990-х гг. Эти группы стали осознавать необходимость консолидации власти и укрепления государства с заменой анархии и хаоса предшествующего десятилетия на некий «порядок» – поскольку следующий кризис, подобный августу 1998 г., действительно мог быть чреват сменой политической элиты. Такое укрепление государства требовало упорядочения бюджетного процесса, изменения взаимоотношений между федеральным центром и регионами и опятьтаки предполагало наличие более «длинного» взгляда на экономическое и социальное развитие.

В целом кризис 1998 г. имел эффект «холодного душа» для российской элиты. Этот кризис в большей степени ударил не по высшим слоям, а по «среднему классу» в крупных городах30.

Тем не менее, кризис стал точкой, начиная с которой элита осознала для себя возможность потерять собственность или статус (с иллюстрацией на некоторых конкретных карьерах в политике и в бизнесе). Этот более длинный горизонт интересов в сочетании с осознанием системных рисков стали своего рода базой для разработки новой программы реформ (которая вылилась в известную «программу Грефа»), а также для поиска новых ценностей и вариантов «социального контракта», о котором не шла речь фактически с начала 1990-х гг.

Вместе с тем, наряду с изменением и удлинением горизонта интересов как на стороне бизнеса, так и на стороне государства, на наш взгляд, имели место определенные подвижки в составе элиты. Кризис не привел к ее радикальному обновлению – однако, как мы уже говорили, он позволил выдвинуться вперед ряду игроков, которые до того занимали менее значимые позиции. В 1999–2000 гг. место бывших «олигархов» в ряде случаев заняли компании «второго эшелона», которые, не будучи допущенными к бюджетным «кормушкам», были вынуждены в большей степени вкладываться в развитие своего бизнеса, в реструктуризацию активов, в освоение новых рынков. Именно такой бизнес оказался более конкурентоспособным в момент кризиса и в 1999–2000 гг. получил значимые импульсы для развития.

Аналогичные тенденции в какой-то мере наблюдались и в госаппарате. После кризиса по служебной лестнице продвинулся целый ряд молодых чиновников среднего уровня. Во многих случаях они обладали более высокой квалификацией, чем их предшественники, однако не имели перспектив быстрого продвижения в рамках старой системы – поскольку она строилась не на оценке и признании личных заслуг, а скорее на тесных неформальных взаимоотношениях между госаппаратом и бизнесом. Не будучи связаны этой старой системой отношений, которая накладывала весьма жесткие обязательства на ее участников, такие чиновники скорее были готовы ориентироваться на собственный долгосрочный интерес к служебной карьере. Но тем самым они также в большей степени были готовы не только на словах, но и на деле реализовывать общественные интересы. При этом, обладая реальными конкурентными преимуществами, такие чиновники в момент кризиса и сразу после него в целом были заинтересованы в более прозрачных и конкурентных «правилах В отличие от деловых ассоциаций Клуб–2015 также не лоббировал в явной форме интересы тех или иных отраслей или бизнес-групп.

Здесь, правда, необходимо подчеркнуть, что само понятие среднего класса применительно к российским реалиям нуждается в уточнении. Этой теме посвящен целый ряд работ [см.

исследования Бюро экономического анализа, Московского Центра Карнеги, группы «Комкон» совместно с журналом «Эксперт»]. Поэтому, не вдаваясь в подробную дискуссию, отметим, что, по замечанию Я. Паппэ, кризис 1998 г. позволил вернуться в «средний класс» (по крайней мере, в его нижние страты) части традиционных групп советской интеллигенции.

игры» внутри самого госаппарата, так как это могло способствовать их дальнейшему карьерному росту.

В результате к концу 1999 – началу 2000 гг. в одной временной точке сошлись сразу несколько тенденций. «Расчистка поля» для более эффективных игроков в бизнесе наряду с эффектом девальвации послужили предпосылкой для послекризисного экономического роста. К моменту парламентских и президентских выборов этот экономический рост уже привел к реальному повышению доходов населения – прежде всего, в регионах.

Одновременно удлинение горизонта интересов как в бизнесе, так и в госаппарате стало выражаться в большей готовности к «игре по правилам» – вместо «игр с правилами», типичных для 1990-х гг. На все это наложилось появление нового молодого президента, который не только стал озвучивать «державную» риторику, совпавшую с настроениями избирателей, но и впервые за десять лет инициировал разработку долгосрочной программы социально-экономического развития страны31.

Сочетание этих тенденций впервые после 1991 г. породило всплеск позитивных ожиданий в обществе. В частности, в период с сентября 1999 г. по май 2000 г. «индекс социальных настроений» (ИСН), рассчитываемый ВЦИОМ, вырос почти в полтора раза и впервые превысил уровень в 100 пунктов. Вместе с тем после достаточно длительной стабильности с мая 2002 г. началось медленное, но устойчивое снижение ИСН. Эта тенденция, на наш взгляд, отражает общее ощущение нового «торможения» социально-экономического развития, которое проявляется отнюдь не только в замедлении темпов роста экономики.

В следующем параграфе мы постараемся разобраться в причинах этих «застойных»

тенденций.

2.3. Новое торможение и его причины Помимо снижения уровня жизни, скачка инфляции, девальвации и дефолта кризис 1998 г.

означал дискредитацию в общественном сознании тех неолиберальных ценностей и подходов, которые внешне определяли политику 1990-х гг. – в той мере, в какой она была последовательна. Неолиберальная доктрина в 1990-е гг. в России в известном смысле выступала в качестве официальной идеологии в сфере экономической политики. Провал этой политики привел к идеологическому кризису в рамках правящей элиты и потребовал от нее поиска новых подходов.

Эта ситуация уже осенью 1998 – весной 1999 гг. породила со стороны власти спрос на новые идеи – при общем ощущении их дефицита в экспертно-аналитическом сообществе. В этот период одной из ключевых площадок, где шел процесс выработки и обсуждения таких идей, был близкий к Е. Примакову Совет по внешней и оборонной политике (СВОП). Площадка СВОП впервые стала местом публичных экспертных дискуссий между представителями очень разных элитных групп – от К. Бендукизде и И. Хакамады до С. Глазьева. Однако сам характер дискуссий оставался неформальным. Несмотря на присутствие Е. Примакова на нескольких заседаниях СВОП, власть не принимала непосредственного участия в диалоге.

С приходом к власти В.В. Путина в этом направлении наметилось дальнейшее продвижение.

Для разработки декларированной В.В. Путиным долгосрочной программы социальноДо того все правительственные программы – начиная с программы «500 дней» – имели горизонт не более чем 1,5–2 года. Это само по себе увеличивало инвестиционные риски, так как реализация крупных бизнес-проектов требует существенно больше времени, а политическая неопределенность за пределами этих 1,5–2 лет резко возрастала.

Единственный значимый провал ИСН на этом временном отрезке наблюдался в конце лета – начале осени 2000 г. (гибель атомной подводной лодки «Курск» и пожар на телебашне в Останкино).

экономического развития в конце 1999 г. был создан Центр стратегических разработок.

С самого начала его возглавил Г.О. Греф, ставший в мае 2000 г. министром экономического развития и торговли. К участию в деятельности ЦСР были официально приглашены представители ведущих научных и аналитических центров. На основе представленных ими докладов в феврале-марте 2000 г. в ЦСР прошла серия публичных семинаров, посвященных широкому спектру тем – от модернизации экономики до реформы власти и формирования нового социального контракта.

В данной работе нет места для анализа содержания этих дискуссий (хотя, наверное, он представлял бы интерес с точки зрения исследования общественной мысли в современной России). Тем не менее, мы хотели бы отметить здесь сам факт инициированного властью публичного экспертного обсуждения стратегических проблем развития страны с попыткой реально выслушать альтернативные точки зрения. Характерно, что в этом обсуждении также достаточно активное участие принимали представители бизнес-сообщества (в частности, в лице членов Клуба 2015).

На наш взгляд, этот диалог мог стать отправной точкой для формирования «консенсуса во имя реформ», который сложился в ряде стран Восточной Европы в начале 1990-х гг. и который, по мнению многих экспертов, стал там ключевым фактором успешной трансформации33. Для этого, однако, процесс должен был перейти с экспертного уровня на политический уровень – чего не произошло.

Причина остановки процесса, по нашему мнению, заключалась в тех технократических представлениях об управлении обществом и экономикой, которые доминировали и попрежнему доминируют в России в политической и чиновной среде. В соответствии с этими представлениями власть выслушала потенциальных участников процесса и после этого сама приняла решение о том, куда нужно двигаться и что нужно делать.

Однако для проведения в жизнь принятых решений объективно было необходимо усиление позиций государства и прежде всего федерального центра. Именно на это было направлено инициированное В.В. Путиным в 2000 г. укрепление «властной вертикали», выразившееся в заметном ограничении полномочий губернаторов, реформе Совета Федерации, создании федеральных округов во главе с представителями президента и т.д. Итогом этих мер действительно стало укрепление позиций федеральных властей. Однако, на наш взгляд, в еще большей степени укрепился и консолидировался бюрократический аппарат, что в значительной мере сводит на «нет» позитивные результаты этой политики. Для пояснения этой точки зрения необходимо некоторое отступление, касающееся соотношения общественных, государственных и корпоративных (или групповых) интересов.

Как показал еще М. Олсон в своей «Логике коллективных действий», общественные интересы не существуют сами по себе и не имеют определенного носителя. Они реализуются через политическую конкуренцию, которая представляет собой столкновение различных групповых или корпоративных интересов на политическом рынке. Однако, на наш взгляд, здесь следует проводить существенные различия в зависимости от наличия и степени развития демократии. В частности, можно говорить о развитой и неустойчивой демократии, а также о недемократических режимах.

Развитая демократия выступает механизмом поддержания постоянной публичной политической конкуренции. Она обеспечивает обществу инструменты контроля за действиями правительства, а также предполагает возможность и предоставляет легальные процедуры смены власти – если действия правительства не соответствуют интересам общества. При этом через систематическое публичное выявление общественных интересов Подробнее см.: [Афонцев 2000б].

развитая демократия может поддерживать относительный баланс групповых и корпоративных интересов.

Напротив, в условиях слабой, нестабильной демократии политическая конкуренция выступает как преимущественно непубличная, внутренняя борьба элитных групп за захват власти. Это заведомо предполагает возможность последующего использования власти для подавления политических противников.

Наконец, в отсутствие демократии (что исторически было характерно для России) политическая конкуренция, на наш взгляд, приобретает характер постоянного столкновения между государственными интересами и интересами отдельных элитных групп. Такое столкновение предопределяется «огосударствлением» общества, иной, существенно более высокой ролью государства во всех социальных и экономических процессах. Государство при этом заявляет себя в качестве выразителя интересов общества34, а все иные интересы оказываются подчинены интересам государства.

Носителем подобных государственных интересов выступают высшие представители власти.

Однако для практической реализации сформулированных ею государственных интересов власть нуждается в определенном социальном слое, выступающем в качестве ее опоры. Как показано в работах Ю. Пивоварова и А. Фурсова35, в разные периоды российской истории такую роль выполняли опричнина, служилое дворянство, чиновничество середины и конца XIX в., а также советская номенклатура. Общим для них было то, что представители этих социальных групп состояли на службе у государства и потому обобщенно их можно обозначить как «служилый класс»36. Однако каждый раз такой слой, разрастаясь и обретая влияние, начинал реализовывать собственные корпоративные интересы, не совпадающие с интересами власти и потому подрывающие ее основу.

В результате политическая конкуренция в российских условиях порождала своеобразное «маятниковое» движение между двумя крайностями. В одной из них имела место консолидация государства и концентрация усилий власти на реализации «государственных интересов» – при подавлении интересов иных социальных групп. В другой крайней точке, напротив, абсолютно доминировали групповые или корпоративные интересы «служилого класса» – в ущерб интересам государства.

В период движения от одного полюса к другому может складываться относительный баланс интересов власти и «служилого класса», способствующий, в том числе, частичной реализации общественных интересов, которые игнорируются в крайних точках. Однако проблема заключается в том, что такие «промежуточные» состояния нестабильны. Сама логика системы все время толкает ее к одному из полюсов, и после очередного нарастания неэффективности система снова приходит к глубокому кризису.

Крушение СССР в 1991 г. является ярким примером одного из таких кризисов, первопричина которого заключалась в превращении советской номенклатуры в самодовлеющую силу и в трансформации государства в совокупность ведомственных интересов, взаимодействовавших друг с другом по принципам «административного торга»37. В 1990-е гг. эта Очевидно, что даже в идеальном случае «просвещенного и справедливого монарха» такая конструкция означает абсолютизацию лишь одной точки зрения, а именно – тех представлений об общественных интересах, которые характерны для людей, находящихся в данный момент на вершине властной иерархии.

См.: [Пивоваров, Фурсов 1999] и др.

Термин «служилый класс» [service class] был предложен К. Реннером и в дальнейшем развит Дж. Голдторпом [Goldthorpe 1995].

[Кордонский 2000]. См. также: http://www.libertarium.ru/libertarium/l_knig_knig.

структура в целом была воспроизведена – с приданием ей рыночных внешних форм, а также с поправкой на резко возросшую самостоятельность региональных элит и появление бизнесэлиты.

В этом контексте политику В.В. Путина можно воспринимать как обратное движение «маятника»38. Однако особенность современной стадии развития российского общества заключается в том, что мы находимся в состоянии перехода от недемократического режима к неустойчивой демократии. Кроме того, мы живем в заведомо более открытом обществе. И в этих условиях возможности прямого контроля государства за действиями своего «служилого класса» оказываются весьма ограниченными.