«Устная история в Карелии Сборник научных статей и источников Выпуск I Петрозаводск Издательство ПетрГУ 2006 1 ББК 63.3(2р31-6Кар) УДК 947 У 808 Составители И. Р. Такала И. М. Соломещ А. А. Савицкий А. Ю. Осипов А. В. ...»

Государственное образовательное учреждение

высшего профессионального образования

ПЕТРОЗАВОДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Устная

история

в Карелии

Сборник научных статей

и источников

Выпуск I

Петрозаводск

Издательство ПетрГУ

2006

1

ББК 63.3(2р31-6Кар)

УДК 947 У 808 Составители И. Р. Такала И. М. Соломещ А. А. Савицкий А. Ю. Осипов А. В. Голубев Научные редакторы А. В. Голубев А. Ю. Осипов У808 Устная история в Карелии: Сборник научных статей и источников.

Вып. I / Науч. ред. А. В. Голубев, А. Ю. Осипов. – Петрозаводск:

Изд-во ПетрГУ, 2006. – 132 с.

ISBN 5-8021-0703- Данный сборник включает в себя научные публикации, посвященные теоретическим вопросам устной истории, и интервью, освещающие повседневную жизнь в Карелии в предвоенное и послевоенное десятилетия с точки зрения людей, чья судьба в данный период была связана с Петрозаводским государственным университетом.

Издание адресовано исследователям, занимающимся вопросами устной истории, а также всем, кто интересуется историей России и Карелии.

Издание осуществлено при финансовой поддержке РГНФ, проект № 06-01-90104а/Б.

ББК 63.3(2р31-6Кар) УДК ISBN 5-8021-0703-0 © Петрозаводский государственный университет, От составителей Данным сборником мы хотели бы начать серию аналогичных изданий, посвященных теоретическим и практическим вопросам устной истории. Поскольку предметом исследования устной истории являются самые разнообразные вопросы – от повседневной жизни до международной политики, в данной серии мы планируем публикацию тематических сборников, каждый из которых был бы посвящен определенному исследовательскому вопросу. Этот принцип мы попытались реализовать и в данном издании. Первая часть сборника содержит материалы, посвященные общим (теоретическим) вопросам устной истории. Статьи Ю. Обертрайс (Фрайбургский университет Людвига-Альберта, г. Фрайбург, Германия) и А. В. Голубева (Петрозаводский государственный университет, г. Петрозаводск, Россия) рассматривают внутренние принципы, по которым респондент выстраивает историю своей жизни в интервью с исследователем, в то время как в статье В. А. Бердинских (Вятский государственный гуманитарный университет, г. Вятка, Россия) намечаются основные приоритеты, которые должен ставить перед собой исследователь, занимающийся устной историей.

Во второй части сборника публикуются четыре интервью, собранные в рамках проекта по изучению истории повседневной жизни в Карелии в предвоенное и послевоенное десятилетия (1930-е и 1945- гг.). Чтобы создать тематическую однородность, на основе которой можно было бы делать определенные наблюдения и выводы, мы выбрали интервью с теми респондентами, чья жизнь в какой-либо из данных периодов была связана с Петрозаводским государственным университетом. Все интервью публикуются с согласия респондентов.

Поскольку к настоящему времени, к сожалению, в России не существует устойчивой базы, на основе которых могло бы развиваться сотрудничество между исследователями (ассоциации, научного журнала или авторитетного Web-сайта), в заключительной части сборника мы попытались хотя бы отчасти заполнить данный информационный вакуум и опубликовать информацию о научных событиях, связанных с устной историей, в которых принимали участие составители данного сборника.

Мы планируем продолжать публикацию данной серии и заинтересованы в сотрудничестве с коллегами из других регионов РФ.

Информацию о темах предстоящих изданий, а также контактные адреса можно найти на сайте Центра устной истории ПетрГУ по адресу http://oralhist.karelia.ru.

Albert-Ludwigs-Universitt Freiburg, г. Фрайбург, Германия Устная история и идентичности – теоретические находки и Нижеследующие строки посвящены вопросу, как определенные черты создания идентичности влияют на источники, над которыми мы работаем как историки, этнологи и социологи. Как историк, я довольно много занималась устной историей, проводя и анализируя интервью с «очевидцами», «современниками» (нем. Augenzeugen). Несмотря на то, что примеры, которые я буду приводить, будут взяты исключительно из устной истории, я надеюсь, что мои выводы будут интересны не только тем, кто интересуется именно этим методом и подходом, но и другим историкам, и, возможно, даже представителям других дисциплин.

Прежде всего, следует уточнить понятие «идентичности».

Я не хочу заходить слишком далеко в проблему дефиниций, но позвольте мне дать немного базовой информации: мы различаем индивидуальную (или персональную) и коллективную (или социальную) идентичности.

В своем докладе я буду говорить о первой, индивидуальной, но обе они, бесспорно, взаимосвязаны и различными способами влияют друг на друга. Индивидуальная идентичность (personal identity) включает в себя «субъективное чувство непрерывного существования и когерентной памяти».

Когерентность и континуальность – сущностные признаки идентичности, это базисный тезис, на котором базируются мои размышления. Когда люди представляют в интервью историю своей жизни, они прикладывают немало усилий, чтобы создать это чувство непрерывности существования и подать когерентную историю своей жизни. Это особенно важно для людей, которые пережили серьезный перелом или потрясение. Как историки, работающие в жанре устной истории, мы исследуем историю ХХ века. И в истории Германии ХХ века такими переломами и потрясениями, например, являются заключения в концентрационных лагерях или тюрьмах, конец Второй мировой войны, Данный доклад был представлен на конференции «Regional Nordic Identity:

from Past to Future», проходившей 12-14 сентября 2006 г. в Петрозаводске. Автор благодарит Екатеринy Лях за превосходный перевод этого текста с английского языка на русский.

в «Международную Энциклопедию Социальных Наук»: “Personal identity […] includes a subjective sense of continuous existence and a coherent memory.” Erik H.

Erikson: Identity, psychosocial // International Encyclopedia of the Social Sciences, т. 7, London/New York 1968, с. 61-65, цитата с. 61.

падение национал-социализма в Германии, развал ГДР. Вряд ли в Европе можно найти людей, которым сейчас больше семидесяти лет и которых не коснулись серьезные изменения политических систем. Неудивительно, что такие переломы играют важную роль во многих проектах по устной истории. Работая в этом жанре, мы пытаемся выяснить, как люди воспринимали старую систему и как, после таких переломов или изменений старой системы, они интегрировались в новую, как им удается придать своей жизни когерентность и значимость в ретроспективе, творя тем самым свою идентичность.

Позвольте мне привести и проанализировать небольшой пример, который продемонстрирует, насколько создание идентичности может быть важным для интервью из области устной истории. Пример взят из монографии немецкой исследовательницы Ульрике Юрайт (Ulrike Jureit). Она писала о теоретических возможностях устной истории, опираясь на интервью, взятые у бывших заключенных националсоциалистических концентрационных лагерей и лагерей смерти.

В ее работах есть, например, интервью с Пьером Клодом, французским журналистом и социалистом, участником движения Сопротивления, выжившем в нацистском концлагере Нойенгамме и пережившем марш смерти.

В своем рассказе Пьер Клод позиционирует себя как активного борца против нацистов и опускает из своей истории все ситуации, в которых он должен был чувствовать себя исключительно беспомощным и подверженным чужой власти. Это касается всего, о чем бы он ни рассказывал, вспоминая свое заключение в лагере.

Так называемую «церемонию приветствия» новых узников эсэсовцами, а среди них был и он сам, он описывает следующим образом:

«Второе впечатление [от лагеря. – Ю. О.], это был эсэсовец, начальник лагеря Нойенгамме, уперев руку в бок, он сказал нам:

«Вы больше не люди». Так вот. И я прошептал моему товарищу:

«Это они больше не люди!» [...] Потому что мы, мы остались людьми, несмотря на все то унижение, все те ужасные вещи, которые нам довелось вынести, потому что они добивались этого – унизить нас и превратить в нелюдей»2.

В интервью с Пьером Клодом есть много других примеров, из которых становится ясно, что он объясняет свое выживание своим активным сопротивлением, базирующемся на политико-идеологической (социалистической) позиции и убеждениях. Свое поведение в экстремальных ситуациях беспомощности и бессилия он связывает со своей политической идентичностью. Эта стратегия имеет две функции:

ему удается удалить из своей памяти тот мир, который мучил его, Цитата по: Ulrike Jureit: Erinnerungsmuster: zur Methodik lebensgeschichtlicher Interviews mit berlebenden der Konzentrations- und Vernichtungslager [Узоры воспоминаний: о методике биографических интервью с пережившими концентрационные и ликвидационные лагеря], Hamburg 1999, с. 324.

напоминая о собственной беспомощности, о том, что он зависел от чьейто милости в прошлом; и ему удается создать когерентную идентичность как активного социалиста на протяжении всей его жизни: до, во время и после нацистского террора3. За этой стратегией стоит желание рассказчика показать и увидеть свою жизнь как «непрерывное, непротиворечивое и последовательное целое»4.

Как мы видим из этого примера, последовательность и самоутверждение, отстаивание своих прав тесно переплетаются.

Я думаю, что Юрайт показала возможное влияние этих стратегий в экстремальных случаях и что возможно перенести результаты ее исследований на другие рассказы о жизни, которые не так драматичны и не содержат опыт политического заключения или преследований. Как раз это взаимодействие между конструкцией идентичности и созданием своей жизненной истории я хотела проследить на двух примерах из другого исследовательского проекта.

В 2002-2004 гг. я интервьюировала десять человек из бывшей Германской Демократической Германии (ГДР), которые бежали в Западную Германию в 1980-х годах перед падением Берлинской стены.

Они покинули ГДР по совершенно разным причинам, некоторые отсидели в тюрьме, другие нет, но многие подвергались репрессиям от органов «штази» (государственной службы безопасности Staatssicherheit, сокращенно Stasi) или властей другого ранга. Они – обычные люди, не представляющие особого случая политических репрессий. Как правило, они подавали заявку на выезд из ГДР навсегда (нем.: Ausreiseantrag), бюрократическая процедура затягивалась на месяцы и годы и часто оборачивалась притеснениями со стороны местной администрации, например, увольнениями.

Все эти люди провели некоторое время в одном приемникераспределителе в Западном Берлине (я бы хотела напомнить, что Западный Берлин был частью Федеральной Республики Германии, Западной Германии, но располагался в центре ГДР и был окружен стеной). В этом приемнике сейчас есть небольшой музей, который демонстрирует его историю как первого пункта для людей, нелегально покинувших ГДР. Существует ассоциация, ведущая дела этого музея, а также организующая интервью с бывшими обитателями приемника.

Это важно знать, потому что, когда я брала интервью у этих десяти человек, кажется, ими эти интервью воспринимались как своеобразный экзамен на то, насколько хорошо они интегрировались в общество Западной Германии (и позднее: присоединились к немецкому обществу с доминирующим западным влиянием). Это, конечно, сильно влияло на презентацию их жизни в этих интервью. Это типичные биографически-описательные интервью, которые начинались предложением: «Пожалуйста, расскажите о своей жизни», и состояли Jureit, Erinnerungsmuster, с. 300-332, особенно с. 328.

Там же, с. 328.

из первой фазы, в которой интервьюируемые сами развивали свой рассказ, и других, последующих фаз, в которых интервьюер уточнял, прояснял определенные детали и задавал дополнительные вопросы.

Мой основной интерес в этих интервью был двоякий: 1) узнать о жизни в ГДР и 2) выяснить, как люди справлялись со сменой политической системы, которая непосредственно коснулась их, и как они интегрировались в «новый мир», который предложило им западное немецкое общество.

В интервью несложно обнаружить, что старый мир ГДР и новый мир ФРГ действительно представлялись им очень и очень разными.

Им пришлось приспосабливаться к другой политической и социальной системе, к новой работе, находить новых друзей и т. д. Поэтому, если мы предположим, что они пытаются презентовать когерентные жизненные истории, как они могли связать старую и новую жизнь?

В поисках ответов на это вопросы я обнаружила то, что я называю создающими идентичность мотивами. Это определенные мотивы, которые прослеживаются по интервью. Каждый рассказ о жизни содержит свои собственные мотивы, которые красной нитью проходят через весь рассказ.

Таким мотивом, который я обнаружила в интервью с Сюзанной Майер (имя было изменено автором для сохранения анонимности) из Ростока на севере Восточной Германии, было ее стремление к общественной деятельности. В начале она рассказывала о том, насколько сильно она была вовлечена в социальную работу, организованную государством в ГДР, и составляла целые списки своих достижений в юности. Вот отрывок из ее рассказа:

«[Меня] наградили как самую младшую жительницу Ростока – мне было 16 – медалью Отто Беккера за мою большую общественную работу, когда я была вожатой, я тренировала наших детей, при этом еще сама ходила в школу, в спорте я была капитаном молодежного клуба ДТ 64 в Ростоке. Там, в это время, я поняла, кем я хочу стать, и это очень приветствовалось»5.

Ее родители, особенно ее отец, с которым она была очень близка, гордились ее достижениями. Организацией отдыха пионеров она занималась с удовольствием. Она чувствовала себя комфортно, принимая тысячу детей в пионерском лагере. Во время каникул она «мобилизовала» 20 тысяч детей для отдыха и восстановления сил.

Государство также ценило ее преданность делу. Несколько раз ее награждали денежной премией за достижения в работе. Ее карьера в пионерской организации развивалась по восходящей, и она была довольна своей жизнью, иногда даже счастлива, пока контакт с Западом Интервью с Сюзанной Майер, 17 декабря 2002 г., мини-диск №1, дорожка №1, мин. 2:12-3:06. Интервью проведено в рамках проекта по устной истории общества «Мемориальный комплекс приемник-распределитель Берлин Мариенфелде»

(Erinnerungssttte Notaufnahmelager Marienfelde e.V.).

через родственников мужа не разрушил эту идиллическую картину.

Тогда, в 1986 г., ее муж остался в Западном Берлине у родственника, не предупредив заранее об этом свою жену. Это поставило Сюзанну Майер перед серьезной дилеммой: она не могла не считать мужа «изменником» (слово, которое употребляли ее коллеги). С другой стороны, она не хотела развода, потому что опасалась негативных последствий в будущем для своих двух детей. Она решила последовать за своим мужем и обратилась за разрешением выехать из Восточной Германии. В результате ей запретили работать педагогом и понизили в должности. Теперь она на себе испытала все отрицательные последствия статуса исключенного из общества послушных и благоустроенных граждан. В конце концов, в августе 1989 г. она выехала из ГДР в Западный Берлин со своими двумя детьми и воссоединилась с мужем. Поначалу она чувствовала себя не в своей тарелке, и отношения с мужем, которого она не видела больше двух с половиной лет, были довольно прохладными. Она опять начала работать педагогом. Вскоре ее муж завязал отношения с другой женщиной, и Сюзане пришлось пережить драму развода. У нее опять начались личные и профессиональные проблемы. Работа с детьми оказалась сложнее, чем она предполагала. Она начала пить и стала страдать нервными расстройствами. На время интервью она уже год как получала пенсию и пыталась преодолеть ее негативный опыт. В этой ситуации, в 2001 году она опять занялась общественной деятельностью в форме различной организационной работы в добровольном комитете горожан одного из городских районов Берлина, в котором она жила.

По тому, что она рассказала мне об этом, можно судить о том, насколько важным для нее было достичь признания, которого она достигла, работая в этом комитете:

«[И] тогда я все больше стала открываться для работы здесь, и я полюбила ее. И так я пришла, начала втягиваться и помогать, и этот сертификат, чтобы закончить с этим сейчас, это признание, что ты что-то сделал, и легкое похлопывание по плечу, которое мы тогда [в ГДР. – Ю. О.] получали в качестве премии, и я должна сказать, такой сертификат, да, это было очень мило, еще с небольшой купюрой. Было очень много людей, которые тоже приходили из анонимности, которые тоже часто так поступают»6.

В то время как в этом интервью особым мотивом выступает общественная деятельность и завоевание признания, в жизненной истории другого человека таким мотивом стало «осознание себя как немца». Интервью с ним подчеркивает, насколько важными для него были его национальность и специфические немецкие качества – во время Там же, мини-диск №4, дорожка №1, мин. 29:30-30:12.

жизни в ГДР, во время падения Берлинской стены и до момента интервью7.

В (почти) всех интервью, которые я брала, имелись предпочтения, основные идеи, стремления и решения подобного рода, которые проявляются как мотивы, помогают создать когерентную идентичность интервьюируемого или являются частью его идентичности, и не только в интервью, но и в целом. Поэтому я и называю их «мотивами, создающими идентичность». Они связывают две части жизненной истории, рассказанной в интервью: жизнь в ГДР как первую часть и эмиграцию в Западную Германию, позднее в воссоединенную Германию, как вторую. Людям важно придать своей личной истории такие характерные специфические черты (проявляемые в мотивах), потому что иначе они скорее предстают объектами политической системы, которые обязаны подстраиваться и подчиняться данной системе.

Цель обращения к «осознанию себя как личности» или к организационной работе было придание связности собственной жизни, которая характеризовалась многочисленными изменениями, а также необходимостью сориентироваться в новых обстоятельствах. Мотивы дают рассказчику чувство, что он – личность, которая сама распоряжается своей жизнью.

Эти выводы можно применить не только к интервью устной истории и не только к воспоминаниям, автобиографиям, дневникам и т. п., но и к другим письменным источникам.

Стратегии, которым люди следуют, чтобы сделать свою самопрезентацию когерентной, сильно влияют на наши источники: различные части истории связываются друг с другом, например, мотивами, о которых я говорила; собственная позиция в ситуациях прошлого и в отношениях характеризуется как активная даже в самых сложных, не оставляющих выбора ситуациях; пробелы важных частей жизненной истории могут быть, таким образом, следствием потребности и желания сделать свою жизнь последовательной.

Анализируя источники, мы должны принимать во внимание эти стратегии. Это значит, исследователь должен, помимо всего прочего, стараться воссоздать в своем сознании отклонения и ограничения, с которыми сталкивался определенный человек или группа людей, и сравнить их с самопрезентацией, данной нам в источниках (это то, что немецкая исследовательница Габриеле Розенталь рассматривает как базис своего анализа интервью); пытаться найти мотивы (как это делала я); это также может означать, что интервьюеру стоит просто обращать больше внимания на аллюзии или легкие намеки на сюжеты, которые не совсем укладываются в общую канву презентируемой последовательной истории.

Интервью с Ханс-Йюрген Мартин, 27 ноября 2002 г. Интервью также проведено в рамках вышеназванного проекта по устной истории.

Мне кажется, что даже документы, составленные традиционным способом, такие как хроники или классическая национальная историография, претерпевают влияние стремления к последовательности.

Разве нация или народ не стремятся презентовать себя как реальное целое с континуальным, когерентным существованием?

Было бы очень интересно проследить, имеют ли идентичности в аспекте одинаковую природу в разных частях Европы. Отстаивание своих прав, о котором я говорила, может быть тем аспектом, который связывает развитие западноевропейской индивидуальности, и может иметь иное проявление в Восточной Европе.

Петрозаводский государственный университет, г. Петрозаводск, Нарративная стратегия в биографическом рассказе В фундаментальной работе «Социальное конструирование реальности», одной из первых сделавшей повседневную жизнь предметом научного изучения, социологи П. Бергер и Т. Лукман писали:

«Индивидуальная биография с ее последовательными... стадиями должна быть наделена смыслом, придающим субъективную значимость всей этой биографии»1. Механизмом, посредством которого индивид осмысливает свою биографию в ретроспективе, является, с точки зрения авторов, его соотнесение с каким-либо социальным институтом2. Биографический рассказ, являющийся одним из основных методик устной истории, таким образом, неизбежно представляет собой социализированную версию прошлого: человек осмысляет свою биографию в тех понятиях, которые задаются ему обществом. Эти рамки, однако, очень широки: в течение своей жизни человек выполняет много социальных ролей, в то время как во время биографического рассказа преимущество получает, как правило, лишь одна из них. В качестве примера можно привести интервью, взятое автором данного исследования у женщины 1928 года рожденья, пожелавшей сохранить анонимность. В начале интервью автор обратился к респонденту с просьбой рассказать ту часть автобиографии, которая относится к детству, военным годам и первому послевоенному десятилетию. Респондент начала с рассказа о своей семье, но при этом рассказывала исключительно о профессиональной карьере своих родителей, потом, быстро проскочив детство, школьные годы и эвакуацию из Карелии в годы войны, перешла к подробному описанию учебы в университете, затем к аспирантуре и, наконец, работе. Во время этого рассказа она говорила почти без заминок, а само описание трудовой деятельности было очень детальным. Когда повествование дошло до 1956 г., автор предложил возвратиться к довоенному периоду и задал несколько вопросов, касающихся повседневной жизни респондента.

Перемена в рассказе была разительной. Мы вернулись к предвоенным годам и, отвечая на вопросы, респондент рассказала очень многое из того, что было опущено в первоначальной версии рассказа.

Изменилась и манера речи – теперь респондент гораздо дольше вспоминала, прежде чем ответить на вопрос, а построение предложений стало более разговорным. Таким образом, изменение типа повествования Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. – М., 1995. – С. 152.

Там же. – С. 152-164.

повлекло за собой резкое изменение в репрезентации прошлого, причем во всех его аспектах (от событийной и оценочной стороны до стиля повествования).

Что же произошло в первой части интервью? Человек, которого попросили рассказать историю своей жизни, был поставлен в сложную ситуацию оценки прошлого. В биографическом рассказе хаос событий, мыслей, чувств, который содержит память респондента, должен быть преобразован в последовательный рассказ. При этом неизбежны сложные ментальные трансформации, издавна привлекавшие представителей самых разнообразных гуманитарных дисциплин: литературоведов, философов, культурологов и пр. Например, было сделано важное наблюдение о соотношении факта и его значения в индивидуальной и коллективной памяти. Исторический факт запоминается в индивидуальной или социальной памяти посредством означивания (событию придается определенное значение), однако в памяти происходит полная трансформации этой связи: именно значение, когда-то производное от факта, теперь конструирует его при воспроизведении (припоминании, репрезентации)3. Огромное влияние на индивидуальную память оказывает память коллективная, что было выявлено еще Хальбваксом в его знаменитой «Коллективной памяти». В исследовании этого взаимодействия многие ученые видят ключ к пониманию процессов, образующих самосознание, идентичность и аналогичные феномены. Интерес к нему настолько велик, что он подчас вытесняет на второй план подход к устной истории как к методу реконструкции прошлого, и Рональд Гриль, автор значительного исследования по методологии устной истории, заканчивает свою работу следующим обращением: «подобный подход к устной истории, т. е. поиск идеологических и мифических структур культурного сознания общества... не значит, что устный историк может теперь не обращать внимания на фактологическую основу своей работы. Наоборот, именно в этом он должен видеть самую значимую часть исследования»4.

В принципе, можно уже сказать, что в области устной истории окончательно сформировалось две традиции: первая наиболее ярко представлена английским историком Полом Томпсоном5 – он рассматривает устную историю как способ реконструкции прошлого, представителем второй традиции является итальянец Алессандро Портелли6, рассматривающий устную историю как инструмент изучения социальной памяти, идентичности и аналогичных явлений, Francisco Delich. The Social Construction of Memory and Forgetting // Diogenes 201. P.

Ronald J. Grele. Movement without aim: methodological and theoretical problems in oral history // The Oral History Reader. P. 49.

Томпсон П. Голос прошлого. Устная история. – М., 2003.

Портелли А. Смерть Луиджи Трастулли. Память и событие // Хрестоматия по устной истории. – СПб., 2003.

составляющих феномен ментальности. Наконец, среди факторов, конструирующих, а не реконструирующих, историю, нельзя не отметить то, что рассказ респондента о своей жизни формируется не только им самим, но и интервьюером – так, жизненная история, что рассказывается ему, будет значительно отличаться от того, что будет рассказано в семье.

Эти факторы необходимо учитывать при проведении исследования методами устной истории. Ведь если целью историка, проводящего такое исследование, является реконструкция исторической реальности (классический предмет исторической науки), без знания эти факторов он рискует получить ложную информацию. Несомненно, память респондента хранит информацию о прошлом, однако эта информация хранится в ней в «зашифрованном» (подвергнутом трансформациям) виде, и нужно знать законы, по которым работают эти трансформации, чтобы добраться до первоначальной информации. Еще более важным является знание законов этих трансформаций для историка, изучающего ментальные процессы (формирование идентичности, переживание исторической травмы и пр.), т. к. данные законы во многом и лежат в основе этих процессов. Именно благодаря историкам, работающим в русле последнего направления, были подняты многие вопросы, касающиеся процессов формирования индивидуальной и социальной памяти.

Интервью, вкратце пересказанное в начале исследования, ярко иллюстрирует еще один важный механизм, оказывающий влияние на репрезентацию прошлого, который в настоящее время в области и предварительный анализ который автор хотел бы дать в данном исследовании. Биографический рассказ респондента (life story) является типичным нарративом, который строится по определенным законам. Как понятие нарратив обозначает сложную концепцию: это и сам рассказ (его структура, лексика, стилистика и пр.), и принципы, по которым он строится (выбирает ли респондент некий внутренний диалог спотомками или рассказывает подчеркнуто объективно, рассказывая о своей жизни с позиции стороннего наблюдателя). Модель нарративного конструирования, разработанная немецким исследователем Вольфом Шмидом, состоит из четырех уровней: события – история – наррация – презентация, при этом переход между каждым из уровней сопровождается смыслопорождением, т. е. определенным изменением старой и созданием новой информации7. Если к упомянутому интервью подойти как к нарративу, то все эти черты будут видны очень отчетливо.

Тематика биографического рассказа (повышенное внимание к описанию учебы и работы при минимальном описании повседневной или культурной жизни), а также личность интервьюера (я представился преподавателем университета, то есть коллегой респондента) обусловила Шмид В. Нарратология. – М., 2003. – С. 158-160.

стиль интервью: выбор формальной лексики и грамматики, и этот стиль, будучи определенной формой нарратива, в свою очередь «отсекает»

огромные пласты информации. Принцип построения интервью – рассказ о своих достижениях, трудовых успехах – также самым очевидным образом диктует отбор тех событий, которые представляются интервьюеру. Им обусловлены рамки, внутри которых она предоставляет информацию о прошлом – в частности, респондент очень подробно описала такой малозначительный в масштабах ее жизни случай как две недели учебы в одном из ленинградских вузов, которую она была вынуждена прервать из-за тяжелой болезни – и за пределы которых респондент выходит очень неохотно – так, все особенности повседневной жизни автор узнал только с помощью прямых вопросов, когда произошел «слом нарратива», слом рамок рассказа и респондент начала воспроизводить информацию, которая до этого была неактуализирована.

Обращение к биографическому рассказу как к нарративу позволяет сделать еще один важный вывод, касающийся принципов репрезентации исторической информации в интервью с респондентом. Как уже упоминалось выше, одна из функций памяти – служить инструментом преобразования «пугающего» хаоса в стройную, «означенную»

и понятную систему. При этом каждая эпоха и каждое общество представляют свои – достаточно стандартные – инструменты для преобразования. Так, для каждой эпохи существуют свои «табу»

и, наоборот, обязательные темы, на которых акцентирует внимание каждый респондент, даже если в его личной опыте они занимают второстепенное место. Совокупность последних образует стандартный набор сюжетов, которые хранятся в коллективной памяти и воспроизводятся при создании индивидуальной истории жизни.

«Сюжетизация» личного опыта является одним из самых действенных механизмов, с помощью которых социум помогает индивиду упорядочить жизненный опыт, поэтому исследование стандартных сюжетов, лежащих в основе биографических рассказов, даст дополнительное понимание общественных законов того или иного периода. Выделить же эти сюжеты и поможет нарративный анализ биографических рассказов.

В результате опроса свыше двадцати респондентов 1914-1937 гг.

рождения, проводившегося в 2004-2005 гг. на территории республики Карелия, были выделены два основных сюжета, по которым строились биографические рассказы респондентов. Первый тип сюжета характеризуется высокой степенью оценки (респондент в течение всего рассказа дает оценку прожитой жизни). На рассказах респондентов очень заметно сказывается влияние передач радио и телевидения, а также газетные статьи о передовиках производства, произведения советской литературы и кинематографа 1930-50-х гг. и, отчасти, жанра письменной автобиографии. Детство респондентов, как правило, предстает в качестве пролога к взрослой жизни (не имея самоценности), а рассказ о взрослой жизни – это рассказ о трудовых буднях, при этом в рамках свободного рассказа респонденты, придерживающиеся этого сюжета, нередко не рассказывают о семейной жизни (часто умалчивается информация даже о свадьбе или рождении детей). Практически не упоминается информация об отношениях с социумом, гораздо чаще упоминаются события, связанные с комсомольской или партийной работой.

Биографический рассказ, по сути дела, сводится к рассказу о том, как респондент занял определенную социальную позицию, и жизненные события очень часто характеризуются оценкой, помогали ли они в этом движении или, наоборот, служили помехой. Жизнь в данном рассказе предстает поступательным движением (подъемом по «лестнице жизни»), которое ведет к занятию определенной социальной роли. Так, в случае интервью, с анализа которого началось данное исследование, после того, как повествование респондента дошло до середины 1950-х гг., она прервала повествование и попросила дальше задавать ей вопросы.

Примечательно, что именно в середине 1950-х гг. респондент заняла текущую профессиональную позицию (университетский преподаватель), т. е. сюжет, использованный для построения нарратива, подошел к концу.

Аналогичные случаи встречались и в других интервью: собственно биографический рассказ заканчивался на том эпизоде, когда респондент занимал профессиональную позицию, в которой он работал на момент интервью или с которой он уходил на пенсию. Данный тезис иллюстрируется еще одним примером: другой респондент, также университетский преподаватель, потерял руку во время Великой отечественной войны. Рассказывая об этом эпизоде, он акцентировал внимание интервьюера на том, что, если бы не этот случай, он не поступил бы в университет и не стал бы позднее преподавателем.

Таким образом, рамки нарратива ограничили его репрезентацию и интерпретацию прошлого: из всей массы последствий данной травмы он выбрал именно то, которое соотнесло это событие с общим сюжетом биографического рассказа о профессиональном росте, причем для этого ему пришлось построить сложную причинно-следственную связь, объясняющую, как травма повлекла за собой выбор профессии.

Не менее любопытным, однако, оказывает и второй сюжет.

По контрасту с первым, в его основе лежит подчеркнуто безоценочное повествование. Респондент, выбравший в своей нарративной стратегии этот тип сюжета, представляет свою биографию максимально объективно, стараясь уравнивать события всех уровней. В этом кроется основное отличие данного типа сюжета от предыдущего: если в первом случае все жизненные события ранжированы и оценены, то в этом типе сюжета респондент предоставляет право оценки интервьюеру, а сам старается представить наиболее объективное изложение прошедших событий. Показательно, что подобный нарратив является редкостью – автор встречал его только трижды, причем все трое респондентов, использовавшие его, имели очень хорошее образование – первый был профессором медицины, второй – выпускник Ленинградского Политехнического университета, инженер высокой квалификации, наконец, третий имеет полное среднее образование и при этом является чрезвычайно начитанным человеком. Однако и этот тип рассказа является нарративом, т. е. данная стратегия биографического рассказа тоже задает его рамки, хоть и гораздо менее жесткие. Респондент точно также выбирает, что будет интересно нам и избегает той информации, что – как он считает – интереса для нас не представляет. В чем-то подобный тип повествования даже опаснее, так как исследователь, «усыпленный» подобной объективностью повествования, может упустить эти рамки из вида.

Переходя к выводам, необходимо отметить, что нарратив, лежащий в основе биографической истории, задает очень жесткие рамки для самоидентификации и, как следствие, очень сильно влияет на ту информацию, которую выдает респондент: во-первых, искажает ее, вовторых, служит очень мощным фильтром, ограничивающим репрезентацию исторического прошлого. Чтобы извлечь другую информацию, необходимо провести слом нарратива. Для этого можно использовать переход от биографического рассказа к беседе с использованием вопросника. В более сложных случаях, когда и в беседе по вопроснику респондент придерживается предыдущей нарративной стратегии, слом нарратива все же возможен: так, в полевой работе Центра устной истории ПетрГУ практикуется использование ноутбука, который служит как средством цифровой записи, так и носителем мультимедиаинформации (оцифрованные фрагменты послевоенных киножурналов, старые фотографии). Использование этой информации оказывается действенным средством для изменения нарративной стратегии респондента, что приводит к изменению в повествовании и, в конечном итоге, позволяет добиться максимально продуктивного результата.

Вятский государственный гуманитарный университет, г. Вятка, Россия Проблемы устной истории и русское крестьянство в ХХ в.* Касаясь истории устной истории в Советском Союзе и России, я хочу отметить, что в конце 1980-х гг. стало очевидным, что кризис современной историографии требует качественно новых исследовательских схем. Перспективная молодежь это остро ощущала, и эти поиски были «колумбовым комплексом» для этих людей, которые пытались вырваться из традиционных форм развития профессиональных историков.

В то время – в конце 1980-х – начале 1990-х гг. – мне бы хотелось вспомнить не только родную мне Вятку, наш вуз, где мы собирали первые конференции по устной истории, но так же и кружок устной истории в историко-архивном институте, который вела тогда еще аспирантка Дарья Хубова. Некоторые из кружковцев сохранили эту ориентированность профессионально. Очень интересной была работа Юрия Костяшова из Калининградского университета. До сих пор я вспоминаю те записи рассказов, которые он собирал в КенигсбергеКалининграде. Центры были довольно разнообразные. Такой центр возник и на Алтае, возник неслучайно, так как интерес к «проточной», с моей точки зрения, культуре, к проходящим народам, всегда здесь функционировал.

Русское крестьянство в ХХ в., безусловно, завершило свое существование как традиционная, тысячелетняя и в чем-то малоподвижная культура. И, конечно, уход животворящего, культурообразующего слоя русской нации вызвал очень много эмоций, мыслей, чувств, много явлений в нашей культуре. Мы все знаем, что нынешнее сельское население Европейской части России – это уже не крестьянство. Это в значительной мере либо сельский пролетариат, либо маргинальная часть нашего общества. И то, что нам удалось опросить в 1980-е гг. поколение, родившееся в 1900-е и 1910-е гг., – это был уже последний вагон последнего поезда, то, что невосстановимо в принципе.

Ментальность, отношения людей – это та живая вещь, на которой и строилась наша работа в области устной истории. Наши музеи полны мертвечины, поскольку соха, которой пахал крестьянин, никогда не расскажет, как реально это дело делалось, то есть что говорил хозяин, как он ее делал и так далее. Ценности прошлого мира – это затонувшая Атлантида, они невосстановимы, но они достаточно велики. Если мы Стенограмма выступления В. А. Бердинских на Всероссийском научном семинаре «Устная история: теория и практика», г. Барнаул, 26 сентября 2006 г.

уйдем от сугубо позитивистских рассуждений о прогрессе, регрессе, то я уверен, что современный мир очень много потерял с уходом крестьянства, и не только русского, но и народов Сибири. Я плохо представляю себе функционирование малых народов Сибири, но мне кажется, что процессы идут относительно равномерно, где-то быстрее, где-то медленнее, во всяком случае, в одну сторону. Негативные явления, связанные с уходом из нашей культуры крестьянства, они сейчас очень велики и не осмысливаются по-настоящему.

Я бы хотел, прежде всего, обратиться к научной молодежи.

Вы должны явно представлять, что двенадцать поколений историков, которые жили за триста лет до вас в России, оставили многообразное историографическое наследие, но у каждого поколения профессионаловисториков, приходящих в жизнь, были свои конфликты с предыдущим поколением. Проблема отцов и детей характерна для всего пути русской историографии. И здесь вы должны неявно или явно отвергать созданное вашими предшественниками, в том числе сидящими в этом президиуме, и попытаться создать что-то новое, свежее. То есть элемент дилетантизма, куража, «веселой науки», о которой говорил непопулярный в советские годы философ – все эти вещи надо себе отчетливо представлять. Качественно новые вещи можно создать, с одной стороны, впитав предыдущее наследие, а, с другой стороны, чтото в нем критически отвергнув. Мы в конце 1980-х гг. это очень остро ощущали. Советскую историческую науку можно критиковать за «мертвечину», схематизм, традиционализм, идеологизм и прочие вещи, хотя, безусловно, заслуги там гораздо более значительные. В этой связи я бы рекомендовал вам книгу «Русская провинциальная историография», где есть моя статья «Блеск и нищета советской историографии»1.

Возвращаясь к устной истории, я хочу напомнить, что устная история – это, во-первых, метод, а во-вторых, исследование. Здесь нужна некоторая гармония. Увлечение методикой не должно приводить к творческой импотенции. Наработанные источники не должны лежать мертвым грузом. Они должны как-то обобщаться, обрабатываться, востребоваться обществом, потому что главный грех академической науки – это уход от живой, реальной, плотной ткани современного бытия.

И здесь у нас, у провинциальных историков, при всей нашей порой вторичности в тематике, проблематике, есть очень серьезные козыри перед флагманами отечественной науки. Российская провинция, в том числе сибирская провинция – это очень интересное поле для новаторских исследований, которые невозможны ни в Москве, ни в Петербурге, ни в других европейских центрах. Невозможно перенести западные методики на Россию, поскольку крайне отличны условия жизни, быта, менталитета населения США и Западной Европы от России. Мы должны От редакторов: Бердинских В. А. Уездные историки. Русская провинциальная историография. – М., “Новое литературное обозрение”, 2003. – 528 стр.

понимать, что все эти методики требуют очень мощной творческой переработки, и сделать это можем только мы. Тем более, что для большинства западных историков устная история – это небольшой этап в их профессиональной жизни. Они занимались этим на каком-то этапе жизни, а затем это дело бросили, развиваясь дальше, поскольку на сегодняшний день есть и другие, гораздо более смелые, интересные новаторские методики.

В чем же заключалась устная история у нас? В том, что миллионам советских людей разрешено было открыть рот, свободно говорить… В том, что некие старушки в исповедальном ключе повествовали о вещах совершенно немыслимых лет за пять до этого. Как мне говорила одна бабушка: «Ты мой адрес не пиши – эти сведения в ГПУ пойдут», в котором она, кстати, бывала.

Эти вещи следует себе представлять – ведь сейчас совсем другая обстановка, другие условия жизни и качественно другие речи людей.

Если мы сравним рассказы крестьян 1960-х гг. и 1980-90-х гг., то это совершенно разные вещи. И мы как историки должны отчетливо представлять, что мы создаем качественно новые источники, историзуя прошлое. История – это, прежде всего, историки и историзация прошлого, которое мы с вами производим, условно говоря, как корова производит молоко. То есть мы, конечно от кого-то зависим, но являемся важным ключевым моментом в историзации прошлого.

Повторюсь для молодежи, к которой я и обращаю все эти риторические вещи. Очень важно все-таки профессионально состояться, найти свою тему, самореализоваться. Индивидуальность в исторической науке не менее, а, может быть, даже более важна, чем начитанность, хорошие учителя и так далее. Та «обезличка», которая практиковалась в советской науке, полное отсутствие субъективности, то есть то, за что били Зимина... Помните, как он писал: «Я ощутил себя настоящим человеком и историком только после того, как написал “Слово о полку Игореве”», за которое его, собственно, и били… Поэтому стоит смелее идти на какие-то смежные, пограничные темы, на историческую демографию, например, на историческую географию, сексологию, на все, что угодно. Это всегда плодотворно, потому что омертвление исторической науки идет, вероятно, с центра, а на границе со смежными областями всегда много живых тем, проблем и так далее.

Безусловно, наше поколение людей, во многом обязано поколению историков-шестидесятников, для которых характерна некоторая свобода мысли, свобода реализации в разрешенных рамках.

Возвращаясь к своей теме, должен отметить, что важнейшая проблема истории России XX века, который уже ушел в прошлое, – это раскрестьянивание страны, то есть реальное создание своеобразной От редакторов: Эта книга была опубликована только в 2006 г., см.: Зимин А. А.

Слово о полку Игореве. – СПб.: «Дмитрий Буланин», 2006. – 520 с.

промежуточной культуры, когда старая крестьянская культура рухнула, а новое городское население не приноровилось к новой городской культуре. Понятно, что в век мощного индустриального прыжка все эти вещи, промежуточные культуры, создаются одновременно с падением интеллектуальной культуры.

У нас есть невероятно богатое поле для исследований, совершенно замечательная благодаря своим коллизиям история страны, и здесь надо отчетливо представлять, что значительная часть письменных источников является вещью малодостоверной, фальсифицированной, что требует кардинального критического подхода. Написание советской истории исключительно по письменным источникам является делом чрезвычайно порочным, и здесь обращение к устной истории – та живая вода в историографии, которая очень нам нужна.

Таким образом, я призвал бы вас, коллеги, к максимальному проявлению своего «колумбового» комплекса, к стремлению разрушить что-то старое, омертвевшее, создать что-то новое, обратиться к явлениям, которые лежат не на поверхности, а на стыках различных наук.

Предисловие к публикуемым интервью 31 марта 1940 г. Верховный Совет СССР принял закон о преобразовании Карельской Автономной Советской Социалистической Республики в союзную Карело-Финскую Советскую Социалистическую Республику (КФССР). Новый статус Карелии повлек за собой целый ряд преобразований в культурной жизни республики. Одним из первоочередных мероприятий должно было стать учреждение государственного университета. 2 июня 1940 г. ЦК Компартии и Совета Народных Комиссаров КФССР приняли постановление «Об открытии Карело-Финского государственного университета», 10 июля 1940 г. это постановление утвердил СНК СССР. Карело-Финский государственный университет создавался на базе Карельского государственного педагогического института, и С. П. Сюнев, интервью с которым открывает вторую часть сборника, был одним из студентов, которые начинали учиться в КГПУ, а оканчивали КФГУ. В годы Великой отечественной войны университет базировался в Сыктывкаре, но уже с октября 1944 г., через четыре месяца после освобождения Петрозаводска, вновь начал работу в столице Карелии.

После войны КФГУ (носивший это название до 1956 г.

и переименованный в Петрозаводский государственный университет в связи с тем, что в 1956 г. Карело-Финская Советская Социалистическая Республика была преобразована в Карельскую Автономную Советскую Социалистическую Республику в составе РСФСР) стал основным источником высококвалифицированных специалистов в Карелии.

Выпускники университета работали во всех сферах культуры и народного хозяйства, и в этом отношении его роль в развитии республики трудно переоценить. Не менее интересен и другой феномен – университет (в данном случае, региональный университет) как особая субкультура, возникающая на фоне активного развития послевоенной городской культуры. Впрочем, круг тем, затронутых в публикуемых интервью, крайне широк – это и жизнь в городке, значительная часть которого состояла из спецпереселенцев (К. А. Иойлева), и послереволюционные на примере семьи Тиккоевых (Н. А. Робонен), и целый ряд других.

При подготовке интервью к публикации редакторы столкнулись с целым рядом проблем, связанных с отображением устной речи на письме. Редакторы отказались от точного воспроизведения фонетических и грамматических особенностей устной речи. Интервью рассматриваются нами как исторический источник, и с этой точки зрения стилистика устной речи представляет собой «избыточную» информацию (с точки зрения теории коммуникации), которая затрудняет восприятие основной, т. е. исторической, информации. Впрочем, мы не ставили своей целью «перевести» все интервью на литературный язык. Вот основные принципы, которыми мы руководствовались при редактировании интервью:

изменение неправильного порядка слов;

преобразование длинных предложений, чьи части слабо связаны между собой, в более простые;

удаление незаконченных предложений (если фраза не несет удаление повторов;

удаление междометий, а также союзов в начале предложений («А не расскажете...»).

Комментарии редакторов даны в квадратных скобках в тексте интервью. Если комментарий связан с пояснением или расшифровкой персоналии или малопонятного понятия, то в скобках также указаны инициалы редактора. Если респондент вносил правки в текст, то мы указывали, что интервью публикуется в его редакции.

по «Страницам истории Петрозаводского государственного университета» (Петрозаводск, 2005 г.) и по «Памятным книжкам Олонецкой губернии» (Петрозаводск, 1914 и 1916 гг.).

Географические пункты, упоминающиеся в сборнике Интервью с Сергеем Павловичем Сюневым, 1920 г. р.

Редактирование: И. Р. Такала, А. В. Голубев, А. Ю. Осипов Меня зовут Сергей Павлович Сюнев. Я родился в 1920 году в бывшем Заонежском районе в деревне Екимово. Это недалеко от Шуньги, известной ярмарками. Там же до школы прожил. Потом мой родитель из деревни ушел, потому что он был приемный сын, у тетки. Тетка родная по матери была. Он уехал в лесную промышленность, в деревню Лобское Медвежьегорского района, где он был счетным работником.

И нас с собой привез. Потом мы по лесопунктам поехали, туда-сюда, и кончилось Повенцом [Повенец – населенный пункт в Медвежьегорском районе Карелии. – А. О.]. Это было, по-моему, в тридцатом году. Я пошел в повенецкую школу, ее и окончил. Как раз [Беломоро-Балтийский] канал в это время строили. Когда я был учеником третьего и четвертого класса, я жил в интернате, голодал. Давали по двести грамм хлеба и какой-то бурды. На выходные мы ходили домой за десять километров от Повенца.

Нам мать напечет пирогов, калиток, известных в Карелии. Мы принесем – у каждого тумбочка была на замочке – и уходим на уроки. Приходим – замки вырваны, все съедено. Опять неделя на пище Святого Антония.

Поэтому мы ходили на канал просить у шоферов подкормки. Они давали пирог, как карельский рыбник, только с горохом. Шофер разрежет ровно:

«Вот, Сережка, тебе. Пашка, тебе». И мы радостные!.. Да еще прокатит на машине – это в то-то время! Мы: «Спасибо, спасибо, дяденька»

и прибегали в общежитие. Конечно, пирог у нас здесь был (показывает на живот), не украдешь его. Это первое впечатление. Второе, в Повенце был музей Беломорканала. Этим музеем ведал один профессор.

Там величины были же на канале! Сам он был ленинградец, филолог.

Когда было столетие со дня смерти Пушкина, тридцать седьмой год, он нам показывал полное собрание сочинений, которое готовилось к изданию. Вот такая большая книга, как энциклопедия, один лист заполнен, а тут [сбоку] пустое место, для корректора. Он нам показывал, как наводит корректуру. И он так нас привечал, угощал нас конфетами, а в то время конфеты – это была редкость, а ему с Питера кто-то присылал. За что он сидел? Наверно, ни за что. Мы с этим профессором подружились, но потом мне учитель истории говорит: «Сережа, ты с этим профессором больше не общайся. Он же зек, может тебя завербовать.

Подозрение может быть». Хотя он никаких поползновений не делал.

Короче говоря, я потом перестал туда ходить. Ну что еще можно из этой жизни рассказать интересного? Юмористическое, если надо. Там, в Повенце, поскольку канал строили, интеллигенции много было – учителя, врачи, инженерно-технические работники. Там был дом культуры водников, и при нем – кружок самодеятельности. Артисты.

И однажды, поскольку я раньше участвовал в школьной самодеятельности, [где] играли, положим, «Недоросля» Фонвизина, играли ряд сцен из Пушкина, «Корчма на литовской границе», я показался взрослым артистам подходящим для их труппы. И вот однажды ставили «Платона [Кречета]» Корнейчука. Моя роль была очень маленькая – вбежать в кабинет и сказать, что шина лопнула, машина встала. Я врываюсь на сцену и кричу во все горло, что есть мочи:

«Машина лопнула, шина встала!!» Зал взорвался от смеха, все повалились. Вот такая сцена была! Увлекался спортом, самодеятельностью, чем только не занимался. Коньками, лыжами.

А потом, понимаете, пытался поступить в разные учебные заведения.

Вот, мечтал... Было кино про танкистов. Интересное кино.

Это тридцать седьмой год?

Наверно, да. И так загорелась у нас с приятелем душа. Будем танкистами!

Восьмой класс только закончен. Написали заявление в военкомат. Нас пригласили, и потом на комиссии забраковали по зрению. Мы так были огорчены! А потом я узнал, что это училище – Полтавское танковое – было во время Финской войны послано на Карельский перешеек и все положено. Так что я до сих пор жив и с вами разговариваю. Второй момент. Заболел я от разговоров с приятелем – у него брат учился в Архангельском мореходном училище – буду моряком! Отец мне говорит: «Нет», а отец мой работал в Управлении канала кассироминкассатором. Он приводит ко мне старого капитана, и этот старик спрашивает у меня: «Молодой человек, вы что, хотите стать капитаном?»

Я говорю: «Да!» Он говорит: «Не советую. Вот смотрите на меня. Я один, как перст, ни жены, ни детей, не говоря уже о внуках. Никого нет.

Ни жилья, ничего. Я живу в общежитии, получаю зарплату, и все. И кто меня похоронит, даже не знаю. Я трижды женился. Один раз в Марселе, другой раз в Неаполе, третий раз в Петербурге. Через шесть месяцев после свадьбы я уходил плавать на полгода, на год, и телеграмма:

“Прошу извинить, я выхожу замуж за другого, более постоянного жениха”. И вы что, хотите этой жизни? Потом на воде – болтает в шторм, болтает во все стороны, на железном мостике стоишь, ревматизм я вот нажил». Отец: «Ну как?» Я говорю: «Пап, ты знаешь, я не пойду». Потом вдруг девятый класс заканчиваем – объявление: Карельский пединститут, который здесь базировался, объявляет набор на курсы по подготовке в институт. Мы с приятелем подали заявление, нас приняли и все лето тридцать восьмого года – как раз жаркое очень было – мы здесь пыхтели, изучали основные дисциплины. За два месяца мы закончили десятый класс и нас приняли без всяких экзаменов. И вот я стал студентом Карельского пединститута исторического [историко-филологический. – И. Т.] факультета.

Чем было вызвано решение поступить именно на исторический факультет?

Мне история нравилась в школе. У нас был хороший учитель. Мне нравились два прямо противоположных предмета, в зависимости от учителя: история и химия. Учитель химии [Л. А.] Мазуровский, талантливый человек! Строгий, по-моему, из бывших офицеров царской армии. Всегда подтянутый. Пришел первый раз в класс и говорит:

«Чтобы я слышал, как летит муха. Никакого шума, никаких разговоров, никаких шептаний». И мы года три вот так сидели. Но он давал очень интересно и хорошо, и именно поэтому я знал химию прекрасно. А здесь, в институте, работал доцент Лупанов. Вы, наверно, помните Лупанову Ирину Петровну, профессора кафедры литературы. Ее отец был деканом биофака. [В 1940-1955 гг. доцент П. А. Лупанов был зав. кафедрой неорганической химии КФГУ. – И. Т.] Он мне говорит: «Сережа, ты биологию-то знаешь, а вот химию... Вам мало давали. Ты не потянешь нагрузку, которую мы даем. Поэтому ты лучше не рискуй». И вот я из двух любимых [предметов] выбрал историю. Мы проучилиcь только полтора года, как началась финская война. Студентов в армию не брали.

А тогда формировали национальную армию [Финская народная армия была образована из советских карелов и финнов при Финском народном правительстве О. В. Куусинена. – А. Г.], у них была отдельная форма – зеленые суконные шинели, какие-то фуражки, точно не помню уже, но что-то необычное. И вот, представляешь, нам говорят: «Занятия прекращаются, здесь будет сборный пункт всех этих [народо]армейцев».

И вот в аудиториях, [в том числе и] в двести пятой, наделали нар, но вскоре их освободили, потому что [народоармейцев] всех собрали и сразу отправили на фронт. А тогда ректором был Митропольский Константин Дмитриевич, очень хороший человек, прекрасный педагог – он был кандидатом педагогических наук, доцентом на кафедре педагогики, и в то время ректором [К. Д. Митропольский был директором пединститута, в 1940 г. назначен проректором по учебной и научной работе только что образованного университета (ректор Тууре Лехен), ректор университета в 1941-1945 гг. – И. Т.]. Он созвал тех, кто еще не поспел уехать из пединститута, и говорит: «Ребята, надо разобрать нары». А там нары были сделаны из таких (показывает толщину около пяти сантиметров) досок, солидные. И вот никогда не забуду, как мы с четвертого этажа, открыв окна, эти доски положим на подоконник и – шарах! – туда. А ректорат был там, где сейчас бухгалтерия, внизу [на первом этаже здания. – А. Г.]. Он [К. Д. Митропольский] услышал такой гром-шум, прибегает к нам: «Что, ребята, бомбят, бомбят?» Финская война же! Мы: «Константин Дмитриевич, не бомбят. Вот, видите, доски». Они друг на друга падают, гром страшный! Вот это одна из картин, во время финской войны. Вторая картинка, тоже интересная. Я, может, лишнее говорю? Ну, для истории...

Вторая картинка: мы жили в ВУЗ-городке. Это на Вытегорском шоссе, там мост железнодорожный, а впереди, перед мостом, есть еще проезд на Ключевую [микрорайон Петрозаводска. – А. Г.]. Между кладбищем, короче говоря, и... Там сейчас огромное общежитие пединститута, а тогда там были двухэтажные домишки. И жили по восемь-десять человек в комнате. У живущих рядом народоармейцев были свои кухни, и мы ходили туда, припрашивали кашу. Они варили пшенную кашу, с мясом, по-солдатски. Нам навалят в тарелку, и мы всей комнатой съедим (смеется). Нормально, и в столовую ходить не надо, денег тратить. Хотя тогда столовые неплохо работали, но все равно. Это тоже одна из картин того периода. Короче говоря, учеба была поставлена так: основные дисциплины по истории в основном преподавали ленинградские преподаватели из ЛГУ, из пединститута имени Герцена (перечисляет имена). Только мы начали опять учиться – другая война. А я как раз последний экзамен сдал двадцать первого июня. У меня был приятель Миша Антонков, отличник круглейший, со станции Шуйской. Мы с ним поехали домой. Суббота. Только доезжаю до Кондопоги [город от Петрозаводска. – А. Г.], там объявляют, что началась война. Люди выходят и говорят: война. Приезжаю в Медвежку [город Медвежьегорск, расположенный к северу от Онежского озера. – А. Г.] – там народ шумит. С Медвежки в Повенец, и там такая же история, волнения. Там меня первое время взяли работать в школу. Но школа просуществовала два месяца, потом началась эвакуация. А меня как студента старших курсов почему-то не брали в армию. Четвертый и пятый курс не брали в армию. И меня направили в поселок Немино-3. Там я вел историю, географию. Там еще было два учителя-мужчины, один вел физмат, а другой литературу и русский язык. Семилетка была. Только начали работать – и оттуда началась эвакуация в Пудож [райцентр КФССР (РК), расположен к востоку от Онежского озера. – А. Г.]. А меня в военкомат вызывают и говорят: «Поезжай в Сыктывкар, ваш университет там».

Я приехал в Пудож, смотрю – в Пудоже человек пять или шесть наших бывших студентов: физматчики, историки, филологи. Их демобилизовали из армии, из архангельского [военного] училища, где все учились, их демобилизовали: идите, доучивайтесь, потом мы вас возьмем.

Мы доехали до Сыктывкара, и там я год проучился, сдал все экзамены за четвертый курс, за пятый. Как [мы] учились – лекции были, но трем человекам читал [какой-нибудь] ленинградский профессор. Там другие профессора были, в основном все из Ленинграда. А потом мы окончили, и мне не дали ни госэкзамены сдавать, ни диплом написать – сразу в армию. Из Тулы меня отпускали для сдачи госэкзаменов. В армии я пробыл до мая сорок шестого года. Когда демобилизовался, меня взяли в ЦК комсомола республики.

Как вы работали в ЦК комсомола?

В ЦК комсомола работали, кроме меня, человека два таких же бывших солдата, а в основном партизаны, подпольщики. Женя Морозов рассказывал, что он был заброшен на дорогу около станции Шуйской и записывал, какие машины идут в город, какие из города, а потом по рации передавал куда-то в центр. Вот такие парни были. Были чистые партизаны, которые ходили в походы. Отношения между людьми были очень хорошие. Все компанейские были, дружные. Я там прижился както сразу. А потом перевели меня на работу лектором в ЦК компартии Карело-Финской ССР. Вскоре меня отправили учиться в Москву в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС, это был пятидесятый год. А диплом я написал, когда был в армии. Служил я в Туле, во внутренних войсках, и мне начальник политотдела дивизии разрешил ходить в увольнительные по библиотекам. Яков Алексеевич Балагуров был у меня руководителем. В госкомиссии был [И. И.] Кяйвяряйнен [историк, профессор, зав. кафедрой всеобщей истории ПетрГУ в 1945-1982 гг. – И. Т.] и кто-то еще. Из армии я вернулся уже с корочками в кармане Аспирантуру в Москве я окончил в 1953 г., при распределении мне предлагали работу на телевидении, всесоюзном радио, но я почему-то по глупости своей провинциальной поехал в Карелию, в свою alma mater. В конечном итоге, я проработал в обкоме партии четыре года, и потом Иван Иванович [Кяйвяряйнен – А. О.] меня уже знал по Сыктывкару – предложил: «Тут освобождается место востоковеда, была ленинградка, она не хочет больше у нас работать, пожалуйста, приходи». Репутация у меня, видимо, была неплохая, меня с трудом отпустили из обкома партии и сказали: «Если там не понравится, приходи, снова возьмем на ту же работу».

Это в каком году?

Шестидесятый год. С сентября я начал здесь [преподавать]. Иван Иванович дал мне солидную нагрузку. Во-первых, весь Восток – средняя, новая и новейшая [история]. Дальше, второй период Новой истории от Парижской коммуны до Октябрьской революции, [которая] считалась рубежом между новой и новейшей историей. Не было ни одной ночи, чтобы я за эти годы спал нормально. Вздремнешь час-другой, и снова за книги, за конспекты. Очень трудно было. Потом с меня все это сняли, оставили новейшую историю Востока. Но тоже работать пришлось много, поскольку это новейшая история. Нет учебников. Учебники, [которые] есть, написаны, может, десять лет назад – а что было в этой стране за эти годы? Я должен узнать из журналов, из газет, радио – ну, телевидение было еще в начале своего развития. Короче говоря, проработал я года полтора, вдруг меня вызывают в ректорат, и меня сагитировали стать деканом историко-филологического факультета.

Первое время я привыкал, но как-то быстро адаптировался, поскольку с народом всю жизнь работал. Как-то у меня получалось нормально.

Потом я приболел, четыре года проработал, кажется, и запросился у Стефанихина [профессор В. В. Стефанихин был ректором университета в 1957-1973 гг. – И. Т.] уйти с поста. Вместо меня деканом стал [А. Л.] Витухновский [А. Л. Витухновский – ученый, историк, специалист в области новейшей истории и истории международного рабочего движения, доцент ПетрГУ. Приехал в Петрозаводск после окончания аспирантуры в Ленинграде. – А. О.]. Стефанихин относился к нему уважительно. Но Витухновский проработал сравнительно недолго, а меня вновь вызвали в партком: давай на второй круг.

И я второй раз пробыл уже два срока.

Что я расскажу о нашем факультете? Он тогда был многопрофильным.

Историки, филологи, финно-угры. Человек шестьсот было у нас студентов. Кафедры были: кафедра финского языка, кафедра истории СССР – одна, кафедра всеобщей истории – одна, кафедра литературы, кафедра русского языка. Деканат был на втором этаже. Должен сказать, студент был законопослушный. Ребята хорошие были. Очень много из армии попадало. Однажды ко мне пришло на историю человек двадцать парней, солдат. Потом вдруг один пишет заявление: «Прошу меня отчислить из университета, поскольку у меня семья». Другой тоже, третий тоже. Я иду к Стефанихину: «Владимир Васильевич, у меня разбегаются парни» – «А ты куда смотрел?! Надо агитировать их!» – «Ну как же, посмотри: у Александрова мать работает на станции Шуйской на лесопилке, отчим – ноги отнялись, он лежит не ходит, я один из всей семьи кормилец. Ребенок есть». Ну куда? «Ладно» – подписывает, [перевести] на заочный. Всех на заочный переводили. Короче, все эти парни составляли основу комсомольского актива, профсоюзного [актива]. Все вожди комсомола университета были с нашего факультета, и профсоюзные лидеры были тоже наши выпускники. Надо сказать, что жизнь была очень интересной. Фестивали проходили факультетские, конкурсы разные проводились, довольно интересные. Вот еще хочу остановиться на распределении. Мы распределяли всех студентов. Тогда порядок был: каждому рабочее место, каждому жилье, хоть какое-то.

Необязательно хоромы. Как правило, довольно прозаически жили.

Но всем давали работу. Но, что было плохо, приходит студент или студентка: я не могу выехать туда-то, потому что у меня мама больна.

Вот с этим столько было волнений у меня, я так жалел ребят, что... А все равно заставляли иногда ехать, но, в крайнем случае, иногда освобождали, говорили: самостоятельно устраивайся. В общем-то, все было более-менее нормально с распределением. Но, конечно, на местах ребят встречали плохо. Никаких жилищных условий настоящих не было, ребята мучились. Однажды я был в Муезерском районе в командировке по линии минпроса нашей республики, проверял программу преподавания истории. Как раз преподавала историю девушка, которая только что окончила наш факультет. Между прочим, дочь здешнего генерала, замкомандующего округом – тогда еще округ здесь был.

«Сергей Павлович, мы мучаемся, живем впроголодь, потому что столовая работает плохо, и пока мы в школе, она закрывается. Нам нужно напилить дров,» – а девчонки такие, знаешь, – «затопить печь сырыми дровами, и прочее, сварить что-то, в магазин сбегать». И, говорит, хорошо, что парни, местные лесорубы, видят, девушки интересные, иногда в порядке заигрывания они ходили к ним пилить и колоть дрова.

Они мне говорят: «Сергей Павлович, мы бы вас пригласили, но у нас обед и ужин будет часов в двенадцать ночи». Пока растопят, пока сварят.

Вот так жили ребята. Основная масса потом адаптировалась, часть разбежалась, кто куда. У нас все телевидение, почти все радио, газеты, особенно финские, потом еще куда-то – все это выпускники нашего факультета. Так что если куда пойдешь, везде твои знакомые ученики и друзья. Причем все встречают меня очень приветливо. Ну, я как-то слыл либералом (смеется), поэтому они хорошо ко мне относились.

Вот насчет кадров преподавателей. На [кафедре] истории СССР, когда я пришел, был заведующим кафедрой доцент Черевань. После него [Н. Ф.] Славин [Н. Ф. Славин – в то время кандидат исторических наук, доцент ПетрГУ. – А. Г.] – очень квалифицированный специалист. Он кончал Архивный институт в Москве, он, кажется, и сейчас есть.

На [кафедре] всеобщей истории [Л. А.] Витухновский, окончил Ленинградский университет. [Т. В.] Старостина, тоже окончила Ленинградский университет, очень начитанная! Вся жила в истории.

Двух сыновей родила. Она была очень подготовленным человеком, сама родом из Новгорода. Не поспела она написать диссертацию, но труды имела свои. Она преподавала историю СССР, с самой древности и до Петра I. [А. М.] Борисов, инвалид войны, без руки, тоже работал на кафедре истории СССР. С ними же работал [Е. П.] Еленевский. Очень начитанный, очень толковый. В основном, люди были воспитанные, очень толковые. Вот на нашей кафедре был, конечно, Иван Иванович Кяйвяряйнен. Выдержанный, сухой – вы не видели его ни разу?

Он написал диссертацию по Финляндии, присоединение Финляндии к России. [А. Л.] Витухновский читал новейшую историю стран Европы.

Ратнер по древней истории. По средневековой истории [лекции] читала Данилова. Она написала и защитила докторскую, но вскоре ее уволили по старости. Представляете, какой удар для женщины был? Уже доктор наук, а ей говорят: давайте за дверь. Были всякие артисты на нашей кафедре. Вот, Баранов, аспирант Ленинградского университета. За ним был хвост по линии органов КГБ. Что он там в Ленинграде натворил, не знаю. Преподавателем новой истории Востока был Джемелинский.

Вот оригинал! Фамилия славянская, а сам азербайджанец. У него все было в ажуре, такой изысканный, и костюм, и манеры. Но читал он неинтересно, поэтому года два поработал, видит, что не уха, и удалился. В общем, разные люди. В основном, Кяйвяряйнен, Ратнер, Данилова, Витухновский – вот это наша кафедра была.

Что в вашей семье знали о семейных корнях?

Практически до меня никто ничего не знал. Отец был сиротой при тетушке, сестре матери. Она была бездетная, жила в Екимово, а отец жил в деревне Лазарево. Была такая деревня, гнездо Сюневское. Дед мой умер рано, вслед за ним бабушка Татьяна умерла рано. И там было три брата и сестра, и всех распихали по родственникам. Мой отец попал в эту деревню к тетушке, и там мы родились. Кстати, он женился не на местной, а на нижегородской девушке из села Починки Нижегородской области. К концу гражданской войны стали вербовать в Карелию на восстановление железной дороги. Они с сестрой – а у сестры четверо ребят – ринулись сюда очертя голову. Мой отец работал на станции Масельгская десятником на лесопункте, который готовил шпалы для железки. Там шуры-муры, они и поженились. Вот нижегородская женщина и заонежский парень. Поэтому они мне ничего не рассказывали, не могли рассказать. У матери примерно такая же история. Там, в Починках ее родители тоже рано умерли, и она жила со старшей сестрой, у которой муж погиб на Первой мировой войне.

Рассказывали, снаряд попал в живот, все кишки… Знаю о тетушке, у которой отец жил, что ее муж тоже рано умер. Я его не видел, мне только мать говорила, что когда я родился, при мне он жил только один год. Тетушку папы мы звали бабушкой, поскольку мы у нее выросли.

Мы до школы – а я был старший сын в семье – у нее и жили. Потом, будучи учеником Повенецкой школы, наезжал летом на каникулы, как обычно к бабушкам-дедушкам.

Вы помните бытовые условия, в которых жили?

Это прекрасно помню! Хотел, между прочим, сам рассказать – хорошо, что напомнили. Вот деревня Екимово. Дом, как обычно в Карелии, по образу и подобию всех карельских деревень. Изба, горница, коридор – сени назывались – крыльцо, конечно, у кого какое – у кого повыше, у кого пониже. Дом наш был хороший, потому что был построен незадолго до Первой мировой войны. Все было почти новое, и бревна, и лестницы, и полы, и потолки. Но убранство! И если сравнить сейчас убранство деревенского жителя средней руки с [убранством] жителя того времени, то это день и ночь! Вот вы входите в избу. Избища огромная!

Не знаю, сколько метров, может, двадцать, не могу сказать. В красном углу, у окна, стоит длинный стол, не такое, конечно, изделие (показывает на стол, за которым сидит), а просто березовые доски, хорошо оструганные. Со временем мы их драили, чистили всякими, в том числе и песком, чтобы он чистым был. Чистота, конечно, была идеальная.

Кровати были тоже деревянные, но вы скажете, так и сейчас деревянные.

Но самодельной работы. Какие-то мастера того времени, как могли.

Во-первых, у них и навыков не было делать современные кровати, а, во-вторых, попробуйте из Петербурга привезти туда кровать! Это мог только очень богатый человек, а богатые были, в Шуньге в том числе, но я многих и фамилии не помню, Щепины были какие-то, еще… Потом, несколько стульев, тоже не топорной работы, деревянные стулья, обыкновенные, не фабричной работы – какой-то мастеровой их делал.

Иконы были, иконостас.

Ваша семья была религиозной?

Я бы не сказал. Отец-то нет, мать так, наполовину. Бабушка тоже в церковь не ходила, а праздники все праздновали. Между прочим, очень интересно праздновали праздники. У меня есть маленькая статейка в брошюрке, которую издает наше заонежское землячество. Там я написал статью «Спасов день в деревне Екимово». Сегодня в вашей деревне праздник – Спасов день. Вся ваша родня – братья, сестры – а у моей бабушки было два брата и пять сестер, представляете, какая орда! Каждый приезжает в кабриолете, бородищи, это еще до колхозов, лошади хорошие. Они проходят, важные, бородатые, не идут, а несут себя, как теперь выражаются. И все сидят, степенно разговаривают.

Потом чаепитие, угощение, вернее. Всякие рыбники, калитки, так называемые налитушки – это тесто потолще делается, и там пюре или пшено. Похоже на калитку, но погрубей. Блины, компоты разные – из черники, из брусники, всякой всячины. Кулебяки – а кулебяка, у ней такой вид, как пасха, но из теста, а начинка мясная. И все это парилось в русской печке. Вкуснятина вот такая, я вам скажу! Вот все эти старики откушают, потом идут чай пить. Подают желающим. Потом идут – я сейчас слово произнесу, которые вы, наверно, ни разу и не слышали – удновать идут. По-заонежски это значит отдыхать, полежать, подремать.

Кто на кроватях, кто на лавках, кто в сарай на сено идет. А молодежь, конечно, идет в соседнюю деревню, Тельпозеро – туда было с полкилометра, наверно – на гулянья. Там люди и ходят, наряженные, у девчонок в косах ленты, платья в кружевах, в рисунках разных. И вот они гуляют по кругу, а парни идут сзади за ними и… Я раза два там бывал, пацаном еще, но запомнил. Мы в это время хулиганили: рвали репеи и бросали девчонкам в волосы. Те за нами гонялись, и говорили:

«Мы вас поймаем, отлупим». Вот такое было дело. Потом, когда молодежь отгуляла, приходят к тетке. Так в каждом доме было. Родители говорят: «Поехали по домам», и по домам разъезжаются. Самая дальняя деревня была километрах в пяти, остальные-то поблизости. Вот так праздники отмечали.

Вы помните, как вас воспитывали? Было какое-либо воспитание или родителям не до этого было?

Честно говоря, не помню. Все были погружены в труд, в труд и труд.

Деревенский труд настолько тяжелый. У меня сейчас есть дача, я уже два года не сею и не пашу и не жну. А труд изнуряющий. На даче я как раз понял, что это такое. Шесть соток, из них три или четыре сотки занято строениями – дом, сарай, липовая баня, тогда же не разрешали строить баню. Две теплицы было, кусты разные. А представляете, если с этого кормиться? Причем еще земля в Заонежье – плодородная, но камень на камне! Вот сейчас там все заброшено, потому что техника не может быть использована на такой земле. Там пробовали собирать камни, но разве там соберешь, если они… Вы соберете сегодня, а морозом снова выдавит очередную порцию. Попробуйте собирать! Нужно десять лет собирать камни.

Вы помните, как пошли в школу? Как было принято решение отправить вас в интернат?

В школу я пошел так. Жили мы, конечно, бедно. Корова была у нас, лошадь. Потом, когда мы отсюда, с деревни, снялись и переехали к отцу.

Он был счетоводом лесопункта, у него зарплата – пятьдесят-шестьдесят рублей того времени. А нас четверо, плюс мать и отец. Конечно, жили небогато, с хлеба на квас, как говорят. Но в школу надо – сапог нет. Отец берется сам, молодой мужик для того времени. Он тысяча девятисотого года рождения, это было в двадцать девятом году – двадцать девять лет.

Он, кстати, вырос практически не в деревне, а в Питере. Вот я забыл об этом сказать. Когда он кончил три класса деревенской Шуньгской школы, все братья удалились от тетушек и дедушек в Питер, и работали они там в магазине молочных продуктов. Хозяином этого магазина был заонежский купец, тоже наш земляк, из деревни Хашезеро, известной хашезерской вышивкой. В свое время славилась. Они у него работали.

Отец назывался мальчиком. Что входило в функции мальчика. Вот приходит господин, [смотрит] в пенсне: «Мне сырочку грамм двести, сметанки сто грамм, молочка литр. Вот моя визитная карточка, принесите мне по такому-то адресу». Хозяин: «Ну-ка, Павлуха, иди сюда! Бери карточку и иди. Вот господин». Или с ним, с господином, ты идешь, или к назначенному часу нужно отнести. Холодильников не было, были под магазином подвалы, ледники. Там [хранился] лед, специально покупали нарезанные глыбы льда. Посыпали лед опилками, чтобы он таял не так быстро, потом хозяин кричит: «Павлуха, иди сюда!», Павлуха прибегает и по адресу разносит товар. А два брата были уже приказчиками. Павлухе было вменено в обязанность каждое утро проснуться раньше приказчиков, принести из соседнего магазина булки – тогда они французскими назывались, сейчас их нет почему-то в городе. Масло и сметана у них в магазине была своя. Подготовишь кофе: «Господа приказчики, извольте откушать!», ты же должен стоять вот здесь (показывает на место рядом со столом). Вторая обязанность – пока они кушают, надраить сапоги, начистить их до блеска. У всех были хромовые сапоги. Начистить, чтобы они блестели. Всем выдать фартуки, и чтобы фартук был чистый и отглажен. Вот отец мне рассказывал эти истории.

Масса историй была во время переноса товаров. Смешные, полутрагические.

Потом, когда Февральская революция свершалась, они там заколебались все. Почему их не брали в армию на Первую мировую войну, не знаю, двух-то братьев можно было вполне брать, не брали, видимо, хозяин откупался, как и сейчас откупаются. Короче говоря, потом грянула Октябрьская революция. Хозяин сдал свой магазин новым властям и подался в деревню. Мой земляк [А. И.] Мошин занимается историей Заонежья, он мне рассказывал: «Сергей Павлович, этот купец Качалов, у которого твой батя работал, после революции приехал в деревню».

Правда, был крутого нрава, жену бил страшным образом – и там бил, и в деревне бил, в конце концов забил, женщина умерла раньше срока.

Когда основали колхозы, его определили конюхом. Мошин рассказал историю, как Качалов нашел свой капитал. Не знаю, насколько это достоверно, но можно сказать. Идет по Питеру в пургу, вдруг смотрит – что-то под ногами. Смотрит: какой-то ларец. Он этот ларец под тужурку и пошел. И говорят, что в этом ларце были такие сокровища, что он смог купить себе магазин. Ингерманландцы, которые под Питером были и снабжали [город] молоком, мясом, сметаной, маслом и так далее – вот он с ними имел дело, торговал. Так он стал купцом. Отец и братья сразу вернулись сюда, братья стали работать в сельпо, раз они в Питере приказчиками были, мой батя потолкался у тетушки, к работе сельскохозяйственной не привык, и сразу смотался из деревни на станцию Масельгская.

Вы начали рассказывать, как он делал вам сапоги для школы.

Да, сапоги. Он где-то в деревне Лобское нашел колодки, там у него, наверно, знакомый сапожник. Дратва была нужна, потом щетина. Дратва – нитка суровая из льна, в нее вплетается щетинка, чтобы в отверстие попасть. Проколешь шилом и тянешь. Я наблюдал один раз, но уже не помню, конечно, как это делается. В общем, в школу я пришел в сапогах. Сапоги были, как тогда называлось, яловые, т. е. самодельные – из кожи теленка или бычка. В этих сапогах я форсил. Но в школе не повезло.

Это был интернат?

Нет, в Лобском я жил дома, с родителями, год. Вдруг учительница выходит замуж. А она одна – четыре класса в одной комнате, вот ряд – первый класс, второй, третий, четвертый. Выходит замуж, и два или даже три месяца не было никакой учебы. Мы бегали, носились на улице. Мне отец говорит: «Поезжай-ка снова к бабушке в деревню и иди в шуньгскую школу». Из Лобского в Шуньгу нужно идти через Повенецкую губу, несколько километров. Апрель, на озере уже по колено воды. Прихожу в шуньгскую школу.

Это уже тридцатый год?

Да. Прихожу в школу – Нина Александровна, учительница, до сих пор помню, полноватая, но симпатичная женщина, говорит: «Сережа, мы так далеко ушли. Ты же ничего не можешь догнать. Так что приходи в следующем году снова в первый класс». В Лобском я ходил в первый класс, и тут опять в первый класс. Вот первый класс окончил, потом снова в Лобское уехали, потом по лесопунктам. В общем, повенецкая школа – это основная школа, в которой я учился.

Что она из себя представляла?

Там была отдельно начальная школа и отдельно семилетняя. Начальная школа была на берегу реки Повенчанки, одноэтажное здание, довольно прилично выглядело. Во дворе был небольшой скверик, мы называли его садом, там малина росла, крыжовник и что-то еще. А потом, когда я окончил эту школу, переехали мы в среднюю школу. В средней школе тоже было два здания – Повенец тогда считался городом, и при царской власти и после войны много лет он считался городом, поэтому там школы довольно приличные были. Все обшиты вагонкой, все желтые, хорошо покрашенные. Порядок, классы были чистые. Учителя были приличные.

Кто преобладал – старые или советские учителя?

Было примерно наполовину старых. Историк новый, географ новый, русский язык и литературу почему-то два человека преподавали, математику и физику тоже старые учителя, но они не старики. Вот была по литературе Василова Любовь Николаевна, грузная питерская дама.

Почему она оказалась в Повенце? Потому что ее муж был главным инженером Беломорканала. Она очень эрудированная, воспитанная, в общем, культурная дама. Она с Толстым переписывалась, будучи студенткой женской гимназии. С Львом Николаевичем общалась, письма от него показывала. Но сама она была нетребовательная к нарядам, и както все у нее наперекосяк было. Самое оригинальное, когда она шла в школу, портфель у нее был расстегнут. Она никак не могла его застегнуть. Мог же ей муж сделать, чтобы он работал, мог поправить замок! В общем, она шла, портфель у нее был расстегнут. Там наши работы были – диктанты, сочинения. Дождь идет, туда капает. Плюс она еще купит пряников медовых, они растают от дождя (смеется).

Приходит, предположим, к Тамаре Пикалевой – сейчас в Петрозаводске живет, рядом со мной. Она: «Тамара, ты извини, я тут пряников купила, так вот хочешь пряника?» Даст пряник. Такой оригинал. «Сережа, ну ты... не осуди, от пряников… дождь шел». Но знала, конечно, литературу хорошо.

Сильно различались старые и новые учителя?

Конечно, новые учителя… опыта, по-моему, у них не было. Молодые были. И физик, хотя его директором школы назначили. Историк болееменее, хотя тоже – после семилетней школы он окончил какие-то курсы исторического факультета в Нижнем Новгороде. Конечно, не ахти что, но ничего. Зато самодеятельность у нас была хорошая. Мы ставили по случаю и без случая разные пьесы. Я уже говорил про «Недоросль»

Фонвизина. Я там играл, кажется, Скотинина. Потом, пушкинские дни были, потом день Парижской коммуны, восемнадцатого марта, там тоже какие-то отдельные сцены играли. Руководил нами [К. Н.] Соколов, математик, бывший директор школы, человек довольно интеллигентный.

Брат у него был артист в каком-то петербургском театре, летом он приезжал сюда и нас инспектировал. Учил нас, как говорить, как вести себя на сцене. В общем, наставник был хороший, и сам Клавдий Николаевич, и его брат – они много нам давали, учили как играть на сцене. Занятно было.

Какие кружки были у вас в школе?

Я, честно говоря, ни в один такой кружок не ходил. Я выбрал самодеятельность и спорт. Лыжи и коньки, а еще футбол и волейбол, этим увлекался. По волейболу я в школе был в сборной команде, потом в ПГУ поступил, тоже в университетской команде по волейболу был, потом в армии в дивизии. После войны мы пытались в ЦК комсомола создать команду, но как-то не получилось. Ходили в Парк пионеров, ныне Державинский, там была волейбольная площадка, и мы там рубились. Приходили молодые инженеры, врачи, в том числе тот, что потом был министром здравоохранения, потом какие-то юристы приходили, молодые парни, только после вуза. Энергии у них много, у нас тоже, и мы там резались часами на этой площадке.

В школе для вас организовывали походы, пионерские лагеря?

В школе походов никаких не было, а были пионерские лагеря. Наша школа заканчивала работу, и со всего района приезжали в Повенец ребята в пионерский лагерь. И вот должен похвастаться, что после седьмого класса – представляете, какая нужда была в кадрах подобного рода – был назначен… полмесяца я пробыл как пионер, а потом видят, что товарищ активный, вызывает меня старший пионервожатый и говорит: «Сережа, может, ты вожатым поработаешь?» Мне польстило, конечно. Я говорю:

«Пожалуй, я поработаю». Не задумался, что сложно может быть. И эту половину смены, и еще вторую смену – три смены было обычно – я был вожатым.

Это была ваша первая работа?

Да, первая работа. После седьмого был вожатым, после восьмого был вожатым, и потом здесь, когда пионерскую практику проходили, нас отправили по лагерям, я был в Шелтозеро, там был шелтозерский пионерский лагерь. Кому он принадлежал, я точно не знаю – тогда организации в основном создавали лагеря. В шелтозерской школе мы тоже были. Весело было и нам, и ребятам. И кормили три-четыре раза в день, и такие изысканные блюда, колбасы, мясные блюда, кисели, молоко, творог. Во всех лагерях. Было очень хорошо, и родители с удовольствием отправляли в лагеря. Походы совершали, особенно в Шолтозере. В военные игры играли обязательно. Лагерь разбивался на три части, одни, например, красные, другие – зеленые, и так далее, и они сражались. Мы командирами были. Довольно занятно смотреть.

Повенецкая школа была русской?

Только русской. Там Заонежье, Повенец… В Карелии ведь идет железная дорога – если отсюда [со стороны Петрозаводска, т. е. с юга на север. – А. Г.] едешь, слева – карельский район, справа – только русский. Весь кондопожский район, по существу, русский, Заонежье тем более.

В Заонежье все потомки новгородцев или псковичей. Тамара Гавриловна Доля [доцент кафедры русского языка ПетрГУ – А. Г.] на основании изучения диалектов даже говорит: «Сергей Павлович, вы – пскович.

Только, конечно, псковский диалект другой уже, а вы сохранили, как в банке. Вот я сейчас вам одну фразу произнесу: «Пйди, пйди к мни, я к тебе всёгды, а ты ко мне никгды. Подь, попьем чаёчку с сахарочком». Вы поняли меня, нет? Не всё? «Заходи, заходи ко мне, пойди. Я к тебе всегда, а ты ко мне никогда». Или вот такая хохма про заонежских людей сочинена. Старуха отправляет старика в Великой губе на пароходе в Петрозаводск. Вот он с парохода кричит: «Настя! Там у меня ключ-то положен в дельничке». Дельничка – это рукавица.

«Дельничка в тряпичке. Тряпичка в кладовке в кадушке. Ключ от кладовки на дверях входных висит». Вот такая речь. В общем, диалект совсем другой. Я после войны первый раз приезжаю в деревню, тетушка говорит: «Сережа, ты наверно ведь в баню-то не ходил в городе?»

Я говорю: «Как не ходил, регулярно хожу в баню». – «Ну ты по деревням, говоришь, ночевал, и в Великой губе ночевал, и в Фоймогубе ночевал в грязной избе, я боюсь, как бы у тебя вшей не было. Вот баня, дрова тут, натаскай воды в котел, истопи баню, вымойся, а одежу всю повесь на жердь, что если вши есть, чтобы они сгорели там от температуры». Потом последняя фраза, когда я пошел уже туда: «Веник-то взьми, похвощсь». Догадайтесь, что она посоветовала мне? Попариться веником! Я много лет думал насчет этого слова, похвощись. Видимо, или из Пскова привезено, из древнепсковского языка, или вообще тут выдумали сами. От слова – хвостом машет скот, лошади или коровы, так вот, тоже – помашись. Незнакомому человеку трудно разобраться.

принадлежности к советскому народу?

Это происходило как-то незаметно, эволюционно. И школа… Мы ведь были, как сейчас говорят, законопослушные. Но я вам скажу, что никакого гнета [не было], как некоторые теперь пишут и жалуются, что их угнетали, особенно творческая интеллигенция, ссылали. Никогда меня не ссылали, никуда меня не вызывали, никуда меня не агитировали.

На днях я прочитал [книгу] Александра Зиновьева про Сталина «Нашей юности полет». В предисловии написано, что Зиновьев и ругает строй, и в то же время выражает к нему любовь. Вот так примерно, может, я неточно немножко произнес, но суть эта. Он критикует, как вербовали людей, как в армии дедовщина была, как пьянствовали, безобразничали, но… Может быть, это и было. Но я честно скажу – я не видел ни того, ни другого, ни третьего. Я был законопослушным, как и большинство.

Я не знаю, были ли у нас стукачи, когда я учился студентом, были ли у нас стукачи, когда я уже работал. Я не ощущал, и, конечно, мы антисоветскую пропаганду не вели и антисоветские высказывания не произносили, и мне казалось, что никого никуда не вызывали для объяснений.

Репрессии конца тридцатых годов вас не коснулись?

Нет.

Вы о них даже не слышали?

Слышал, слышал. Я жил в Повенце. В тридцать седьмом году я как раз девятый класс заканчивал. Вот мы тут с Ириной – моя одноклассница, я с ней десятый класс заканчивал – она говорит: «Сережа, были в репрессии». А я все утверждаю, что у нас в Повенце никого не брали, и у меня аргумент такой, почему не брали: там все были или местные, которых бесполезно брать, хотя таких тоже брали, и есть тысячи примеров, когда неграмотного мужика брали как врага народа. А тут часть местного населения, и часть ссыльных, так куда их еще брать?

Бывшие зеки освободились без права выезда в Питер, в Москву. Так зачем? Кого арестовывать? Я не знаю ни одного человека из моих знакомых или соседей. Повенец небольшой городишко, тысячи три там население было – [репрессий] не было. Не помню я. Не видел, не слышал, чтобы какой-нибудь ученик приходил в школу [и рассказывал], что моего папу арестовали. Не было. В деревнях было. Жуть, что творилось! Рядом с Марциальными водами была деревня Галлезеро, там домов десятьдвенадцать – не было дома, чтобы никого не взяли. Всех мужиков. Я еще другие деревни знаю. В Лобском было, в Пяльме, в Римском. Кто-то болтанул где-то, а какой-то стукач донес. Правильно пишет Зиновьев, что многие среди интеллигенции, ученых мужей решили: мне нужно, например, ваш пост занять, я на вас капаю, вас забирают, я сажусь сюда.

Вот такие подлецы были.

Вы уже тогда знали об этом?

Да что вы. Но эти истории повторялись и в сороковом году. Отрыжка, хотя уже считали, что было постановление ЦК партии, что прекратите пока. И Ягоду расстреляли, и Ежова, который в ежовых рукавицах, арестовали и расстреляли. Я расскажу о себе один случай. Вдруг перед самой войной ввели плату за обучение. По-моему, не триста ли рублей?

Триста рублей для того времени, знаешь, сколько! Собрание проходит, на четвертом этаже в большой аудитории. Выступает ректор, из прессы товарищ. А я был активный, замсекретаря комсомольской организации факультета. Я сижу в конце аудитории, а ректор выступает и говорит:

«Я слышал, что некоторые дамочки», – а у нас много жен офицеров было, в основном филологини, – «Я слышал, что некоторые дамочки хотят бросить учебу. Я советую, продайте своих лис и заплатите за учебу, продолжайте учебу». Я из конца зала крикнул: «Константин Дмитриевич, вы что, в дверную скважину подслушивали, подсматривали эти слухи?»

О, Господи! Тут секретарь парткома, мой однокурсник, взрослый мужик, работал в министерстве просвещения, потом, не имея высшего образования, был отправлен учиться вместе с нами, пацанами.

Как начали! Ой, что тут было. Меня трижды или четырежды таскали на заседания комитета комсомола. Комитет комсомола был здесь наверху, за сценой [актового зала университета. – А. Г.] такая комнатка, там был комитет комсомольской организации. Секретарь парткома Криворучко, секретарь комсомола, женщина, преподавательница русского языка, только что сама закончившая, на меня наваливаются.

А ребята, рядовые студенты, решили меня не выдавать и говорят:

«Сережа Сюнев ничего особенного не произнес». Начали клевать.

Я чувствую, что дело пахнет керосином. Исключат из университета.

А я еще мало додумал тогда, не было опыта – вот я «Дети Арбата»

Рыбакова прочитал, я понял, чем бы могло кончится (показывает скрещенные пальцы) даже в то время, уже когда спад начался. Один раз вызывают. Криворучко предлагает исключить из комсомола, парни и девчата все против. Второй раз, третий раз. Потом случайно – а я до этого был избран председателем ревкомиссии [ревизионная комиссия, в чьи функции входила проверка деятельность соответствующих комсомольских организаций. – А. Г.] – вызывают меня в горком комсомола и говорят: «Товарищ Сюнев, идите в Октябрский райком комсомола и проверьте, что положено председателю ревизионной комиссии». Это финансы, протоколы, как собирались собрания, пленумы проводят, как бюро заседает, регулярно ли все это соблюдается, как денежки расходуются. Я пошел туда, а секретарем райкома комсомола оказалась жена Андропова. Он в это время был секретарем ЦК комсомола. Я сначала доложил ей, что я выявил – там порядок был, а потом говорю: «У меня к вам личный вопрос есть. Объясните мне, меня затаскали за одно слово». Она: «Глупость какая. Ладно, я с Юрием Владимировичем поговорю, и вас вызову или позвоню». Она, правда, не вызывала меня, не звонила мне, конечно – куда мне, я в общежитии жил здесь. Но смотрю – как будто языком слизало эту проблему.

Все замолкло.

Чем было вызвано ваше желание поступить в университет? Что было основным фактором?

Поветрие, я бы сказал. Все идут куда-то, а почему я не пойду? Я учился средне, не был отличником. У меня были тройки, четверки – в основном четверки все-таки. По истории и по химии пять. Я стремился скорее работать, чтобы была какая-то специальность. Я уже говорил, что и танкистом хотел быть, и моряком хотел быть. В конце концов, пошел на учителя. Тогда было кино «Учитель», кстати говоря, очень оригинальное, там Чирков играл какого-то сельского учителя, и старик пришел к нему, ушанка – ухо одно торчит так, другое так, как в кинофильме «Чапаев». Он говорит: «Ну что, Иван Николаевич», – по-моему, Иван Николаевич, – «Ну что, Иван Николаевич, земляк ты наш, но, видать, бестолковый ты мужик. Танкиста из тебя не получилось, летчика не получилось, на учителя, слава Богу, ты хоть выучился» (смеется). Вот и я тоже, думаю, Бог с ним, хоть учителем.

Работа мне нравилась, интересная, с ребятами. И потом, во время Финской войны, я работал в школе, когда был на втором курсе, нас отправили в конце концов работать в школу. Я работал в поселке Кяргозеро, был такой поселок в Сегежском районе. Там были переселенцы, они были высланы с детьми, скарбом – бывшие кулаки.

Они построили там себе поселок, культурненький, хорошенький.

Они были из Белоруссии?