WWW.DISS.SELUK.RU

БЕСПЛАТНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА
(Авторефераты, диссертации, методички, учебные программы, монографии)

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 7 |

«Г.П. Козубовская Середина века: миф и мифопоэтика Монография БАРНАУЛ 2008 Культура и текст: ББК 83.3 Р5-044 УДК 82.0 : 7 К 592 Козубовская, Г.П. Середина века: миф и мифопоэтика [Текст] : ...»

-- [ Страница 1 ] --

Культура и текст: http://www.ct.uni-altai.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

Государственное образовательное учреждение высшего

профессионального образования

«АЛТАЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ

ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ АКАДЕМИЯ»

Г.П. Козубовская

Середина века:

миф и мифопоэтика Монография БАРНАУЛ 2008 Культура и текст: http://www.ct.uni-altai.ru/ ББК 83.3 Р5-044 УДК 82.0 : 7 К 592 Козубовская, Г.П.

Середина века: миф и мифопоэтика [Текст] : монография / Г.П. Козубовская. – Барнаул : АлтГПА, 2008. – 273 с.

ISBN 978-5-88210-449-7 Рецензенты:

Н.Н. Скатов, член-корр. РАН (Санкт-Петербург, ИРЛИ РАН, Пушкинский Дом) О.В. Мирошникова, доктор филологических наук, профессор Омского государственного педагогического университета В монографии исследуется уникальная ситуация русской литературы середины XIX века, выражающаяся в парадоксальном сопряжении тенденций – к органике, к «живой жизни», в преодолении «культуроцентризма», с одной стороны, к культуре – с другой. Литературный быт изучается в связи с архетипами и авторскими мифами, русская проза и поэзия – как «текст культуры»: описываются семантика, культурные смыслы и культурные коды, механизмы их трансформации в парадигме мир-текст и т.д.

Монография адресована специалистам филологического профиля, культурологам, учителям-словесникам школ, гимназий и всем, интересующимся русской культурой.

ISBN 978-5-88210-449- © Г.П. Козубовская, © Алтайская государственная педагогическая академия, Культура и текст: http://www.ct.uni-altai.ru/

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ I. Я.П. ПОЛОНСКИЙ

ПОЭЗИЯ Я.ПОЛОНСКОГО: СОН КАК ТЕАТР

Антропоцентрический принцип Миф как «маскарад истории» Онейрический код Сновидный театр. Персонификация мира Мифологемы души и сердца Точка зрения в тексте Мифологема мировой ткани Музыкальный код Женский характер Вечно Женственное Принцип поэтической смеси II. А.Н.МАЙКОВ А.МАЙКОВ: ИГРА СО ЗРИТЕЛЕМ

КАК ПРИНЦИП ПОЭТИКИ

Антологический жанр: миф как культура Принцип живописания Оппозиция мужского/женского Пространственный код III. А.А. ФЕТ

ОЛЬФАКТОРНЫЙ КОД ПОЭЗИИ А. ФЕТА:

БЛАГОВОНИЯ

«Запахи»: эстетика и поэтика Ольфакторная парадигма Фета Запахи в календарном цикле ПРОЗА А. ФЕТА: «ПРОЗА КАК ПОЭЗИЯ» «Прозаическое» у Фета Гоголевский код Шопенгауэровский код Преодоление Гоголя: автоцитатность и пушкинский код ФЕТОВСКИЙ КОД В ПРОЗЕ Л.Н. ТОЛСТОГО (роман «Семейное счастье») Биографический код «Усадебный текст»

ФЕТОВСКИЙ КОД

ФЕТ И ТУРГЕНЕВ: ПОЭЗИЯ И МИФОЛОГИЯ

ЛИТЕРАТУРНОГО БЫТА

ПУТЕШЕСТВИЯ

(роман «Фрегат «Паллада») ское»

ции Литературный генезис женских персонажей: вегета- тивный код КОДЫ

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

ВВЕДЕНИЕ

Русская литература середины XIX века – явление достаточно уникальное. Закономерно, что в настоящее время, пересматривая проблему художественного метода, ученые выделяют антропоцентрическую составляющую в методе [Созина, 2006]1.

Для середины XIX века характерны устремленность к естественной природе и освобождение от «книжности», лишающей человека ощущения собственной уникальности и заковываВ исследовании поэзии середины века это уже было заявлено в 70-е гг., в частности, в работах Н.Н. Скатова [Скатов, 1986] и Е.Ермиловой [Ермилова, 1977]. Заявлено новое направление «Литературная антропология». См. об этом: [Подорога, 2006]. См. также: Демичев, А.В. Дискурсы смерти: Введение в философскую танатологию. – СПб.: ИНАпресс, 1997. – 144 с.; Иванов, Вяч.

В. Культурная антропология и история культуры // Одиссей. Человек в исто рии. – 1989. – М.: Наука, 1989. – С. 11-16; Карасев, Л.В. Вещество литературы.

– М.: Языки славянской культуры, 2001. – 400 с.; Савельева, В.В. Художественная антропология. – Алматы: АГУ им. Абая, 1999. – 281 с.; Телесность человека: междисциплинарные исследования. – М.: М.: ФО СССР, 1991. – с.; Удодов, Б.Т. Пушкин: художественная антропология. – Воронеж: Воронежский ун-т, 2000. – 302 с.; Эткинд, Е.Г. «Внутренний человек» и внешняя речь.

Очерки психопоэтики русской литературы XVIII-XIX вв. – М: Школа «Языки славянской культуры», 1998. – 446 с. См. кроме того: Греймас, А.Ж. Семиотика страстей: от состояния вещей к состоянию души; пер. с фр. И. Г. Меркуловой; предисл. К. Зильберберга. – М.: Изд-во ЛКИ: УРСС, 2007. – 334 с.

(Programme A. Pouchkine); Крейдлин, Г.Е. Невербальная семиотика: язык тела и естественный язык. – М.: Новое литературное обозрение, 2004. – с. (Новое литературное обозрение: научное приложение; вып. XXXIX); Руднев, В.П. Философия языка и семиотика безумия: избранные работы. – М.:

Территория будущего, 2007. – 527 с. – (Университетская библиотека Александра Погорельского) (Философия); Семиотика безумия: [сборник статей] / [ред., сост. Н. Букс]. – Париж; М.: Сорбонна: Русский институт: Европа, 2005. – 312 с. – (Механизмы культуры / ред.: Н. Букс, Е. Пенская); Эпштейн, М.Н. Философия тела. – СПб.: Алетейя, 2006. – 431 с.; Крыстева, Д. Концеп туализация брадобрея и брадобрития в русской культуре и литературе (до конца Петровской эпохи) // Русистика 2003: Язык, коммуникация, культура.



Университетско издателство «Епископ Константин Преславски». — Шумен, 2003; Мароши, В. Русская литература и семиотика ногтей // Критика и семиотика. Вып. 1-2, 2000. С. 111-117; Мароши, В. Безуховы и Аблеуховы (к семиотике уха в русской литературе) // Критика и семиотика. Вып. 3/4, 2001. С. 220Фигут, Р. Страх перед телом у Толстого. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/logos/number/1999_02/1999_2_06.htm. Загл. с экрана и др.

ющей его в готовые формы2. Отсюда внимание к дневникам, фиксирующим процесс самонаблюдения, погружая в глубины психики (см., напр., дневники Н.Г. Чернышевского, Л.Н. Толстого и др.). Так, в письмах Н.А. Некрасова появляется лейтмотив, связанный со страхом непреодоленной «литературности»: «...Прежде всего, выговариваю себе право, может быть, иногда на рутинный и даже фальшивый звук, на фразу, то есть буду говорить без оглядки, как только и возможно говорить искренно. Не напишешь, ни за что не напишешь правды, как только начнешь взвешивать слова: советую и Вам давать себе эту свободу, когда Вам вздумается показать свою правду другому. Что за нужда, что другой ее поймает — то есть фразу,— лишь бы она сказалась искренно — этим-то путем и скажется ему та доля нашей правды, которую мы щепетильно припрятываем и без которой остальное является в другом свете»

[Некрасов, 1952, X: 329];«Рутина лицемерия и рутина иронии губят в нас простоту и откровенность. Вам, верно, случалось, говоря или пиша, беспрестанно думать: не смеется ли слушатель? Так что ж? Надо давать пинка этой мысли каждый раз, как она явится. Все это мелочное самолюбие. Ну, если и посмеются, если даже заподозрят в лицемерии, в фразе, экая беда! Мы создаем себе какой-то призракстрашилище, который безотчетно мешает нам быть самим собою, убивает нашу моральную свободу» [Некрасов, 1952, X: 331]3.

Но в то же время в моделировании своей личности очевидна опора на литературный архетип, готовый образец (см., напр., в современных исследованиях биографии Чернышевского)4. Накопленный аналитический материал объясняет, почему концепции развития русской литературы, основанные на идее См. об этом: [Чавдарова, 1997].

Ср. Некрасов о Тургеневе: «Вырывая из себя фразерство, он прихватил и неподдельные живые цветы поэзии и чуть тоже не вырвал их! Всякий порыв лиризма — его пугает, безоглядная преданность чувству — для него невозможна. Все проклятая боязнь расплыться!» [Некрасов, 1952, X: 259]. См. также об антропоцентрической составляющей в поэзии Некрасова: Портнова, Н.А. Из наблюдений над некрасовской «поэзией сердца» // Науч. тр. Куйбышев. пед.

ин-та. – Куйбышев: КГПИ, 1974.

См. : [Паперно, 1995].

демифологизации, в последнее время не получают поддержки 5.

Несмотря на стремление освободиться от бремени культуры, срабатывали механизмы «памяти культуры», создающие подтекст, возникали новые мифы, мифологизированная повседневность.

Понятия «миф» и «архетип» являются базовыми в изучении мифологии и мифопоэтики 6. Содержание понятия «миф» на сегодня не определено однозначно. Понимая под мифом способ См. о мифопоэтическом подтексте у В.И. Тюпы: «Подтекстом мы называем здесь такие внетекстовые связи, которые могут быть актуализованы или реконструированы на основе текста, рассматриваемого в определенном контексте» [Тюпа, 1991: 110].

Эта проблематика успешно разрабатывалась в отечественном литературоведении в конце XX-начале XXI вв. учеными Московско-Тартуской школы Ю.М.Лотманом, З.Г. Минц, В.Н.Топоровым и др. Из западных славистов одним из наиболее последовательных и интересных является Е. Фарино. См.:

Фарино, Е. Некоторые вопросы теории поэтического языка. Язык как моделирующая система — Поэтический язык Цветаевой // Semiotyka i struktura tekstu, praca zbiorowa pod red. M. R. Mayenowej. - Warszawa, 1973; Фарино, Е.

Код Ахматовой II Russia Literature, 7/8. - Mouton. The Hague-Paris, 1974; Фарино, Е. Любовная лирика Пушкина. Семиотический этюд II Russia Literature, 6. - The Hague-Paris, 1974; Фарино, Е. К проблеме кода лирики Пушкина (Лирическое «Я», время и пространство) // О poetyce Aleksandra Puszkina (Materialy z sesji naukowej UAM — 6 i 7 XII1974) / Pod red. B.

Galstera. UAM. - Poznaii, 1975; Фарино, Е. Два поэтических портрета (Ахматова Пастернак) // Boris Pasternak. Essays / Ed. by N. A. Nilsson. Stockholm, 1976; Фарино, Е. «Бессонница» Марины Цветаевой (Опыт анализа цикла) // Zbornik za Slavistika, XV. - NoviSad, 1978; Фарино, Е. К проблеме кода лирики Пастернака II Russian Literature, VI-I. January 1978. Special Issue: Boris Pasternak. - Amsterdam, 1978; Фарино, Е. «Тайны ремесла» Ахматовой II Wiener Slawistischer Almanach. Band 6. - Wien, 1980; Фарино, Е.

Мифологизм и теологизм Цветаевой («Магдалина» — «Царь-Девица» — «Переулочки») /// Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 18. - Wien, 1985; Фарино, Е. «Бузина» Цветаевой // Wiener Slawistischer Almanach. Band 18. - Wien, 1986; Фарино, Е. Стихотворение Цветаевой «Прокрасться...» II Wiener Slawistischer Almanach. Band 20. - Wien, 1987; Фарино, Е. Археопоэтика «Писем из Тулы» Пастернака II Wiener Slawistischer Almanach.

Sonderband 20: Mythos in der Slawischen Moderne / Herausgegeben von W.

Schmid. - Wien, 1987; Фарино, Е. Бульвар, собаки, тополя и бабочки. (Разбор одной главы «Охранной грамоты» Пастернака) // Studia Slavica Hung, XXXIII, 1-4. - Budapest, 1987; Фарино, Е. «Золотистого меда струя... »

Мандельштама // Text and Context. Essays to Honor Nils Eke Nilsson /Ed. by P.

A. Jensen, B. Lonnqvist, F. Bjorling, L. Kleberg, A. Syoberg. Almqvist and познания действительности, ученые расходятся в осмыслении его формы: для Е.Н. Мелетинского и М.И. Стеблин-Каменского миф – это повествование [Мелетинский, 1976, 1977; Стеблин-Каменский, 1976], для О.М. Фрейденберг – система метафор [Фрейденберг, 1936, 1997].

Историческое осмысление содержания мифа колебалось между двумя полюсами: миф как поэтическая условность и миф как реальность [Лосев, 1991; Стеблин-Каменский, 1976]. Содержание мифа, таким образом, сводится к трем значениям: миф как сон, миф как игра, миф как мировоззрение, миф как принцип бытия, в разграничении которых – принцип дифференциации типов мышления – мифологического и немифологического.

1. Осмысление мифа как сна подчеркивает его ирреальный характер. В этом смысле миф соотносится с творческим актом: сновидная природа творчества была открыта уже в античности7. Оживление этих представлений произошло в XX в., когда театр начал ассоциироваться со сновидением (М.Волошин), а трагедия была осмыслена генетически восходящей к дионисийскому опьянению (Ф.Ницше, Вяч. Иванов). Сон у Ницше объявлен «божественной комедией» жизни, игрой теней [Ницше, 1993].

Традиция, сводящая миф к сновидению, берет истоки в философии З.Фрейда [Фрейд, 1991] и К.Юнга [Юнг, 1991].

Обобщая имеющиеся концепции сна, В. Руднев отрицает тождество сна и мифа, сближая их по функции: служить медиатором между текстом и реальностью [Руднев, 1990]. Сон в худоWiksell International. - Stockholm, 1987; Фарино, Е. Вопросы лингвистической поэтики Цветаевой // Wiener Slawistischer Almanach. Band 22. - Wien, 1988; Фарино, Е. Греческая губа на зеленой скамейке в «Весне» Пастернака // Dissertationes Slavicae, XIX: Supplementum: Boris Pasternak. - Szeged, 1988; Фарино, Е. Некоторые вопросы поэтики Пастернака «Вечерело. Повсюду ретиво... » // Dissertationes Slavicae, XIX: Supplementum: Boris Pasternak. Szeged, 1988; Фарино, Е. Дешифровка II Russia Literature, XXVI-I. Amsterdam, 1989; Фарино, Е. Поэтика Пастернака («Путевые записки» — «Охранная грамота») // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 22. Wien, 1989; Фарино, Е. «Все души милых на высоких звездах... »

Ахматовой // Анна Ахматова и русская культура начала XX века: Тезисы конференции. - М., 1989 и др.

См. миф Платона о душах смертных, обитающих на Млечном Пути и спус кающихся к людям, в виде снов - вдохновения, творчества [Платон, 1990, 1]).

жественном произведении – иррациональная форма познания человеком мира и самого себя, сон может быть выражен на языке реальности, в логике объективной действительности или в логике сна, в перспективе «обратного времени», перевернутых представлений. Сон становится мотивирующим началом в фантастических описаниях, в видениях, грезах, входящих в художественное произведение. Таким образом, миф, воссозданный в форме сна, где сон – мотивирующее начало, присутствует в творчестве поэтов, обладающих немифологическим типом мышления. Миф, воссозданный в форме сна, воспроизведенный в логике сна и вне мотивировок сном, присутствует в творчестве писателей, с мифологическим типом мышления. Сон ведет к мифу через логику сна и через снятие мотивировок ирреальности происходящего 8.

2. Осмысление мифа как игры опирается на концепции художественного творчества как игры9.

Понятие игры существует уже в античности. Двойственное понимание игры у Платона (человек – одновременно раб, игрушка в руках богов, их марионетка и господин своей судьбы [Платон, 1972, 3/2: 289]) привело к оформлению двух концепций игры: эстетической и социальной, кантовско-шиллеровской, видящей в игре самоцель, дающую полную власть над реальностью через эстетическую иллюзию [Кант, 1964: 106; Шиллер, 1957, 6: 302], и концепцию игры как исполнения ролей (социальных, возрастных, ситуативных) [Берн, 1988]. Первая сводит искусство к игре воображения, вторая – возводит бытовое поведеСм. о сне: Руднев, В.П. Сновидение и событие // Сон — семиотическое окно.

М., 1994; Сон - семиотическое окно : ХХVI Випперовские чтения. - М., 1994;

Малкольм, Н. Состояние сна. - М., 1993; Боснак, Р.В мире сновидений. - М., 1992; Аленов, М.М. Изображение и образ сна в русской живописи: В. БорисовМусатов « Водоем» // Сон — семиотическое окно: XXVI Виппер. чтения. - М., 1993 [Электронный ресурс]. – Режим доступа: proceedings.usu.ru/?

base=mag/0053(01_14-2007)&xsln=showArticle.xslt&id...jsp rudnevslovar.narod.ru/s4.htm - 23k. – Загл. с экрана; Каменецкая, Т.Я. Сны и сновидения в произведениях И.А. Бунина (1910—1920-е гг.) // Известия Уральского государственного университета. – 2007. - № 53. Гуманитарные науки. – Вып. 14. [Электронный ресурс]. – Режим доступа:

http://proceedings.usu.ru/?base=mag/0053(01_14xsln=showArticle.xslt&id=a05&doc=../content.jsp. – Загл. с экрана.

См. об этом: [Голосовкер, 1987], [Эпштейн, 1988].

ние человека к театральности, жизнь – к театру. Но та и другая генетически восходят к античным представлениям о жизни как сценической игре, где бытие предстает как космическая мистерия, организованная демиургом – божеством. Космоустроительная функция игры проявляется во всех видах деятельности человека (принцип «жить играя» [Тахо-Годи, 1973]. Понятие игры, которой возвращен универсальный, космический смысл, ведет к осмыслению мифа в параллелизме реального и идеального.

Разграничивая идеальный мир как живое слово, речь самого бога, а реальным, который лишь «изреченное, застывшее слово», Шеллинг наметил два пути осмысления мифа [Шеллинг, 1987, 2]: миф – форма бытия природы, форма нерасчлененного единства человека с природой, творя который, природа творит самое себя, или миф – форма осмысления человеком природы, функция его сознания, игра воображения, поэтическая фантазия.

В первом случае для создания мифа необходимо встать на точку зрения природы («не я»), овладеть ее языком. Во втором – языком культуры, – предполагающим наличие посредников между миром природы и миром души.

3. Миф как принцип бытия – явление, выходящее за пределы художественного произведения, в реальность жизни и судьбы художника. Романтическое жизнетворчество – форма сотворения своей личности, её пересоздание, усовершенствование, возведение к идеалу. Собственная жизнь осмысляется как фрагмент книги бытия, как художественное произведение, которое творят художник и Судьба. «Бытовой миф» (его механизм рассмотрен в работах В. Турчина [Турчин, 1981: 78-116]), возникающий на стыке внешних обстоятельств и сознательной установки художника, демонстрирует демиургическую роль Судьбы, подчинившую себе личность. Миф, вырастающий из этической программы художника и реализующийся как поведенческий принцип10, становится своеобразной формой «самостоянья человека». Так, принцип бытия реализует концепцию мифа как игры.

Требование мифотворчества у символистов связывалось с осмыслением природы искусства как теургической: «Последняя цель См. требование Жуковского, предъявляемое художнику: «жизнь и поэзия – одно», см. предписание «поэтической диэтики» Батюшковым всем творцам.

искусства – пересоздание жизни. Последняя цель культуры – пересоздание человека» [Белый, 1919: 10].

Миф, осмысленный как поэтическая условность, бытует в истории культуры в двух разновидностях – собственно миф и театр.

Восходя к одному и тому же архетипу, миф, обращаясь в театр, демонстрирует переход от «Божественной комедии» к «театру жизни». В истории культуры миф и театр образуют оппозицию природы и культуры, естественности и цивилизации.

Проблема театра как восстановления утраченного единства человека и природы, человека в мира, ставшая доминирующей в сознании эстетиков и поэтов начале XX в., получала развитие в концепциях театра как возможности осуществления теургической функции искусства (М.Волошин [Волошин, 1989], Вяч. Иванов [Иванов, 1994]), в концепциях театрализации жизни (Н.Евреинов [Евреинов, 1915, 1]), в возвращении к балагану с явным преодолением трехмерности «Эвклидова разума» и постижения личности до последних глубин (Г.Крыжицкий [Крыжицкий, 1922]).

Кризис театральности привел к концепции театра как «оазиса», которая реализовалась в поисках Художественного театра, поисках основанных на возвращении к естественной природе через восстановление природности человека. В том и другом случае происходило разрушение границ между искусством и жизнью: в первом случае через усиление условности, во втором – через преодоление ее.

Осмысление театральности как принципа бытия вело к мифу. Вл. Ходасевич отмечает специфическую для символистов театральность – «разыгрывание собственной жизни как бы на театре жгучих импровизаций» [Ходасевич, 1991: 11]. Театральность, будучи связующим звеном между культурой и жизнью, обращается в мифотворчество. Таково назначение театра «Башни на Таврической» Вяч. Иванова. Прослеживая соотношение театрализации и мифотворчества у символистов, С.В. Стахорский подчеркивает, что театрализации придается онтологический смысл, она наделяется гармонизирующей функцией, способной согласовать порыв к идеальному и чувственную реальность [Стахорский, 1991].

Отмеченные выше значения, определяющие содержание понятия «миф», сохраняет и «театр».

Осмысление сновидной природы театра имеет давнюю традицию. Восприятие театральных постановок как снов отчетливо обозначилось в описаниях балетных постановок. Так, воздушные композиции Дидло сравнивались с мистическими приемами Сведенборга [Стахорский, 1991]11. Оживление представлений о театре как сновидении происходит на рубеже XIX-XX вв.

В исследованиях В. Стернина художественной жизни этой эпохи собран материал, подтверждающий это [Стернин, 1976].

Принцип игры лежит в основе театрального искусства.

Театр начала XIX в., с точки зрения Ю.М.Лотмана, представлял собой не что иное, как трансформацию произведений живописи в динамическое единство спектакля, основанное на последовательной смене «неподвижных картин» [Лотман, 1998: 614] 12.

Язык театра Ю.М.Лотман описывает при помощи языка живописи, тем самым, возводя театр в этому виду искусства. Таким образом, театр оказывается формой осуществления «скульптурного» оживления статуй и живописных композиций. Пластика фигур и картин – требование, предъявляемое к антологическому жанру в поэзии и историческому в живописи, к жанрам, воссоздающим «дух древности». Мотив оживших статуй проходит через всю литературу XIX в. и трансформировано присутствует в литературе XX в.

Переживание впечатления от балета А.Плещеев уподобляет погружению в особую ауру, созданную атмосферой театрального спектакля: «Выходя из театра […], ты забываешь Тальони, ты помнишь одну Сильфиду, чудную, воздушную, неуловимую мечту, которая будет преследовать тебя долго, будет тесниться в душе твоей, как игривые очаровательные звуки Россиниевой или Веберовой музыки...» - Плещеев, А. Наш балет. – СПб., 1886.

В исследовании В.Стернина прослежено обратное воздействие. Так, в абрамцевском кружке, где ставились домашние спектакли, в том числе и «бессловесные» - «живые картины», уделялось внимание пластике, декорациям: «В мамонтовском кружке художника чаще всего брался за именно за те живые картины и пьесы, которые должны были вводить зрителя в прекрасные и загадочные далекие миры, будь то определенные исторические эпохи (античность, библейский Восток), или же просто некий плод романтического воображения» [Стернин, 1987: 70].

Идея соотношения живописи и театра присутствует в осмыслении пейзажа как декорации. Подобное понимание пейзажа присуще многим художникам слова, что свидетельствует о «культурной» ориентация мироощущения. Так, например, органический мир природы, лесное пространство напоминает Фету театральную сцену: «Самый обыкновенный ландшафт. Тем не менее, в нём есть что-то театральное и декоративное. Из-за строгой темной рамки соснового бора ещё жарче кажется безоблачное небо, освещающее картину» [Фет, 1893: 618]. Декорацией кажется русскому путешественнику Италия (А.Н.Майков, Я.П.Полонский), мифом о рае – Батюшкову и Баратынскому.

В начале XX в. пейзаж как жанр живописи осмыслен с позиций театра. Эта идея последовательно развивается А.Бенуа в его «Истории русского пейзажа» [Бенуа, 1901: 125]. Генезис пейзажа в мифологическом плане обозначен В.Н. Топоровым [Топоров, 1987]. Соотношение поэзии и живописи прослежено в интересной работе Е.Фарино «Семиотические аспекты поэзии о живописи» [Фарино, 1979: 65-94]. Игра разнообразными планами, в результате которой размыкаются границы между видами искусства, либо ведёт к мифу, либо оборачивается театром – эстетической игрой.

Сновидная природа театра закреплялась в ритуале – обряде, получающем объяснение в мифологическом тождестве снасмерти. Театр, как показали искусствоведы, генетически восходит к погребальной обрядности. Удвоение бытия получало в обряд мифологическую окраску: погребальные церемонии ставили целью воскресение умершего [Велишский, 1878: 618].

В обряде просматриваются черты будущего театра: обряд как текст представляет собой сценарий, порядок следования в похоронной процессии, расстановка действующих лиц подчиняются принципам режиссуры и сценографии. Обряд закреплял роль музыки как водительницы в иной мир головным положением в процессии музыкантов (оркестр). Плакальщицы как персонифицированные олицетворений Горя, Плача и Ужаса становились носительницами скорбного состояния мира, переживающего утрату. Наконец, актеры – маски – личины, согласно утверждению О.М. Фрейденберг, олицетворенная метафора смерти/воскресения [Фрейденберг, 1997: 156]. Актёры – мифолоКультура и текст: http://www.ct.uni-altai.ru/ гические двойники умершего. Й. Хейзинга называет это явление «мистическим тождеством», сущность которого заключается в том, что играющий участник обряда принимал сущность изображенного. Так, устанавливалось мистическое единство личности с Космосом, с миром [Хейзинга, 1992].

Актер становился носителем метафоры смерти/воскресения вследствие двойной функции маски: магической смысл ее в вызывании умершего, с которым носитель маски тождествен, к оберегающей – назначение её в обмане демонов преследующих умершего13.

О театральности как принципе бытия свидетельствуют мемуары, воссоздающие эпоху начала XIX века. В мемуарах А.П.Керн фиксируется «театральность» бытия, характерное для эпохи разыгрывание «литературных» и «театральных» ролей (напр., А.П. Керн – Клеопатра на одном из светских балов). При этом литература и жизнь вступают в сложные отношения, границы между ними снимаются: А.П. Керн в сознании самого Пушкина и его «мужского» окружения [Вульф, 1994], действительно, ассоциировалась с Клеопатрой, что выразилось в использовании античного кода в письмах Пушкина: Анна Петровна именуется им не иначе, как «вавилонская блудница» 14. Так обозначается тенденция начала века – мышление архетипами: в мемуарах Керн отдельные эпизоды, связанные с М.Глинкой, «повторяют» ситуации «Моцарта и Сальери»15.

Обильное использование мифологической образности в русской литературе ХУШ-Х1Х вв. во многом объяснялось «мифологическим» окружением частного человека: мифологические сюжеты входили в сознание русского дворянина как отражение внешнего мира и как архетип модели мира, модели поведения, образа жизни. Человек, свободно обращался с этими образами, мыслил ими или аналогиями с ними.

См. об этом: Коропчевский, Д.А. Волшебное значение маски. – СПб., 1892;

Авдеев, А.Д. Маска (опыт типологической классификации) // Сборник музея антропологии и этнографии. - М.; Л., 1957; Авдеев, А.Д. Происхождение театра (элементы театра в первобытнообщинном строе). – М.: Л., 1959; Авдеев, А.Д. Маска и ее роль в процессе возникновения театра. - М.; 1964.

См. также: [Вольперт, 1998].

См. подробнее: [Шкляева, 2006]. Кроме того, см.: [Козубовская, 2007].

«Переживание мифологии», помимо сознательных установок на «обыгрывание» мифов, трансформацию мифологической образности, мифотворчество, проявляется и в работе культурных механизмов, «памяти культуры» [Лотман, 1971:

25]16. В русской поэзии начала XIX в. начинают возникать авторские мифы: поэзия, освободившись от «театрального» мировидения, возвращается к «природному», для которого миф – не культура, а природа. И все это в русле процесса преодоления поэзией рационалистичности, выражающейся в обозначении мотивировок мифологической образности17.

См. об архетипах: Бражников, И.Л. Мифопоэтический аспект литературного произведения. Автореферат. дис... канд. филол. наук. - М., 1997. – 22 с.; «Вечные» сюжеты русской литературы: («блудный сын» и другие) / Под ред. Е.К.

Ромодановской, В.И. Тюпы. - Новосибирск, 1996. - 180 с.; Материалы к «Словарю сюжетов и мотивов русской литературы»: от сюжета к мотиву / Под ред.

В.И. Тюпы. - Новосибирск, 1996. - 192 с.; Гаспаров, Б.М. Литературные лейтмотивы. - М., 1994; Евзлин, М. Космогония и ритуал. - М., 1993; Лотман, Ю.М., Успенский Б.А. Миф – имя – культура // Успенский, Б.А. Избранные труды. Т.I. Семиотика истории. Семиотика культуры. - М., 1994; Максимов, Д.Е. О мифопоэтическом начале в лирике Блока // Максимов Д.Е. Русские поэты начала века. - Л., 1986; Марков, В.А. Литература и миф: проблема архетипов (к постановке вопроса) // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. - Рига, 1990. - С.133-145; Мароши, В.В. Архетип Арахны: Мифологема и проблемы текстообразования. Автореферат. дис... кандидата филологических наук. - Екатеринбург, 1996. - 22 с.; Мелетинский, Е.М. О литературных архетипах. - М., 1994; Миф – фольклор – литература. - Л., 1978; Приходько, И.С. Мифопоэтика Блока. - Владимир, 1994; Пятигорский, А.М. Мифологические размышления. Лекции по феноменологии мифа. - М., 1996; Топоров, В.Н.

Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995; Чернов, А.В. Архетип «блудного сына» в русской литературе XIX века // Евангельский текст в русской литературе XIX – XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. - Петрозаводск, 1994; Элиаде, М. Аспекты мифа.

- М., 1995; Элиаде, М. Мифы, сновидения, мистерии. - М., 1996; Элиаде, М.

Священное и мирское. - М., 1994; Юнг, К.Г. К пониманию архетипа младенца // Самосознание европейской культуры XX века. - М.,1991; Юнг К.Г.

О психологии бессознательного // Юнг К.Г. Собрание сочинений. Психология бессознательного. - М., 1994; Доманский, Ю.В. Смыслообразующая роль архетипических значений в литературном тексте: пособие по спецкурсу. - Тверь:

Тверской гос. ун-т, 1999. - 93 с. и др.

Согласно обобщениям А.В. Михайлова, на рубеже XVIII-XIX вв. в происходил слом традиционно-мифориторической системы «готового слова» [Михайлов, 1997: 502-517]. В русле концепции А.В. Михайлова см. исследования:

[Вацуро, 1994], [Козубовская, 2006].

На наш взгляд, логично разграничение мифологического и немифологического типов мышления: А.А.Фет и Ф.И.Тютчев, с одной стороны, Я.П.Полонский, А.Н.Майков, с другой. Отчетливее всего это разграничение проявляется во взгляде на природу, в соотношении человека и природы. Мифологический тип мышления предполагает особое «чувство природы» (термин В.

Саводника [Саводник, 1911]), выражающееся в специфике понимания природы и соотношения человека с природой. При кажущейся банальности этот критерий никогда не был обозначен в науке в качестве смыслоразличительного признака в определении типа художественного мышления. Именно «чувство природы» становится дифференцирующим признаком в типологии русских поэтов, где А.С. Пушкину противопоставлены А.А.Фет и Ф.И.Тютчев. Для поэтов пушкинской ориентации характерно понимание природы как объективной данности, в ее закономерностях, обусловливающих человека. Для поэтов, придерживающихся идеалистического взгляда на природу, характерно её понимание как живого организма, обладающего душой, телом, функциями (Космос, подобный античному) 18.

Сходную типологию обнаруживает изображение природы в творчестве русских художников. Так, исследователь М. Алленов связывает творчество А.Иванова с мифом: «Его природа в целом и в предметных частностях – это, собственно, определенная пропорция в сочетаниях первоэлементов, стихий, «букв античного космоса – огня, воздуха, воде, земли, вместе взятых именно как взаимоосвязанные стихии... Образ природы в его пейзажах – это запечатленная в зримом образе картина, дарения, изваянный кистью космогонический миф» [Аленов, 1984: 318См. у П.Флоренского, для которого смысл мифологического сознания заключается в ощущении человеком себя как субстанции [Флоренский, 1994:

46].

И в другой работе: «Природа в библейских эскизах изображена так, как должна была видеться «раздражительным в страстях» древним» - Аленов, М.М.

Концепция пейзажа в творчестве А.Иванова // Проблемы пейзажа в европейском искусстве XIX века. – М., 1978. – С. 201. См. разграничение художников – Левитана и Врубеля: «Нужен был гений Врубеля, чтобы воскресить миф в русской природе» [12], «В каждом его (Левитана – Г.К.) этюде звучит лирическая повесть его прочувствованной души» - Муратов, П. Пейзаж в русской живопиКультура и текст: http://www.ct.uni-altai.ru/ Немифологический тип мышления воссоздает миф на языке культуры, как взаимодействие поэзии с живописью, скульптурой, театром и т.д. Пластика становится помехой к ощущению внутренней глубины мифа, его истины. «Застылость»

формы у поэтов-антологистов хорошо уловила символистская критика начала XX в., подчеркнув формальный характер их мифологии20. Так, критик В.В. Чуйко заметил по поводу поэзии А.Н. Майкова: «Античный мир дал ему лишь формы» [Чуйко, 1885: 21], Ю. Айхенвальд подчеркнул дистанцию, отделяющую Майкова от мира: «Но он не дает Вам забыть, что для древних это была только жизнь, а для него только мифология, только "умная ложь", которой он не способен поверить» [Айхенвальд, 1994:

158]. Здесь важна мысль о тождестве мифологии и культуры.

За этим непониманием скрывается различное понимание смысла и функций искусстве, и различное отношение к мифу.

Для художников с немифологическим типом мышления искусство остается эстетической игрой, условность которой обнажается в поэтическом мире. Для художников с мифологическим типом мышления искусство становится формой постижения мира и его сотворения по образу и подобию творчества демиурга-Бога.

В русской поэзии А.Фет – фигура маргинальная21: его мышление приобретает мифологический характер, мифологические принципы мышления – оформляют мифологическую модель мира. Художественное мышление Фета отличается удивительным единством. Усадебная поэзия Фета, устремленная к естественной природе, на первый взгляд» совершенно исключает культуру, выносит за скобки её, тогда как его проза переполнена обильными сопоставлениями, реальные персонажей жизненного сценария с мифологическими. Так, «полунемец Фет» (по выражеси 1900-1910 гг. // Аполлон. – 1910. - № 4. – С. 12, 14.

Нереализованный миф о Пигмалионе – так понимала эту поэзию символистская критика. «Искусство, – как замечает З.Г. Минц, комментируя символистскую эстетику, – глубинный аналог мира, является именно по своей внутренней природе лучшим средством заглянуть под “покрывало Майн”» [Минц, 1990, 1:

105].

См. достаточно хлесткое и точное выражение Б.Садовского: «Сам по себе факт, что Россия целиком прозевала Фета, - страшен» [Садовской, 1990: 379].

нию И.С.Тургенева)22 трагедию русского человека видит в отрыве от корней, традиций, сложившихся в этой жизни. Категория «воспитанного человека» (Фет убежден, что человек, воспитанный в преданиях русской старины, неизмеримо выше человека, вовсе не воспитанного [Фет, 1893] – так обозначается отношение к мифу, легенде, преданию и их роль в воспитании) предполагает «умягчение и возделывание духовной почвы для плодотворного восприятия высоко человеческого: ставя человека, во враждебные отношения к его жребию, как бы ни был скромен этот жребий» [Фет, 1893: 347]. Укорененность человека в родную ему почву Фет называет «органической искренностью» [Фет, 1980:

132].

Вынося культуру за скобки, отказываясь от ее понимания как сновидения или игры, возвращаясь к первозданности бытия, он творит миф заново, подобно природе, отказываясь от ума, мотивирующего этот миф. «Стать природой» – принцип, бытия и мышления Фета, сформулированный Фетом в его поэзии, – реализовался в методе «ассоциативного символизма» 23, что означало переход русской поэзии на новую ступень своего развития.

См. в письме И.С. Тургенева: «Скучно ему в Степановке, и с каждым годом будет все скучнее: но он, хотя и полунемец, а вне России жить не может…».

Цит. по: Садовской, Б. Ледоход. – Пг., 1916. – С. 177.

Этот термин появился в статье Вяч. Иванова об И.Анненском: «Поэт-символист этого типа берет исходною точкой в процессе своего творчества нечто физическое или психологически конкретное и, не определяя его непосредственно, часто даже вовсе не называя, изображает ряд ассоциаций, имеющих с ним такую связь, обнаружение которой помогает многосторонне и ярко осознать душевный смысл явления, ставшего для поэта переживанием, и иногда впервые назвать его – прежде обычным и пустым, ныне же столь многозначительным его именем» [Иванов, 1994: 170]. Позволим себе использование этого удачного термина по отношению к Фету.

ПОЭЗИЯ Я.ПОЛОНСКОГО: СОН КАК ТЕАТР

Особого интереса Я.Полонский как поэт в отечественном литературоведении не вызывал: входя в «триумвират» (А.Фет, Я.Полонский, А.Майков), он оставался в тени, будучи заслоненПервоначальный вариант опубликован: Козубовская, Г.П. Проблема мифологизма в русской поэзии конца XIX-начала XX вв. - Самара; Барнаул: БГПУ, 1995. – С. 22-37.

ным талантом Фета25, признаваясь, что иногда не понимает «лирической дерзости» Фета, смысла его поэтической образности.

Роль летописца своего времени, которую Я.Полонский взял на cебя, обусловлена не столько интересом поэта к истории, совершающейся у него на глазах, сколько вниманием к человеку, существующему в этой истории 26. Осмысляя природу человека, Полонский подчеркивает его духовную несвободу:

См. следующую литературу: о фактах биографии: Фонякова, Н.Н. Фет, его усадьба Воробьевка и семья Полонских // Памятники культуры. - Л., 1987. С. 49-63; Чапышкин, В. Я.П. Полонский и И.С. Тургенев // Рязан. следопыт. - Рязань, 1994. - N 3. - С. 24-26; Толоконникова, И.В. А.А. Фет и Я.П. Полонский - студенты Московского университета // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10, Журналистика. - М., 2006. - N 4. - C. 105-115; об эпистолярии: «Я охотно учусь у них...»: (Из переписки К.Р. с деятелями искусства) / Вступ. ст., публ. и ком мент. Кузьминой Л.И. // Новый журн. - СПб., 1994. - N 4. - С. 111-144; Трепали на, М.И. А.А. Фет и Я.П. Полонский в журнале «Русское слово» (на материале переписки Фета и Полонского 1850-х гг.) // А.А. Фет и русская литература: Материалы Всерос. науч. конф., посвящ. 180-летию со дня рождения А.А. Фета (Курск-Орел, 1-5 июля 2000 г.): XV Фетовские чтения. - Курск; Орел, 2000. - C.

212-219; Кокунина, Е.В. Фактические операторы в переписке как диалогическом тексте // Слово, высказывание, текст в когнитивном, прагматическом и культурологическом аспектах. - Челябинск, 2003. - С. 233-236; о поэзии и поэтике Я.П. Полонского: Сухова, Н.П. Дары жизни: Кн. о трех поэтах. А.А.Фет, Я.П.Полонский, А.Н.Майков - М.: Дет. лит., 1987. - 143 с.; Кошелев, В.А. «Вто ростепенный поэт» и «чистое искусство» // Лит. в шк. - М., 1994 - N 5. - С. 12Гапоненко, П.А. Поэтика двух стихотворных посланий А. Фету // Рус. яз. в шк. - М., 1998. - N 2. - С. 64-68; Гапоненко, П.А. «Меня гармония учила по-человечески страдать»: (Заметки о поэзии Я.П. Полонского) // Рус. яз. в шк. - М., 1998. - N 4. - С. 70-74; Воронина, Т.Е.; Косицына, С.Ю. Роль контрапункта в организации контекстуальных семантических связей в лирике Я.П.Полонского // Структурно-семантические особенности текста и его единиц. - Харьков, 1988. С. 159-163; Везерова, М.Н. Экспрессия лексем звучания в идиостилях Тютчева, Фета, Баратынского, Языкова, Полонского // Художественная речь: общее и индивидуальное. - Куйбышев, 1988. - С. 18-36; Чапышкин, В.А. Концепция человека и природы в творчестве К.Паустовского и Я. Полонского // Мещера в жизни и писательской судьбе Паустовского. - Рязань, 1992. - С. 19-21; Гулова, И.А.

«Свободная образность языка»: (О поэтике Я.П. Полонского) // Рус. яз. в шк. М., 1999. - N 6. - C. 52-57; Гапоненко, П.А. Размышляя над стихотворением: (Я.

Полонский. «Чайка») // Рус. яз. в шк. - М., 1999. - N 6. - C. 57-59; Фазолини, М.

О религиозной тематике в русской литературе (на материалах А. Фета и Я. Полонского) // Технологии гуманитарного поиска. - Белгород, 2000. - С. 74-80;

Бройтман, С.Н. Стихотворение Я. Полонского «В саду»: (У истоков неклассичеКультура и текст: http://www.ct.uni-altai.ru/ «…И снова слушает бедняжка-человек, что будет диктовать ему грядущий век» [Полонский, 1986, I: 160]27.

Полонский след за Шеллингом считает, что история человечества началась с выделения человека из природы 28, превращения дикого животного в человеческое существо, сознающее собственные страдания. В образе «равнодушной природы», исполненной у Полонского «блаженством незнанья» 29, – скорее все-таки самодостаточность, чем презрение к человеку:

ской сюжетной ситуации) // Диалог культур - культура диалога. - М., 2002. - С.

175-182; Гаричева, Е.А. Поэтические символы камня и огня у Полонского // Духовные начала русского искусства и образования. - Новгород, 2004. - С. 177Николина, Н.А. «Колокольчик» Я.П.Полонского: жанр и структура текста // Рус. яз. в шк. - М., 2004. - N 6. - C. 54-59; Гапоненко, Я.П. «Мое сердце - родник, моя песня – волна»: О поэтике Я.П. Полонского // Рус. речь. - М., 2005. - N 2. - С. 12-22; Полоцкая, Э.А. Вклад Я.П.Полонского в русскую поэзию // Рус. словесность. - М., 2006. - N 5. - С. 26-32; Гаричева, Е.А. Эсхатологиче ская символика у Ф.М. Достоевского и Я.П. Полонского // Духовные начала русского искусства и образования. - Вел. Новгород, 2005. - C. 222-227; Гапоненко, П.А. Жанр психологической новеллы в русской поэзии (Я. Полонский, К.

Случевский, А. Апухтин) // Рус. словесность. - М., 2006. - N 8. - С. 8-14; о лири ческих книгах поэта: Мирошникова, О.В. Архитектоника лирической книги Я.П. Полонского «На закате» // Гуманитарное знание. 2002. - Омск, 2002. - Вып.

6. - С. 95-102; Мирошникова, О.В. Лирическая книга Я.П. Полонского: дебютный, этапный, итоговый варианты // Вестн. Барнаул. гос. пед. ун-та. Сер.: Гума нит. науки. - Барнаул, 2003. - N 3. - С. 41-46; Мирошникова, О.В. Итоговая книга в поэзии последней трети XIX века: архитектоника и жанровая динамика / Ом. гос. ун-т. - Омск, 2004. - 338 с.; о прозе: Чапышкин, В.А. Особенности пси хологизма в прозе Я.П. Полонского и С.А. Есенина // С. Есенин: проблемы творчества, связи. - Рязань, 1995. - С. 50-58; Немирич, А.А. «Статуя весны» Я.П.

Полонского: взаимодействие лирики и прозы // Культура и текст. - СПб.; Барнаул, 1997. - Вып. 1: Литературоведение. Ч. 2. - С. 11-13; Чапышкин, В.А. «Вну тренний человек» прозы Я. Полонского и С. Есенина // Наследие С. А. Есенина на рубеже веков: (К 105-летию со дня рождения). - Рязань, 2000. - C. 57-66; об интертекстуальных связях: Гапоненко, П.А. Образы А. Толстого, А. Майкова, Я. Полонского, Ин. Анненского и поэзия К. Случевского // Рус. речь. - М., 2005.

- N 1. - С. 23-31; Прокофьева, В. «Самовар» Б. Садовского: Эпиграф как план и «семантический сгусток» поэтической книги // Поэтика заглавия. - Тверь, 2005.

- C. 247-253 и др.

В понимании Полонского время линейно, эсхатологично, причем эсхатологизм нарастает с каждым днем. См. замечание в письме к К.Победоносцеву в 1881 году: «Холодом повеяло от жизни — тяжело, душно, невыносимо душно!.. Шестьдесят лет живу на свете, и клянусь Вам, не помню страшного, такого тяжелого времени». Цит. по: Сборник Пушкинского Дома на «И солнцу, что на все наводит зной, не жарко, и льду не холодно, и этот пышный куст своих не знает роз, и даже эта чарка не знает, чьих она касалась жарких уст... И блеск и шорохи, и это колыханье деревьев – все полно блаженного незнанья, а мы осуждены отпраздновать страданье, и холод сознаем, и пламенный недуг» [Полонский, 1986, I: 263]. В основе истории человечества, ведомого богиней Фантазией, – осмысление страдания через приобщение к христианскому мифу о распятии: «...И воплотится дух, и много раз умрет, и будет воскресать, и человек воздвигнет иной алтарь, и Сущего постигнет» [Полонский, 1896: II, 452]. По Полонскому, именно обреченность на страдания как неизбежный закон бытия придает смысл человеческому существованию30.

год. - Л., 1928. - С. 289-290. История понимается Полонским как процесс развития человечества, его самосознания: «Не было бы истории, не было бы и умственного развития, так как все опыты и идеи прошлого исчезли бы для нас бесследно» - Цит. по: Русская мысль. 1917. - № 5. - С. 100. Секрет долгожития отдельных государств он объясняет их творческой силой, создавшей совершенную форму культуры. Подобное понимание категории времени обусловило специфику лирического субъекта в поэзии Полонского: он либо фиксирует жизнь, события, наблюдая их со стороны, либо сам становится участником событий, действующим лицом на сцене бытия, истории.

В стихотворении «Век» (1864), в котором ощутимы отголоски радищевского «Осьмнадцатого столетия», персонифицированный век напоминает демона, искушающего человека знанием, сводящим бытие к абсурду: «…в творенье нет творца, в природе нет души…» [Полонский, 1986, I: 160].

Для Полонского начало самосознания – в отделении «я» и «не-я», в образовании двух отдельных миров: внутреннего и внешнего, душевного и материального» [Полонский, 1986, II: 361]. Тем не менее, мотив зависти к природе появляется в отдельных стихотворениях: «…сердцу гордому завидна доля птички полевой» [Полонский, 1986, I: 49]).

Явные отголоски пушкинского и тютчевского понимания природы. В то же время очевидна фетовская органика и близость к пониманию природы как «зеленых клейких листочков».

См.: «О, в ответ природе улыбнись, от века обреченный скорби гений человека!» [Полонский, 1986, I: 47]). См. замечание М. Халанского: «Возведя страдание в закон жизни, поэт был склонен, подобно Достоевскому, признавать его спасительность для человека, необходимым для его нравственного усовершенствования» [Халанский, 1900: 20]. Переклички с Л.Толстым и Достоевским в понимании теодицеи. См.: Тамарченко, Н.Д. Русский роман и проблема теодицеи // Slavia orientalis. - Warszawa, 1994. - Rocz. 43. - N 3. - S. 311-324; Тамарченко, Н.Д. Русский роман и проблема теодицеи // Русская литература и хри Культура и текст: http://www.ct.uni-altai.ru/ Очевиден антропоцентристский характер мировоззрения Полонского, в чем yбеждают ответы на вопросы анкеты, предложенной поэту: «Кем хотел быть?» – «Человеком, как я его понимаю». «Девиз?» – «Все, что человечно, то и божественно» [Тхоржевский, 1986: 338]31.

Двоемирие, присущее картине мира Полонского, напоминает то, что характерно для романтиков; человек в мире поэта ощущает «двойное бытие», суть которого достаточно точно описал Вл. Соловьев: «… в типичных стихотворениях нашего поэта самый процесс вдохновения, самый переход из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины остается ощутительным: чувствуется как бы тот удар или толчок крыльев, который поднимает душу над землею» [Соловьев, 1990: 158]. «Двойное бытие» Полонского отлично от тютчевского: это ощущение пограничности бытия, той грани, разделяющей человека и мир, которая никогда не преодолевается 32.

В основе художественного мышления поэта его отношение к мифу и мифотворчеству34. Функцию искусства Полонский видит в очеловечивании жизни, понимая под «поэтическим» «общечеловеческое»; при этом «мифологическое»

стианство. – М.: МГУ, 1997.

См. ироническую эпиграмму, связанную с получением чина и продвижением по социальной лестнице, где поэт, обращаясь к Музе, заключает: «… на службе идеалам я никогда не буду генералом» [Полонский, 1986, I, 208].

В этом смысле и традиционная метафора приобретает другой смысл. См. по священие А.Фета «Я.П.Полонскому»: «В минувшем жизнь твоя богата, звенел залог бесценный в нем: сам рассказал ты, что когда-то любил и пел ты соло вьем. Кто ж не пленен влюбленной птицей, весной поющей по ночам? Но как поэт – ты мил сторицей тебе внимающим друзьям» [Фет, 1986: 329].

См. просьбу Полонского по поводу издания его произведений: «Имени моего и псевдонима никому не раскрывать и псевдоним мой «Гость» уважать как маску в публичном маскараде, т.е. не срывать» - Письмо К. Случевскому от марта 1979 г. // Щукинский сб. – М., 1902. - С. 340.

См. об античности у Полонского: «Он как бы видит во сне этот античный мир, его искусство, легенду, которою он жил, - он видит все это как бы во сне – и верит и не верит этому сну» [Полонский, 1906: 270].

он часто отождествляет с «историческим» 35. Понимая миф как обобщение, «сгущение истории» (так, по мнению Полонского, происходит освобождение памяти от бpeмeни ненужного для ума балласта), Полонский использует мифологические сюжетные ситуации как аналогии с современностью. Так, напр., «сфинкс» у него напоминает о цикличности истории, о коварстве меняющего облики и маски чудовища, подстерегающего человечество на его пути: «И в наш бурливый век, – меж нив и городов не он ли стал блуждать, загадочно-опасный, когтисто-злой, как лев, голодный царь лесов, как дева трепетный, и лживосладкогласный» [Полонский, 1896, II: 302]. Тема взыскательного художника, пародийно решенная в стихотворении «Эрот», иллюстрирующем идею дилетантизма, в другом – «Статуя» – подана как чудо озарения художника, прозревающего красоту самодвижущейся жизни в ее истоках и первоосновах;

причем художника, сознающего свою роль – быть посредником между эпохами.

Подобное понимание мифа предопределяет и позицию автора. Возвышаясь над миром и персонажами, Полонский мифологические сюжеты моделирует таким образом, что они предстают в ироническом освещении. Напр., ситуация, разыгранная в «Вакханке и сатире», – своеобразное поэтическое обобщение современных отношений между мужчиной и женщиной, их пародийное обыгрывание. Энергичная новелла построена по законам комедии, где действие топчется на месте, возвращаясь к своему началу в финале. Отношения персонажей перевернуты в сюжете: сатир, будучи сторожевой тенью героя, вытесняя его, занимает его место. Герой превращается в преследователя, безуспешно пытающегося догнать ускользающую тень счастья.

Обнажая двойничество персонажей, Полонский удачливому сатиру противопоставляет неудачника героя-любовОтношение к культуре выразилось в «пятницах» Полонского: Опочинин, Е.Н. Яков Петрович Полонский и его пятницы / Вступ. заметка, публ. и коммент. М. Одесской // Вопр. лит. - М., 1992. - Вып 3. - С. 312-331; Барятинский, В. «Пятницы Полонского» и «пятницы Случевского»: Из серии воспоминаний «Догоревшие огни» // Воспоминания о серебряном веке. - М.: Республика, 1993. - С. 295-299 и др.

ника 36. Античный миф о Нарциссе и Эxo, контуры сюжета которого лишь очерчены, пародируется, переворачивается, меняя семантику. У Полонского эхо не вторит герою, a, наоборот, звучит дьявольской насмешкой над ним: «И крик мой, в лесу повторяемый эхом, вдали мне откликнулся бешеным смехом»

[Полонский, 1896, I: 412]. «Эхо» многозначно и многофункционально у Полонского. С одной стороны, это знак поражения героя, душа которого живет в постоянном страхе; это пластическая метафора затаенного в глубине души страха, вырвавшегося наружу в смехе. С другой стороны, в эхо – отражение реакции внешнего мира на поведение героя. Наконец, в насмешке эхо – авторский суд над героем.

«Пародийный миф» Полонского – своеобразная иллюстрация идеи «пропущенной минуты», заявленной в повести И.С.Тургенева «Ася», которую обошел вниманием в критическом разборе Н.Г.Чернышевский 37. Рассудочному герою не дано безраздельно отдаться во власть чувства: этому препятствует его «гордый ум». Зеркальность композиции стихотворной новеллы обнажает авторскую позицию: герой нака зан за оглядку, за страх «чужого мнения»38.

Таким образом, миф у Полонского как «остраненная»

форма исследования действительности подчинен задаче разоблачения героя времени. Персонажи в сюжете – участники «маскарада истории», «театра жизни». Автор не слит с тем миром, который исследует: дистанцируясь, он возвышается над ним, и, не совпадая с персонажами, вершит над ними суд.

Явно ощутим код Достоевского: очевидны очертания сюжета повести «Двойник».

Имеется в виду статья Н.Г.Чернышевского «Русский человек на rendezvous».

Ироническое отношение к современному человеку Полонский выразил в обращении к юному поэту: «Мы так же, как и ты, похожи на Гамлета; ты так же, как и мы, немножко Дон Кихот» [Полонский, 1986, I: 102]. При этом отношение автора к проблеме гораздо сложнее: к рефлексирующему поколению он причисляет и себя. См. о стихотворной новелле: Ермоленко, С.И. Лирика М.Ю. Лермонтова: жанровые процессы. – Екатеринбург, 1996; Зырянов, О.В.

Русская интимная лирика XIX века: проблемы жанровой эволюции. – Екатеринбург, 1996; Зырянов, О.В. Эволюция жанрового сознания русской лирики:

феноменологический аспект. – Екатеринбург, 2003 и др.

В поэзии Полонского реализована концепция жизни-сна, где сам сон амбивалентен 40. Объяснение этой концепции, с одной стороны, в традиционном понимании обманчивости бытия, с другой – в душевной пустоте современного человека. Так, один из наиболее частых образов Полонского – «счастья сон»

(напр., «Как счастия земного сон живой, ты, вся любовь, была со мной…» [Полонский, 1986, I: 101]). Женщина-чаровница, колдовство которой заключается в волосах («Заплетя свои темные косы венцом, ты напомнила мне…» [Полонский, 1986, I:

157]), погружает в память или дарует забвении, напоминающее сон. В то же время пустота, связанная с неверием (это состояние с горечью замечает в своей душе, не откликающейся на музыку благовеста, поэт), порождает ощущение жизни как томительного сна: «…а жизнь – жизнь тянется, как непонятный сон»

[Полонский, 1986, I: 28]. Наиболее отчетливо это обозначилось в самом последнем стихотворении – своеобразном жесте, афористично выражающем программу оставшейся жизни: «Еще не все мне довелось увидеть…И вот одно осталось мне: закрыть глаза, любить и ненавидеть бесплодно, смутно – как во сне!»

[Полонский, 1986, I: 268].

Современники Полонского отмечали такую особенность его мироощущения, как мечтательность: «Он как 6удто принимал за действительность не то, что видит, a то, что ему мерещится и наоборот» [Штакеншнейдер, 1936: 122]. Почти все исследователи Полонского специфику фантастического элемента в его поэзии видели в переплетении бытового и волшебного [Орлов, 1972: 307], в эффекте присутствия-отсутствия [Сухова, 1982: 54], функция которого в просветлении жизни мечтой.

Мы используем понятие в том смысле, как его понимает Е.Фарино: код соотносится с поэтической системой, или поэтикой данного автора, художествен ной формации, школы, направления [Фарино, 1994: 48-49].

См. подробнее о садах и любовных свиданиях в поэзии Полонского: Ляпина, Л.Е. В мире русской поэзии «прозаического века»: Поэтика мотивов // Лит. в шк. - М., 1998. - N 6. - С. 17-27.

С наибольшей отчетливостью ощущение бытия как сновидного обозначилось в «кавказском», точнее, в «грузинском тексте»41. Кавказ воспринимается Полонским через призму литературных ассоциаций, поэтому для кавказского цикла (40-50-е гг.) характерна двойная оптика: «…Тень Печорина по следам догоняет меня» [Полонский, 1986, I: 93]42. Для стихотворений кавказского цикла характерны аллюзии на Лермонтова: Полонский как бы переигрывает известные сюжеты о любви цивилизованного человека к дикарке; так, грузинку, скользящую по горной тропе с кувшином на голове, автор готов объяснить миражными видениями, чтоб не поддаться искушению («Мираж не утолит томящей жажды в зной и не навеет снов журчаньем» [Полонский, 1986, I: 57]). В попытке постичь чужое сознание Полонский осваивает формы ролевой лирики, перевоплощаясь в грузина, мечтающего о чудных красавицах: гипотетический сюжет реализован как сон («Грузинская песня»). Аллюзии на Шота Руставели, обретшие форму теней прошлого («…передо мною Термин условен, создан по аналогии с «петербургским текстом», введенным В.Н. Топоровым [Топоров, 1995]. Сюда включаются стихотворения о Грузии и Кавказе, написанные во время пребывания на Кавказе. Воскрешенные тени знаменитых поэтов прошлого становятся заклятием от демонического искушения («К демону», 1842). См. о Кавказе и Востоке у Полонского: Чапышкин, В.А. «Кавказский» цикл Я.П.Полонского и «Персидские мотивы» С.А.Есенина // Творчество С.А.Есенина и современное есениноведение. - Рязань, 1987. - С.

67-73; Никишаева, В.П. Лингво-поэтический аспект интерпретации элегии Я.Полонского «Грузинская ночь» // Текст: варианты интерпретации. - Бийск, 1998. - С. 137-146; Розанова, Л.А. «Грузинские очерки» Я.П.Полонского и его работа над произведением о Грибоедовой: По рукописям и материалам архива члена-корреспондента АН СССР Н.Ф.Бельчикова // Забытые и второстепенные писатели XVII-XIX веков как явление европейской культурной жизни. Псков, 2002. - Т. 2. - С. 100-115 и др.

Ср. с итальянскими стихотворениями поэта, где органическое ощущение счастья неразрывно с переживанием культуры: «Луна сияет – море дремлет – ум колобродит – сердце внемлет – тень Тасса плачет о любви» [Полонский, 1986, I: 128]. Имя Печорина упоминается и в мемуарах, правда, с оговорками:

«…то поколение, к которому я принадлежал, боялось брачных цепей и семейной жизни так же, как и Печорин – герой нашего времени. Да и мог ли я думать о женитьбе, когда, вышедши из университета и нуждаясь в партикулярном платье, я вынужден был продать золотые часы свои, полученные мною в дар, в то время, когда я был еще в шестом классе в рязанской гимназии» [Полонский, 1986: II, 440].

неотразимой красотою мелькает образ Дареджаны…»43 [Полонский, 1986, I: 74]), оборачиваются воссозданием легендарного сюжета («Тамара и певец ее Шота Руставели», 1851). Наконец, кавказское бытие осмысляется как «мимолетный сон» одинокого странника, которому «определенен безвестный путь»

[Полонский, 1986, I: 70].

Обращение Полонского к онейрической сфере обусловлено своеобразием натуры поэта, находящегося, несмотря на свою рационалистичность, во власти предчувствий, предсказаний, предзнаменований44. Так, поэт описывает в одном из писем «вещий» сон, ставший проекцией будущих трагических событий: «Накануне моей свадьбы я видел сон, будто я, лежа на доске, плыву среди бушующего океана, – хоть море жизни и не особенно бушевало вокруг меня, все же это время, но я плыл и плыву на узкой доске, со всех сторон окруженной бездной – и всячески старался и стараюсь с нее не свалиться – то правда»45. Полонский признавался: «У меня нет ни памяти, и я не помню ни собственного имени, ни чисел, но у меня много воспоминаний»46.

Ощущение невозможности взлететь – подсознательная основа снов, объяснимая физическим состоянием поэта. Мотивы сломанных ног, костылей, лестниц и страх перед ними звучат во Сам Полонский прокомментировал этот образ так: «Дареджана - дочь индийского царя, воспетая грузинским поэтом Шота Руставели в его поэме «Барсовая кожа». Некоторые думают, что Шота Руставели под именем Дареджаны воспевает царицу Тамару» (Примеч. Я.П.Полонского [Полонский, 1986: I, 74]).

В то же время сновидность – результат работы сознания в мемуарах: «Чтото недоброе стало скопляться в душе моей; происходила страшная умственная и нравственная ломка. Я стал сомневаться в своем собственном существовании. Действительно ли существуют люди, солнце и звезды, все, что я вижу и слышу, или все это только снится мне?» [Полонский, 1986: II, 430].

Цит. по: [Никольский, 1917: 114].

Цит. по: Полонский, Я.П. Дневниковые записи // Архив РЦГАЛИ. Ф. 403.

Оп. 2. ед. хр. 7. С. 23. Ср. в мемуарах: «… года же, числа, имена как-то особенно не ладят с ней» (с памятью. – Г.К.) [Полонский, 1986: II, 360]. Ср. в «Признаниях Сергея Чалыгина: «… Я не историк моего отечества, - я только историк впечатлений, вынесенных мною, по милости этого дорогого мне отечества» [Полонский, 1986: II, 198], или еще там же: «Вместе с забытыми именами там (в Павловске – Г.К.) гуляло и мое забытое отрочество» [Полонский, 1986: II, 90].

многих письмах поэта: «Я стал так опять хромать, что во избежание костылей сижу дома, чтобы не ходить по лестницам, а потому не могу быть у Вас»47. И горестное обобщение судьбы: «Для меня эти пути (проведения – Г.К.) так дурно устроены, что я беспрестанно на них то ломаю ноги, то вязну по горло, то зябну»48.

Фантастический элемент в поэзии Полонского мотивируется снами, что философски обосновывается самим поэтом в его дневнике: «У всякого свои сны наяву. Но для этих снов еще не придумано никаких истолкований»49.

Понимая, что сон, с точки зрения нормального сознания, тождествен бреду, Полонский, комментируя в дневнике аномалии в природе и человеческом обществе, нарекает их сном:

«Вчерабарометр поднялся так, что все лето не поднимался… перешел на «ясно» к хорошей погоде, а ночью бил дождь и сильный ветер. Что сей сон значит? Природа точно – бредит так, что трудно и понять ее»50.

Сны у Полонского – своеобразный скачок из реальности51; таковы сны долгого пути по морю, в зимней карете и т.д.

Лестница снов – углубление в инобытие и одновременно возвращение к реальности. Сон восстанавливает эпизоды жизни, отбирая самые счастливые и смешивая их с мечтой, примиряя тем самым со смертью («Качка в бурю», 1850). «Забытые сны»

возвращаются со звуком колокольчика, сливающегося в полусне с голосом ожидающей женщины («Колокольчик», 1854).

Зимняя сказка оборачивается узорами на стекле, а путь в пространстве – символическим последним путем («Зимой в Письмо от 27 марта 1879 г. // Щукинский сб. – М., 1902. – С. 337.

Письмо к гр. С.А.Толстой от 17 сентября 1884 г. // Вестник Европы. - 1908. С. 238.

Цит. по: Полонский, Я.П. Дневник// Архив РЦГАЛИ. Ф. 403. Оп. 2. ед. хр. 7.

С. 25.

Цит. по: Архив ИРЛИ. Ф. 137. № 70.

Полонский в мемуарах приводит эпизоды, объясняющие его отношение к снам. Таков эпизод о пророческом сне, увиденном старушкой Гашевской:

«Сон этот действительно оказался пророческим: за смертью бабушки моей, Александры, последовала смерть самой Гашевской, Екатерины, и затем смерть моей матери, Натальи. Вот третье имя, которое никому не хотела открывать Гашевская» [Полонский, 1986, II: 391].

карете», 1889). Сосуществование двух действительностей не безмятежно; сон, продолжая реальность, драматизируя отношения: «Какими тягостными снами томит, смущая мой покой, все недосказанное Вами, все недослушанное мной!» [Полонский, 1896: I, 286], обнажая существующее подспудно в человеческом сознании, выявляет бессознательное (напр., «о далекой родине безотвязный сон»). Сон у Полонского, отражая действительность, в то же время реализует скрытые способности человека в гипотетическом сюжете («С богом боролся во сне сын Исаака Иаков» [Полонский, 1896, II: 121]).

В онейросфере Полонского именованное снами (воспоминания, грезы, мечты, реальность52) оказывается тождественным: так сон становится способом познания человека и действительности53.

В основе фантастических мистерий биографический код: Полонский описал один из своих снов, где ощутил раздвоение (играл на фортепьяно и слушал свою игру 54). Понимая сон как раздвоение личности, разъятие тела и души и материализацию части души, Полонский в своих поэтических произведениях исследует сознание человека, пребывающего одновременно в двух мирах.

В цикле «Сны» (1856-1859), состоящем из пяти стихотворений, интерес Полонского прикован к пограничности сна и реальности. Композиционно цикл организован сменой точек зрений. Первый сон отражает мучительное томление человека в суетности, хотя и залитой солнцем, но бездушной жизни, где он, имея опустошенное сердце, невольно включается в марионеточный ритм бытия: «О глупые люди! Куда вы? – я думаю, глядя на них» [Полонский, 1986, I: 138]. ТочСм., напр., «холодный сон души» [Полонский, 1986, I: 118].

В этом смысле Полонский не расходится с Библией. Рассматривая сон как необходимый отдых человека в пути, как поворот к новому душевному состоянию, Библия утверждает мечту как способ сохранения человека от духовного обеднения, как противодействие от чрезмерной зависимости нашего духа от житейских дел [Бигилоу, 1906: 80]. См. о снах в художественной литературе монографию Д.А. Нечаенко: Нечаенко, Д.А. «Сон, заветных исполненный знаков…». – М.: Юрид. лит., 1991. - 304 с.

Полонский, Я.П. Философские письма // Архив РЦГАЛИ. Ф. 403. Оп. 1.

ед. хр.9. С. 2 об.

ка зрения двоится: пробудившийся не равен спящему. Пробудившемуся жизнь явлена в ее бессмысленности, тогда как во сне стремление к счастью было подано как порыв: «И вот уж гляжу я на запад, усталою грудью дыша…Когдато закатится солнце! Когда-то проснется душа!» [Полонский, 1896, I: 316]. Кольцевая композиция замыкает стихотворение в безысходность, что выражается в «отказном»

жесте: «Не жаль мне ни ясного солнца, ни божия белого дня» [Полонский, 1986, I: 139].

Второй сон фиксирует другую точку: ощущение дистанции между двумя я – настоящим и юным – подключает элегический план. Пробуждение сердца («…сердце мое встрепенулось, как птичка навстречу весне» [Полонский, 1986, I: 139]) в ответ на Встречу с Ней – есть не что иное, как возвращение в молодость, пережитое во сне; тем контрастнее реальное пробуждение, подчеркивающее готической символикой ужас одиночества: «Глядела в окно мое полночь, и слышались крики совы»

[Полонский, 1986, I: 139]. Контраст двух я ощутим в сопоставлении: в настоящем – «…и дума была, как свинец, тяжела» [Полонский, 1986, I: 139], в прошлом: «Был ветрен и молод, и весел, и многого знать не хотел?» [Полонский, 1986, I: 139-140]. Так через сон постигаются перемены, произошедшие с человеком, отчего ушедшая молодость кажется несбывшимся сном.

Смешение сна и реальности в третьем сне дает неожиданный эффект: для героя так остается без ответа вопрос о том, что было во сне, а что наяву. Пережитый и описанный с подробностями ужас тюремного заключения самим героем оценивается как безумие, порождает сомнения в трезвости ума. Балладный пейзаж («…луна из-за черной решетки сияет холодным серпом»

[Полонский, 1986, I: 140]) и пушкинские аллюзии («…мышка подкралась и скоблит ночник мой, потухший в углу…» [Полонский, 1986, I: 140]) укрупняют мир, опрокидывая эмпирику в метафизику. Не маркированный в тексте сон выполняет определенную функцию, возводя ситуацию к архетипической: герой открывает истину, оказавшись на грани безумия 55. Так сон Гамлетовский код: через мнимое безумие постигнуты «бездны зла».

неожиданно ведет к философским обобщениям относительно закономерностей человеческого бытия.

Четвертый сон, получивший название «Подсолнечное царство»56, погружает героя в инобытие. Автор использует прием моделирования мира с точки зрения засыпающего сознания:

«Ходит маятник, и сонный, чтоб догнать его скорей, как по воздуху, иду я вдаль за тридевять земель» [Полонский, 1986, I:

140]. Во сне разыгрывается театральное действие. Герой становится жертвой мира: лишенный наследства, незадачливый царевич-поэт, убежденный в неизбывной ценности человеческого сердца, ожидает счастья, понимания и любви.

Композиционная функция четвертого сна в цикле – обозначить поворот от тьмы к свету. Надежды на катарсис поэт связывает с сыгранной во сне ролью, напоминающей сказочного Иванушку-дурачка, живущего по законам «ума сердца» 57. Выбирая между наследством (царь готов лишить его наследства из-за любви к поэзии: «Сокрушил меня царевич; кто мне что ни говори, а, любя стихи да рифмы, не годится он в цари» [Полонский, 1986, I: 141]) и свободой, герой хочет верить, что «истина, красота и добро» совместимы и что «красота спасет мир», но выражается это в риторическом вопросе: «Но ужель она, чьи очи светят раем, – так горда, что отвергнутого вами не полюбит никогда?..» [Полонский, 1986, I: 142].

Кошмары пятого сна («Тишь и мрак») обнажают ужас одинокой души в пустом мире. Мистерия смерти разыгрывается в обряде похорон (реальность обряда подтверждается почти физическим ощущением запаха ладана58), где мертвецом поочередно оказываются то месяц («И месяц, холодный, как будто мертвец…» [Полонский, 1986, I: 142], «И катится месяц, как будто Обратим внимание, что заголовки имеют только два последних стихотворения цикла.

Сознавая донкихотскую природу своей натуры (Полонский, по свидетельству современников, воплощал тип чудака, идеалиста, рожденного эпохой 30х гг.), он ценил в мужчине оригинальность и неподкупность – свойства, ставшие в контексте русской жизни второй половины XIX в. синонимами чудачества. См. в воспоминаниях о Полонском: [Штакеншнейдер, 1934].

Запах ладана, идущий из детства, становится знаком маргинальности, уводя в глубины подсознания: «Накануне больших праздников весь дом с вечера наполнялся запахом ладана…» [Полонский, 1986, II: 373] на нем гроб тяжелый везут…» [Полонский, 1986, I: 143]), то земля («Природа как будто не дышит в объятиях мертвого сна…» [Полонский, 1986, I: 142], «И мрак непроглядный одел мертвый череп земли» [Полонский, 1986, I: 143]), то сам герой, бредущий в ночной тьме. Картина мира во сне неоднозначна, что связано с двойной мотивировкой происходящего: либо тьма присуща самому миру, либо это проявление слепоты героя; аналогично и тишина: либо это качественный признак мира, либо глухоты героя. На пределе безумия героя – состояние полного слияния с миром, неразличения я и не-я. Тоска по живому отчетливо выразилась в описании диалога тел: таинственная незнакомка, предающаяся ласкам, оставаясь немой, приводит в бешенство героя («…я помню, во сне, как безумец, готов был ее укусить» [Полонский, 1986, I: 144]; единственный сон, где по ходу сюжета включаются комментарии автора, существующего за «текстом» сна), для которого слово «будет музыкой в этой могильной, немой тишине…» [Полонский, 1986, I: 144]. Пробуждение совпадает с кульминационным моментом сна: книга, случайно найденная героем, оказалась Книгой бытия, рождающейся в его сознании. Метафорика букв – Алфавит – создает модель познания. Сон открывает герою тайну его души, страшащейся одиночества. Освобождение от оцепенения на магическом слове «проклятье» логично: герой не просто пробуждается, он воскресает.

Пройдя по ступеням снов, герой цикл чувствует себя заново рожденным, преодолевшим ад реальной действительности и ад душевный; пережив во сне возможные жизненные коллизии, в том числе и ужас разрушения границ между сном и реальностью, он обретает способность радоваться жизни. Сон дарует возможность возвращения человека к самому себе. Воскресение возвращает уставшему и падшему, ослабевшему душой ощущение жизни как впервые 59; это ощущение спроецировано на антропоморфный пейзаж: «…сквозь щели затворенных ставень сквозят лучи золотые, то солнца глаза золотые глядят» [Полонский, 1986, I: 145].

Логично и замещение в финале целого частью: человека его сердцем.

Сон – проявление духовности, предтворческое состояние, присущее человеку и природе: «Самой природе чудо снилось, когда Фантазия, с венцами на челе, сошла в земную мглу»

[Полонский, 1896, II: 449].

Творческие сны предстают у Полонского как запись бессвязного лепета полуночных теней, подслушанного сквозь сон, воплощающих недоступную для человека в его дневной жизни тайную суть мира и души («Тени и сны») 60.

Понимание природы художественного творчества Полонским («Чтоб быть художником, надо быть сильнее природы, сильнее духом, мыслью, сердцем, чем хочешь, только сильней. Недаром истинные художники кажутся гораздо равнодушнее, чем дилетанты. Для дилетантов природа – возлюбленная, в которую он влюблен, и перед которой он ребенок, для художника природа – жена, которую он любит, но обходится с нею запросто, по-домашнему»)61 объясняет своеобразие его поэтического мира. Театр, развертывающий как сновидение, есть не что иное, как материализация определенных движений души.

Человек в поэзии Полонского постоянно ощущает себя на сцене театра62, под пристальным взором зрителей, в окружении мертвой бутафорией или живой природой 63: «Ползет ночная тишина подслушивать ночные звуки…» [Полонский, 1986, Ср. с пушкинским в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы»

(1830): «…парки бабье лепетанье» [Пушкин, 1957, III: 197].

Цит. по: Архив Полонского ИРЛИ. Ф. 16905. С. VIIIб. 3. Л. 2. См. именование поэта «колдуном» в цикле «В степи» (1875).

См. весьма выразительный глагол, изобретенный Я.П.Полонским, - «стиходействовать» - Письмо Я.П.Полонского К Случевскому от января января г. // Щукинский сб. - Вып.1. – М., 1902. – С. 335. «Сновидность» - качество, присущее поэзии Ф.И.Тютчева, и в этом плане поэты середины века созвучны.

См. об этом: [Фаустов, 1998]. Театральная терминология присутствует в мемуарах: «…Не верьте тем из них, где авторы выводят на сцену все более или менее известные громкие имена, а сами прячутся за кулисами….» [Полонский, 1986, II: 358]).

См. у критика Л. Оболенского, подчеркивающего, что поэт видит в природе «чарующую живую душу» [Оболенский, 1887: 142].

I: 155], «Чу! Соловьи! Звезды им улыбаются… тени им шепчут привет, радужным раем в душе просыпаются грезы утраченных лет!» [Полонский, 1896, II: 337], «…белый призрак луны смотрит в душу мою – и былую печаль наряжает в забытые сны» [Полонский, 1986, I: 102], «Мороз забрасывает стекла и веет холодом. Злодей! Он подглядел, как сердце билось: любовь и страсти, и мечты, И вздох мой – все переменилось в кристаллы, звезды и цветы» [Полонский, 1986, I: 250].

Одорический код раскрывает специфику восприятия мира Полонским: запахи обозначают маргинальность пребывания в нем человека («запах черемухи» [Полонский, 1986, I: 97] весной не дает обновления душе; «запах розы», «всей природы обаянье» [Полонский, 1986, I: 121], запах крымской ночи – вызывают желание слиться с природой; кавказский «воздух, полный аромата» [Полонский, 1986, I: 43] погружает в идиллию, разрушая границы сна и реальности); «вздохи роз благоуханных»

[Полонский, 1986, I: 240] – обязательный атрибут усадебного мира-текста, связанный с Фетом64.

Сновидность мира в ранней поэзии Полонского мотивирована указанием на сон, грезу и т.д. 65. Напр.: «…и в смутных грезах мне казалось: подо мной наяды с хохотом в пучинный мрак ныряют, на дне его могилу разгребают – и обещают мне забвения покой» [Полонский, 1986, I: 131].

Аллегория, метафора – характерные приемы поэзии Полонского, в основе каждого их этих приемов – персонификация.

Полонский разрабатывает жанровую модель лирико-драматической новеллы, использующей эффект подобной структуры образа. В какой бы форме ни выражалась персонификация у Полонского, она обязательно связана со страданием: основа оживления и очеловечивания мира заключается в приобщении к страданию, боли, обретению души – обретению голоса.

Аллегория волны и утеса («Шепчется волна с утесом, вечный мир ему пророчит, к сердцу льнет – и сердце точит, – Запахами обильно отмечен мир воспоминаний. См.: Полонский, Я.П. Старина и мое детство [Полонский, 1986, II: 357-410].

Снятие мотивировки сном рождает особый жанр – видений, в основе которых гипотетические сюжеты, напр.: «Я умер, и мой дух умчался в тот эфир…»

[Полонский, 1986, I: 230].

душу каменную гложет, и внимать он ей не хочет, и прогнать ее не может…» [Полонский, 1896, II: 175]), метафора водного потока («И с лепетом страсти он обнял своею порывистой лаской беглянку струю и дальше потек он, отравленный ею, журчит и разносит отраву свою» [Полонский, 1896, II: 338]), страдающей водной стихии («…одни валы шумят, шумят и плачут без ответа» [Полонский, 1896, I: 163]), метаморфозы воды, являющей лик божества («Очи вспыхнули звездами, жемчуг пал дождем с валов» [Полонский, 1896, II: 20]) – все это отражает логику сна: «Нет, – сказал я, вздрогнув сердцем, – нет в науке ничего, разлагающего чары обаянья твоего…», «Я забыл дары богини, – я богиню созерцал» [Полонский, 1896, II: 21])66.

Картина грозы развернута как соперничество стихий, где победителем оказывается тот, кто больше страдает. Так, ответом на удар грома был стон и вздох скалы, сразивший противника («…а скала таким протяжным стоном жалобно сказалась, так вздохнула, что не смели повторить удара тучи и у ног скалы горючей улеглись и обомлели…» [Полонский, 1986, I:

134]).

Персонифицированное Время, хотя и меняет облики – от седовласого старца («…с седыми прядями на сморщенных висках…» [Полонский, 1986, I: 94]) до крылатого юноши, – внушает ужас всем «лезвием сверкающей косы» [Полонский, 1986, I:

94]. Персонификация вырастает из метафорики, репрезентирующей телесность времени («…ты, время, дряхлою рукою свои часы останови» [Полонский, 1986, I: 33]). В сновидном бытии логичны ассоциации судьбы со старухой-няней («Моя судьба, старуха, нянька злая, и безобразная, и глупая…» [Полонский, 1986, I: 108]) – опекающей, оберегающей, обещающей несбыточные сны, сдерживающей естественные порывы, безотвязной:

Метаморфозы водной стихии связаны с появлением антропоморфного божества — богини Наяды («очи вспыхнули звездами, жемчуг пал дождем с волос»

[Полонский, 1896, II: 20]), встреча с которой, точнее созерцание божественной красоты, лишают человека разума. Однако, персонификация природы не означает гармонии человека и природы; Полонский подчеркивает отчужденность современного человека от природы и ее самодостаточность: «Не говори мне, что природа – мать: она детей не любит одиноких, ожесточенных, так же как жестоких, природа не умеет утешать» [Полонский, 1986, I: 153].

«…плаксивое лицо старухи раздраженной, как желтое пятно мелькает предо мной» [Полонский, 1986, I: 108]. В парадигме судьба – зима – няня варьируются разнообразные сюжеты: «… нас добрая зима с косматыми руками ласкала и к огню сгоняла нас клюкой… а няня старая нам сказывала сказки о том, как жил да был на свете дурачок» [Полонский, 1986, I: 135]67.

Сохраняя аналогию («Мое сердце – родник; моя песня – волна» [Полонский, 1986, I: 113]), несведенность двух планов в аллегории, Полонский один из планов моделирует как развертывание метафоры: «…в лоно песни моей льются слезы мои, и волна уносить их торопится» [Полонский, 1986, I: 113]. Осмысляя природу вдохновения, Полонский интерпретирует ее как диалог с миром. Сохраненная аналогия (душа – арфа), подхваченная в развернутом сравнении, отсылает к древним мифам («…уму и сердцу дать такое настроенье, чтоб вся душа могла звучать, как арфа от прикосновенья…» [Полонский, 1986, I: 119]).

Выдвижение души и сердца в качестве объектов и превращение их в персонажей своих новелл и мистерий – следствие принципа театральности, нацеленного на исследование закономерностей внутреннего развития личности, познание соотношения человека и мира.

Антропоморфизм поэзии Полонского выражается и в том, что персонажами его поэзии его мистерий становятся сердце и душа.

О значимости сердца для человека он писал в письме к М. Штакеншнейдер: «…И солнце не показывается, а что такое Рим без солнца? То же самое, что человек без сердца или См. в мемуарах многочисленные старухи: приживальщица, расчесывающая волосы деревянным гребнем, старуха, трижды умирающая и воскресающая [Полонский, 1986, II: 373], кроме того, эпизод накануне смерти бабушки: «Раз, заглянув в ее комнату, накануне ее смерти, я увидел ее, и никогда не забыть мне этой умирающей старухи: она с ужасом оглядывалась по сторонам и, спуская в постели голые, дряблые ноги, порывалась бежать, точно видела собственными глазами наступающую смерть и все ее ужасы» [Полонский, 1986, II: 417] и т.д.

женщина без улыбки – прескучная вещь, дурная погода, а в особенности в России…» 68.

Отмечая усиливающееся раздвоение Полонского, Л. Поливанов подчеркивает, что поэта раздирают две равновеликие силы: жизни хаотической, исполненной коренных заблуждений чувства и разума, и вторая – звучащая в душе сила гармонии, которую, правда, заглушает эта житейская бестолочь, сила света, которую поэт ищет в области знания и искусства [Полонский, 1906: 127]. Силы эти сосредоточены в душе и сердце.

По библейской традиции, сердце – орган всех чувств, у Полонского оно органичнее, хаотичнее, естественнее, стихийнее;

душа разумнее, нравственнее, именно она способна различать добро и зло, хотя страдают в равной степени и душа, и сердце.

Будучи наиболее уязвимым в человеке, сердце расплачивается за прегрешения, заблуждения, иллюзии («Я допускал добровольно к сердцу змеиное жале. Сам я хотел, сам я жаждал сладкой отравы обмана» [Полонский, 1896, I: 305], страдая само, оно несет страдания человеку: «И проклятый червяк в сердце уняться не хочет никак» [Полонский, 1986, I: 116]69.

Сердце – двойник человека, потому «изгнанник» – его характеристичный образ.

Метаморфозы души и сердца получают разнообразные трактовки в поэзии Полонского. Так, голос болотной птицы, напевшей грусть на душу («И голос ее точно флейты отрывистый, чистый, рыдающий звук – вечно та же и та же в размер повторенная нота – уныло и тихо звучит» [Полонский, 1986, I: 62]), – пластическая метафора рыдающей души 70. Очертания мифа о Гальционе составляют сердцевину стихотворения «Чайка» (1860), где чайка становится выражением души, Письмо от 1 марта 1858 г.// Архив Полонского. РЦГАЛИ. Ф. 923. Оп.2. № 13. Л.2.

Б. Вышеславцев, назвавший человека без сердца полуживым, отмечает: «Потеря культуры сердца в современной жизни есть потеря жизненной силы, наше существование превращается в постоянное умирание, засыхание... Чувство пустоты, чувство ничтожества происходит от того, что иссякла центральная сила личности, засохла ее сердцевина» [Вышеславцев, 1929: 32-33].

Или «немая душа поэта» - хранитель невидимого для посторонних глаз – осмысленная в контексте жизни-странничества, путешествия по житейскому морю (см. «Ночь на восточном берегу Черного моря», 1850).

устремленной к счастью: «Счастье мое, ты – корабль; море житейское бьет в тебя бурной волной; если погибнешь ты, буду, как чайка стонать над тобой» [Полонский, 1986, I: 146].

Страдающими в поэзии Полонского оказываются именно душа и сердце: «Когда душа твоя, страдая, полна любви…» [Полонский, 1986, I: 59], «…сердце плачет» [Полонский, 1986, I:

97], «…на дне души разбитой…»[Полонский, 1986, I: 153], «… горела в сердце рана…» [Полонский, 1986, I: 175], «…ведь и я был также ранен – ранен сердцем и душой…» [Полонский, 1986, I: 248].

Именно страдание предопределило появление такого специфического приема в поэзии Полонского, как двоящийся субъект. Идеальными Полонский считает такие отношение, когда сердце успокаивает и убаюкивает человека, подобно няне: «…и на ушко тебе рассказывает сказки о том, как жил да был на свете дурачок» [Полонский, 1986, I: 135].

Явление двоящегося cубъекта, как отметил сам Полонский, пришло к нему из его снов: нелепости сна превратились в художественный прием, при помощи которого исследуется природа человека. Эти «нелепости» он обосновывает в «Философских письмах»: «Видел я себя во сне в одно и то же время играющим на фортепьяно и сидящим в стороне и слушающим игру свою, или рисующим голову лошади, которая в то же время скачет…Если нельзя доказать одушевление других, сознавая только в себе это одушевление, то нелепости сна, тоже присущие моему сознанию, для меня лично все же вероятнее, чем чужое одушевление»71.

Цикл стихотворений Полонского с двоящимся субъектом (человек и сердце) 72 отражает полюса внутреннего бытия:

мертвое и живое переосмысляются в цикле, меняясь сущностями. Мраморное сердце в одноименном стихотворении оказывается более живым, ибо оно носитель творческой силы и любви;

Полонский, Я.П. Философские письма // Архив Полонского. РЦГАЛИ. Ф.

923. Оп.2. ед. хр. 9. Л.2 об.

Цикл условный, выделен нами. – Г.К. См. в мемуарах эпизод, связанный с пылающим сердцем, пронзенным стрелой, которое нарисовал мальчик для того, чтобы подарить Наденьке, и был осмеян ее матерью [Полонский, 1987, II: 393].

похороненное сердце оказывается плохим мертвецом («Плохой мертвец», 1865), жадно устремленным к «впечатленьям бытия».

Ситуация-эксперимент («Похороны сердца»: «Рассказать ли тебе, как однажды…», 1864) отражает драматизм самоломанности человека, для которого непереносима пустота. Диалог – традиционная для Полонского форма познания человека и мира, приобретает театральную форму: внутреннее как бы выведено вовне, опредмечено, но двуплановость, как и в описанном выше сне, сохраняется: «И в назначенный час панихиды, при сиянии ламп и свечей, вкруг убитого сердца толпою собралось много всяких гостей» [Полонский, 1986, I:

162]. Метафора убитого сердца, развернутая в сюжете, отсылает, с одной стороны, к новеллам эпохи Возрождения (к сюжетам, когда вынутое сердце было предложено в качестве еды), с другой – к будущим «поединкам роковым» К.Гамсуна. Образ гордой красавицы, не ответившей на любовь, остается под знаком вопроса: «Поняла ли она, что за праздник у него на душе в этот день иль убитого сердца над нею пронеслась молчаливая тень?» [Полонский, 1986, I: 162]. Авторская ирония нарастает к финалу, сталкивая предельно заземленное, обыденное, с трагическим: «…и никто отказаться не мог в честь убитого сердца отведать, хорошо ли состряпан пирог?» [Полонский, 1986, I: 163]. Замыкает все словесный жест – затаенный вздох о несбывшемся: «Наконец, слава богу, шампанским он ее и гостей проводил – так, без жалоб, роскошно и шумно друг твой сердце свое хоронил» [Полонский, 1986, I: 163]73.

Воссоздание состояния опустошенности в столь спокойном тоне было свойственно Полонскому. В воспоминаниях о своей студенческой жизни он заметил: «… но в то время я никого не любил и чувствовал пустоту в своем сердце;

Ср. обыгрывание мотивов «телесного» и «духовного» в обращенной ситуации, описанной в «Признаниях Сергея Чалыгина»: « - Вы, - сказал он ей однажды, не стесняясь моим присутствием, - вы моя маленькая богиня! У Вас маленькая ножка…». Юлинька покраснела. – Да, у меня маленькая ножка. Но я чувствую, как Вы сильно наступили на мое бедное сердце, - как Вы тяжелы, несмотря на Вашу легкость… Ах, как Вы тяжелы!..» [Полонский, 1987, II:

27].

ходить же с пустым сердцем было для меня скучно. Я предпочел бы страдать» [Полонский, 1986, II: 423]. Возможна расшифровка поэтического эксперимента через биогра фический код: здесь нашли отражение кошмарные сны юности: «Раз ночью, в полузабытьи, мне показалось, что душа моя отделилась от тела и я вижу собственный труп. Очнувшись под утро, я увидел: около моей постели на ступенях горела свеча: я забыл потушить ее» [Полонский, 1986, II: 431]74.

Обыкновенное соседство («…чью душу слышу я, в струнных звуках чье-то сердце долетает до меня» [Полонский, 1986, I: 167]) получает в поэзии Полонского метафизическую интерпретацию: это таинство общения душ.

Душа, репрезентированная в поэзии Полонского в семантическом комплексе «свет/огонь» («меркнут души в гостиных холодных» [Полонский, 1896, I: 253], «догорающая душа», «сумерки души», «жизнь в душу веяла, как ветер в зимний день» [Полонский, 1896, I, 408]; «от жизни в душу веет скука»

[Полонский, 1896, II: 117]; «холодный сон души» [Полонский, 1896, I: 285]), является мерой бытия, определяющей готовность к жизни и ее страданиям, в ней заключена первозданность человеческой натуры («И, как в рай, в божий храм, запросилась душа» [Полонский, 1896, II: 363]). И в то же время в ней сосредоточен источник сомнений: «Или ношу не по силам взял я на душу, ходок?» [Полонский, 1986, I: 238]75.

Обратная ситуация дарения сердца возможна лишь во сне («Бред»: «Дай сердце мне! Его я сберегу» [Полонский, 1896, I: 198]).

Ср.: «Душу, к битвам житейским готовую, я за снежный несу перевал»

[Полонский, 1896, I: 185].

См. о точке зрения как понятии современной нарратологии: Тюпа, В.И. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса / В.И. Тюпа. – Тверь, 2001. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.textsemiotics.org/russian3.html. - Загл. с экрана; Тюпа, В.И. Художественный дискурс (Введение в теорию литературы). – Тверь, 2002. [Электронный ресурс];

Тюпа, В.И. Очерк современной нарратологии // Критика и семиотика. – Новосибирск: НГУ, 2002. – 5. – С. 5-31. [Электронный ресурс]. Режим доступа:

http://www.nsu.ru/education/virtual/cs5tjupa.htm. Загл. с экрана; Успенский, Б.А.

Поэтика композиции // Успенский Б.А. Семиотика искусства. – М.: Школа Сны для Полонского – это выражение младенческого состояния, «мифического времени», о котором он пишет в своих мемуарах и в прозе – «Признание Сергея Чалыгина»: «…те первоначальные сны, которые для нашего младенчествующего сознания не всегда ясно отделяются от явлений мира действительного» [Полонский, 1987, II: 12]. Этот прием смешения снов и яви Полонский часто использует в лирике, воссоздавая «другое» сознание, отличное от авторского. Понятие другого сознания включает в себя чудаческое, безумное 77, детское и т.д. Именно для перечисленных типов сознания характерно неразличение сна и реальности. Именно в этом сознании снимается оппозиция живого/мертвого.

Даром оживлять немое и бездушное, наделять все живущее человеческими чувствами обладают дети, спириты и иногда поэты. В стихотворениях, где определяющим становится детское сознание, мир воссоздан непосредственно и во всей его первозданности: тяга к чудесному, ожившему миру и перешагивание границы, разделяющей эти миры, естественны для детского сознания78. Постепенно втягивая читателя в атмосферу чуда и заставив его поверить в истинность происходящего, растворяясь в детском сознании, Полонский лишь в финале своих новелл разводит «детское» и «авторское», как бы освобождаясь от влаЯзыки культуры», 1995. – 360 с.; Успенский, Б.А. Избр. труды: в 2 т. – Т. II.

Язык и культура / Б.А. Успенский. – М., 1996. – С. 299 – 305; Шмид, В. Нарратология / В.Шмид. – М.: Языки современной культуры, 2003. – 311 с.; Капинос, Е.В. О лирическом сюжете в стихах и прозе // Тема, сюжет, мотив в лири ке и эпосе. – Вып. 7. – Новосибирск, 2006. – С. 6 – 54 и др.

См. о безумии В.Гаршина: «И огненные сновиденья его умчали в край иной»

[Полонский, 1986, I: 245].

См. признания в мемуарах: «Было ли это наяву (в галлюцинации) или во сне – конечно, я этого не знаю; но в эти мифические годы моего существования в моей детской, облепленной лубочными картинками, весьма возможно, что я сны мои нередко принимал за действительность» [Полонский, 1986, II: 364].

См. эпизод с мертвой головой, увиденной ребенком в спальной у своих ног [Полонский, 1986, II: 364], эпизод прихода Старухи Смерти [Полонский, 1986, II: 365] и др. При этом «детское» сознание определяется как предельно доверчивое. См. эпизод кружения, которым взрослые пугали мальчика, заявляя, что мозги вытекут: «Целый день меня тревожили слова бабушки; я им верил; ибо в те счастливые годы я всему верил, что бы ни сказали мне» [Полонский, 1986, II: 368].

сти чужого сознания. Использование отмеченного приема в стихотворении «Елка» ведет к тому, что тень, создающая таинственную атмосферу, превращается в финале в Смерть, баюкающую ребенка. Сгущение тени – «жилицы двух миров»

(«Няни тень торчит за прялкой, пляшет тень веретена», «с догорающей светильней сумрак борется ночной, на полатях под овчиной шевелится домовой», «тени сосен молча стали на дорогу выходить» [Полонский, 1896, I: 146–147]) – в сюжете готовит появление смерти, предстающей в праздничном лике рождественской елки, полной света: таково видение ребенка, мечтающего о елке. Сознание автора обозначается лишь в финале.

Аналогично в другом стихотворении – «Сбежавшая больная».

Бегство к недосягаемым звездам, приветливо светящим золотыми очами (мотивировка остается двойной: «Ночь ли ей в окно мигает или дерево кивает?» [Полонский, 1896, II: 237]), оборачивается для больной девочки смертным путем, прочерченным болезнью: «И бежит, бежит малютка к тем звездам по той дорожке» [Полонский, 1896, II: 240]. Болезнь, деформирующая реальность, – таково видение автора, не сливающееся с детским.

Необычайная чуткость слуха Полонского79, о которой писали современники80, ведет в его поэзии к оживлению мира, обретающего свой голос81.

Звучащий мир в поэзии Полонского многообразен: «… моря темного вечно шумящий прибой – голоса насекомых во См. формулу самого Полонского: «мой чуткий слух» [Полонский, 1986, I:

43]. См. также в высказывании критиков, «улавливающий таинственный говор природы» [Полонский, 1906: 39].

«Он передает такие, для простых смертных неуловимые звуки человеческого голоса или природы, что кажется чем-то нездешним, небывалым, он, кажется, в самом деле имеет дар слышать, как растет трава» [Штакеншнейдер, 1934: 92].

Для Полонского характерно восприятие мира, прежде всего, в акустическом ракурсе, даже если это мир прошлого: «…Гомера, Данте и Шекспира я слышу голос вековой» [Полонский, 1986, I: 31]. Или см. жанровую модель идиллии, в которой важен звук, воссоздающий пространственную даль: «..далеко звонкие их слышны голоса…Идут… прошли…чуть слышно …» [Полонский, 1986, I:

28]. Аналогично и невидимое звучание: «Ночь в горах Шотландии»: «Из замка невидимой лютни воздушное пенье принес и унес свежий ветер» [Полонский, 1986, I: 39]. Устремленность навстречу миру выражается в готовности «вло жить душу» в этот засыпающий мир: «Я внимал – и мне хотелось этой музыки во всем…» [Полонский, 1986, I: 121].

мраке садов – гармонический говор струи» [Полонский, 1986, I:

78], «…цынцыры82 стрекотанье за оградой садовой» [Полонский, 1986, I: 120] и т.д. Обретший голос мир требует, чтоб его слушали, вступает в диалог с человеком. Это может быть тайный голос, смысл речи которого постигается только с помощью шестого чувства, как, напр., голос весны: «…ту весть победную примчала богом воскрешенная весна... – и кругом луга зазеленели, и теплом дохнула грудь земли, и, внимая трелям соловьиным, ландыши и розы зацвели» [Полонский, 1896, II: 368].

Наделение мира голосом, речью принципиально для Полонского, но не менее принципиально обретение поэтом способности слушать мир: «Для поэта другой мир, для которого нужны не одни глаза, но и уши, не одни уши, но и чужие. Оттенки чувств так же трудны, как и оттенки в красках…»83. В этом для него проявление той победы над природой, о которой он говорил как о необходимом условии художественного творчества.

В письмах Полонский зачастую грустно констатировал, признаваясь в собственных неудачах: «Чувствуется, что природа, меня окружающая, сильнее души, т.к. магнетизма в ней больше, чем во мне»84.



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 7 |


Похожие работы:

«Министерство образования и науки Российской Федерации Московский государственный университет экономики, статистики и информатики (МЭСИ) Кафедра Лингвистики и межкультурной коммуникации Е.А. Будник, И.М. Логинова Аспекты исследования звуковой интерференции (на материале русско-португальского двуязычия) Монография Москва, 2012 1 УДК 811.134.3 ББК 81.2 Порт-1 Рецензенты: доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой русского языка № 2 факультета русского языка и общеобразовательных...»

«Министерство образования и науки РФ Башкирский государственный педагогический университет им. М. Акмуллы В.Л. Бенин, Д.С. Василина РАЗВИТИЕ ТВОРЧЕСКИХ СПОСОБНОСТЕЙ УЧАЩИХСЯ НА УРОКАХ МИРОВОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ Уфа 2010 УДК 373.5.016 ББК 74.268.5 Б 48 Печатается по решению функционально-научного совета Башкирского государственного педагогического университета им.М.Акмуллы Бенин, В.Л., Василина, Д.С. Развитие творческих способностей учащихся на уроках мировой художественной культуры. – Уфа:...»

«РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК УФИМСКИЙ НАУЧНЫЙ ЦЕНТР Институт геологии Академия наук Республики Башкортостан Р. Ф. Абдрахманов Ю. Н. Чалов Е. Р. Абдрахманова ПРЕСНЫЕ ПОДЗЕМНЫЕ ВОДЫ БАШКОРТОСТАНА Уфа — 2007 УДК 556.3:628.1 (470.57) ББК А Абдрахманов Р. Ф., Чалов Ю. Н., Абдрахманова Е. Р. Пресные подземные воды Башкортостана. – Уфа: Информреклама, 2007. – 184 с. ISBN В монографии выполнен анализ закономерностей формирования и распро странения ценнейшего полезного ископаемого — пресных подземных вод в...»

«УДК 323.1; 327.39 ББК 66.5(0) К 82 Рекомендовано к печати Ученым советом Института политических и этнонациональных исследований имени И.Ф. Кураса Национальной академии наук Украины (протокол № 4 от 20 мая 2013 г.) Научные рецензенты: д. филос. н. М.М. Рогожа, д. с. н. П.В. Кутуев. д. пол. н. И.И. Погорская Редактор к.и.н. О.А. Зимарин Кризис мультикультурализма и проблемы национальной полиК 82 тики. Под ред. М.Б. Погребинского и А.К. Толпыго. М.: Весь Мир, 2013. С. 400. ISBN 978-5-7777-0554-9...»

«ДЕПАРТАМЕНТ ОБРАЗОВАНИЯ г. МОСКВЫ МОСКОВСКИЙ ИНСТИТУТ ОТКРЫТОГО ОБРАЗОВАНИЯ Кафедра филологического образования КУЛЬТУРА РЕЧИ СЕГОДНЯ: ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА Коллективная монография Москва, 2009 ББК 81.2-5 УДК 80 К 90 Культура речи сегодня: теория и практика: коллективная монография / сост. Дмитриевская Л.Н. — М.: МИОО, 2009. — 200 с. Редакционная коллегия: Дмитриевская Л.Н., кандидат филол. наук ; Дудова Л.В., кандидат филол. наук; Новикова Л.И., доктор пед. наук. Составление: Дмитриевская Л.Н....»

«А. Ф. Дащенко, В. Х. Кириллов, Л. В. Коломиец, В. Ф. Оробей MATLAB В ИНЖЕНЕРНЫХ И НАУЧНЫХ РАСЧЕТАХ Одесса Астропринт 2003 ББК Д УДК 539.3:681.3 Монография посвящена иллюстрации возможностей одной из самых эффективных систем компьютерной математики MATLAB в решении ряда научных и инженерных проблем. Рассмотрены примеры решения задач математического анализа. Классические численные методы дополнены примерами более сложных инженерных и научных задач математической физики. Подробно изложены...»

«МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ ТАМБОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ Г.Р. ДЕРЖАВИНА Е.Ю. ЖМЫРОВА, В.А. МОНАСТЫРСКИЙ КИНОИСКУССТВО КАК СРЕДСТВО ВОСПИТАНИЯ ТОЛЕРАНТНОСТИ У УЧАЩЕЙСЯ МОЛОДЕЖИ Практико-ориентированная монография ТАМБОВ – 2012 УДК 791.43 Рекомендовано к печати ББК 85.37 Редакционно-издательским советом Ж77 ТГУ имени Г.Р. Державина Рецензенты: Макарова...»

«АНО ВПО ЦС РФ ЧЕБОКСАРСКИЙ КООПЕРАТИВНЫЙ ИНСТИТУТ РОССИЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ КООПЕРАЦИИ М.А. Кириллов, Е.А. Неустроев, П.Н. Панченко, В.В. Савельев. ВОВЛЕЧЕНИЕ ЖЕНЩИН В КРИМИНАЛЬНЫЙ НАРКОТИЗМ (КРИМИНОЛОГИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА, ПРИЧИНЫ, МЕРЫ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ) Монография Чебоксары 2009 УДК 343 ББК 67.51 В 61 Рецензенты: С.В. Изосимов - начальник кафедры уголовного и уголовноисполнительного права Нижегородской академии МВД России, доктор юридических наук, профессор; В.И. Омигов – профессор кафедры...»

«RUSSIAN ACADEMY OF SCIENCES FAR EASTERN BRANCH North-East Scientific Center Institute of Biological Problems of the North I.A. Chereshnev FRESHWATER FISHES OF CHUKOTKA Magadan 2008 РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ДАЛЬНЕВОСТОЧНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ Северо-Восточный научный центр Институт биологических проблем Севера И.А. Черешнев ПРЕСНОВОДНЫЕ РЫБЫ ЧУКОТКИ Магадан 2008 УДК 597.08.591.9 ББК Черешнев И.А. Пресноводные рыбы Чукотки. – Магадан: СВНЦ ДВО РАН, 2008. - 324 с. В монографии впервые полностью описана...»

«А.Б.КИЛИМНИК, Е.Ю.КОНДРАКОВА СИНТЕЗ ПРОИЗВОДНЫХ ФТАЛОЦИАНИНОВ КОБАЛЬТА ИЗДАТЕЛЬСТВО ТГТУ УДК 541.135.2 ББК Г5/6 К392 Р е ц е н з е н т ы: Доктор технических наук, профессор С.И. Дворецкий Кандидат химических наук, доцент Б.И. Исаева Килимник, А.Б. К392 Синтез производных фталоцианинов кобальта : монография / А.Б. Килимник, Е.Ю. Кондракова – Тамбов : Изд-во Тамб. гос. техн. ун-та, 2008. – 96 с. – 100 экз. – ISBN 978-5-8265-0757-5. Посвящена вопросам создания научных основ энерго- и...»

«Барановский А.В. Механизмы экологической сегрегации домового и полевого воробьев Рязань, 2010 0 УДК 581.145:581.162 ББК Барановский А.В. Механизмы экологической сегрегации домового и полевого воробьев. Монография. – Рязань. 2010. - 192 с. ISBN - 978-5-904221-09-6 В монографии обобщены данные многолетних исследований автора, посвященных экологии и поведению домового и полевого воробьев рассмотрены актуальные вопросы питания, пространственного распределения, динамики численности, биоценотических...»

«Министерство образования Республики Беларусь Учреждение образования Витебский государственный университет имени П.М. Машерова БИОЛОГИЧЕСКОЕ РАЗНООБРАЗИЕ БЕЛОРУССКОГО ПООЗЕРЬЯ Монография Под редакцией Л.М. Мержвинского Витебск УО ВГУ им. П.М. Машерова 2011 УДК 502.211(476) ББК 20.18(4Беи) Б63 Печатается по решению научно-методического совета учреждения образования Витебский государственный университет имени П.М. Машерова. Протокол № 6 от 24.10.2011 г. Одобрено научно-техническим советом...»

«Министерство образования Республики Беларусь Учреждение образования Международный государственный экологический университет имени А. Д. Сахарова КОМПЬЮТЕРНОЕ МОДЕЛИРОВАНИЕ МИГРАЦИИ ЗАГРЯЗНЯЮЩИХ ВЕЩЕСТВ В ПРИРОДНЫХ ДИСПЕРСНЫХ СРЕДАХ Под общей редакцией профессора С. П. Кундаса Минск 2011 УДК 517.958+536.25 ББК 22.19 К63 Рекомендовано к изданию Советом МГЭУ им. А. Д. Сахарова (протокол № 10 от 28 июня 2011 г.) Авторы: Кундас С. П., профессор, д.т.н., ректор МГЭУ им. А. Д. Сахарова; Гишкелюк И....»

«Министерство образования и науки Российской Федерации Архангельский государственный технический университет Международная Академия Наук педагогического образования Ломоносовский Фонд Т.С. Буторина Ломоносовский период в истории русской педагогической мысли XVIII века Москва–Архангельск 2005 УДК 37(07) + 94/99(07) ББК 74(2р-4Арх)+63.3(2Р-4Арх) Б93 Рецензенты: д-р пед. наук, проф. РГПУ имени А.И. Герцена Радионова Н.Ф.; Вед. научн. сотрудник института теории и истории педагогики РАО, д-р пед....»

«РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ Л. З. Сова АФРИКАНИСТИКА И ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЛИНГВИСТИКА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2008 Л. З. Сова. 1994 г. L. Z. Sova AFRICANISTICS AND EVOLUTIONAL LINGUISTICS ST.-PETERSBURG 2008 УДК ББК Л. З. Сова. Африканистика и эволюционная лингвистика // Отв. редактор В. А. Лившиц. СПб.: Издательство Политехнического университета, 2008. 397 с. ISBN В книге собраны опубликованные в разные годы статьи автора по африканскому языкознанию, которые являются...»

«ОГЛАВЛЕНИЕ 4 Введение УДК 617.5:618 Глава 1. Кесарево сечение. От древности до наших дней 5 ББК 54.54+57.1 История возникновения операции кесарева сечения 6 С85 Становление и развитие хирургической техник и кесарева сечения... 8 Современный этап кесарева сечения Рецензенты: История операции кесарева сечения в России Глава 2. Топографическая анатомия передней В. Н. Серов, академик РАМН, д-р мед. наук, б р ю ш н о й стенки и т а з а ж е н щ и н ы проф., зам. директора по научной работе...»

«Министерство образования и науки Российской Федерации Северный (Арктический) федеральный университет Н.А. Бабич, И.С. Нечаева СОРНАЯ РАСТИТЕЛЬНОСТЬ питомников ЛЕСНЫХ Монография Архангельск 2010 У Д К 630 ББК 43.4 Б12 Рецензент Л. Е. Астрологова, канд. биол. наук, проф. Бабич, Н.А. Б12 Сорная растительность лесных питомников: монография / Н.А. Бабич, И.С. Нечаева. - Архангельск: Северный (Арктический) феде­ ральный университет, 2010. - 187 с. I S B N 978-5-261-00530-8 Изложены результаты...»

«333С Г 34 Генералова Светлана Владимировна. Механизм создания и оценка эффективности микроэкономических инновационных систем на сельскохозяйственных предприятиях: монография / С. В. Генералова, В. А. Щербаков, А. И. Рябова. - Саратов: ФГБОУ ВПО Саратовский ГАУ, 2013. - 102 с. ISBN 978-5-904832-30-8 УДК 333С Аннотация: В монографии разработан механизм создания и функционирования микроэкономических инновационных систем в сельском хозяйстве России. Разработаны современные модели микроэкономических...»

«б 63(5К) А86 Г УН/' Ж. О. ЛртшШв ИСТОРИЯ КАЗАХСТАНА 30 бмрвевб а втбшвб Ж.О.АРТЫ КБАЕВ История Казахстана (90 вопросов и ответов) УДК 39(574) ББК63.5(5Каз) А82 Артыкбаев Ж.О. История Казахстана (90 вопросов и ответов) Астана, 2004г.-159с. ISBN 9965-9236-2-0 Книга представляет собой пособие по истории Казахстана для широкого круга читателей. В нее вошли наиболее выверенные, апробированные в научных монографиях автора материалы. Учащиеся колледжей в ней найдут интересные хрестоматийные тексты,...»

«Межрегиональные исследования в общественных науках Министерство образования и науки Российской Федерации ИНО-центр (Информация. Наука. Образование) Институт имени Кеннана Центра Вудро Вильсона (США) Корпорация Карнеги в Нью-Йорке (США) Фонд Джона Д. и Кэтрин Т. Мак-Артуров (США) Данное издание осуществлено в рамках программы Межрегиональные исследования в общественных науках, реализуемой совместно Министерством образования и науки РФ, ИНО-центром (Информация. Наука. Образование) и Институтом...»






 
2014 www.av.disus.ru - «Бесплатная электронная библиотека - Авторефераты, Диссертации, Монографии, Программы»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.