«Л. З. Сова АФРИКАНИСТИКА И ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЛИНГВИСТИКА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2008 Л. З. Сова. 1994 г. L. Z. Sova AFRICANISTICS AND EVOLUTIONAL LINGUISTICS ST.-PETERSBURG 2008 УДК ББК Л. З. Сова. Африканистика и эволюционная ...»

energeia – ergon, динамика – статика, процесс – результат, язык – речь и т. д., содержащих имплицитное или эксплицитное утверждение, что язык представляет собой самосовершенствующуюся систему, структуру, организм, механизм и т. п. Однако язык это не саморазвивающееся явление. Он одна из неотъемлемых принадлежностей человеческого общества и не отделим от человека. Лингвист абстрагирует вербальный продукт и упорядочивает его в виде системы, но от этого последний не становится ни живым организмом, ни самоорганизующейся структурой, ни саморазвивающейся идеей.

«Развитие языка» — это метафора. Мы пользуемся ею, когда имеем в виду эволюцию языкового мышления и артикуляционных навыков, отражающихся в продуктах речевой деятельности. Эта эволюция происходит непрерывно. Она порождает два многообразия: 1) вербальных элементов, или продуктов речевой деятельности, 2) вербальных процессов, или актов языкового мышления и артикуляции, в результате которых создаются вербальные элементы. Вербальные процессы протекают в двух различных субстанциях – мозга и артикуляционных органов. В соответствии с двумя типами движения материи (мыслящей и не мыслящей) регистрируются и два типа процессов: 1) языкового сознания, 2) артикуляции.

Недоступность вербальных процессов непосредственному наблюдению заставляет обращаться к косвенному – изучению продуктов речевой деятельности. Это приводит к выделению в каждом вербальном элементе двух ипостасей, соответствующих двум типам процессов: 1) информации о процессах языкового сознания (мышления), 2) информации о процессах артикуляции. Благодаря такому подходу изучение хронологического и синхронного многообразия вербальных элементов позволяет судить об эволюции языкового мышления и артикуляционных навыков речевого коллектива.

2. Экспонируемые в монографии материалы показывают, что в истории языков банту выделяются три периода: 1) партитивнопосессивный, пространственный, пространственнотемпоральный. Они состоят из множества переходных форм, поэтому данное деление является условным, как любая попытка описать непрерывный процесс в терминах дискретных состояний. Каждому периоду языковой истории соответствует определенная фаза развития человеческого сознания. Фазы последовательно сменяют друг друга в осмыслении объективной действительности.

Чем реликтовей категория, тем синкретичнее ее значение, тем разнообразнее языковые подсистемы, которые она охватывает, и тем менее гомогенной и понятной, с позиции настоящего, является связь между ее семантическими составляющими, «разошедшимися»

по разным подсистемам. Например, категории, присущие не только имени, но и глаголу, более древние, чем те, что возникли после дифференциации слов на имена и глаголы. Форманты, посредством которых эти категории манифестируются, зачастую воспринимаются как омонимы, – так семантически далеки они в наши дни, – и только их внутренняя форма и этимологическое значение служат доказательствами общности генезиса. Этот критерий позволяет в качестве наиболее реликтовой в языках банту зафиксировать категорию связности (наличие связи – ее отсутствие). Она охватывает все языковые элементы и подсистемы. Второй по степени глобальности является категория аффирмативности – негативности («да – нет»): вне зоны ее действия остаются лишь идеофоны и некоторые служебные слова (см. противопоставление позитивных – негативных форм глагола и копулятива, оппозицию существительных и квази-существительных, всевозможные лексемы и форманты, содержащие сему аффирмативности – негативности). Затем следуют категории посессивности (наличие – отсутствие временной связи), партитивности (наличие – отсутствие постоянной связи), контакта (наличие – отсутствие непосредственной связи) и субъекта (наличие – отсутствие связи тождества между говорящим и вербализуемой реалией). Общим методом субкатегоризации в этой иерархии является диалектическое дробление исходных понятий путем экспликации их внутренних противоречий1. Период языковой истории, соотносимый с формированием данной цепочки категорий, может быть условно назван партитивно-посессивным2.

Следующий этап эволюции языкового мышления, как свидетельствуют приведенные выше факты (см. с. 2023), связан с «освоением» всевозможных пространственных понятий. Наиболее глобальными из них являются категории «снаружи – изнутри», парности, соотносительности объектов по величине (аугментатив – диминутив), форме (круглые – длинные, замкнутые – открытые, однодольные – многодольные) и взаимному расположению (подвижные – неподвижные, вертикальные – горизонтальные, близкие – отдаленные и т. д.). Все эти категории находятся в непосредственной связи с предыдущими. Наиболее четко они воссоздаются по оценочным формантам системы именных классов, реликтовым значениям показателей предметных и локативных классов, префиксам наречий, демонстративам, синхронно не вычленимым глагольным суффиксам и релятивам. Функционированием этих категорий завершается развитие партитивно-посессивного способа отражения Схематически этот процесс можно представить так: говорящий осознает тезис («наличие связи»), от него переходит к антитезису («отсутствие связи») и затем к синтезу («наличие – отсутствие связи»). Закрепив этот мыслительный акт с помощью языковых форм, создаваемых артикуляционными движениями, и начав оперировать результатами этого акта как языковой категорией связности, говорящий вновь обращается к исходному тезису и вскрывает его бинаризм по отношению к новому основанию сравнения. Например, противопоставив в соответствии с исходным тезисом все связанные элементы несвязанным, говорящий разбивает связанные объекты снова на две группы: связанные постоянно и временно. Абстракция от наблюдения над постоянно связанными элементами закрепляется артикуляционным актом, и в языке возникает категория партитивности («часть – целое»).

Аналогичный процесс в отношении временных связей приводит к появлению категории посессивности. Далее следует новый виток анализа – синтеза: фиксация в составе временно связанных реалий непосредственно связанных и противопоставление их реалиям, которые этим признаком не обладают, и т. д., – до наших дней.

Как видно из вышеизложенного, собственно партитивно-посессивному периоду предшествует этап «связности и аффирмативности». Непосредственно за партитивно-посессивным периодом следует этап выявления субъектно-объектных отношений и связей контакта – дистантности.

Отсылка здесь и далее дается к страницам моей монографии «Эволюция грамматического строя в языках банту» (Л., 1986).

объективной действительности и начинается становление нового мировоззрения – пространственного.

Его зарождение связано с формированием двух фундаментальных категорий: локативности (вследствие абстрагирования пространства, занимаемого объектом, от самого объекта) и направления (в результате установления мысленных линий связи между объектом речи и говорящим). Абстрагирование пространства от объектов и рассмотрение локаций в качестве отчуждаемых принадлежностей реалий позволило объединять в один класс материально не тождественные объекты и фиксировать их как единую совокупность исключительно на основании процедуры сложения занимаемых ими пространств. Эта операция явилась необходимым условием для абстрагирования категории грамматического числа и вслед за ней всех категорий, основанных на противопоставлении одной локации их множеству. Одновременно с этим возникло сравнение объектов и процессов по пространственным признакам. Результаты этих операций выявляются по оппозициям в подсистеме показателей предметных классов существительных и аспектных форм глагола.

Дальнейшая дифференциация языковых категорий связана с регистрацией темпоральных свойств объектов. Реалии, попавшие в сферу языкового мышления, начинают систематически анализироваться с позиций временности – постоянства присущих им характеристик, длительности – мгновенности происходящих в них изменений и темпоральной направленности процессов. Категория имени подразделяется на существительные и прилагательные. В системе глагола формируется темпоральная парадигма. Категории, возникшие на предыдущих этапах, приобретают временной подтекст и, благодаря ему, приспосабливаются к новому способу отражения действительности. У постфиксов и префиксов существительных появляется сема темпоральности. Иерархизация существительных по форме, величине и другим пространственным признакам, результировавшаяся разветвленной системой именных показателей и возникшая на базе партитивно-посессивных категорий, начинает переформировываться в систему, упорядочение элементов которой строится на темпоральных оппозициях. Количество классов сокращается, доминирующими оказываются восьмичленные системы (см. с. 16). Многочисленные локативные форманты, передававшие различные пространственные отношения, уходят на периферию. На смену им приходит универсальный показатель пространственновременных значений, доминантой которого становится сема направленности. Например, силлабема ku, выражавшая при партитивно-посессивном строе в зулу и других юго-восточных языках банту значение «отсутствие контакта с посессором», в эпоху пространственных представлений превратилась в универсальный показатель направления (мысленной линии, по которой устанавливается контакт говорящего с интересующей его реалией). Впоследствии она обогатилась семой темпоральности. Благодаря этому категория направления в пространстве трансформировалась в категорию направленности – не только в пространстве, но и во времени, и силлабема ku стала передавать не только локативные, но и темпоральные значения1. Слова, смысл которых вступал в противоречие с новыми категориями2, либо выходили из употребления, либо кардинально изменяли значение и фактически превращались в омонимы к прежним языковым единицам, которые продолжали функционировать в языке, сохраняя реликтовый смысл.

Значения, присущие префиксам именных классов в современном зулу (с. 15–20), показывают, что темпорально-пространственный способ отражения объективной действительности, охарактеризованный выше, является финальным в реконструируемой системе, но отнюдь не в действительном развитии человеческого сознания. В недрах темпорально-пространственного строя происходит, как об Ср., например, в зулу: Um (1) kudeбuduze (2) nesiбaya (3). 'Он (1) стоял (1) неподалеку (2) от (3) загона (3) для (3) скота (3)' и Lendlu (1) ikudeбuduze (2) iwe (3).

'Этот (1) дом (1) скоро (2) рухнет (3)'.

Происшедшую эволюцию языкового мышления можно проиллюстрировать таким примером. Как свидетельствуют сакральные мотивы, в партитивнопосессивную эпоху бантуязычные народы считали умерших перешедшими в «собственность» Иного Мира и унесшими с собой право посессии на принадлежавшие им реалии (слуг, скот, утварь). Когда посессивный характер связей в речевом коллективе стал ослабевать, уступая место пространственному, в ином свете предстали и отношения с умершими – на первый план стали выдвигаться не имущественные (партитивно-посессивные) отношения, а всевозможные пространственные атрибуты «загробного царства» – его форма и общий вид, а также дорога к нему.

Для ее преодоления умершего стали снабжать едой и питьем. Развитие темпоральных взглядов привело к возникновению грани между прошлым и настоящим.

Умершие стали восприниматься как реалии, оставшиеся в ином (прошедшем) времени, а не как перешедшие в иное («загробное») пространство. Изменилось и представление о форме их бытия после смерти: пространственный (телесный) образ уступил место темпоральному (бестелесному, духовному).

этом говорят языковые данные, интенсивное формирование новых категории и выработка нового инструмента отражения объективной действительности. Повсеместно наблюдается категориально закрепляемая в языках дифференциация пространственно-временного континуума на две подструктуры: вне мозга и внутри него. Эта дуализация времени – пространства на внутреннее – внешнее в языках банту наиболее отчетливо представлена в современных системах именных классов. Именно ею определяется восьмичленность этих систем (см. материалы моей монографии «Сопоставительная грамматика языков банту»). О ней также говорит процесс дифференциации значений, в результате которого возникают категории темы – ремы, модуса – диктума, топика – фокуса, актуального членения и т. п., становление которых лингвисты наблюдают сегодня.

3. Параллельно развитию языкового сознания идут модификация артикуляционных навыков и формирование означающих. Чем древнее техника образования слова из более простых составляющих, тем сильнее их взаимопроникновение и тем труднее вычленяются части из целого. Наиболее сильны в современных языках банту связи в финалях корней (интонационно, семантически, морфологически). Поэтому технику оформления финалей корней1 можно рассматривать как соответствующую наиболее древнему языковому состоянию. Эта техника является реализацией правосторонней тенденции удлинения слова и накопления информации. Выше были охарактеризованы следующие приемы правосторонней техники (с.

301 монографии): словосложение, редупликация, суффиксация, регистрово-тембровое варьирование финального гласного (в частности, переогласовка и назализация корневой финали, превращающаяся при суффиксации во внутреннюю флексию). Эти приемы восходят к технике соположения – последовательного удлинения исходного элемента путем добавления к нему нового. Самые древние лексические пласты образованы этим путем. Так, в зулу редупликация наиболее отчетливо представлена в идеофонах и терминах родства. Результатом применения техники соположения является большинство местоименных и глагольных корней (практически это В одних случаях финали корней и слов совпадают, в других нет, поскольку к ним добавились постфиксы. Наиболее древние постфиксы слились с корнями и не вычленяются из основ в синхронном плане, а экстрагируются только при сравнении с однокоренными словами.

все многосложные глаголы, поскольку глаголы с финальными -pha, -ma, -tha, -па, -la, -ka, -sa, -za, -ba являются дериватами от идеофонов, имен или глаголов). Почти все основы многосложных существительных образованы в результате словосложения, редупликации или суффиксации. Вариация финального гласного повсеместно служит означающим категории аффирмативности – негативности.

Кроме того, она представлена в большинстве синкретичных корней, соотносимых с именами и глаголами. Особо важную роль она играет в функционировании односложных корней. Вместе с редупликацией, суффиксацией и регистрово-тембровыми характеристиками она участвует в образовании наиболее древних залогово-аспектных форм глагола (контактива, статива, дисперсива, сокращенного перфекта и т. п.) и наиболее реликтовых категорий существительного (диминутива, аугментатива, женского рода и т. п.).

Становление пространственного мировоззрения знаменовалось тем, что говорящий начал мысленно очерчивать границы вербализуемой реалии. Любой объект стал фиксироваться как занимающий определенное место в пространстве. Затем этот подход был перенесен на слова – заместители объектов в вербальном пространстве.

Осознание слов в качестве пространственных образований, имеющих границы в вербальном пространстве, революционизировало артикуляцию: она стала строиться на чередовании ритмических единиц (импульсов вдоха – выдоха, имплозии – эксплозии, пауз – звуков), имеющих значение пограничных сигналов. Границы слов превратились в слепки с мысленных контуров, проводимых говорящим вокруг номинируемой реалии. В силу линейности способа регистрации продуктов речевой деятельности, контуры, окружающие реалии, стали циркумфиксами вокруг номинатов реалий. У слов появились ограничители слева и справа.

Циркумфиксная «право-левосторонняя» техника стала доминантой в способах образования означающих. Любая языковая структура начала оформляться с помощью этой техники. Циркумфикс превратился в символ цельнооформленности и законченности языковой единицы – каждая языковая единица, которой присваивались эти признаки, оформлялась с помощью циркумфиксов. Этот переход произошел постепенно и, подобно прежним преобразованиям, незаметно для говорящих. Такой эффект оказался возможным благодаря интонации. Все началось с усиления тенденции использовать тонально-тембровую вариативность корневых финалей в качестве доминирующего способа словообразования. Чем больше расширялась сфера применения данного способа, тем сложнее становился характер обертонов и тем тоньше – дифференциация регистровых параметров.

В результате использования тембровых и регистровых возможностей артикуляционного аппарата речь делалась все красочнее, а тональные контуры слов сложнее. Ведущим стал циркумфлексный характер построения тонем и их последовательностей. Темброворегистровый рисунок оказался не менее важным признаком слова, чем его фонемный состав. Из факультативного резонатор превратился в обязательный фактор артикуляции. Как показывают материалы на с. 244, значимость приобрел не только факт его включения – выключения, но и тип резонаторной полости. Артикуляция согласных стала играть роль «реле», замыкающего цепь темброворегистрового механизма: необходимым сопроводителем артикуляции назальных согласных оказался назальный обертон, заднеязычных, велярных и глоттальных – фарингалъный. билабиальных – лабиальный и т. д. (см. с. 236).

Включение резонатора не ограничивалось пределами одного слога (с. 219) и могло распространяться влево и вправо. Поэтому во время активного состояния резонатора фиксация границ слова превращалась в установление момента и длительности включения резонатора (например, первое слово произносилось назальным тоном, второе нет, благодаря этому начало и конец назализации воспринимались как граничные сигналы, фиксирующие инициаль и финаль слова, и метки его целънооформленности, – с. 222). Такая же роль появилась и у скользящих нисходяще-восходящих и восходященисходящих тонем. Аппарат циркумфлексной техники, примеры которой сохранили все современные языки, занял главенствующее положение в сфере производства означающих. Регистровые особенности этой техники наиболее четко прослеживаются на материале групп Е, F, G и Н, роль резонаторов подробнее всего освещается при характеристике юго-западных банту.

Ритмизация речи и циркумфлексные тона явились теми средствами, которые привели к конституированию слова как основной единицы языка – интонационного и семантического целого, имеющего границы слева и справа. Тональная структура слова стала своеобразным магнитом, притягивающим к корню слева и справа служебные силлабемы (см. с. 305). В образовывающихся структурах центральным оставался корневой слог, – на него падало так называемое этимологическое ударение, он определял характер раствора гласных при артикуляции соседних слогов, место образования согласных, регистрово-тембровый рисунок, длительность и интенсивность звучания, имплозии – эксплозии и всех остальных процессов, происходивших в слове. Тенденция к ритмическому чередованию вдоха – выдоха, эксплозии – имплозии, ударных – неударных слогов результировалась силлабемным равновесием (с. 304): слева и справа от корневого слога появилось одинаковое количество языковых единиц (с. 234) – циркумфиксная рамка. Ее элементы впоследствии превратились в префикс и суффикс. Моносиллабемы, минуя этап двусложности, развились в трехсложные слова, образующие наиболее обширный лексический пласт современных языков и воспринимаемые в них как первообразные основы. Кроме моносиллабем, в эту эпоху функционировали также двусложные корни, которые образовались из моносиллабем в результате редупликации, словосложения и постфиксации в период развития правосторонних тенденций удлинения слова. Поначалу они были сложными образованиями, и корень вычленялся в них и интонационно и семантически. Ритмомелодические особенности артикуляции, отмеченные выше, способствовали объединению корня с постфиксом и образованию монолита. Так возникли двусложные основы, часть которых, благодаря фузионным процессам на стыке корней и постфиксов во время вариации корневых финалей, стала восприниматься как первообразные корни (ср., например, в зулу: inkomo – inkunzi – inkomazi с исходной корневой моносиллабемой kho – khu). В этих корнях ударение также падало на первый слог, выделяя его как исходный и наиболее значимый. Перед его произнесением делался вдох, поэтому во время его образования артикуляционные органы обладали наибольшим напряжением. По мере продвижения к финали это напряжение ослабевало. Возникали явления, отмечаемые во всех языках банту: редукция финальных гласных, падение высоты тона, стертость артикуляции и т. д. Естественным завершением артикуляционных движений была пауза, служившая пограничным сигналом и препятствовавшая удлинению слова вправо. В отличие от этого, слева от корня непосредственно перед его произнесением наблюдался интонационный пик – аккумуляция энергии вдоха, сопровождаемая серией противоположно направленных артикуляционных движении смыкания – размыкания. Этот интонационный «вихрь» был средой, в которой стали развиваться процессы удлинения слова влево. У двусложных корней и основ появились сателлиты слева, впоследствии превратившиеся в префиксы и проклитики.

В одних случаях это были «сгустки» интонационной энергии, «осевшей» на корневой инициалы (например, материализация назального или фарингального обертона, – см. с. 255), в других – служебные моносиллабемы. В итоге каждое слово превращалось в структуру, имеющую ядро, симметрично окаймляемое формативами. Циркумфиксная рамка стала доминирующим способом оформления существительных. Появились повторы циркумфиксных структур по методу вложения внутреннего циркумфикса во внешний. Наиболее заметен «матрешечный» характер структуры существительного в кете (L21), где происходит круговое построение не только морфем в составе основы, но и фонем, из которых создаются морфемы: слой гласных окружает слой согласных, затем снова следует «вокалическая прокладка» и т. д. (с. 178). Хотя циркумфиксная тенденция словообразования практически угасла, и сращения морфем в составе основ скрывают ее от наблюдателя, обращение к диалектным и речевым вариантам позволяют ее реконструировать во всех языках. Больше всего следов циркумфиксных структур сохранилось в основах существительных, заканчивающихся на назальный и начинающихся назальными композитами, в которых на синхронном уровне назальный компонент не отделим от корневого, хотя и возник в результате назализации (особенно богаты такими композитами языки Конго). Ту же природу имеют и композиты, в которых активизация назального резонатора привела не к назализации инициали, а к ее спирантизации или озвончению (например, в сукума, сото-тсвана, шона и т. д.). В зулу циркумфиксная техника применяется при образовании локативной формы существительных;

предлогов, в состав которых входят префиксы, коррелирующие с постфиксами, определительной формы и многих из подсистем глагольной парадигмы.

С развитием темпоральных взглядов все большую роль стали приобретать проблемы компрессии и предсказания информации (с.

307). Интерес говорящих переместился с пространственных признаков реалий (с предметов, существительных, результатов) на темпоральные (действия, глаголы, процессы), с вербализуемых объектов на их оценку, с темы на рему. В соответствии с этим стала возрастать в слове роль темпорально-модальных формантов. Усилилась важность грамматического значения слова и ослабела доминация корня (лексемы) над остальными формативами. Появились слова, все лексическое значение которых сводится к грамматическому (см. дефективные глаголы в зулу и других языках). Показателями времени стали оформляться не только глаголы, но и имена, возникла новая грамматическая категория – копулятив. Темпоральномодальная информация превратилась в фактор, определяющий не только конструирование словоформы, но и лексический отбор. Первостепенную важность приобрела целевая установка. В соответствии с общей тенденцией нового мировоззрения первое по важности стало сообщаться первым по времени, т. е. перед корнем. В действие вступила левосторонняя тенденция удлинения слова, которая стала постепенно вытеснять все прежние приемы. Так состоялся переход от правосторонней техники к левосторонней через посредство циркумфиксной (двусторонней).

Наиболее распространенным приемом новой техники была префиксация. Перед корнем стали употребляться не только префиксы, но также пре-префиксы и композиты морфем. Словосложение и связь слов путем соположения изменили направление. Например, в зулу идеофоны стали предваряться служебными глаголами, и эти композиты уподобились составным глагольным формам (ср. с правосторонней тенденцией образования глаголов от идеофонов с помощью суффиксации, происходившего ранее). Возникла пятичленная система глагольных времен, ее означающее сформировалось также в результате словосложения основного глагола с вспомогательным (справа налево) и префиксации. Тенденция удлинять глагольный корень влево результировалась вовлечением в зону действия основы служебных силлабем, которые превратились затем в субъектные и объектные согласователи1. С существительными и Косвенным подтверждением того, что в зулу субъектные и объектные согласователи являются более поздним образованием, чем, например, демонстративы, возникновение которых соотносится со становлением пространственного строя, служат следующие факты. Независимо от того, с каким именным префиксом устанавливается корреляция в сфере локативных формантов (pha, ku или mu), субъектные и объектные согласователи имеют одну и ту же форму – ku, так как согласование осуществляется по смыслу и поэтому использует единственный «живой» пространственный формант, выступающий в роли универсального показателя локанаречиями начали срастаться предлоги, союзы и служебные частицы. «Горячей точкой» фономорфологических модификаций в слове стал морфемный шов и предынициали корня. Здесь происходил «разлом» тонального контура, ассонанс – диссонанс тонем и фонем, сращение морфем, словообразование, возникновение гласных и согласных, изменение их качества, количества и тембра, назализация, фарингализация, лабиализация и т. д. Каждая глава данной монографии служит иллюстрацией этих явлений и знакомит читателя с языковым состоянием, при котором они происходят.

Усиление левосторонних тенденций привело к тому, что все служебные моносиллабемы, в том числе постфиксы и энклитики, не вошедшие в интонационную структуру предшествующих слов из-за опосредованности контактов с корнем, стали восприниматься как проклитики соседей справа. Моносиллабемы, функционировавшие в роли постфиксов существительных во втором циркумфиксном слое и испытывавшие меньшее притяжение ядра, чем его непосредственные соседи, начали выходить из-под влияния ядра и употребляться самостоятельно, а затем, притягиваемые справа более мощными, чем они, знаменательными словами, превращаться в сателлиты последних. Интонационная суверенность служебных слов (ударность и имплозивно-эксплозивная отделимость) из абсолютной превратилась в относительную. Рядом с могущественными монолитами, в которые переформировывались основы знаменательных слов, образовавшиеся из корней и суффиксов, служебные моносиллабемы становились все менее независимыми и все сильнее попадали под влияние соседей справа. Так возникли согласователи как префиксы слов, зависящих от существительного и предваряющих сведения об атрибутах существительного (количественных, качественных, пространственно-темпоральных и модальных) информацией о том, котивных отношений. Иной является картина образования указательных местоимений: форма lapha коррелирует с формантом pha, а также ku, если последний имеет пространственное значение; в темпоральном употреблении ku соотносится с демонстративом lokhu. Аналогично в сутос: между показателями 16-го, 18-го кл. и соответствующими им указательными местоимениями наблюдается полный параллелизм (fa – fa, mo – mo). Форма субъектного и объектного согласователя по всем трем классам (go) тождественна показателю 17-го кл. (go). В венда и тсонга демонстративы образуются от префиксов 16-го кл., а приглагольные согласователи – от формантов 17-го.

му они принадлежат1. Языки банту приобрели агглютинативнофлективный характер, регистрируемый в наши дни. У категорий, выражавшихся с помощью циркумфиксов, появились префиксные означающие. В зулу стал употребляться локатив, образуемый не только с помощью циркумфикса, но и префикса (ср. endlini 'в доме', от indlu 'дом', и eJohannesburg 'в Иоганнесбурге'), посессивные, локативные, инструментальные, соединительные и другие союзы, предлоги и частицы превратились в префиксы (см. umbuso kaShaka 'царство Чаки', kwamlungu 'y хозяина', nentombi 'c девушкой', ngelitshe 'камнем' и т. п.), а все зависящие от существительного слова стали оформляться согласователями (с. 17).

Инновационный характер этих процессов особенно заметен при сравнении диалектных и речевых вариантов, отражающих своеобразие каждого языка в использовании общих приемов и свидетельствующих о том, что вариабельные формы возникли после дивергенции языков, в которых они зарегистрированы, а неизменные – до нее. Например, образование диминутива в венда происходит с помощью суффиксов (thavhana 'горка', от thavha 'гора'), циркумфиксов (kutavhana 'горушка, пригорочек') и префиксов (kutavha 'пригорок'), в тсонга – циркумфиксов (ximutana 'деревенька', от muti 'деревня'), в сотос и нгуни – суффиксов (taana 'дельце', от taa 'дело' в сотос;

intatshana 'горка' от intaбa 'гора' в зулу). В венда сохранились реликты форм, соотносимых с каждым из трех эволюционных периодов: категория диминутива, возникнув при посессивно-партитивном строе, последовательно модифицировалась, сохраняя в языковых формах память обо всем пройденном ею пути. Сотос и зулу оказались более консервативными, чем венда, так как, не отвечая на инновации означаемых, продолжают использовать одно и то же средство образования означающих (суффиксацию). Диминутивности здесь как бы отводится реликтовая область, не подверженная нововведениям, и категория постепенно умирает. В тсонга следов самых древних диминутивов не осталось, о них можно судить лишь по косвенным приметам – постфиксным частям циркумфиксов. Этот Во многих языках даже после введения письменности префиксы согласовательной системы долгое время продолжали фиксироваться отдельно от основ. На их отделимость не раз обращали внимание исследователи; например, интонационную самостоятельность этих формантов в нано, молува и каЛобар постоянно фиксировал в начале XIX в. Мадьяр (с. 241). О более позднем вовлечении согласователей в структуру слова», чем суффиксов и «собственных префиксов», – см. с. 306.

прием сохраняет связь времен и соединяет новое со старым. Общей частью техники нгуни, сотос, венда и тсвана при образовании диминутивов является постфиксация. Использование этого приема относится к периоду, когда данные языки составляли одну систему. Это указывает на общность их развития в эпоху партитивнопосессивного строя.

Сосуществование технических приемов, развившихся в различные эпохи и приспособившихся к нуждам современности, можно проиллюстрировать на примере каждого языка – феномена, облик которого вооружил человеческую фантазию легендой о птице Феникс. Вербальные акты являются тем огнем, который сжигает и возрождает языковые формы. Много тысячелетий горит этот огонь, оставляя на языковых элементах «временные кольца». «Расслоить»

каждую вербальную единицу на темпоральные составляющие, соответствующие периодам развития языкового сознания, значит прочитать книгу «живой истории», донесенной до наших дней языками. Наилучшими помощниками в этом служат параллельные формы, аналогичные тем, которые приведены выше1.

4. Префиксы именных классов являются результатом многовековой эволюции. В современных языках все силлабемы, соответствующие показателям именных классов, являются многозначными.

Например, в зулу силлабема ma, специализировавшаяся в некоторых языках на роль универсального показателя мн. числа, имеет следующее употребление: 1) mana njalo, nkosi! 'живи всегда, вождь!' (букв.: «постоянствуй», да здравствует вождь!);

2) umahamba 'непоседа' (букв.: «тот, кто постоянно ходит», от hamba 'ходить'); 3) ukuphaphama 'встрепенуться, пробудиться, стать трепещущим, окрыленным'; 4) (amahhashi) mapni? 'лошади какие?'; 5) amahhashi 'лошади'; 6) amadala 'старые (прилагат.)';

7) uMadala 'старейший (существ.)'; 8) uMamhlongo 'дочь клана Ср. также следующие пары слов из монго, свидетельствующие об односложности исходных корней и различных способах их расширения: lsl – isl 'по ра, дырочка' (циркумфикс – аффиксы), nka taka – nka kata 'рулон' (циркумфикс, предваряемый назализацией, – префиксы, предваряемые назализацией), еwosо1о – ewolowoso 'обточенный или обглоданный предмет' (циркумфикс – частично редуплицированные префиксы), mblng – nglmb 'дряхлый' (циркумфиксы противоположной ориентации вокруг корня).

Мхлонго'; 9) um 'мама', от umame; 10) mawuhlale 'сядь, пожалуйста'; 11) uze umtshela uma efika 'скажи ему, когда он придет'.

Как знаменательное слово, силлабема ma представлена в 1-м примере (полнозначный глагол -ma 'стоять'), как служебное – в 11-м (союз uma 'когда, если'), часть основы (корня) – в 3-м и 9-м (-ma в phaphama и -ma- в umame), префикс – в 4-м (согласователь при энумеративе -phi) и 10-м (показатель хортатива перед полнозначным глаголом -hlala 'сидеть'), префикс, предваряемый гласным, – в остальных случаях. Наиболее древние правосторонние тенденции образования слов использованы в 1-м и 3-м примерах (удлинение корня -ma путем добавления к нему справа силлабемы na; получение производного корня -phaphama в результате редупликации pha и прибавления силлабемы ma-, наиболее поздние левосторонние – в 10-м и 11-м (удлинение знаменательного корня -hlala 'сидеть' для образования хортатива как сложной модальной формы глагола с помощью частицы ma; препозитивное употребление слова ma перед корнем -fika 'приходить' для конструирования составной формы условно-сослагательного наклонения). Во 2-м примере использованы методы соположения слов-корней для образования синтагмы (ma 'постоянное явление' + -hamba 'ходить'), ее трансформирования в семантико-интонационное единство (основу) и снабжения инициальным гласным, превращающим полученную структуру в цельнооформленное существительное. Аналогичный прием применяется при построении композит umame (9), uMamhlongo (8) и uMadala (7):

[u(ma + me)], [u(ma + Mhlongo)], [u(ma + dala)], первыми частями основ которых являются силлабемы ma, а вторыми – силлабема me, термин родства -mhlongo и прилагательное -dala. Начало формирования этих слов из композит соотносится с наиболее древним состоянием (партитивно-посессивным строем и правосторонними тенденциями), конец – с поздним (пространственно-темпоральным строем и левосторонними тенденциями оформления существительных префиксами именных классов). В 4-м примере также зафиксировано соположение силлабем, присущее партитивно-посессивному строю: фузия, результирующаяся уподоблением звукового облика морфем, отсутствует; оба форманта являются моносиллабемами; их порядок и соотношение тонем, маркирующее вопрос, строго фиксированы. В 5-м примере корень существительного оформлен префиксом, предваряемым аугментом, в 6-м представлено объединение корня прилагательного с согласователем, происшедшее после «изъятия» ma из сферы влияния существительного и вовлечения в зону прилагательного: [а+ (ma-hhashi + ma) + dala] а + [mahhashi + (ma + dala)] a + [mahhashi + madala] amahhashi amadala. Эти события начались во время перехода от посессивно-партитивного строя к пространственному (сочетание правосторонних тенденций при образовании синтагмы «существительное + прилагательное» с циркумфиксным оформлением существительного) и закончились при пространственно-темпоральном (аугмент).

Развитие значений силлабемы ma в этих примерах объясняется так. Соотнесение с оппозицией «наличие связи – ее отсутствие» закрепило за ma значение «выражать связь». Реакция на следующую оппозицию (с. 309) добавила к ней сему аффирмативности. Дифференциация аффирмативных связей на постоянные и временные привела к возникновению семы партитивности – постоянства, поскольку именно постоянные связи были выражением партитивных отношений, так как они выявлялись у реалий, связанных между собой как неотделимые части целого и признаки, свойства, неотчуждаемые принадлежности объектов. В противовес партитивным, посессивные связи, которые всегда устанавливались временно, регистрировались у реалий, объединявшихся в целое не постоянно, а только на какой-нибудь период (см. отношения в таких совокупностях, как семья, коллектив, хозяин – слуга; человек – вещь и т. п.). Этот этап формирования значения ma отразился в употреблении ma в качестве полнозначного глагола: в 1-м примере посредством ma- фиксируется принадлежность некоторого признака вождю (сема партитивности), постоянство этого признака (сема постоянства) и две аффирмативных связи – между признаком и вождем (как необходимое условие установления партитивности) и между говорящим и вождем (как необходимое условие превращения пожелания говорящего в аффирмативную связь). Во 2-м примере также отчетливо видны семы постоянной партитивной аффирмативной связи между признаком и действием -hamba (действие, обогащенное этой семой, в дальнейшем снова воспринимается как признак). В 3-м примере исходное значение ma интерпретировать труднее. Сравнивая цепочку pha 'идеофон хлопанья крыльями, трепетания и полета' (с тоновым контуром 8–91) – -phapha 'хлопать крыльями, летать, как птица, трепетать, проявлять нервозность' – -phaphama 'встрепенуться, С. M. Doke, B. W. Vilakazi. Zulu-English dictionary. Johannesburg, 1953. P. 641.

пробудиться, стать окрыленным, трепещущим', можно отметить, что с помощью суффикса -ma фиксируется стативность – переход от действия к состоянию: действие «хлопать крыльями», которое регистрируется как временный, отчуждаемый признак реалии, связывается с ней посредством -ma и превращается в ее неотъемлемое свойство, качество, состояние (например, человек может проявлять или не проявлять свойство окрыленности, но не обладать им, не разрушая себя и не превращаясь в неокрыленного человека, не может). Это подсказывает, что антиномия действий и состояний является производной от оппозиции посессивности – партитивности и что это две различные ипостаси противопоставления временных связей постоянным.

Семы неотъемлемости и постоянства заметны и в остальных иллюстрациях. Так, 8-й пример показывает, что при партитивнопосессивном строе, женщина рассматривалась не как самостоятельное суверенное существо, а как неотъемлемая принадлежность клана, поэтому формант, с помощью которого этот тезис закреплялся в языке, выполнял и функции показателя женского (дочернего) рода (ср. также оппозицию n – ma в паре inkunzi 'бык' – inkomazi 'корова', где самка регистрируется как неотъемлемая постоянная принадлежность, о чем свидетельствует значение форманта ma в комплексе: ma + zi + о-огласовка корневой финали, а самец – как временный посессор, – см. формант n в комплексе: n + zi + u-огласовка корневой финали). Регистрация постоянства признака «старый» лежит в основе функционирования ma в 7-м примере: старейший – это «всегда старый» (для родителей, детей, внуков, правнуков и т. д.).

Значение силлабемы ma в 9-м примере выявляется при сравнении употребления существительных umame и um. Так, umame, как следует из языковых примеров, – это женщина клана говорящего, которая родила его или воспитала (ср. umame owangizalayo 'мать, которая меня родила' – umame wesiбili 'мачеха', букв.: «вторая мать»). Это может быть также женщина, которая родила или вырастила жену (мужа) говорящего, т. е. теща или свекровь. Кроме того, любую женщину клана, независимо от того, есть у нее дети или нет, юноша этого клана может называть umame. И значит, термин umame может быть адресован к любой взрослой женщине, «принадлежащей клану». Но не только к ней. Посредством слова umame можно выразить нежность к маленькой девочке, желая подчеркнуть, что она является символом (неотъемлемой принадлежностью) материнства, женственности, кровной связи. Семы «рожавшая» и «взрослая» оказываются факультативными, и только значение партитивности, аффирмативности и связности – обязательным.

Это общее значение проявляется и в употреблении слова umame как термина уважения по отношению к любой женщине (в результате расширения представления о родоплеменном клане до представления о человечестве). В отличие от umame, слово um употребляется только, когда идет речь о родной матери говорящего, т. е., кроме сем партитивности, аффирмативности и связности, в нем есть значение непосредственной связи с говорящим, которое возникло (с.

309) в результате дифференциации постоянных связей на опосредованные и непосредственные. Развитие значения umame um свидетельствует об эволюции языкового сознания, состоящей в преобразовании представления о женщине как «принадлежности клана» в представление о женщине как «принадлежности клана со своей непосредственной принадлежностью – ребенком». Это означает, что в обществе состоялся переход от имущественных отношений, при которых ребенок был собственностью клана, к отношениям, при которых ребенок стал собственностью женщины, которая его родила (она все еще оставалась собственностью клана). Данный пример также показывает, что среди правосторонних приемов деривации существовали не только такие, с помощью которых исходные слова удлинялись, но и такие, которые приводили к сокращению силлабем, и что в эпоху партитивно-посессивного строя функционировали не только моносиллабемы, а и многосложные корни, причем корни, относящиеся к наиболее древнему лексическому пласту – терминам родства. Возвращаясь к силлабеме ma, можно отметить, что наличие у нее сем связности – аффирмативности – партитивности – постоянства – непосредственности, эксплицированных в процессе анализа примеров 1–4, 7–9, служит ключом для понимания, почему эта силлабема стала формантом, посредством которого в зулу и других языках банту регистрируется парность (см. абстракцию от понятия о двух неразрывно связанных частях, непосредственно объединяемых в целое общностью оси, состава или структурных связей, – существительные с префиксом -ma-, предваряемым аугментом a: amehlo 'глаза', amakhala 'ноздри', amadolo 'колени', amaбele 'гру ди' и т. д.), массовидность (как обобщение понятия о множестве частиц, находящихся в неразрывных, непосредственных, постоянных связях: amanzi 'вода', amazolo 'роса', amasi 'простокваша' и т. д.), двухчастность или многочастность структуры (при дальнейшем развитии пространственно-темпоральных представлений это значение привело к превращению ma в символ пестрых, многоцветных, полосатых, разноструктурных, многоступенчатых, дуалистических реалий, имеющих, например, душу и тело, форму и содержание, свет и тьму, добро и зло, ядро и оболочку, константную и изменяющуюся или эманирующую части и т. д.), а также связность элементов совокупности, целого и частей, говорящего и реалии, признака и предмета. Наличие этих сем обусловило функционирование ma в качестве именного показателя и согласователей ama, ma (4–6-й примеры).

И, наконец, в 10–11-м примерах представлено наиболее сложное значение силлабемы ma, которое сформировалось у нее вследствие прибавления к семам связности – аффирмативности – партитивности – постоянства – непосредственности темпоральных значений, развившихся при темпорально-пространственном строе в процессе дифференциации связей на мысленные – физические (устанавливаемые во внутреннем времени-пространстве vs имеющие не только прообраз внутри мозга, но и материальное выражение во внешнем времени – пространстве). Эта дихотомия обогатила ma семой «мысленной связи». Благодаря последней, силлабема ma стала использоваться как показатель вежливого императива (ср. мысленный и физический «нажим» на собеседника), a слово uma превратилось в союз, выражающий мысленную непосредственную связь между событиями, которые регистрируются говорящим как неотъемлемые части друг друга и вследствие этого одно выступает как условие, предпосылка, причина или время осуществления второго.

5. Аналогичный анализ остальных показателей именных классов в зулу и других языках банту свидетельствует, что они прошли такой же путь развития, как силлабема ma. Они зарегистрированы не только как грамматические форманты, но и как самостоятельные слова (знаменательные и служебные) или лексемы. В роли строевых элементов они встречаются в составе не только имен, а и других частей речи, не только в препозиции, но и в постпозиции или в виде циркумфиксов. Например, постфиксное функционирование локативных формантов в шумбва (F23) представлено в словах ekwingiramo 'он входит внутрь', ekwikarishako 'он сидит внизу', а циркумфиксное – в hafundaho 'это пространство'1. Аналоги тех же силлабем в суахили также могут употребляться в постпозиции:

alimo (a1iро, aliko) kwenda 'куда он идет'; с их помощью могут быть образованы составные предикативные формы: alimukulima 'он обрабатывает землю' (букв.: «он в процессе обработки»), alipakulima 'он начал обрабатывать землю' (букв.: «он вступил в непосредственный контакт с обработкой»), alikukulima 'он собирается начать обрабатывать землю' (букв.: «у него нет непосредственного контакта с обработкой»), которые свидетельствуют, что сначала (в эпоху развития правосторонних тенденций при партитивно-посессивном строе) сформировались синтагмы как цепочки силлабем, современными аналогами которых являются структуры типа: [a + li + mu + ku + (li + ma)], а затем (при появлении левосторонних тенденций в эпоху пространственного строя) синтагмы стали интерпретироваться как слова, и силлабемы превратились в формативы – лексему lima и ее префиксы. Архаическое значение зафиксировано в буквальном переводе, более позднее передано посредством видовременных форм глагола. В этой связи можно отметить, что наречия места в суахили (пространственный строй) являются собственными, а времени (пространственно-темпоральный) – арабскими заимствованиями (ср. 'после' – nyuma уа и baada; 'до, перед' – mbele уа и kabba ya; 'в' – katika ya, katiya и tahalifu).

6. Значение всех силлабем, выступающих в роли показателей классов, может быть охарактеризовано как результат абстракции от процесса возникновения и последовательного наслоения друг на друга сем, в которых «закреплены» ответы «да – нет» речевого коллектива, фиксировавшие на каждом этапе дуализации его реакцию на «освоение» объективной действительности. Моделью развития вербального сознания исследуемого речевого коллектива является древовидная система, каждый узел которой, образно говоря, представляет собой почку, выбрасывающую две ветви – две возможности («да – нет») ответа речевого коллектива на вопрос, задаваемый человеческим сознанием в отношении очередного свойства изучаемой материи: обладает признаком связности? связности постоянной? постоянной и контактной? и т. д.

Д. А. Ольдерогге. Определение времени и пространства в языках банту (локативные классы) // Памяти В. Г. Богораза. М.–Л., 1937.

Языковое развитие – непрерывный процесс. Эволюция языкового сознания и артикуляционных навыков, обусловливающая возникновение категорий и средств их языковой фиксации, происходит в языках банту и сейчас. Новый этап, события которого разворачиваются у нас на глазах, знаменуется увеличением темпоральномодальных категорий, вызываемым дуализацией временипространства на внутреннее – внешнее, и формированием средств, повышающих компрессию информации. Это приводит к расширению модальной подсистемы глагольных форм, возникновению модально-темпоральных союзов, формированию особой части речи – копулятивов как результата присоединения темпоральномодальных формантов не только к глаголам, но и к именам, возникающего вследствие фиксации темпорально-модальных характеристик как у действий, так и у предметов. Эти явления воспринимаются как рост глагольности и превращение предикативности в доминанту грамматических значений.

У существительных произошло появление темпоральных сем и ослабление пространственно-партитивных. Это привело к переструктурированию именных классов, иерархия которых стала строиться в терминах двух пространственно-временных систем (внутренней – внешней), описанных на с. 16–21 при характеристике зулу.

Все больше генерализуется категория числа. Из средства, с помощью которого фиксировалась связность элементов в составе совокупности при партитивно-посессивном строе, форманты мн. числа превратились в языковые единицы, которые отражали результаты сложения пространств, занимаемых реалиями, а затем в символы процесса счета, когда каждой пространственной единице ставится в соответствие единица времени. Эталонирование множеств посредством темпоральных единиц, абстрагированных не только от качественных свойств объектов, но и от их пространственных характеристик, сделало избыточной тенденцию обозначать мн. число серией формантов, а не одним каким-либо показателем. В результате началось разрушение пар ед. – мн. числа, построенных по принципу одно-однозначного соответствия. Вместо прежних пар стали появляться корреляции, при которых один и тот же показатель мн. числа обслуживает несколько классов. Этот процесс в настоящее время охватил все языки банту. Особенно сильно унификация классов мн.

числа происходит в случае билингвизма. Например, приехавшие в СССР африканцы, говорящие на таких языках и диалектах группы H, как киконго, вили, беембе, яка1, йомбе и куньи, при параллельном владении лингала, из 100 слов, которые в других языках банту во мн. числе приобретают показатели 2-го, 4, 6, 8, 10 и 12-ro классов, около 90 употребляют с одним и тем же префиксом ba (показателем 2-го кл.), например: mwana 'ребенок' – bana 'дети', inti 'дерево' – bainti 'деревья', tima 'сердце' – batima 'сердца ', singa 'канат' – basinga 'канаты', mbunda 'барабан' – bambunda 'барабаны', bima 'вещь' – babima 'вещи' и т. д. (по данным студента ЛГУ А. Селестена, приехавшего в СССР учиться из Браззавиля, НРК; записи производились в 1984 г.). Аналогичные результаты дает обработка остальных материалов: примерно 9/10 существительных имеют унифицированную форму мн. числа и только около 1/10 еще участвуют в противопоставлении классов.

Этот процесс сопровождается разрушением традиционной системы согласования – вместо префиксов, фиксирующих формальнограмматический класс «хозяина», все чаще начинают употребляться морфемы, с помощью которых регистрируются его семантические характеристики. Аналогичные явления наблюдаются во всех языках. Поэтому даже там, где разрушение системы классов не столь заметно, как в киконго, грамматическое согласование постепенно отходит на периферию и заменяется семантическим, – см., например, в зулу: Amaxhegu (1) nezalukazi (2) бayahleka (3). 'Старики (1) и (2) старухи (2) смеются (3)', где в сказуемое введен согласователь ба - по 2-му кл., а в роли подлежащего выступают существительные 6-го и 8-го кл.; Ikati (1) nengwe (2) nofudu (3) zeqile (4). 'Кот (1), леопард (2) и (3) черепаха (3) убежали (4)', где субъектным согласователем является префикс zi- по 10-му кл., а «согласован» он с существительными 5-го, 9-го и 11-го кл., и т. д. Сущность смыслового согласования состоит в том, что в слово, связанное с существительным, вводится не согласователь по классу этого существительного, а какой-либо иной, как правило, наиболее близкий по значению или самый употребительный. Поэтому в зулу префикс ба- оказывается представителем класса людей, a zi- – животных, независимо от того, какую форму имеют показатели классов, употребленные в названиях этих реалий.

Во всех языках банту все больше развивается категория обстоятельств. Она расширяется за счет имен и композит на базе темпорально-модальных значений, формирующихся в языковом сознании. Аналогичный процесс семантической эволюции наблюдается в сфере демонстративов, прилагательных и наречий. Вес имени уменьшается, вес глагола увеличивается. Например, в современных текстах на языке зулу глаголов примерно в два раза больше, чем в их переводах на русский язык, потому что многие зулуские глаголы соответствуют русским наречиям, предлогам, союзам и модальным словам. Общей тенденцией развития синтагматики оказывается вынесение грамматической информации влево от лексической и создание своего рода информационных центров, которые освобождены от лексического значения и служат для передачи целевой установки, а также всевозможных характеристик, в терминах которых говорящий описывает события, фиксируемые посредством лексем.

Выделяется особый класс служебных глаголов, которые используются для образования аналитических форм, передающих разнообразные оттенки субъективных и объективных модальностей. Значимый глагол начинает все чаще употребляться в одной форме, которая соответствует деепричастию, причастию или инфинитиву индоевропейских языков. Формы глагольного спряжения функционируют неравномерно и, например, в зулу из нескольких тысяч элементов видовременной парадигмы встречается около двухсот. Начинается спецификация глаголов, приводящая к тому, что одни глаголы специализируются для передачи лексических значений, вторые – грамматических. Так, служебные и дефективные глаголы в зулу передают значения интенсивности, инхоативности, континуативности, результативности, ингрессивности, многократности, однократности, семельфактивности, временной соотносительности, субъективной и объективной модальности, а знаменательные глаголы служат лишь для называния типа действия и фиксации его связей с объектами (или субъектами), например, в следующих предложениях: Akawe (1) awuthanda (2) umoba (3). 'Он (1) очень (1) любит (2) сахарный (3) тростник (3). Asisale (1) seqe (2). 'Мы (1) бы (1) лучше (1) убежали (2)'. Sanga (1) sangahlokoma (2). 'Пусть (1) бы (1) мы (1) запели (2) от (2) радости (2)'. Ngilokhu (1) ngithanda (2). 'Я (1) все (1) еще (1) люблю (2)'. Yaza (1) yafika (2) ingwe (3) iphethe (4) impunzi (5). 'Наконец (1) появился (2) леопард (3), неся (1) антилопу (5)'. Бazinge (1) бemdelela (2) njalo (3). 'Соплеменники всегда (1) презирали (2) его (2)'. Asho (1) ngenhliziyo (2) athi (3) selokhu (4) aбakhona (5) akazange (6) ake (7) amбone (8). :Про (2) себя (2) он (1) сказал (1 + 3), что никогда (6), ни (7) разу (7) в (7) жизни (1),не (6) видел (8) такой (8) красавицы'. Uma (1) kugcagca (2) izintombi (3) kudilike (4) amaphoyisa (5) akwaHulumeni (6) ezobeka (7) ukuthi (8) lingaphindi (9) lichiteke (10) igazi (11). 'Когда (1) устроили (2) свадьбу (2), свалилась (4), как (4) снег (4) на (4) голову (4), правительственная (6) полиция (5) наблюдать (7), чтобы (8) снова (9) не (9) пролилась (10) кровь (11)'.

Доминантой развития артикуляционных процессов является угасание роли тона, усиление количественно-качественных оппозиций гласных, приводящее к их более дробной дифференциации, увеличение роли растворных различий и противопоставлений по горизонтали – вертикали взамен напряженности – интенсивности, переход к артикуляции исключительно во время эксплозии, факультативное оперирование резонаторами и ослабление их влияния на образование звуков, упрощение механизма образования фонем путем ослабления влияния резонаторов, переход от использования разнообразия возможностей тембрового механизма к анализу и синтезу речи преимущественно регистровыми средствами и т. п. изменения, становление которых наблюдается во всех языках банту и регистрация которых входила в одну из основных задач исследования, предпринятого в данной монографии.

7. Исследование морфемного шва между основой существительного и именным показателем в современных языках банту свидетельствует, что во всех языках звуковой облик корня определяет звуковой облик префикса. В частности, разновидность назального зависит от того, какую инициаль имеет корень: если тот начинается на билабиальный согласный, в префиксе стоит билабиальный назальный, если в инициали корня функционирует дентальный согласный, назальный префикса также является дентальным, и т. д.

Специализация префиксов в зависимости от корней учитывает множество параметров: деление основ на односложные и многосложные, высокого и низкого тона, простые и редуплицированные, исконные и заимствованные, исходные и деривационные, с вокалическими и консонантными инициалями, с гласными переднего и непереднего ряда, высокого и невысокого подъема, с согласными сонорными и несонорными, назальными и неназальными, латеральными и не латеральными, сегментированными и несегментированными, и т. п.

Эта закономерность является одним из свойств, присущих всем языкам банту, и проявляется в сфере преимущественного большинства классов. Более того: она свойственна не только банту, а и многим другим африканским языкам, родство которых с банту сейчас представляется несомненным1. Различные реликтовые явления, засвидетельствованные в регионах языков, расположенных в географической изоляции (с. 66), диахронические сведения, которыми располагает африканистика, многочисленные следствия, к которым приводит проявление данной тенденции в ареале языков банту и за его пределами, – все это показывает, что доминация основы над префиксом и его уподобление основе не только существовали в эпоху возникновения систем именных классов как групп существительных, каждая из которых имела своим означающим определенный префикс (парадигму алломорфов), но и были тогда значительно сильнее, чем в наши дни. Наличие этой закономерности во всех языках банту позволяет предположить, что на этапе формирования именных классов, происходившего при переходе от партитивнопосессивного мировоззрения к пространственному, исследуемые языки образовывали единую общность, и их дивергенция еще не произошла.

Это подтверждается не только фонетическими чередованиями, связанными с ассимиляцией префиксных фонем в подсистеме предметных классов, но и акцентологическими особенностями структуры слова: отсутствием ударения на префиксе, наличием высокого тона или ударения на инициали основы, пролонгизацией корневых гласных, локализацией точек перегиба восходящих и нисходящих тонов на корне, ритмическими чередованиями вдохов и выдохов, соотносимых с типами тональных контуров основ и префиксов, направленностью изменений и их характером при таких фонетических процессах, как назализация, фарингализация, лабиализация, соноризация и т. п., а также многими другими явлениями, описанными выше.

Поэтому ситуации, при которой существовало по одному показателю на класс – для всех существительных, входящих в данный класс, – никогда в реальной языковой истории не было и не могло Actes du Colloque International du CNRS. I–III. Viviers (France), 4–16 avril 1977.

SELAF. Paris, 1980.

быть: праформы префиксов именных классов1 – это чистейшие абстракции, допущение о реальном функционировании которых противоречит звуковому строю языков банту, их ритмомелодическим особенностям и грамматическим структурам. Многообразие алломорфов, представленных в каждом именном классе современных языков, некогда было значительно обширнее, поскольку разветвленнее было многообразие основ, которое сокращается из-за угасания тональных оппозиций и роли тона в звуковой структуре. Более сильным было и взаимодействие префиксов с основами, так как на наших глазах затухают все фонологические оппозиции, кроме противопоставлений, связанных с местом образования начального согласного основы и степенью его сонорности.

Если прабанту, действительно, существовал в виде койне или совокупности диалектов, то на том этапе, когда в нем возникли именные классы, было, с одной стороны, многообразие основ и, с другой, многообразие формантов, которые функционировали перед ними. Между элементами обоих многообразий была установлена корреляция, при которой происходило формирование пар (препозита + основа) и уподобление звукового облика препозит звуковым обликам корней. Соответственно префиксов в каждом классе возникло столько, сколько в нем было различных типов основ – различных по фонологическим и тональным признакам.

Попробуем: представить, как должен был развиваться в этом случае глоттогонический процесс.

Исходную точку образования систем именных классов можно соотнести с синкретичным консонантно-вокалическим коэффициентом, который имел недифференцированные темброворегистровые характеристики и был противопоставлен отсутствию такого коэффициента рядом с силлабемой, обозначавшей реалию слева. Синкретичный коэффициент употреблялся для того, чтобы зафиксировать, что данная реалия находится в соединении с какойто другой реалией, т. е. имеет бытие в мире остальных реалий, соотнесена с ними, существует и может быть обозначена языковой единицей. Отсутствие коэффициента обозначало, что языковая едиLa classification nominale dans les langues ngro-africaines. Paris, 1968.

K. Meinhof. Grundzge einer vergleichenden Grammatik der Bantusprachen. Berlin, 1906 и др.

ница не соотносится с реалией, связанной с другими реалиями, а существует как бы сама по себе, вне связей и отношений в объективной действительности. Поэтому присоединение консонантновокалического коэффициента к силлабеме превращало ее в существительное (слово, которое опредмечивает реалию), а изъятие коэффициента осуществляло обратный переход: от существительного к лексеме или к слову, которое из названия предмета преобразовывалось в заместитель предмета, или квази-существительное (ср. с отмеченными на с. 281 функциями аугмента в современных языках банту).

Возникновение дифференциации связей на постоянные и временные в окружающем человека мире привело к появлению означающего этой дифференциации в вербальном мире. Таким означающим было противопоставление двух состояний назального резонатора – активного и пассивного. Постоянство связей между реалиями фиксировалось с помощью активизации назального резонатора, временность – отсутствием назализации. Из одного синкретичного коэффициента возникли два: назальный и неназальный.

Первый регистрировал постоянное присоединение одной реалии к другой, второй – временное. Следующий этап развития способов отражения объективной действительности был связан с фиксацией реалий, соединенных с говорящим, и реалий, соотносимых друг с другом, но с говорящим не связанных. Выражением этой антиномии в языке была оппозиция растворных различий. Связанность с говорящим регистрировалась сужением голосовых связок и образованием узкорастворных звуков, а отсутствие связи с говорящим при наличии связей между реалиями, существующими независимо от говорящего, – расширением голосовой щели и артикулированием широко растворных звуков. В этой оппозиции узкорастворный звук был синкретичным, а широкорастворный, как показывают данные современных языков, имел а-окраску. В итоге произошла дифференциация каждого из синкретичных консонантно-вокалических коэффициентов (назального и неназального) на два типа, различающихся степенью раствора речевого канала: с помощью узкорастворной артикуляции обозначались связи с говорящим, посредством широкорастворной – связи между реалиями. При этом активизация назального резонатора использовалась для обозначения постоянных (партитивных) связей, а противоположное состояние резонатора – для фиксации временных (посессивных) связей.

Далее связи, в которых участвовал говорящий, стали подразделяться на два вида: непосредственные и опосредованные. Для маркирования этой оппозиции было использовано движение «по горизонтали» (от губ к гортани, и наоборот). Растворные различия начали интерпретироваться как движение «по вертикали» («высокий – низкий подъем»). Недифференцированные нейтрализованные узкорастворные огласовки распались на i-огласовку (передний ряд высокого подъема) и u-огласовку (задний ряд высокого подъема) в противовес а-огласовке (средний ряд низкого подъема). Таким образом, с помощью трех оппозиций: 1) постоянная – временная связь (активизация назального резонатора – отсутствие таковой); 2) связь с говорящим – связь между реалиями вне говорящего (узкий – широкий раствор); 3) контактная – дистантная связь (передняя – задняя часть ротовой полости) стали различаться шесть типов отношений, с помощью которых осуществлялся процесс вербального отражения. Каждое отношение имело языковое выражение – показатель связи, присоединением которого к силлабеме, фиксировавшей некоторую реалию, говорящий как бы производил ее «прикрепление»

к чему-то (к себе или к другой реалии).

Например, если говорящий хотел отметить, что он (2) временно (1) связан с какой-то реалией, существующей вне него на некотором расстоянии от него (3), производился ряд артикуляционных движений, результировавшихся пассивным состоянием назального резонатора (1), узким раствором голосовых связок (2) и продвинутостью назад артикуляции (3). В итоге возникал u-образный звук, который предварял силлабему, обозначавшую данную реалию (ср. существительные 1-«а» кл. в зулу: uбaбa 'мой отец', umame 'моя мать' и т. п.), и служил для обозначения ее связи с говорящим (т. е. проклитика u выступала как заместитель говорящего, к ней справа присоединялась силлабема баба, и возникало цельнооформленное слово uбaбa). Если говорящий фиксировал, что он (2) соединился с другой реалией на некоторое время (1) таким образом, что она стала не отделимой (3) от него (см. ситуации, описываемые словосочетаниями 'брать что-либо в рот, в руки' и т. п.), комплекс артикуляционных движений был иным: хотя назализатор оставался пассивным (1), а раствор голосовых связок – узким (2), артикуляция продвигалась вперед (3), и возникал i-образный звук. Желая пометить какую-либо реалию указанным отношением, говорящий предварял силлабему, посредством которой обозначал эту реалию, своей энклитикой, выступавшей в роли проклитики перед названием реалии (см. инициальные i, yi перед моносиллабическими императивами, а также iобразный призвук перед существительными в нсенга и других языках, превратившийся впоследствии в аугмент, с. 199). Аналогично:

чтобы указать, что некоторая реалия связана с ним (2) постоянно (1) и непосредственно (3), говорящий при узком растворе голосовых связок (2) и переднеязычной артикуляции (3) активизировал назальный резонатор (1), следствием чего оказывался i-образный звук (см. существительные 9–10-го классов во многих языках с назальной инициалью основы, обозначавшие некогда части тела, болезни, еду растительного и животного происхождения, а также другие неотчуждаемые принадлежности говорящего). Такую же природу имеют и остальные назальные частицы,, развившиеся впоследствии в префиксы всевозможных типов, рассмотренные выше (um-, mu-, un-, uN-, an-, aN-, ma- и т. д.). Из этого видно, что по своему происхождению аппарат проклитик, существующих в современных языках банту, был аппаратом «энклитик говорящего», имя которого не упоминалось, а воссоздавалось путем указания на соответствующую энклитику, регистрирующую его отношение к реалиям, описываемым посредством данного речевого высказывания. Другими словами, энклитики употреблялись для обозначения всевозможных ролей говорящего по отношению к окружающим его реалиям, и это являлось одним из средств правосторонней техники, развитие которой происходило в этот период (с. 312). Со временем антропоцентризм стал ослабевать, и роли говорящего начали переосмысляться как роли реалий по отношению к нему. Энклитики превратились в проклитики, и их дальнейшее развитие происходило в русле языковых процессов, имеющих левостороннюю направленность.

Различные силлабемы по-разному реагировали на эти преобразования. Среди них были такие, которые употреблялись всегда в одной и той же функции по отношению к говорящему (например, в функции, обозначавшейся посредством вокалического коэффициента, имевшего u-образную окраску и охарактеризованного выше).

Эти силлабемы, в результате постоянного употребления с одной и той же энклитикой говорящего, начали складываться с ней в постоянные единства; в итоге энклитика превратилась в префикс, а композита – в термин родства. Поскольку а-образная энклитика говорящего фиксировала наличие временной связи, которая устанавливалась между реалиями независимо от говорящего, этот формант развился в показатель независимого от говорящего соединения реалий в совокупность, результатом которого было возникновение категории множественного числа (в случае равноправия членов совокупности) и посессивности (при подчиненном характере контактов между членами совокупности): ср. роль форманта а в композите: а + uбaбa 'мой отец' (au)бaбa oбaбa 'отцы' (т. е. oбaбa = uбaбa + uбaбa +..., где а играет роль оператора конъюнкции и предваряет соединяемые элементы) с ролью форманта а в композите ilanga laseNalal 'солнце Наталя', где la (в lase) = li +а и а инфигируется в последовательность связываемых силлабем.

Поэтому можно предположить, что, в силу избирательности, существовавшей между моносиллабемами и энклитиками, из совокупности моносиллабем, употреблявшихся с перечисленными энклитиками говорящего, выделилось шесть групп существительных, которые обозначали реалии, находившиеся в постоянно-контактных (i), постоянно-дистантных (u), временно-контактных (i), временнодистантных (u) связях с говорящим, а также в постоянных () и временных (а) связях друг с другом. Кроме того, были силлабемы, которые могли употребляться с несколькими энклитиками (в зависимости от значения). Указанные шесть групп силлабем и были протосистемой именных классов существительных, функционировавшей при партитивно-посессивном строе. Они составляют наиболее древний слой в каждом классе. Это – термины родства (uгруппа), слова с назальными инициалями основ в составе существительных всех современных классов (существительные, основы которых начинаются на назальные композиты, развившиеся вследствие назализации инициалей основ при соединении их с -, -, образными энклитиками говорящего, – например:

-ntu, -Nkuku, Mfula и т. п. основы существительных в зулу), а также существительные с нулевыми префиксами, в инициалях которых отмечаются различные призвуки,,, - типа (см. с. 199). Наиболее древним противопоставлением, как это следует из вышеизложенного, в этой протосистеме была оппозиция силлабем с назализованными и неназализованными основами и развившаяся на ее основе двухчленная иерархия (два класса, – см. противопоставление терминов родства и других слов с неназализованными инициалями, обозначавшими временные связи говорящего с реалиями, названиям животных, растений, частей тела и болезней с назализованными инициалями, обозначавшими постоянные связи говорящего – съеденными им реалиями, какими-либо своими частями и т. п.). Затем каждый класс распался на два подкласса, и возникло четыре класса, – и т. д. в соответствии с рассмотренным выше процессом дифференциации означающих.

Параллельно процессу сращения энклитик со следующими за ними силлабемами и постепенного образования указанных шести групп существительных шло формирование в самостоятельные силлабемы энклитик (например:,,, ma, mi, mu, na, ni, ngu, nga и т. д. из,,, – см. многообразие формантов в ямбаса на с. 336).

Каждая силлабема имела определенное значение, соотносимое со значением составляющих ее компонентов, и функционировала вместе с другими силлабемами, входя в состав различных композит.

Зарождение этих процессов относится к самому древнему этапу партитивно-посессивного строя, когда действовали правосторонние тенденции, а их эволюция сопровождает всю языковую историю.

Особенно значительно их роль в образовании систем именных классов стала проявляться при переходе от посессивнопартитивного строя к пространственному, когда были исчерпаны правосторонние тенденции развития слов из силлабем, и в жизнь вступили левосторонние тенденции. В эту эпоху к основам, с которыми срослись энклитики говорящего, вызвавшие назализацию инициалей этих основ, начали прибавляться слева препозиты, функционировавшие до этого в роли самостоятельных силлабем.

Эти препозиты впоследствии развились в префиксы, обычно фигурирующие как показатели именных классов. Причиной слияния префиксов с основами была эволюция супрасегментных характеристик, которая привела к образованию новых интонационных структур (см. с. 313–317). Втягивание препозит в систему классов, как показано на с. 313, началось с показателей аугментативности и диминутивности, выступавших в роли самостоятельных моносиллабем, и затем распространилось на остальные препозиты, передававшие всевозможные пространственные, а затем и темпоральные характеристики реалий, дифференциация которых определялась развитием вербального мышления и сопровождала переход от партитивно-посессивного строя к пространственному и темпоральному. Специфика этих преобразований отразилась на облике возникших во время них классов и обусловила в современных языках наличие трех подсистем – предметной, оценочной и локативной, каждая из которых имеет свою историю и свой статус в синхронии1.

Описанные выше материалы показывают, что локативные и оценочные классы отличаются от предметных и по значению, и по синтаксическим особенностям, и по форме образования. Так, предметные классы имеют префиксы, с помощью которых основы существительных превращаются в цельнооформленные слова. В отличие от них локативные префиксы присоединяются к уже «готовым»

словам. Это говорит о более позднем вовлечении формантов локативных классов в сферу функционирования согласовательных систем. Префиксы предметных классов служат для называния реалий, локативных – для фиксации пространственных отношений между реалиями. Это также свидетельствует в пользу гипотезы о более позднем возникновении подсистемы локативных классов и четко фиксирует этот период в относительной хронологии глоттогонического процесса как эпоху распада партитивно-посессивного строя и формирования пространственного. Различаются они и иными параметрами. В большинстве языков предметные классы участвуют в системе согласования, локативные – нет. За редким исключением, локативные классы, в противовес предметным, иррелевантны к категории числа. В локативных классах почти отсутствует синонимия формантов. Форма префикса, как правило, не зависит от фонетического облика основы. Это свидетельствует о различном характере процессов на стыке корня и префикса у предметных и локативных классов: в эпоху, когда начали функционировать силлабемы, впоследствии ставшие показателями локативных классов, связь между ними и прото-существительными осуществлялась механическим путем – как между отдельными словами (с помощью порядка слов), а в эпоху, когда возникли префиксы предметных классов, главенствовали законы фузии, вызываемой обертонами и приводящей к изменениям вокализма и консонантизма на стыке префиксов и основ.

Во многих языках префиксы предметных и локативных классов имеют также различное интонационное оформление (акцентологическую и тональную структуры, количественно-качественные характеристики гласных). По-разному они ведут себя при эволюции языковых форм, неодинаково реагируют на изменения артикуляциО протосистеме см.: Л. З. Сова. Синхрония и диахрония языков банту. С.

121140.

онных навыков и преобразование артикуляционной базы в случае билингвизма. Не совпадают у них характеристики и собственно звуковой субстанции – спектр фонем, подверженность фонетическим процессам, количественно-качественные характеристики фонем. Нет у показателей локативных классов и того диалектного многообразия, которое свидетельствует о множественности реализаций одних и тех же возможностей. Практически все они имеют стабильную форму, возводимую к одной и той же праформе. И хотя при их функционировании процессы назализации, фарингализации, лабиализации и соноризации играют немаловажную роль, супрасегментные явления, возникающие вследствие этих процессов в отдельных языках, носят фоновый характер, а основными оказываются особенности фономорфологического порядка.

Это подтверждает предположение, что показатели предметных классов, возводимые к назализованным, фарингализованным и лабиализованным инициалям корней, зарождались в недрах просодических преобразований, а показатели локативных и остальных предметных классов (например: li, ma, – см. с. 319–323), возникшие и функционировавшие в виде самостоятельных силлабем задолго до формирования системы классов, впоследствии влились в нее и образовали подсистему, характеризующуюся ослаблением роли супрасегментных явлений, стабилизацией фонемного состава слов и развитием левосторонних тенденций удлинения слова без изменения его внутренней звуковой структуры. Поэтому локативные форманты наиболее легко реконструируются, и их праформы воссоздаются одинаково всеми бантуистами.

Развитие показателей локативных классов из служебных слов – энклитик говорящего, ставших самостоятельными моносиллабемами, – подтверждается также их материальным тождеством с предлогами, наречиями, частицами и глагольными постфиксами, которые были втянуты в систему согласования уже после того, как сформировалась и функционировала подсистема предметных классов. Что касается оценочных классов, их судьба неотделима от предметных и локативных. Например, форманты, выступающие в роли аугментативных или диминутивных, материально тождественны показателям предметных классов, существующим в данном языке. В зависимости от условий коммуникации эти форманты выступают то как нейтральные по окраске, то как оценочные. Соответственно изменяются правила их функционирования – тонального оформления, сочетания с другими морфемами или основами. В первом случае эти форманты играют роль показателей предметных классов, во втором – оценочных.

В функции показателей оценочных классов они употребляются однотипно с префиксами локативных классов, не вошедших в систему согласования, и другими морфемами, передающими синтаксические связи – посессивные, инструментальные, темпоральные, локативные и т. д. Форманты оценочных классов двойственны по своей природе: по звуковой субстанции они тождественны показателям предметных, а по функциям – локативных классов. Возможно, двоякое употребление проклитик, присоединявшихся к инициалям существительных, – в роли оценочных формантов и в роли номинаторов, превращающих основы в цельнооформленные слова, – явилось тем фактором, который содействовал вовлечению и локативных служебных слов в сферу приименных префиксов в тех случаях, когда локативные моносиллабемы обозначали пространственные отношения существительных.

В остальных случаях они отошли к иным подсистемам – предлогам, наречиям, частицам или суффиксам и постфиксам глагольных форм. Например, используя в нсенга префиксы 7–8-го классов как пре-префиксы, можно передать аугментативное значение: muti 'дерево' – chimuti 'большое дерево', vimuti 'большие деревья'; аналогично форманты 13–12-го кл. употребляются для выражения диминутивного значения: muntu 'человек' – kamuntu 'карлик', tumuntu 'карлики'. В то же время, функционируя в качестве префиксов, эти морфемы служат целям, для которых предназначены показатели предметных классов: с их помощью образуются из корней слов цельнооформленные существительные, распределяемые на классы в зависимости от передаваемых ими посессивно-пространственнотемпоральных категорий.

Примеры этого типа представлены в преимущественном большинстве современных языков (см.: kilima 'горка', от mlima 'гора' в суахили, kamudzi 'деревенька', от mudzi 'деревня' в чева, kamuti 'деревцо', от muti 'дерево' в шона и т. д. на фоне функционирования тех же формантов в роли показателей предметных классов). Все это говорит, что система именных классов в языках банту является неоднородной и разбивается на различные подсистемы (локативную, предметную и оценочную), каждая из которых имеет специфический статус в синхронии из-за различной диахронии.

Показатели оценочных классов, скорое всего, возникли на том этапе, когда основы существительных уже обладали назализованными инициалями и развитие языка от правосторонних тенденций перешло к левосторонним. К этим основам могли присоединяться моносиллабемы, развившиеся из энклитик говорящего и функционировавшие как показатели предметных классов, либо те же моносиллабемы, но в функции пре-префиксов (как более поздняя форма эволюции этих морфем, возникшая на базе древних отношений, передававшихся между корнями, еще не оформленными префиксами).

Аналогично этому в новых условиях развивались показатели предметных классов, образовавшие второй слой препозит и наслоившиеся на основы с назализованными инициалями в виде префиксов. Прежняя зависимость уподобления облика префикса облику корня осталась в силе, но теперь эти процессы стали опосредованными в силу появившихся между новыми префиксами и старыми корнями промежуточных назальных проклитик, возникших из энклитик говорящего. Постепенно сформировалась новая задача: корреляция основ, образовавшихся из корней и проклитик, с новыми препозитами.

Эта задача в разных языках решена по-разному, что свидетельствует о том, что в период, когда она решалась, исследуемые языки уже не составляли единое целое и функционировали как самостоятельные образования. Результатом ее решения являются форманты, которые считаются префиксами именных классов в современных языках.

Их анализ показывает, что на этом этапе развития языков банту также не существовало по одному показателю на класс, а был представлен алломорфизм. Центральной оказалась проблема формирования категории, означающим которой стал аугмент (с. 280). Алломорфизм повсеместно определялся общностью артикуляционных процессов (свойство, перешедшее в дочерние языки из протосистемы) и теми различиями, которые в них возникли после дивергенции.

Так, общей чертой глоттогонического процесса является закономерность, в силу которой назализация корневой инициали может рассматриваться как причина возникновения в предынициали гоморганных назальных (m, n, ny, N), назальных гласных (,,, и т. п.), назальных полугласных (
в
DEN в В22b), слогов типа ГСн или СнГ, где Сн – назальный согласный, и т. д. Различия в системах алломорфов вызываются тем, как именно используют языки возможности, регистрируемые данной закономерностью. Например, при образовании показателей 6-го класса в ямбаса (А62): a -, n-, N-, oN-, EN-, ma-, mo-, mE-, m- реализуются одни возможности, а в ндзиндзиу (В74а) – другие: m-, -; ср. также префиксы 1-го кл. в нсенга (N41); um-, mu-, mw-, m8-, w-, u-, кете (L21): omu-, omw-, om-, on-, ong-, венда (S21): mu-, Nw- и т. д.

Аналогично: наличие префиксов hm-, hN-, hz-, hdz-, которые выступают в роли показателей 10-го кл. в сукума, может быть объяснено не общностью их происхождения из гипотетических формантов lni или n1, а единством артикуляции, которое наблюдается в наши дни и, по-видимому, имело место и прежде; инициальное h в этих префиксах – результат фарингализации, сопровождавшей назализацию, следы которой сохранились в виде гоморганных назальных, озвончения корневой инициали и других модификаций корневых фонем.

Не меньшую роль (с. 237) в формировании именных префиксов играли и процессы лабиализации. Так, все исследователи языков банту отмечают наличие в них большого количества лабиализованных фонем, обычно фиксируемых в виде сочетания согласного с полугласным. Вместе с другими закономерностями, отмеченными выше, эта черта создает своеобразие звукового строя языковой семьи, делает ее не похожей на остальные.

За всеми этими явлениями, фиксируемыми при анализе результатов речевой деятельности, стоит общность артикуляционной базы, которая их создает, однотипность резонаторного механизма, которым обладают говорящие. Европейское произношение отличается от артикуляции тех, кто говорит на языках банту, в первую очередь, тембровыми характеристиками: расслабленности губ проLa classification nominale dans les langues ngro-africaines. Paris, 1968. K. Meinhof.

Grundzge einer vergleichenden Grammatik der Bantusprachen. Hamburg, 1948.

тивопоставлена их напряженность, пассивному состоянию лабиально-фарингально-назального резонатора – активное. Бантуязычный носитель языка не артикулирует особых полугласных после согласных, но произносит эти согласные при большем напряжении губ, чем к этому привык тот, кто говорит, например, на индоевропейских языках. Возникающий при этом эффект лабиализации используется как грамматическое средство: в инициалях существительных с его помощью противопоставляются лабиализованные и нелабиализованные показатели классов, в финалях глаголов – залоговые формы (см. в зулу противопоставление суффикса пассива -wa остальным залоговым суффиксам – -ana, -isa, -eka, -ela).

Активное положение резонаторов связано с эксплозивноимплозивным характером образования фонем и особым толчковым ритмом, регулирующим создание интонационных структур (с. 242).

Ритмикой дыхания объясняется и возникновение циркумфиксных структур различного типа: циркумфиксного оформления основ префиксами и суффиксами в одних языках, циркумфлексных тонов в других, нанизывания гласных и согласных при образовании слов в виде консонантно-вокалических «матрешек» в третьих. С переходом от имплозивно-эксплозивного к эксплозивному речеобразованию, наблюдающимся в современных языках, эволюционирует характер артикуляционных навыков и звуковых структур, которые порождаются говорящими.

Например, изменяется дыхательный акцент, подчеркивающий инициаль слова. Вместо выделения начала слова с помощью назализации, фарингализации или лабиализации начинает использоваться иной прием – снабжение слов особыми фонемными «метками», которые играют роль префиксов, сигнализирующих о границах слов и их функциях в предложении. В ходе этих преобразований «сгустки» назальной, фарингальной и лабиальной интонации превратились в фонемы, а фонемы стали префиксами. Все части резонаторного механизма взаимосвязаны, поэтому активизация одной приводит, как правило, к возбуждению остальных (с. 245). Этим объясняется тембровая сложность большинства рассмотренных выше звуковых процессов (см. сочетание назального с фарингальным обертоном на с. 223, лабиального с назальным на с. 240 и т. д.), которая является причиной многообразия префиксов, образовавшихся в предынициалях основ в эпоху активизации резонаторов.

В наши дни наблюдается (с. 216) постепенное сокращение сферы влияния указанных процессов на формирование звуков; ослабевает сила процессов, их взаимодействие друг с другом, область использования артикуляции, при которой вступают в действие назальный резонатор и фаринкс, а вместе с этим исчезает противопоставление основного тона резонаторным. Это подтверждается и сокращением многообразия префиксов, и ослаблением избирательности связей между основами и префиксами, и уменьшением количества классов, которое наблюдается во многих языках, и многими другими явлениями.

Выше было показано, каким коммуникативным целям служит тонирование инициалей основ с помощью резонаторных обертонов и почему различные обертоны оказываются взаимодополнительными (с. 247). Все обертоны объединены общей функцией: превращать основу или корень в цельнооформленное слово. Их дополнительность и наложение друг на друга определяются аналогичными свойствами пространственных субкатегорий, означающими которых они являются.

Наслоение пространственных признаков на партитивнопосессивные привело к образованию сложной системы субкатегорий, которая реализовалась в языке посредством деления существительных на семантические классы (круглые – длинные, большие – маленькие, замкнутые – открытые, вертикальные – горизонтальные, однодольные – многодольные, парные – непарные, обладающие локацией в окружающем человека пространстве или нет, и т. п. распределения предметов). Для закрепления этой иерархизации в языке были использованы тембровые возможности артикуляционного аппарата, и многообразие обертонов было поставлено в соответствие с многообразием субкатегорий. Так сформировались предметные классы эпохи пространственного и пространственно-темпорального строя.

8. Лучшей иллюстрацией тенденций языковой эволюции, описанных выше, служат идеофоны. В языке зулу их очень много. В словаре по количеству входящих в нее элементов эта часть речи занимает третье место (после глаголов и существительных): на десять тысяч словоформ приходится примерно тысяча идеофонов.

Наиболее древние способы употребления идеофонов связаны с использованием правосторонних тенденций, приводивших к тому, что идеофон функционировал в качестве основного элемента синтагмы, а остальные слова дополняли его смысл и выстраивались справа от него.

Отношения в синтагме передавались порядком слов, например:

Cбa-cбa (1) amathonzi (2) ayamukа (3). 'Кап-кап (1) крупные (2) капли (2) сбегают (3)'. Бekumenywe (1) umhlangano (2) kodwa (3) do (4) amadoda (5). 'Собрание (2) созвано (1), но (3) мужчин (5) нет (4).

В 1-м предложении идеофон cбa в редуплицированной форме образует самостоятельное высказывание, соотносимое с остальной частью предложения по тому же типу, что два сочинительных предложения. Посредством идеофона передается ситуация в целом, не членимая на субъект и предикат,– аналогично тому, как это происходит при функционировании междометий. Во втором предложении идеофон выступает в роли «хозяина», от которого зависит в смысловом плане слово amadoda.

Если слово, сопровождающее идеофон, было не знаменательным, а служебным, происходило его объединение с идеофоном в семантико-интонационное единство и образовывалась композита, которая впоследствии начинала употребляться как основа глагола или существительного; например, к идеофону daбu, обозначающему разрывность, прибавилась моносиллабема ka, превратившаяся в суффикс, и образовалась основа глагола -daбuka 'разорваться, быть разорванным' (Ihembe (1) ladaбuka (2). 'Рубашка (1) разорвалась (2)').

Переход к пространственно-темпоральному строю, который знаменовался развитием левосторонних тенденций построения синтагм, изменил и способы введения в предложения идеофонов. За идеофонами сохранилась функция выражать лексическое значение описываемого действия или состояния, а грамматическая информация начала сосредоточиваться слева от идеофона – в информационном центре, роль которого взял на себя служебный глагол -thi.

Употребляясь с идеофоном, -thi превращается в связку без лексического значения. Единственной функцией этого глагола становится оформление идеофона показателями времени, наклонения, аспекта и синтаксических связей.

Например, идеофон cwe, введенный в предложение посредством глагола -thi, вместе с ним переводится словом 'искриться': Ummfula (1) uthi (2) cwe (3). 'Река (1) искрится (2 + 3)'. Показатель класса слова ummfula вводится в глагол -thi в виде префикса u-, а идеофон остается аморфным. В глагол -thi также вводится показатель времени и аспекта действия (ср.:Ummfula (1) wathi (2) cwe (3). 'Река (1) искрилась (2 + 3)').

Выступая в качестве связки, -thi может оформляться морфологически так, как это «нужно» говорящему для передачи действия или состояния, фиксируемого с помощью идеофона. Например, это могут быть формы времен любого из наклонений, а также безличные и релятивные конструкции: uthi, wathi, uthe, athe, kuthi, ukuthi, musa ukuthi, ngokuthi. Так, в предложении: Kuthi(1) bje (2) enzansi (3). 'На востоке (3) алеет (1 + 2)' глагол -thi стоит в безличной форме; в предложении Inkonjane (1) iyathanda (2) ukuthi (3) cuu (4) phezu (5) kwamanzi (6). 'Ласточке (1) нравится (2) скользить (3 + 4) над (5) поверхностью (6) воды (6)' глагол -thi стоит в инфинитиве; в предложении Musa (1) ukulithi (2) chthe-chthe (3) ifa (4) likayihlo (5). 'Не (1) проматывай (2 + 3) наследство (4) отца (5)' глагол -thi стоит в негативной форме императива.

Не является редкостью в этой функции и пассив от глагола -thi.

Например, в предложении: Kuhlalwa (1) kuthiwe (2) chme (3) nxa (4) kubenywa (5) igudu (6). 'Сидели (1) полукругом (2 + 3), когда (4) закурили (5) коноплю (6)', – идеофон chme вводится глаголом -thi, стоящим в пассивной форме -thiwe; субъектный согласователь указывает на неопределенный характер деятелей (ср. с неопределенноличными формами глаголов в русских предложениях типа:

'Говорят, что...', 'Считают, что...'). При употреблении с идеофоном глагол -thi становится переходным или непереходным в зависимости от целевой установки говорящего. Так, в словосочетании sathi cwe 'она искрилась' в глагол -thi нельзя ввести объектный согласователь, так как здесь -thi употреблен как непереходный; в словосочетании wathi hlthu 'он дернул' в тот же самый глагол можно ввести объектный согласователь: wasithi hlthu 'он дернул ее': ср.

также: Wathi со, со, со. 'Он цокал: «цо-цо-цо»' и Wawuthi bu, bu, bu.

'Он сбивал его (огонь): «бу-бу-бу»'.

Эти примеры иллюстрируют, с одной стороны, как изменяется языковая техника в процессе эволюции грамматического строя и, с другой, как приспосабливаются к нуждам каждой эпохи строевые элементы. Реликтовая категория «идеофон», наполненная новым содержанием в составе синтагматического целого, которое является формой ее реализации в наши дни, звучит не менее современно, чем единицы более позднего образования, – синтаксические согласователи, темпоральные союзы и форманты модальности. О пройденном ею пути свидетельствуют лишь особенности функционирования, соотносящие нас со всеми этапами развития языкового сознания, которые отразились в языках банту.