«Хазанов А. М. Кочевники и внешний мир. Изд. 3-е, доп. — Алматы: Дайк-Пресс, 2002. — 604 с. ISBN 9965-441-18-9 Книга заслуженного профессора антропологии Университета Висконсин в Медисоне, члена Британской Академии, ...»

Сборник статей, опубликованный Гэлати и Джонсоном (Galaty and Johnson, 1990), исследует различные скотоводческие системы пяти континентов и является наиболее широким и использующим новые данные обзором современного скотоводства. Однако предложенная издателями классификация подвижного скотоводства в терминах исключительно физической географии представляется достаточно спорной. Гэлати и Джонсон подразделяют подвижное скотоводство на скотоводство равнин (полуаридное скотоводство), пустынное и тундровое скотоводство (аридное скотоводство) и горное (вертикальное) скотоводство. В этой классификации такие разные типы скотоводства, как практикующиеся, например, в Мали и Индии, Сахаре и Ботсване, или в Андах и Марокко, предстают более сходными, чем это обстоит в действительности. На самом деле кыргызские горные скотоводы на Памире имеют много более общего с их соседями, казахскими скотоводами, являющимися типичными степными (равнинными) кочевниками, чем со скотоводами Тибета, не говоря уже о Кавказе и Андах. Следует также упомянуть два сборника статей о кочевом скотоводстве, изданных в Германии (Krushe, 1981; Scholz, 1991).

Обращаясь к последним публикациям о кочевниках евразийских степей, полупустынь и пустынь, я, прежде всего, хотел бы отметить книгу Голдена (Golden, 1992). Она является выдающимся достижением в данной области и автор, безусловно, слишком скромен, называя ее всего лишь «введением». В то же время, Кембриджская история древней Внутренней Азии (Cambridge History of Early Inner Asia) (Sinor, 1990) с концептуальной точки зрения не является очень успешным изданием.

Например, я не могу согласиться с весьма странным географическим и культурным определением Внутренней Азии, предложенным Синором.

Однако главы, посвященные отдельным кочевым народам за немногим исключением, написаны на высоком уровне. Барфилд (Barfield, 1989) развил далее новаторские исследования Леттимора (Lattimore) по истории Внутренней Азии и способствовал лучшему пониманию проблемы формирования государственности у кочевников данного региона. Важный вклад в этой области сделали работы Беквита (Beckwith, 1987), Джагчида и Ван Джэй Симонса (Jagchid and Van Jay Symons, 1989) и Волдрона (Waldron, 1990).

Претенциозная монография Гумилева (1989) о кочевниках евразийских степей, опубликованная в России, примечательна только своей тизмом. Это особенно прискорбно, потому что автор является сыном двух великих русских поэтов, Николая Гумилева и Анны Ахматовой.

Более любопытная общая книга о кочевом скотоводстве в евразийских степях (Крадин, 1992) была также недавно опубликована в России.

Автор все еще мыслит в рамках советской марксистской школы и продолжает использовать ее терминологию, хотя и честно указывает на ее многочисленные недостатки. Тщетно пытаясь разрешить это противоречие, он утверждает, что кочевое скотоводство является особой социо-экономической формацией. Эрнесту Геллнеру, возможно, понравилась бы эта книга как еще одно доказательство того, что марксизм все еще жив в постсоветском не-Союзе (см. Gellner, 1988a); что касается меня, то, следуя американской поговорке, я не хочу хлестать мертвую лошадь.

Заслуживают также внимания многочисленные публикации, посвященные истории отдельных кочевых народов и политических образований, их связям с оседлыми соседями и их подданными или правителями (Jagchid and Hayer, 1979; Golden, 1980; Да-лай 1983; Воробьев, 1983, Егоров, 1985; Morgan, 1986; Allsen, 1987; Halperin, 1987;

Jagchid, 1988; Rossabi, 1988; Ахинжанов, 1989; Endicott-West, 1989;

Manz, 1989; Кадырбаев, 1990; Ratchnevsky, 1991; Khodarkovsky, 1992;

Кляшторный и Султанов, 1992; Трепавлов, 1993). Этнографические и антропологические исследования менее многочисленны. Среди наиболее важных из них: Кузеев, 1978; Vainshtein, 1980; Szynkievicz, 1989;

Масанов, 1984; Жуковская, 1988; Вайнштейн, 1991. За редкими исключениями (Humphrey, 1983; Абылхожин, Козыбаев, Татимов, 1989;

Bawden, 1989; Жуковская, 1990; Black et al, 1991; Forsyth, 1992), до сих пор нет объективных работ по проблемам трансформации скотоводов в странах, где господствовали коммунистические режимы. Апологетические работы, публиковавшиеся в прошлом советскими и монгольскими учеными или некоторыми западными «попутчиками» вроде Леттимора, не заслуживают доверия. У меня есть основания надеяться, что в будущем новое поколение ученых в постсоветских странах исследует эти важные вопросы намного лучше.

Скотоводы и кочевники Среднего Востока (Турция, Иран, Афганистан) продолжают привлекать внимание многих ученых, причем особый интерес привлекают скотоводы Ирана (см. Oberling, 1974; Ehmann, 1975; Styber, 1978; Tapper, 1979a и Tapper, 1979b о шахсеванах; Digard, 1981; Garthwaite, 1983 о бахтиарах;

Black-Michaud, 1986 о лурах; Bradburd, 1990 о комачи; Beck, 1986 и Beck, 1991 о кашгаях; van Bruinessen, 1992 о курдах). Ряд монографий о скотоводах Афганистана описывают ситуацию, существовавшую до советского вторжения в эту страну (Shahrani, 1979; Barfield, 1981;

Tapper, 1991).

Среди наиболее значимых современных исследований в области истории и исторической антропологии, которые, в той или иной степени, относятся к кочевникам Среднего Востока, следует отметить следующие работы: книгу Бриана (Briant, 1982) о скотоводах и кочевниках в империях Ахеменидов и Александра Великого и на границах с ними; сборник статей о возникновении и истории государства Сефевидов (Savory, 1980); очерк истории бахтиаров (Garthwaite, 1983); сборник исследований, содержащий статьи по кочевникам в Каджарском Иране (Bosworth and Hillenbrand, 1983); монографии о кочевниках в Османской империи в период развитого средневековья (Lindner, 1983); и об образовании и трансформации кызылбашской системы (Reid, 1983); исследование об истории развития кашгайского политического образования (Beck, 1986); и диссертацию об индо-афганских государствах (Gommans, 1993).

Большинство последних исследований о скотоводах и кочевниках Ближнего Востока посвящено их изменяющемуся положению в новое время и в современную эпоху (см., например, Behnke, 1980; Lancaster, 1981; Shcolz, 1981; Fabiletti, 1984; Anderso, 1986; Janzen, 1986; Lan..

1987; Hobbs 1989; Peters, 1990 о бедуинах и скотоводах в арабских странах; Marx and Shmueli, 1984; Steward, 1986; Ginat, 987; Grossman, 1992 о бедуинах Израиля; Casanelli, 1982; Samatar, 1982 о Сомали;

Casajus, 1987; Spittler, 1989 о туарегах). Из других ценных исследований можно выделить книги о племенной династии Нашиди в Центральной Аравии (Al Rasheed, 1991;см. также см. Васильев, 1982), и о связи между политическими формами и бедуинской устной литературой (Meeker, 1979).

Определенное количество новых публикаций посвящено древним скотоводам и кочевникам Аравии и Стран Благодатного Полумесяца (Matthews, 1978; Vardiman, 1979; Dostal, 1979; Adams, 1981;

Eph'al, 1982; Shahid, 1984, 1984a; Anbar, 1985; Parker, 1986; Richard, 1987; Graf, 1989; Finkelstein and Perevolotsky, 1990; La Bianka, 1992), бедуинам в период раннего ислама (Crone,1980, 1987; Donner, 1981;

Пиотровский, 1985). Положение кочевников в мусульманских обществах Ближнего Востока рассмотрено в многочисленных публикациях Геллнера (см., например, Gellner, 1981). Их роль в исторических процессах в регионе описана в работах общего характера по формированию государств в Северной Африке (Berque, 1974; Laroui, 1977; Abun-Nasr, 1987), а также в более специальных публикациях (см., например, Berque, 1972; Brett, 1979; Levtzion, 1979; Noris, 1986;

Hamani, 1989).

На теоретическом уровне исследования по кочевникам Ближнего и Среднего Востока сопровождаются продолжающимися дискуссиями о природе сегментарных линиджных систем и племенных образований. Дискуссии включают такие вопросы, как степень и формы иерархичности внутри сегментарных систем и сущность племени: является ли оно культурной и идеологической или же политической категорией, и может ли оно быть приравнено к вождеству? Однако представляется, что дискуссия смещается скорее к проблеме характера взаимоотношений между племенами и государствами, включая роль племен в образовании государства, и наоборот (среди многочисленных публикаций по всем этим проблемам см.

Eickelman, 1981; Kuper, 1982; Ahmad and Hart, 1984; Crone, 1989;

Khouri and Kostiner, 1990). Я должен отметить, что в этой книге я преимущественно занят проблемами трайбализма скотоводов-кочевников. Поэтому в ней не уделяется специального внимания тому, что трайбализм на Ближнем и Среднем Востоке был также характерен для некоторых оседлых земледельцев, хотя, безусловно, большинство племен практиковали скотоводство (Tapper, 1990: 54;

ср. Dresh, 1989).

Я охотно готов признать, что чувствую себя незваным гостем в области изучения африканского скотоводства, основанного на ведущей роли крупного рогатого скота. До сих пор мне неПредисловие ко второму изданию приходилось проводить там какие-либо полевые исследования, или просто побывать в этой части света, и мое знание литературы об этом регионе довольно ограниченно. В частности, я недостаточно подготовлен, чтобы осуждать одну из наиболее ярких характеристик социальной организации африканских скотоводов — систему возрастных классов. Тем не менее я продолжаю настаивать на том, что африканские скотоводы, как и любые другие, не могли существовать только лишь за счет продуктов скотоводства. Большинство из них, в той или иной степени, были вовлечены в сельское хозяйство. Высокоспециализированное скотоводство в Восточной Африке, очевидно, возникло поздно. Большинство африканских скотоводов, в стадах которых особое место занимает крупный рогатый скот, имеют более эгалитарную социальную организацию, чем скотоводы в евразийских степях или на Среднем Востоке. Отсутствие у них постоянного и институционального лидерства, очевидно, может быть обусловлено сочетанием ряда факторов. Я могу отметить среди них экологические ограничения, очень незначительное распространение верховых животных, являющихся основой военного превосходства кочевников в других регионах;

и, наконец, последнее, но не по степени важности, — это отсутствие сильной и централизованной государственности в соседних оседлых регионах.

Современные работы по африканским скотоводам охватывают различные географические и культурные ареалы: зону Сахары и Сахеля (Beckwith, 1983; Dumas-Champion, 1983; Baroin, 1985; Adamu and Kirk-Greene, 1986; Bonfiglioli, 1988), Судан (Deng, 1978; Kelly, 1985; Robertshaw, 1987; Beck, 1988; Hutchinson, 1988; Johnson, 1989), Эфиопию (Carr, 1977; Almagor, 1978), Восточную Африку (Fukui andTurton, 1977;

Dahl, 1979; Langley, 1979; Schlee, 1979; Schneider, 1979; Tablino, 1980; Dyson-Hudson and McCabe, 1985; Rigby, 1985;Robinson, 1985; Laube, 1986;

Spencer, 1988; Калиновская, 1989; Schlee, 1989). Среди новейших публикаций следует упомянуть сборник, изданный Гэлати и Бонтом (Galaty and Bont, 1991), а также весьма оригинальную, но, на мой взгляд, малоубедительную монографию Микера (Meeker, 1989).

В дополнение к более или менее традиционным этнографическим и антропологическим исследованиям африканских скотоводов, налицо небывалый рост публикаций о современных проблемах их развития.

Очень выборочный и неполный список включает следующие работы:

Konczacki, 1978; Raikes, 1981; Sanford, 1983; Evangelou, 1984; Simpson and Evangelou, 1984; Glantz, 1987; Bovin and Manger, 1990; Stone, 1991;

Little, 1992, Baxter, n. d. (см. также многочисленные публикации различных институтов и агентств по развитию).

Новые исследования по кочевникам Тибета (Clarke, 1987; Goldstein and Beall, 1989, 1991) по вполне понятным причинам немногочисленны.

В течение последних двух десятилетий страна остается малодоступной для западных антропологов. Зато растет количество литературы по скотоводству в зоне северного оленеводства Фенноскандии и на Российском Севере. Новые исследования уделяют внимание как историческим, так и современным аспектам оленеводства (см., например, Ingold, 1976; Гуревич, 1977; Nickul, 1977; Ingold, 1980; Beach, 1986; Aikio, 1989; Крупник, 1989; Beach, 1990; Помишин, 1990; Beach and Aikio, 1992).

По причинам, разъясняемым в этой книге, в ней не отводится много места проблеме скотоводов Южной Азии. Все же некоторые новые публикации заслуживают упоминания. Книга Винка (Wink, 1990) содержит важную информацию о миграциях кочевников в Индию в средние века (см. также Азимжанова, 1977; Chaudhuri, 1990: 138— 44, 263—96). Современное положение скотоводов Индии рассматривается в сборнике, опубликованном Мисрой и Малхотрой (Misra and Malhotra, 1982; см.

также Sontheimer, 1976; Gadgil and Malhotra, 1979; Rao and Casimir, 1982;

George, 1985; Salzman, 1986; George, 1990; Gooch, 1992). Больше информации можно найти в малоизвестных, по международным стандартам, индийских журналах и правительственных отчетах с ограниченной циркуляцией.

Практически не упоминается в этой книге высокогорное или альпийское скотоводство (трансхьюманс) в Европе (включая Средиземноморье), а также на Кавказе, в Альпах, поскольку оно является и, вполне очевидно, всегда было не чем иным, как специПредисловие ко второму изданию ализированной отраслью сельскохозяйственной экономики (об археологических и исторических свидетельствах трансхьюманс и его эволюции в Европе см. Whittaker, 1988). Бродель был совершенно прав, отмечая, что «высокогорное или альпийское отгонно-пастбищное скотоводство (transhumance) даже в его самой неорганизованной форме, относится только к специализированной группе — пастухам. Оно основано на разделении труда и на оседлом земледелии, приносящем регулярные урожаи, со стационарными жилищами и деревнями» (Braudel, 1972: 87). В этом плане, горное скотоводство в Европе весьма отличается от полукочевого и кочевого скотоводства, практиковавшегося на Тибете или Памире. Его отличает то, что когда индивиды, общины или группы населения в Европе специализировались на скотоводческой деятельности, они никогда не составляли отдельного общества, а оставались частью оседлого общества, сохраняя тесные социальные связи с оседлым земледельческим населением. Они обычно разделяли его культуру и его основные ценности и нормы, хотя иногда в слегка измененной форме. Как Барфилд (Barneld, 1993: 5) остроумно заметил: «Хейди не является историей о швейцарской девушке -кочевнице, хотя каждое лето она пасла коров и коз». В этом отношении скотоводы, выпасающие лам в Латинской Америке, не представляют исключения (из последней литературы о них см. Orlove, 1977; Flores-Ochoa, 1979; Orlove, 1981; Browman, 1987; Brotherston, 1989; Flannery et al, 1989; Browman, 1990).

В Новом Свете индейцы-арауканцы в пампасах, по-видимому, представляли собой скотоводческое общество, пока они не были разбиты в ходе кампаний генерала Хулио Рока в 1879—1980 годах. Скотоводство в Новом Свете продолжают практиковать навахо (Navaho, Navajos), обратившиеся к этому роду экономической деятельности после восстания индейцев пуэбло в 1680 году (Underbill 1956: 41-3; Vogt, 1961: 296; Ellis, 1974:

309—24, 481; см. также Kluckhohn and Leighton, 1962; Downs, 1964a; Terrel, 1970; Iverson, 1981).

Я по-прежнему отказываюсь считать скотоводами индейцев Великих Равнин. Поскольку некоторые ученые критиковали мое мнение, я считаю себя обязанным обосновать его подробнее.

Многие исследователи согласятся с тем, что важнейшими характерными чертами культур индейцев Великих Равнин, имеющими отношение к данной дискуссии, являются следующие:

1. Как и скотоводческие культуры, они развились и функционировали в засушливой зоне, плохо приспособленной для мотыжного земледелия (Webb, 1931), и в обоих случаях наличие транспортных животных облегчало освоение широких территорий.

2. В отличие от скотоводческих культур Старого Света, культуры индейцев Великих Равнин не имели местных предшественников. Они не формировались спонтанно и не возникали в результате обычной диффузии. Напротив, они выросли из раннего колониализма. Культуры индейцев Равнин были созданы теми группами коренного населения, которые под давлением евро-американцев вынуждены были забросить или изменить свою прежнюю экономическую деятельность, включая мотыжное земледелие и приспособиться к новой географической и физической обстановке (Ewers, 1955: 152; Wedel, 1961: 284—92). Это приспособление было облегчено заимствованием лошадей и огнестрельного оружия.

3. За исключением собаки, лошадь была единственным одомашненным животным у индейцев Равнин; они не разводили овец и коз. Однако и лошадей у них было немного, не больше, чем по две на одного человека (Barsh, 1990: 104) Более того, племена Равнин не ели конину, разве что в редких случаях. Основой их экономики, ориентированной на удовлетворение непосредственных жизненных потребностей, была охота на бизонов, но весьма отличавшаяся от пешей охоты на крупную дичь и не имевшая аналогов в большинстве других охотничьих культур (Murdock, 1968: 13—15). Одним из немногих неполных исключений служит охота, практиковавшаяся некоторыми группами таежной и тундровой зон Евразии, которые держали одомашненных оленей преимущественно для транспортных целей или как приманку. В то же время, их хозяйство на протяжении многих столетий продолжало основываться преимущественно на добывании пищи.

4. Хотя лошади не предназначались непосредственно как продукт питания для индейцев Равнин, их наличие способствовало интенсификации охоты. Кроме того, наличие лошади привнесло некоторые элементы скотоводства в их хозяйство, поскольку этих животных надо было пасти, обеспечивать кормами и т. п.

5. Хотя лошадь в культурах индейцев Великих Равнин приобрела культурную и социальную ценность, имеющую аналоги в скотоводческих культурах, новая социальная стратификация и сопутствующие ей институты, такие как милитаризм, не обязательно были связаны именно с заимствованием этого животного (ср. Ewers, 1955). Надо принять во внимание также общие исторические условия, возникавшие в этом регионе, включая различные стороны воздействия евро-американцев.

То, как называть индейцев Равнин: конными охотниками или кочевыми скотоводами, во многом зависит от общей концепции скотоводства.

Если согласиться с Оливером (Oliver, 1962а: 35), что скотоводство является социокультурной системой, образом жизни, то надо будет обратить особое внимание на его сходство с верховой охотой индейцев Великих Равнин. Точно так же, если следовать Инголду (Ingold, 1986: 167), склонному подчеркивать подвижность как основной элемент кочевого скотоводства, различие между скотоводством и верховой охотой станет практически незаметным. Однако для меня скотоводство представляет собой особый тип (или скорее типы) экономики, связанной с производством пищи, и в этом отношении вполне отличающимся от верховой охоты. Индейцы Равнин не были типичными охотниками; тем не менее, они оставались охотниками. Поэтому главное направление экономики, основанной на присвоении пищи отличалось от скотоводческой экономики, основанной на производстве пищи. Соответственно, имеются четкие отличия как в характере периодических передвижений верховых охотников и скотоводов -кочевников, так и в факторах, определяющих их годичный экономический цикл (Oliver, 1962). В основном естественное передвижение стад бизонов непредсказуемо (Barsch, 1990: 14, 15), хотя иногда индейцы умели направлять их в нужном для успешной охоты направлении. Кроме того, причины, лежавшие в основе сходства отдельных культурных элементов в обществах верховых охотников и скотоводов-кочевников, также были иногда различными.

Например, если индейцы Равнин специально поджигали траву, чтобы облегчить охоту на бизонов, то кочевники евразийских степей практиковали этот способ не столько в целях охоты, сколько для того, чтобы расширить пастбища для домашнего скота. В силу всех этих причин предположение о том, что индейцев Великих Равнин надо причислять к скотоводам, переоценивает скотоводческую сторону их экономики.

Инголд (Ingold, 1986: 167) подозревает, что нежелание ученых признать номадизм охотников и собирателей является антропологическим отражением довольно распространенного презрения скотоводов к их соседям — охотникам-собирателям. Он даже обвиняет таких ученых в моральной предубежденности. Однако в научной работе всегда лучше полагаться на факты, нежели на чувства, которые очень часто обманчивы, и я боюсь, что Инголд в данном случае борется с ветряными мельницами. Ни я, ни, насколько я знаю, другие современные антропологи не имеют каких-либо предубеждений против охотников-собирателей; более того, Инголд не приводит никаких доказательств, утверждая, что скотоводы презирают охотников, или, по крайней мере, что они презирают их сильнее, чем оседлые земледельцы. Робертшоу (Robertshaw, 1989: 211) правильно отмечает, что презрительное отношение скотоводов к охоте могло иногда намеренно демонстрироваться ученым-этнографам их информаторами. В любом случае ситуация в Восточной Африке не является универсальной. Но даже там презрение к охоте гораздо больше связано с социальными факторами, чем с отличиями в формах занятости. В евразийских степях, так же как на Ближнем и Среднем Востоке, скотоводы всегда высоко ценили охоту.

Последние исследования, особенно по Леванту и соседним с ним территориям, ареалам, а также некоторым другим регионам, продвинули наше знание о начальных этапах доместикации животных и земледелия, первобытных формах экстенсивного скотоводства и распространения скотоводства по ойкумене (см., например, Шнирельман, 1980; Clutton-Brock, 1981, 1981а; Gauthier-Pikers and Dagg, 1981; Rowton, 1981; Clutton-Brock and Grigson, 1983, 1984; Gilbert, 1983; Grigson and Clutton-Brock, 1984; Mason, 1984; Rindos, 1984; Clutton-Brock, 1987; Rosen, 1988; Russel, 1988; Browman, 1989; Clutton-Brock, 1989a; Helmer, 1989; Шнирельман, 1989; Zagarell, 1989; Gauthier, 1990; Hemmer, 1990; Помишин, 1990; Zarins, 1990; Cribb, 1991; Bar-Yosef and Khazanov, 1992). Очевидно, в биологическом и культурном отношении процесс одомашнивания животных включал следующие стадии: выбор видов, подходящих для доместикации, поимку индивидуальных животных, их дальнейшую изоляцию, приручение, поведенческий контроль, контролируемое размножение (морфологические изменения), диффузию (перемещение животных в новые природные районы и их адаптацию к новому окружению (включая гибридизацию).

Недавние исследования по доисторическому Леванту подтверждают мой вывод о том, что животноводство там развилось не из охоты и что процесс одомашнивания был инициирован и проводился не охотниками, а в основном ранними земледельцами (Helmer, 1989). Растет количество свидетельств о том, что доместикация растений предшествовала одомашниванию животных.

Первобытные охотники-собиратели, так же как их исторические собратья, способны были приручить многих животных. Из этнографических данных известно, что им нравилось держать различных млекопитающих, птиц и даже рептилий как ручных животных. Прирученные животные обычно держались д^ развлечения, а иногда и для практического использования. Однако во многих важных отношениях приручение очень отличается от доместикации. Последнее предполагает регулярное размножение домашних животных и, в конечном счете, изменяет их генотип благодаря естественной и, особенно, искусственной селекции.

Одомашнивание требовало, по крайней мере, три предпосылки:(1) хорошее знание поведения животных, предназначавшихся для одомашнивания; (2) относительно оседлый образ жизни; (3) наличие избытка сельскохозяйственных или растительных продуктов, который мог быть использован в качестве корма.

Охотники, особенно специализированные определнно отвечали первому условию, но, как правило, не второму и третьему. Тем не менее я не могу полностью исключить возможность того, что в некоторых случаях доместикация животных происходила в общинах, практиковавших интенсивное собирательство диких растений и последующее хранение их запасов наряду со специализированной охотой, с использованием различных ловушек, загонов и т. п. Например, некоторые ученые настаивают на том, что одомашнивание животных, принадлежащих к семейству камелидов (Camelidae) в Южной Америке предшествовало возникновению земледелия (Browman, 1989; McGreevy, 1989).

С другой стороны, этнографические и исторические данные свидетельствуют в пользу более правдоподобной ' гипотезы, что охотники могли переходить к скотоводству, заимствуя уже одомашненных животных. Менее ясно, было ли достаточно заимствовать только «идею одомашнивания», хотя некоторые ученые считают это вполне вероятным. Так, многие полагают, что скотоводство было самой ранней формой производящей экономики в Сахаре и что одомашнивание крупного рогатого скота было там локальным явлением, достижением эпипалеолитических групп, которые не практиковали земледелие (см. например, Muzzolini, 1983; Banks, 1984;

Holl, 1989; Clutton-Brock, 1989). Все же едва ли стоит переоценивать возможность заимствования охотниками одомашненных животных и, особенно, идеи доместикации. При всех обстоятельствах, это не могло быть главным путем распространения скотоводства. В этом отношении примечательны этнографические материалы. Они свидетельствуют о том, что охотники наиболее охотно заимствовали таких животных как собаки, лошади, северные олени и даже верблюды, которых они использовали в качестве манков на охоте, либо транспортного средства, т. е. лишь для того, чтобы повысить эффективность их традиционного присваивающего хозяйства (Шнирельман, 1980: 216—217).

Еще менее вероятной представляется возможность того, что кочевое скотоводство в чистом виде существовало уже в доисторические времена.

Несмотря на все более совершенные методы археологического исследования, в большинстве случаев мы все еще не можем с уверенностью отличать сезонные стоянки, оставленные кочевниками или полукочевниками, от тех, которые приПредисловие ко второму изданию надлежали группам, практиковавшим отгонно-пастбишное скотоводство, в котором только часть населения более или менее специализировалась на скотоводческой деятельности. Более того, всегда есть риск, что археологические данные об отдельном сегменте общества могут быть ошибочно распространены на таксономические подразделения более высокого уровня, особенно если этому сегменту присущи некоторые культурные особенности.

Этнографические материалы могут служить в качестве параллелей и сравнительных данных в наших моделях первобытного прошлого, но вряд ли они могут служить в качестве прямых аналогий для археологических реконструкций. Исследователи доисторического периода часто предпочитают использовать современные данные, например, этнографические аналоги вместо исторических данных. Учитывая разнообразие форм скотоводства, существовавших даже в пределах одних и тех же экологических зон, использование этнографических аналогов требует особой осторожности применительно к Ближнему и Среднему Востоку, и, как я подозреваю, также к Африке, южнее Сахары. Например, Шерратт (Sherratt, 1981, 1983) представил серьезные аргументы в поддержку своей гипотезы о том, что вторичная продукция от овец, коз и крупного рогатого скота, включая молоко, шерсть, тягу и грузовой транспорт, начала интенсивно использоваться только в V и IV тысячелетиях до н. э. Вполне возможно, что только после этого скотоводство начало приобретать сходство, при этом далеко неполное, с формами, известными в истории или используемыми в наших этнографических аналогах.

Все эти различия можно игнорировать, если согласиться с мнением археолога Крибба (Cribb, 1991: 16) о том, что «поиск полностью кочевого общества следует прекратить, а вместо этого принять иной подход, который признает, что существуют лишь тенденции к номадизму, проявляющиеся в различной степени в целом ряде обществ и групп населения».

Однако не следует забывать, что игнорирование проблемы не означает ее решения.

Я по-прежнему полагаю, что для возникновения кочевого скотоводства с широким использованием для верховой езды лошадей и верблюдов должны были иметься особые предпосылки и причины, а также длительный период времени для вызревания и развития. Чисто кочевое скотоводство в евразийских степях появилось поздно и еще позднее — на Ближнем Востоке (см. Zarins, 1989). Примечательно, что ни шумерский, ни аккадский языки не имели эквивалента понятию «номад», поскольку в то время скотоводство было гораздо менее специализированным и существовало много племен или групп как с кочевым, так и оседлым сегментами (Rowton, 1981: 28). Нельзя исключить, что лошадь и, возможно, даже верблюд стали использоваться для верховой езды раньше, чем это предполагалось еще недавно (Anthony and Brown, 1991).

Однако широкое распространение эта практика получила гораздо позже.

До сих пор нет бесспорных свидетельств того, что регулярная верховая езда предшествовала колесному транспорту.

Новые данные о возникновении и распространении скотоводства в Африке обобщены Смитом (Smith, 1992; см. также Webster, 1979; Spear, 1981; Ehret and Posnansky, 1982; Clark and Brandt, 1984; Robertshaw, 1989;

Maggs and Whitelaw, 1991; Sadr, 1991). Тем не менее многие важные вопросы все еще остаются спорными. Один из них заключается в том, был ли одомашненный крупный рогатый скот, как и мелкий, заимствован в Северной Африке и Сахаре с Ближнего Востока или же он был одомашнен на месте, после того как концепция одомашнивания распространилась в регионе. Другой важный вопрос — имел ли место в Сахаре, и еще больше, в некоторых других регионах Африки прямой переход от охоты к скотоводству. Третий, также еще не решенный вопрос — как широко одомашненные животные и скотоводческая практика были распространены в Африке еще до появления там земледелия. Argumentum ex silcntio*, определенно, не является лучшим доказательством. Так, Робертшоу и Колле (Robertshaw and Collet, 1983) выдвинули гипотезу, что население эпохи неолита в Восточной Африке на самом деле практиковало смешанный тип экономики, а отсутствие семян от культивированных растений в их поселениях могло быть вызвано рядом факторов.

Миграция * Довод, почерпнутый из умолчания (лат.).

земледельцев эпохи раннего железа (200—300 гг. и. э.) предоставила скотоводам первую возможность получать зерно, не выращивая его самим, и таким образом, около 500 года н. э. их экономика стала более специализированной (ср., однако, Marshall, 1990). Однако возникновение подлинного скотоводства в Южной Африке, по всей видимости, относится к еще более позднему времени (Denbow, 1986).

Одной из насущных проблем, которой в силу ряда причин не было уделено подобающего ей внимания в первом издании этой книги, является проблема неустойчивого положения кочевых скотоводов и мобильных скотоводов в целом, в современном мире. За последние десятилетия на эту тему опубликовано много ценных исследований и материалов (см. например, Salzman, 1980; Galaty, Aranson, Salzman, Chouinard, 1981; Raikes, 1981; Salzman, 1982; Sanford, 1983; Simpson and Evangelou, 1984; Bovin and Manger, 1990; Galaty and Johnson, 1990; Galaty and Bonte, 1991; см. также многочисленные публикации Института проблем развития, Университета Сассэкс (University of Sussex), Скандинавского Института африканских исследований и многих других). Это значительно облегчает мою попытку дать краткий и весьма импрессионистский обзор проблемы. В самом общем виде можно сказать, что современное, более чем плачевное положение экстенсивных скотоводов связано с их изменяющимися отношениями с внешним миром. В этом отношении, их прошлое было уникальным, их настоящее — ненадежно, их будущее — сомнительно. Имеется достаточно большое количество людей, утверждающих, нередкое одобрением, что у них вообще нет будущего. В прошлом, подвижные скотоводы во многих регионах имели определенные военные и социальные преимущества во взаимоотношениях с их оседлыми соседями. Эти преимущества часто позволяли им преодолевать недостатки их специализированной, но ориентированной на удовлетворение насущных жизненных потребностей экономики, используя внеэкономические методы, переводя эти взаимоотношения из сугубо экономической плоскости в политическую. Иначе говоря, их военное превосходство и неразвитость общественного разделения труда оборачивались рычагом их политического могущества. Это было особенно характерно для кочевников евразийских степей, а также Ближнего и Среднего Востока, у которых каждый взрослый мужчина был воином и большинство были воинами-всадниками.

Упадок скотоводческих обществ начался на заре Нового времени, когда оседлые жители усовершенствовали и военное дело! Парусники и затем, пароходы были более эффективным средством передвижения, чем караваны; а регулярные армии оседлых государств увеличили использование огнестрельного оружия и его точность на дальнем расстоянии и стали более сильными, чем иррегулярная конница кочевников (см. Headrick, 1981). Континентальные империи: Россия, Китай и Османская Турция одними из первых вторглись на территории мобильных скотоводов.

Другие последовали за ними. Эти изменения проявились в некоторых частях света раньше, чем в других, но, в конечном счете, процесс во всем мире пошел по одному и тому же пути. Сначала скотоводы потеряли свое былое военное преимущество, затем свою политическую независимость, после чего они были вынуждены приспособиться «к силам, находившимся вне их контроля, включая экономику модернизированного или модернизирующегося оседлого мира. Увеличивающаяся зависимость от колониальных держав, национальных правительств и внешнего мира в целом, оставшихся чуждой силой для большинства скотоводов, имела для них несколько отрицательных последствий. Она сократила размер территории, занятой ими, подорвала их экономику, основанную на удовлетворении непосредственных потребностей, и нарушила стабильность их обществ.

Во многих странах вторжение земледельцев в скотоводческие ареалы происходило за счет экспансии аграрного населения и намеренной антискотоводческой политики колониальных держав и национальных правительств. Например, в Центральной Азии, задолго до большинства революций Российское правительство изымало летние пастбища казахов и иногда даже их зимние стоянки (Demko, 1969), заселяя их сначала казаками, а затем русскими крестьянами-переселенцами. Около полутора миллионов новых колонистов из европейской части России мигрировали в Казахстан, и в конце XIX и начале XX столетий (Дахшлейгер, 1965: 51) казахские скотоводы-кочевники постепенно были вытеснены в аридные зоны Центрального и Южного Казахстана. Позднее так называемая «кампания освоения целины» 50-х годов, целью которой было превращение огромных пространств Северного Казахстана в центр по производству пшеницы, повлекла за собой переселение в страну еще от 1,5 до 2 миллионов новых мигрантов из европейской части СССР. Во время этой кампании скотоводческие хозяйства были закрыты, а большинство занятых в них казахов не были допущены к зерновому производству.

Сходные процессы происходили и за пределами Центральной Азии.

В южной Монголии китайская крестьянская колонизация оттеснила кочевников на маргинальные земли и даже превратила их в этническое меньшинство в их некогда родной стране (Lattimore, 1940).

В Южной Африке, Свазиленде, Лесото, Ботсване и Зимбабве колониальное правление не только ограничило количество земель, использовавшихся коренными скотоводами, но даже наложило ограничения на их передвижения (Silitshena, 1990; Smith, 1992: 218 ff.). В Кении маасаи и другие скотоводы потеряли значительную часть своих пастбищ во время и после колониального периода. Потери произошли, прежде всего, за счет миграции белых поселенцев, а затем, постепенной экспансии коренных земледельцев на земли маасаев, а также в результате создания природных заповедников (Hjort af Orns, 1990: 97; ср. Bernus, 1990: 167 ff.; Bovin, 1990 о зоне Сахеля; или Loiske, 1990: 82—83 о Танзании; обобщающие данные о ситуации в Африке см. в Galaty and Bont, 1991a).

Подобная политика проводилась также многими правительствами в странах Ближнего и Среднего Востока. Например, в Иране закон о земельной реформе 1962—63 годов сделал неосвоенные земли, включая пастбища, собственностью государства (Beck, 1986: 157, 251;

Black-Michaud, 1986: 209—10; Bradburd, 1990: 21). В Сирии, в 1958 году, правительство объявило все неосвоенные степные и пустынные земли милось внедрить земледелие в области, занятые скотоводами (Bahhady, 1981: 260—1; Lewis, 1987: 186; Shoup, 1990: 198).

В другой части света, в Скандинавской Арктике и Сибири, многие пастбища, использовавшиеся оленеводами, были потеряны из-за внедрения северного земледелия и особенно развития гидроэнергетики и добывающих отраслей промышленности (Paine, 1982; Савоскул и Карлов, 1988: 166—8; Morris, 1990: 198—202; Beach, 1990: 261—2;

Beach, Anderson and Aikio, 1992: 60; Forsyth, 1992: 402—3). Положение оленеводов в России намного трагичнее, чем это иногда представляется, несмотря на заявления, что индустриализация Российского Севера не представляла опасности для их скотоводческой практики и что государственные оленеводческие хозяйства заслуживают всяческих похвал (Beach, 1990: 293). На самом деле, ситуация была прямо противоположной, и в настоящий момент не только оленеводство, но даже практикующие его этнические группы находятся в большой опасности.

Коренные народы Российского Севера стали дискриминируемыми и бессильными группами населения, утратившими контроль над собственными судьбами. Продолжительность жизни коренного населения Сибири к настоящему времени не превышает 43 года. Это на 18— лет меньше, чем в среднем по России, и на 29 лет меньше, чем продолжительность жизни у эскимосов Канады и Аляски. В Советском Союзе индустриальное развитие Севера и политика Советского правительства в отношении коренного населения этого региона привели к очень негативным последствиям для экологии региона и разрушению традиционных способов существования. Охота и рыболовство находятся в упадке, а популяция северных оленей (1 800 800 голов) является рекордно низкой для двадцатого века (Пика и Прохоров, 1988:

78,80).

Вследствие индустриального развития северные пастбища уменьшились на 20 миллионов гектаров. Это оставило 100 000 северных оленей без пастбищ. В Магаданской области число оленей уменьшилось с 1 000 000 в начале 70-х годов до 600 000 в конце 80-х годов.

В Ханты-Мансийском автономном округе количество оленей сократилось с 71 000 в 1930 году до 52 000 к 1982 году, и количество их продолжает снижаться (Соколова, 1990: 158).

Значительная часть пастбищ на полуострове Таймыр была буквально сожжена ядовитыми газами и кислотными дождями — побочными продуктами промышленности Норильска. К тому же, газопровод Моссояха—Норильск перерезал миграционные пути диких оленей, вынудив их конкурировать за одни и те же пастбища с домашними оленями. Металлические и капроновые ограждения, установленные в тундре в 80-е годы, привели к перевыпасу и дальнейшей деградации пастбищ (Тарасов, 1993:

6). Еще до начала добычи газа на полуострове Ямал пастбища уже были изувечены колесами и гусеницами тяжелой техники. Каждое пробное бурение нефтяных скважин оставляет от 4 до 9 гектаров отравленной земли.

Ожидается, что к 2000 году пастбищные угодья на Ямале сократятся, как минимум, вдвое (Leibzon, 1992: 4).

Советский режим стремился проводить на Севере политику насильственной седентаризации (перехода на оседлость), а в организационном отношении использовать для коренных систем жизнеобеспечения, основанных на удовлетворении непосредственных потребностей, совхозно-колхозную модель, как она сложилась в земледелии и скотоводстве.

Правительство приказало коренным жителям осесть в крупные поселения, где они составляли презираемое и дискриминируемое меньшинство среди русского населения. Значительная часть коренного населения оказалась безработной, в лучшем случае, стала неквалифицированной, занятой тяжелым физическим трудом рабочей силой. К концу 50-х годов более чем 70 процентов коренного населения на Российском Севере еще занимались оленеводством, охотой и рыболовством; к концу 80-х годов в эти отрасли были вовлечены только 43 процента коренных жителей. Менее чем процентов коренного населения продолжали кочевой образ жизни; большинство из них были пастухами, вынужденными многие месяцы в году проводить со стадами, вдали от своих семей (Пика и Прохоров, 1988:

77). К тому же, навязанная государством практика посылать детей коренных жителей в отдаленные школы-интернаты, против воли их родителей, привела к их аккультурации и отчуждению от родного языка, этнических культур и традиционных занятий.

Катастрофическое уменьшение поголовья оленей, люмпенизация и массовая безработица среди коренного населения Российского Севера разрушили их традиционные образ жизни, систему ценностей и питания и обернулись тяжелыми последствиями для их здоровья, бедностью, распространением алкоголизма и высоким уровнем самоубийств. Другим результатом стала неспособностью многих из них создать семью: они обречены на одиночество. Несколько лет назад Российское правительство впервые признало, что северные скотоводы находятся в катастрофической ситуации. Однако представляется, что до сих пор желание изменить что-либо к лучшему остается чисто декларативным. Несмотря на многочисленные конференции и другие подобные мероприятия отчасти пропагандистского характера, не заметно серьезного желания обратить внимание на реальные проблемы. Некоторые эксперты утверждают, что денег, потраченных на всю эту шумиху, было бы достаточно, чтобы обеспечить аборигенов Севера пристойным жильем и утварью. Между тем ситуация продолжает ухудшаться. Летом 1993 года у скотоводов Таймыра в течение полутора месяцев не было даже хлеба, чтобы накормить своих детей (Тарасов, 1993: 6).

Экстенсивное и подвижное скотоводство не может выжить в наши дни в своем традиционном виде. Поэтому определенная модернизация его неизбежна. Термин «модернизация» сейчас немоден и заменен расплывчатыми эвфемизмами типа «развитие» или «изменение» только потому, что в 50-е и 60-е годы некоторые приверженцы модернизации придерживались теории «конвергенции» и полагали, или надеялись, что все современные общественно-экономические системы будут иметь сходные институциональные черты. По их мнению, это должно было неизбежно привести к установлению либеральной демократии. Теперь многие теоретики полагают, что стремление представить западную модель социо-политического развития в качестве универсальной было ошибочным.

Однако я все еще считаю, что термин здесь ни при чем, если не вкладывать в него конкретного идеологического смысла. В то же время многочисленные неудачи и ошибки в процессе модернизации привели нас к пониманию того, что он включает в себя глубокую трансформацию существующих социальных, экономических и культурных институтов, которые могут облегчить или затормозить этот процесс. Недавние провалы в попытках модернизации во многих странах «третьего мира» доказали, что этот процесс сопряжен со многими трудностями, особенно, если особые пути и модели модернизации навязываются извне. Очевидно, что разрушение и вытеснение традиционных форм социальной и экономической организации не обязательно гарантируют развитие нового устойчивого строя. Напротив, часто это ведет к дезорганизации и хаосу (Eisenstadt, 1973, 1983).

Модернизация все еще остается чуждой концепцией для большинства кочевников и подвижных скотоводов на Ближнем и Среднем Востоке, в Центральной и Внутренней Азии, Африке и некоторых других регионах, несмотря на то, что прямые и намеренные попытки модернизации в форме государственного планирования и различных программ развития очень часть направлены именно на скотоводов. Ясно, что когда модернизация понимается преимущественно как постоянные технологические инновации и экономический рост — эта концепция остается неприменимой к подвижным скотоводам до тех пор, пока они не станут специализированной, но интегрированной частью современного общества, имеющей свою долю в широком распределении его благ. Эта проблема в настоящий момент не является чисто научной; как все проблемы, связанные с развитием, она стала важной политической, экономической, экологической и гуманитарной проблемой. Не только антропологи, но и социологи, экономисты, эксперты в области развития, политики, международные организации и государственные учреждения, а также многие другие, вовлечены в ее решение, но зачастую с разрушающими последствиями для самих скотоводов (Khazanov, 1990; 1990а).

Экономический аспект проблемы состоит в следующем. Экологические, экономические и социальные основания традиционного мобильного скотоводства делают его неспособным к долговременному стабильному экономическому росту, основанному на уве-личении продуктивности. В прошлом скотоводческая экономика никогда не ли или на целенаправленное удовлетворение требований рынка. Напротив, она была ориентирована на удовлетворение насущных жизненных потребностей, хотя при этом едва ли когда-либо была самодостаточной. Однако в настоящее время скотоводы все больше, вовлекаются в региональные или международные системы, основанные на монетарной экономике и увеличении производства, приносящего прибыль.

Экономики, ориентированные на непосредственное жизнеобеспечение, даже специализированные, легко перенапрягаются, когда они становятся зависимыми от рыночных трансакций и вынуждены производить в соответствии с законами современной рыночной экономики, направленной на получение прибыли. Они попадают в стрессовое состояние потому, что их традиционные производственные технологии не соответствуют требованиям рыночной экономики. Стресс становится еще сильнее, если технологии простого воспроизводства, подвергаясь некоторой модернизации, одновременно продолжают функционировать в рамках традиционных форм социальной организации и землевладения. Традиционным экономикам трудно не только конкурировать, но даже адаптироваться к современной экономике. Поэтому продолжать вести традиционное подвижное скотоводческое хозяйство в современном экономическом климате становится все более трудным делом. Скотоводы должны либо модернизировать свою экономику, либо сделать ее еще более специализированной, но в соответствии с требованиями коммерческого производства, или, напротив, сделать ее более диверсифицированной, дополнив иными формами современной экономической деятельности. В противном случае они сталкиваются с риском дальнейшей маргинализации и инкапсуляции (как бедуины Египта; см. Hobbs, 1989) или становятся приманкой для романтиков и туристов, для которых якобы вечные и неменяющиеся скотоводы представляют собой «других», коллекцию живого музея (см., например, Lavie, 1990 о бедуинах мзейна Южного Синая во время израильской оккупации). В этих условиях социальные последствия могут быть деструктивными.

Между тем подвижное скотоводство в его традиционных, тем более чисто кочевых формах, как оно существовало в течение нескольких тысячелетии, и остатки которого некоторые из нас могут наблюдать в наших полевых исследованиях, если еще окончательно не мертво, то умирает. Оно умирает, потому что оно оказалось несовместимым с современным индустриальным обществом. Так же как традиционные общества все больше и больше трансформируются в модернизированные или модернизирующиеся общества, или все сильнее вовлекаются в их орбиту, традиционные скотоводческие общества все больше трансформируются в общества различного типа. Я не вижу каких-либо устойчивых тенденций, способных сильно затормозить этот процесс и тем более повернуть его вспять, хотя по экономическим и социальным причинам радикальный переход от одного образа жизни к другому всегда очень болезнен и, нередко, не очень успешен.

Как же следует подойти к проблеме традиционных мобильных скотоводов в нашем «Смелом Новом Мире», и какая модель модернизации является наиболее приемлемой для них? На мой взгляд, сама формулировка проблемы в таких терминах является ошибочной. Прежде чем внедрять любую политику развития, необходимы, по крайней мере, диалог и переговоры с населением, которому различные организации стремятся помочь. Следует спросить, не что делать со скотоводами, а что сами скотоводы хотят и должны делать, чтобы приспособиться к неизбежным последствиям процесса модернизации. Только в такой последовательности можно понять, как помочь скотоводам в этом очень болезненном процессе. Однако правительства и международные агентства часто действуют по-другому; они предпочитают говорить и решать сами, а не делегируют решения непосредственным участникам процесса развития. Правда, иногда организовать местное участие далеко не просто. И все же, логика тех, кто принимает решения за скотоводов, даже если они не связаны с особыми политическими интересами, остается неизменной и основана на двух утверждениях. Первое — в нашем индустриальном обществе (следует ли уже называть его, как это некоторые делают, постиндустриальным?) подвижные скотоводы просто уже не могут больше сохранять свой традиционный образ жизни и свою традиционную, направленную на обеспечение непосредственных жизПредисловие ко второму изданию ненных потребностей экономику, и должны приспосабливаться к императивам современного мира. Второе — сами скотоводы неспособны разработать эффективные стратегии приспособления; поэтому они нуждаются в патернализме и руководстве. Первое утверждение представляется мне правильным, второе — ошибочным.

До сих пор были предложены и прошли испытание на практике два основных решения проблемы традиционных скотоводов. Во многих случаях результаты оказались разочаровывающими. Первое из них, большинство сторонников которого бьии экспертами из стран Запада, имело своей целью трансформацию традиционных скотоводов в коммерческих производителей скота или даже владельцев ранчо капиталистического типа. Однако, за немногими и неполными исключениями, различные схемы и проекты скотоводческих ранчо оказались неподходящими во многих пустынных и полупустынных зонах и в силу очевидного несоответствия природным условиям.

Выпадение осадков здесь часто непредсказуемо, большинство пастбищ являются сезонными, их продуктивность низка и сильно меняется от года к году.

Оптимальное использование их кормовых ресурсов скотоводами требует свободы их передвижения со стадами на обширной территории.

Неудивительно, что политика поощрения приватизации пастбищных земель или закрепление их за определенными группами, как, например, попытки внедрить систему ранчо, предпринятые в некоторых африканских странах, в лучшем случае, имела очень незначительный успех (Raikes, 1981;

Sandford, 1983; Simpson and Evangelou, 1984). Так, в Кении, приватизация больших территорий, ранее принадлежащих маасаи, с целью создания на них «прогрессивных» ранчо, производящих говядину, в соответствии с провозглашенным принципом капиталистического развития национальной экономики, была приостановлена. Выяснилось, что не имеется достаточных земельных ресурсов для ее осуществления. Эта практика на самом деле снижала возможность использования всех земель маасаи в целом для нужд скотоводства. На смену пришла политика создания и предоставления земли групповым ранчо, т. е. объединениям, состоящим из нескольких семей и оперирующим как коммерческие предприятия. Однако эта политика противореПредисловие ко второму изданию чит традиционному сезонному использованию пастбищ. Одновременно она поставила многих скотоводов в ущемленное положение и усилила социальную напряженность. Многие маасаи становились свидетелями того, как общие пастбища присваивались их более успешными соплеменниками или даже людьми со стороны. Процесс превращения «пастбищ» в «землю» не только подрывает традиционный образ жизни маасаи;

он также становится настоящей угрозой коллективному существованию (Galaty, 1980: 161; Evangelou, 1984; Halderman, 1987; Bennett, 1988: 49;

Graham, 1988; Bekure and Pasha, 1990; Hjort af Orns, 1990: 98; Galaty, 1992; 26 Little, 1992).

Другая проблема состоит в том, что администраторы и специалисты, ответственные за планирование, пытаясь превратить традиционных скотоводов в коммерческих производителей, не учитывали, что производство обусловлено не только экономическими, но также социальными и культурными факторами. Поэтому они игнорировали особенности социальной организации и землевладения традиционных скотоводов, и в частности, их мнение о том, что земля не имеет рыночной стоимости и не представляет собой частную собственность.

В конечном счете многие проекты по скотоводству в 60-е и 70-е годы испытывали влияние западной экономической теории и предполагали, что соответствующие экономике-технологические внедрения автоматически принесут желаемые экономические результаты. Однако многие скотоводческие группы, особенно в Африке, неохотно производят для рынка, поскольку скот для них — не только средство существования, но также форма богатства, социальный капитал, источник престижа и уважения, связанный с особыми культурными ценностями. Кроме того, эти проекты подразумевали, что цены на скот обеспечат стимул для развития скотоводства на коммерческой основе. Но национальные правительства, устанавливавшие цены для производителей и потребителей на животных и продукцию животноводства, часто предпочитали держать их на искусственно заниженном уровне, чтобы угодить растущему городскому населению (Raikes, 1981: 189; Bennett 1988Предисловие ко второму изданию Система неогороженных ранчо, развившаяся в западной части Северной Америки в последней четверти XIX и первой половине XX столетий, а также в ряде других стран, как, например, Аргентине или Австралии, изначально во многом отличалась от традиционной скотоводческой экономики.

Прежде всего, она отличалась совсем иным характером земельной собственности и тем, что она функционировала в рамках капиталистической, ориентированной на получение прибыли экономики (Atherton, 1961; Frantz and Choate, 1955; Gilles, 1987). С самого начала скот производился для продажи. В отличие от Среднего Востока, Центральной Азии и Африки, в Америке не было периода, когда скотоводческое производство было бы ориентировано на удовлетворение непосредственных жизненных потребностей.

«...Североамериканские скотоводы, несмотря на их романтические традиции, изначально были бизнесменами» (Bennett, 1985: 90). Все это позволило системе неогороженных ранчо быстро превратиться в интенсивную систему производства с орошаемыми пастбищами, передовым техническим обеспечением, выращиванием кормовых культур, племенным скотом, заграждениями и т. д.

Эти принципиальные различия делают невозможным превращение традиционных скотоводов во владельцев капиталистических ранчо без резкого изменения их социальной организации, разрушения их общинных форм землевладения, лишения большого числа скотоводов свободного доступа к пастбищам и роста их экономической и социальной дифференциации. Во многих таких случаях социальная цена может быть очень высокой. Негативные последствия приватизации земли наиболее очевидны, когда участие в этом процессе и дивиденды от него несбалансированны и непропорциональны, и когда число людей, теряющих право на владение землей и вынужденных переселяться в другие места, значительно возрастает. Механизмы, которые должны смягчить ущерб от потери земли, во многих случаях отсутствуют или слишком слабы. Так как другие секторы экономики во многих развивающихся странах обычно не в состоянии обеспечить этих людей работой и возможностями приспособиться к изменившейся ситуации, они зачастую обречены на то, чтобы пополнить ряды безраПредисловие ко второму изданию ботных или люмпенов (см., например, Bovin, 1990: 37—8, 43 о Сахеле;

Salin, 1990: 74 о Судане; Worby, 1981: 161 о Ботсване). Кроме того, у традиционных скотоводов, как правило, отсутствуют опыт и необходимый капитал для создания хозяйств типа ранчо, ориентированных на производство для рынка. Так, в Турции не скотоводы, а оседлые бизнесмены и предприниматели с опытом менеджмента создали коммерческие скотоводческие предприятия. Они арендуют пастбища, организуют перевозки и доставку скота, мяса и молочных продуктов на рынок.

Скотоводов юрюков они, в лучшем случае, нанимают пастухами, но даже это происходит далеко не всегда, так как предприниматели часто предпочитают брать на работу деревенских жителей (Bates, 1980: сл.; ср. Bovin, 1990: 48—50 о ситуации в Сахеле; или Little, 1985: 145 сл., о ситуации в Кении). Переход земельной собственности, иногда в слегка замаскированной форме, в руки лиц, которые не являются непосредственными производителями-скотоводами и даже проживают в других местах, также становится все более распространенным явлением в некоторых частях бывшего Советского Союза и Монголии (о последней см. Mearns, 1993).

Второй принципиальной альтернативой традиционному подвижному скотоводству является переход на оседлость (седентари-зация), иногда сопровождающийся коллективизацией. Многие правительства и их эксперты, особенно из стран коммунистического и «третьего» мира, до сих пор поощряют этот подход. В самом лучшем случае, они рассматривают скотоводство как устаревший и неприбыльный вид экономики; в худшем варианте, они считают его препятствием на пути прогресса. (Некоторые российские ученые до сих пор видят в кочевом скотоводстве эволюционный тупик; см., например, Шнирельман, 1986: 244; Крадин, 1992: 191.) Нередко это мнение основано на политических расчетах — желании навязать скотоводам власть центрального правительства или усилить ею контроль над ними. В то время как колониальные власти зачастую удовлетворялись поддержанием порядка и сбором налогов, национальные правительства были заинтересованы в установлении прямого контроля над скотоводами. В 1973 году, когда зона Сахеля была поражена жестокой засухой и многие скотоводы потеряли свои скот и не могли продолжать свои традиционные перекочевки, Эбрахим Конате, секретарь Постоянной межгосударственной комиссии по контролю над засухой, с цинической откровенностью выразил свое удовлетворение сложившейся ситуацией: «Мы должны дисциплинировать этих людей и контролировать их пастбища и передвижения. Их свобода слишком дорого обходится нам. Их бедствие предоставило нам удобный случай» (Marnham, 1979: 9).

Примером одностороннего патерналистского подхода, пусть даже во имя благих намерений, является резолюция 15-го Международного Африканского Семинара, состоявшегося в Университете Ахмаду Белло в году: «Конференция отмечает, что кочевой аспект жизни скотоводов более не является рациональным перед лицом возрастающего давления на землю, и не в интересах самих скотоводов продолжать вести кочевой или полукочевой образ жизни» (Adamu and Kirk-Green, 1986: XVii).

Большинство суданских авторов, осуждая ошибки правительственного планирования, в то же время продолжают восхвалять идеалы седентаризации. Хогали (Khogali, 1981; ср. El-Arifi, 1975: 157; Salin, 1990: 64 сл.), например, утверждает, что подвижность является отрицательным явлением, поскольку время, затраченное на передвижения, — это потерянный человеческий капитал. Тот факт, что скотоводы заняты делом во время перекочевок, остался им незамеченным.

Однако результаты политики седентаризации, как правило, оказывались разрушительными как для скотоводов, так и для стран, вынуждавших их к оседлости, особенно если, как это часто бывало, такая политика проводилась силовыми методами. В Иране, например, во время правления Реза Шаха, правительство рассматривало кочевое скотоводство как препятствие на пути модернизации, и еще более, как политически нежелательное явление. Оно учредило программу «усмирения» и заставило мобильных скотоводов оседать на землю, что вскоре привело к их обнищанию. Около процентов их скота погибло, и Иран лишился многих продуктов, таких как мясо, молоко, шерсть, а также тягловых животных (Irons, 1975; Tapper, 1979b: 22; Beck, 1986: 129; Black-Michaud, 1986: 83).

Советский пример еще более поучителен, особенно потому, что до недавних пор советская пропагандистская машина представляла его странам «третьего мира» как модель успешного развития, заслуживающую подражания. Первый широкомасштабный эксперимент подобного рода проводился в Советском Союзе в конце 20-х и начале 30-х годов. Всего за несколько лет кочевников и скотоводов Центральной Азии и других регионов силой заставили перейти на оседлость и вступить в создаваемые коллективные хозяйства, что означало потерю ими скота, находившегося до этого в их частной собственности. Деномадизация и коллективизация кочевников встретила широкое противодействие. Те, кто сопротивлялся, были либо убиты, либо депортированы; определенная часть людей бежала за пределы страны;

многие умерли от голода. Но политические цели советской власти были достигнуты; скотоводы были «приручены», хотя и очень высокой ценой. Их традиционный образ жизни был разрушен, а советской экономике был нанесен серьезный ущерб.

Казахи, в прошлом наиболее многочисленный кочевой народ в Советском Союзе, ярко иллюстрируют эти трагические события. В начале 30-х годов, во время трагических событий насильственной и кровавой коллективизации, около 555 000 кочевых и полукочевых хозяйств были насильственно переведены на оседлость, зачастую в безводные регионы, где было невозможно не только ведение сельского хозяйства, но и скотоводства. Некоторые скоЧисленность населения и количество хозяйств в Казахстане Источник: Khazanov, 1990.

товоды переселялись в города, стремясь стать рабочими в промышленности, но там нельзя было найти даже неквалифицированную работу (Нурмухамедов, Савосько и Сулейменов, 1966: 195—6; Oleott, 1987:

179—87; Абылхожин, Козыбаев и Татимов, 1989).

Насильственная седентаризация стоила казахам около двух миллионов жизней и привела к огромным потерям скота. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы количество скота в Казахстане достигло приблизительно такого же уровня, как в период до коллективизации. Что же касается советской экономики, то корни постоянного дефицита мясной продукции в стране уходят к событиям начала 30-х годов.

Те из бывших кочевников в Советском Союзе, кто оставались занятыми в скотоводческом секторе национальной экономики, должны были работать в колхозах и совхозах. Отчужденные от владения скотом, они в лучшем случае становились низкооплачиваемыми работниками, не заинтересованными в результатах своего труда. Неудивительно, что производительность их труда резко снизилась, а животноводство в СССР находилось в состоянии стагнации.

В начале 70-х, будучи в Калмыкии, я посетил один из лучших совхозов в этой республике. Скот переправлялся с одного пастбища на другое на грузовиках, и воду животным доставляли в цистернах. Председатель этого совхоза, не калмык, а украинец, тем не менее, оказался компетентным руководителем. Правительство присвоило ему высшую советскую награду, звание Героя Социалистического Труда. Он рассказал мне о многих нововведениях, внедренных в его хозяйстве.

Он особенно подчеркивал высокую производительность труда, достигнутую в его совхозе, указывая на то, что для выпаса стада овец в 800 голов достаточно лишь 8 пастухов. Я заметил на это, что до коллективизации один калмык-кочевник на лошади, с помогавшим ему сыном-подростком и парой собак, вполне успешно выпасали такое же количество животных. Вначале председатель не поверил мне, но улыбающиеся калмыки-пастухи, присутствовавшие при нашем разговоре, подтвердили мои слова. Более того, было очевидно, что им было приятно это слышать. В конце концов, председатель произнес свой самый убедительный аргумент: «Хорошо. Я верю вам. Но такое сравнение неправильно. Вы должны принять во внимание, что в прошлом скот принадлежал скотоводам, а сейчас он принадлежит государству». Едва ли эти слова нуждаются в комментариях.

Тем не менее примечательно, что многие эксперты в новом независимом Казахстане выступают против приватизации земли, хотя приветствуют частную собственность на скот. Они считают, что приватизация скорее сдержит, чем облегчит восстановление скотоводческого сектора национальной экономики. К тому же многие казахи боятся, что приватизация приведет к присвоению их земель представителями других этнических групп, более приспособленных к частной собственности на землю. Президент Казахстана Назарбаев, объясняя свое неприятие полного владения землей, указывает на то, что внедрение такой формы владения чуждо населению и ментальности бывших кочевников (Хазанов, в печати). Даже тогда, когда она не сопровождалась седентаризацией, коллективизация по-советски всегда оказывалась разрушительной для номадов.

Другая коммунистическая страна, Монголия, потерпела неудачу, пытаясь подражать советской политике коллективизации, проводимой в начале 30-х годов. В ответ монгольские кочевники подняли восстание, которое было подавлено после интервенции Советской Армии. Кроме того, правительство Монголии осознало, что оно скоро может стать правительством без народа, масса которого бежала за границу. Второй этап коллективизации в Монголии, в 1950 году, завершился без человеческих жертв; однако с тех пор скотоводческая отрасль экономики Монголии находилась в упадке (Bawden, 1989: 290 ff.) Неудивительно, что монгольское правительство в срочном порядке покончило с прежней системой, как только коммунизм пал в Монголии.

Деколлективизация и земельная реформа в Монголии еще не завершены, а в бывшем Советском Союзе в лучшем случае находятся на начальном этапе. Много трудностей еще впереди, особенно в формировании (или реформировании) тех институтов, которые заменят государственные, такие как, например, животноводческие совхозы и колхозы. Одна из проблем состоит в желании государственной бюрократии сохранить контроль над распределением земель и продажей продуктов животноводства, а также над поставками скотоводам необходимой им продукции. Примечательно, однако, что роспуск колхозов и совхозов сопровождается кое-где желанием индивидуальных хозяйств восстановить формы кооперации, основанные на родственных связях.

В период культурной революции китайское правительство также проводило кампанию коллективизации кочевников Внутренней Азии, нанесшую огромный ущерб скотоводству. Казахские скотоводы были обречены на голод и дети тех, кто бежал в Китай из Советского Союза в 30-е годы, пытались вернуться назад, чтобы избежать новой катастрофы.

Однако в 1980-е годы коммуны были распущены, скот и пастбища были распределены между индивидуальными семьями через контрактную систему «ответственности домашних хозяйств» и стало поощряться производство в соответствии с требованиями рынка. В то же время скотоводство стало более тесно интегрироваться с сельским хозяйством. С этого времени скотоводство во Внутренней Азии если не процветает, то, по крайней мере, способно удовлетворить местные потребности и даже производит некоторые излишки (Barfield, 1993:

172—6).

К счастью, насильственные и открыто кровавые формы насильственной седентаризации и коллективизации не стали общей практикой.

Однако даже сейчас седентаризация иногда осуществляется с помощью различных форм внешнего давления на скотоводов, и ей предшествует их обнищание. В таких условиях оседание едва ли может считаться добровольным выбором.

Очевидно, седентаризация как результат обнищания подвижных скотоводов не является новым феноменом; она очень часто неразрывно связана с кочевым образом жизни. Однако в прошлом массовая и успешная седентаризация обычно происходила тогда, когда кочевники мигрировали в области, благоприятные для занятий земледелием, и зачастую завладевали пахотными землями в оазисах или зонах неорошаемого земледелия (Khazanov, 1992). В настоящее время седентаризация сталкивается с дополнительными трудностями, как, например, нехваткой земли, пригодной для земледелия, демографическим давлением и т. п. Очень трудно перейти к земледелию, когда пахотные земли уже заняты другими, высокоценящими их группами. В результате бывшие скотоводы часто вынуждены оседать в маргинальных районах, где занятия земледелием сопряжены с большим риском, а результаты непредсказуемы. Тем не менее скотоводам иногда приходится начинать на землях, которые сами земледельцы считают малопригодными. Часто эти земли очень скоро деградируют из-за чрезмерной культивации. Более того, эффективное занятие земледелием хотя бы на некоторых из таких земель зависит от дорогих ирригационных проектов и других широкомасштабных финансовых вложений. За редким исключением, пока ни национальные правительства, ни международные агентства по развитию не спешат или не в состоянии осуществлять такие вложения.

Возможности скотоводов в других секторах экономики ограничены их низким образовательным уровнем, отсутствием необходимых навыков и высоким уровнем безработицы во многих развивающихся странах. Справедливости ради надо отметить, что тенденция к седентаризации может принимать различные формы и вызываться разными причинами. В богатых нефтедобывающих арабских странах, где бедуины в силу сложившихся социальных и культурных традиций пользуются высоким престижем, правительства обеспечивают их лояльность, инвестируя часть своих огромных финансовых ресурсов в улучшение экономических и бытовых условий местных скотоводов. Они делают это с помощью таких диверсифицированных и иногда противоречивых мер, как улучшения в инфраструктуре, школьном образовании, охране здоровья, а также через распределение земель, создание рабочих мест, в частности, в особых сферах, как, например, в армии; оказание материальной поддержки, включая денежные выплаты: и т. д. Как бы ни были иногда успешны подобные меры в предотвращении дальнейшей деградации экономического положения бедуинов, они не всегда направлены на модернизацию скотоводческого хозяйства; более того, эти меры часто снижают степень вовлеченности бедуинов в производственный сектор экономики в целом.

Например, в Султанате Оман резкое увеличение государственных доходов от продажи сырой нефти после 1973 года и желание правительства стабилизировать политическую ситуацию в мятежной провинции Дхофар повлекло за собой развитие программ, включавших в себя целый ряд материальных субсидий, как в виде прямой помощи товарами и деньгами, так и путем искусственного создания тысяч рабочих мест в правительстве и армии.

Скотоводы стали очень зависимы от государственной поддержки и от легких заработков благодаря инициированным государством мерам их поддержки (Janzer, 1986; Mohammed, 1991; Scholz, 1991;

ср. Katakura, 1977; Cole, 1981; Lancaster, 1981; Fabietti, 1982a: 186— 97; Fabietti, 1986: 22—9; Lancaster, 1986: 45—7; Kostiner, 1990: о ситуации в Саудовской Аравии).

В Ливии в 70-х годах сельские местности Киренаики обезлюдели после того, как кочевники стали работать в нефтяной промышленности, осели в деревнях, проживая в «народных домах», предоставленных администрацией, а также заняли должности в государственном аппарате или предпочли жить на социальные пособия. Подвижное скотоводство начало развиваться в направлении рыночно ориентированной системы типа ранчо. В принципе, это могло бы привести к благоприятным результатам. Однако новая тенденция была больше основана на непотизме и системе патронажа, чем на здоровом рыночном развитии. Те, кто смогли занять высокие посты, — инвестировали в стада, зачастую выпасаемые египетскими пастухами, в то время как остальные бедуины стали зависеть от искусственно создаваемых рабочих мест в администрации или даже от социальных пособий (Behnke, 1980).

Во всех таких случаях можно лишь задаться вопросом: в какой степени существующая тенденция является постоянной? Что произойдет с бывшими скотоводами в этих странах, если правительственные субсидии прекратятся или сократятся из-за колебания Цен на нефть на мировом рынке или по другим причинам? Как много животноводческих предприятий обанкротятся без государственной поддержки и сильно субсидируемого животноводческого производства?

В этом плане то что произошло в Иордании, отнюдь не в богатой стране, вполне поучительно. Оседание иорданских бедуинов было стимулировано предоставлением различных государственных услуг и возможностями карьеры в армии и администрации. В результате несколько возникших ранчо, находящихся в собственности элиты, не способны удовлетворять потребностям страны, и почти все потребляемое в Иордании мясо приходится импортировать (Abu Jaber and Gharaibeh, 1981; Hiatt, 1984).

Все это подводит к вопросу о том, не преждевременно ли списывать со счетов подвижное скотоводство как жизнеспособную форму экономики во многих засушливых зонах?