«Екатерина Кузнецова Ускользающий сУверенит: статУс-кво против идеологии перемен Монография Москва АРГАМАК-МЕДИА 2013 УДК 327 (0,75.4) ББК 67.412.1    К89 К89 Е. Кузнецова. ...»

Научное сообщество

Екатерина Кузнецова

Ускользающий сУверенит:

статУс-кво против

идеологии перемен

Монография

Москва

АРГАМАК-МЕДИА

2013

УДК 327 (0,75.4)

ББК 67.412.1

   К89

К89 Е. Кузнецова. Ускользающий суверенитет: статус-кво против идеологии 

перемен. Монография. — М.: АРГАМАК-МЕДИА, 2013. — 240 с. — (Научное 

сообщество).

ISBN 978-5-00024-008-3 Работа посвящена оригинальной, мало разработанной в российских исследованиях теме — ограничению суверенитета. В то время, как большинство политиков  и исследователей концентрируется на задачах и перспективах укрепления суверенитета, автор изучает практику его ограничения, полагая, что оно может рассматриваться как средство повышения степени свободы и защищенности граждан во  всем мире. Автор выстраивает свою систему аргументации на основе анализа двух  метаслучаев — добровольного ограничения суверенитета на примере интеграции  в Европейском Союзе и международного опыта принудительного ограничения суверенитета, накопленного с момента распада СССР.

Основываясь на анализе внушительного массива данных, включая международно-правовые  документы  региональных  организаций,  специализированные  доклады, а также фактологический материал, который прежде осмысливался и анализировался  в  основном  специалистами-регионоведами,  автор  предлагает  рассматривать опыт региональной интеграции в рамках Европейского Союза как перспективную модель и изучить возможности ее распространения на другие регионы мира.

В  работе  содержится  достойная  отечественной  науки  попытка  осмысления  концепции суверенитета с учетом новых реалий мировой политики и международных отношений. Работа вводит понятие ограниченного суверенитета в вокабуляр российской политической науки, предлагает способы его систематизации  и  комплексное  определение,  а  также  демонстрирует  возможность  и  необходимость рассмотрения политических процессов в различных регионах мира с точки зрения характера и динамики процесса ограничения суверенитета.

УДК 327 (0,75.4) ББК 67.412. Е. Кузнецова Ускользающий суверенитет: статус-кво против идеологии перемен Монография Редактор-корректор Косова Л.М.

Компьютерная верстка Ильина Н.И.

Подписано в печать 01.09.13. Формат 60х88/16. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.

Печать офсетная. Усл. печ. л. 15. Уч.-изд. 15,1. Тираж 500 экз. Заказ № ООО «АРГАМАК-МЕДИА»

105043, г. Москва, Измайловский бульвар, д. 14/36, корпус  Тел./факс: (499) 163 27 18, (495) 363 42 70, доб. 3-86. E-mail: [email protected] Официальным дистрибьютором Издательства «АРГАМАК-МЕДИА» является ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М», 127282, Москва, ул. Полярная, д. 31 В, стр.  Отдел продаж «Инфра-М»: 127282, Москва, ул. Полярная, д.31 В, стр.  Тел. (495) 363 42 60; факс (495) 363 92 12; e-mail [email protected] Отдел «Книга-почтой», тел. (495) 363 42 60 (доб. 232, 246) © Кузнецова Е.,  ISBN 978-5-00024-008-3 © АРГАМАК-МЕДИА, 2013, оформление СодЕржаниЕ Введение

Часть I. ЭВолюция концепции

Глава 1. Суверенитет в современных трактовках 

Глава 2. Угрозы суверенитету: реальные и мнимые 

Часть II. ДоброВольцы ограниЧения суВеренитета

Глава 3. Роль институтов 

Глава 4. Роль права 

.

Часть III. суВеренитет и принужДение

Глава 5. Этнос и государства: конфликты в регионах  с этнически перекрестным населением 

.

Глава 6. Конфликты, терроризм и суверенитет 

Глава 7. Межэтнические конфликты 

Глава 8. Политически неудобные режимы 

Заключение

алфавитный указатель

Свидетелям XX-го века ВВЕдЕниЕ Государства повсюду находятся под угрозой. Ни одно из них не может  чувствовать себя в безопасности, как прежде. Одни сражаются с внешними угрозами — агрессией соседей, вмешательством во внутренние дела,  давлением международных организаций. Югославия, Ирак, Ливия и многие другие страны пережили вторжение в свои границы. Следующей мишенью может стать Сирия, за ней последовать Иран. Международное право бессильно защитить их суверенитет. Другие противостоят внутренним  вызовам — сепаратизму, гражданскому неповиновению, военным переворотам. За минувшее десятилетие Грузия, Украина, страны Северной Африки  прошли через горнило этих испытаний. И ни одно государство — будь то  могущественные Соединенные Штаты, крошечные офшорные экономики  или авторитарные режимы — не застраховано от анархических демаршей  самоотверженных борцов-одиночек за свободу личности в эпоху интернета — таких как Брэдли Мэннинг, Джулиан Ассанж или Эдвард Сноуден. Государственные секреты и военные тайны предаются ими гласности в знак  протеста против тотального контроля бездушной бюрократической машины.

Россия, казалось бы, счастливо избегает этих опасностей. В российскую внешнюю политику в новом веке вернулась идеология. Ее ядром  стало возрождение национального суверенитета. Все государственные  деятели после Б.Н. Ельцина подчеркивали, что суверенитет — это то,  чем Россия не может и не собирается поступаться1. Все шаги, все действия отечественной дипломатии призваны были показать: Россия никому не позволит вмешиваться в свои внутренние дела, навязывать повестку дня, допускать внешние силы до контроля над территорией, которую она считает зоной своего исторического влияния.

Как долго Россия сможет оставаться «тихой гаванью» в мире, где набирают силу новые тревожные тенденции?

Когда «холодная война» завершилась, оставив после себя вместо «одного Запада и двух Европ» «два Запада и одну Европу»2, последняя наВыступление  Д.  Медведева  на  II  Петербургском  Международном  Юридическом  Форуме 17 мая 2013 г. Цит. по сайту: http://www.spblegalforum.ru/    См.: Mosi D. Reinventing the West // Foreign Affairs. Vol. 82. No. 6. 2003, November/  December.

чала с удивительной скоростью объединяться на основе добровольной  передачи суверенных полномочий в пользу наднациональных институтов. Бывшие члены советского блока стали с энтузиазмом входить в состав  этого  интеграционного  объединения,  «обменивая»  вожделенный  прежде суверенитет на участие в объединении с жесткими и не всегда  выгодными для них экономическими порядками, с устойчивым правовым режимом и гарантиями безопасности. 1990-е гг. прошли под знаком  успехов европейского эксперимента; в конце десятилетия Европа ввела  на своей территории единую валюту, что стало серьезным подтверждением ограничения экономического суверенитета участников зоны евро.

Социальный прогресс бывших социалистических стран, вошедших  в ЕС, оказался столь впечатляющим, их выбор в пользу воссоединения  с Европой — столь твердым, что в сторону единой Европы развернулось «ближнее зарубежье» России, которое она привыкла считать своей  исключительной зоной влияния — Молдавия, Грузия и даже Украина.

Перспектива утраты традиционной сферы влияния подтолкнула Россию к переосмыслению модели доминирования на постсоветском пространстве. Впервые она попробовала (через создание интеграционного  противовеса в виде Евразийского союза) объединить сферу своих интересов в рамках равноправного экономического партнерства. Впрочем,  политическая жизнеспособность этого объединения полуавторитарных  режимов, равно как и его экономическая целесообразность еще нуждаются в подтверждении.

На глобальном уровне перемены не менее глубокие и значимые поколебали политические, интеллектуальные, стратегические и геополитические основы мировой политики. Распад двухполюсной системы принес  с собой понимание, что национально-освободительное движение, закрепившее на практике концепцию универсального суверенитета, привело к  тяжелым неприятным последствиям. Человечество, наконец, призналось  себе в очевидном — страны глобальной «периферии» в большинстве не  стали богаче после обретения политической самостоятельности, насилие  и нарушение прав человека во многих из них вошли в обыденность, а этнические и религиозные конфликты, приводящие подчас к миллионам  жертв среди мирных граждан, были порождены слабостью, коррумпированностью и некомпетентностью правительств. На фоне распада СССР и  образования ЕС гуманитарная катастрофа в Руанде могла показаться не  столь значимой, но именно она и подобные ей события привели к тому,  что «Юг» стал в открытую называться «неразвивающимся миром»3, а в    См., напр.: Rivero Oswaldo de. The Myth of Development. The Non-Viable Economies  of the 21st Century. — London. — N-Y: Zed Books, 2001. P. 67, 70.

начале нового тысячелетия вышел в свет знаменитый доклад «Ответственность  защищать»4,  авторы  которого  предприняли  первую  систематическую попытку обосновать вмешательство во внутренние дела формально независимых стран бедственным положением их граждан, игнорированием прав человека и отсутствием гарантий личной безопасности  для значительных групп населения. Спустя всего семь лет после этого,  в 2008 г. Россия, следуя этой логике, предприняла операцию по «принуждению к миру» Грузии, поднявшей оружие против своей ищущей независимости провинции.

Распространение «несостоявшихся» или «деградировавших» государств (failed states) было в конце концов признано Организацией Объединенных Наций одним из наиболее острых вызовов глобальной и региональной безопасности. В значительной мере именно «конец «холодной  войны» поспособствовал тому, что эти элементы хаоса стали восприниматься именно так, как и следовало бы — как подтверждение неспособности многих стран развивающегося мира эффективно управлять собственной территорией и отвечать на растущие политические и социально-экономические требования»5.

Впрочем, далеко не все оказались готовы мириться с новыми веяниями и безропотно менять правила игры. Первой ощутила прямую и явную  угрозу своим интересам, исходящую от интервенционистской политики Запада, Россия. Ее реакция на военную интервенцию в Сербии фактически положила начало отходу от политики согласования своих действий с ведущими западными державами. Но на рубеже XX и XXI веков в мире появились и другие влиятельные игроки, которые превыше  всего  поставили  свой  суверенитет  и  готовы  следовать  лишь  минимуму международных правил и норм. В 1997 г. практически одновременно Индия и Пакистан объявили о создании собственного ядерного оружия вопреки Договору о нераспространении; Китай, хотя и вступил в  2002 г. в ВТО, полностью подчинил свою политику интересам экономического развития, а не нормам, предписанным международными соглашениями. Даже в Соединенных Штатах Америки общественные настроения  после  террористических  атак  11  сентября  2001  г.  качнулись  обратно в сторону Realpolitik и классического суверенитета, будто и не      См.:  The  Responsibility  to  Protect:  The  Report  of  the  International  Commission  on  Intervention  and  State  Sovereignty.  —  N-Y:  International  Development  Research  Centre  Publications, 2001.

Barak O. Lebanon: Failure, Collapse, and Resuscitation / R. Rotberg (ed.) // State Failure  and State Weakness in a Time of Terror. — Cambridge (MA): World Peace Foundation, 2003.  P. 307.

было в предшествующем десятилетии ни многообещающей идеи глобального  управления  (global  governance)6,  ни  философских  рассуждений о «конце истории»7, ни малоуправляемых периферийных конфликтов вроде Сомали или иракского Курдистана, которые подвели к идее  ограничения суверенитета злоупотребляющих «цивилизованными нормами» поведения стран. Как с сожалением отмечает американский политолог Дж. Рабкин, «cуверенитет стал считаться намного более естественным по мере осознания того, что опасность терроризма и угрозы  со стороны экспортирующих терроризм стран пережили «демократическую волну» 1990-х гг.»8.

Итак, к концу 2000-х гг. Россия превратилась в страну, радикальнее  прочих отторгающую новации в международной политике и отстаивающую status quo. Как суверенное государство она имеет на это законное  право. Но даже это «законное право» требует объяснения. И оно имеется.

Ренессанс «суверенистских» представлений в России в начале нового столетия был рукотворным, искусственным. «Игры» в суверенитет  —  беспроигрышный  способ  укрепления  власти.  Хотя  справедливости ради надо сказать, что объективные предпосылки для того были  в  наличии.  Власти  страны  чувствовали  себя  уязвленными  активным  вмешательством Запада, и прежде всего Соединенных Штатов, во внутренние дела других государств. Сербия образца 1999 г., Ирак образца  2003 г., и даже Украина образца 2004 г. — все эти примеры укрепляли  желание политического класса максимально подчеркнуть суверенитет  и свои возможности по определению политики как внутри страны, так  и в ее «ближнем зарубежье». Чуть ранее расширение НАТО на бывшие  социалистические страны ознаменовало крах надежд на быстрое вхождение России в «цивилизованное сообщество» на правах одного из его  лидеров. Всплеск терроризма, жертвой которого стала Россия на рубеже  XX и XXI столетий, также создал питательную почву для спекуляций  вокруг темы безопасности и способности государства ее обеспечить. Не  последнюю роль сыграло неумение власти сформулировать привлекаВ общем виде глобальное управление можно определить как мирное коллективное регулирование международных отношений. См. подр.: Ikenberry G.-J. Liberal Order  Building / M. Leffler, J. Legro (eds.) // To Lead the World: American Strategy After the Bush  Doctrine. — Oxford: Oxford University Press, 2008. P. 96, 97.

   Для понимания масштаба «разворота» достаточно сравнить подходы Ф. Фукуямы  начала 1990-х годов (см.: Fukuyama F. The End of History and the Last Man. — London. —  N-Y: Penguin, 1992) и Р. Кейгана середины 2000-х (см.: Kagan R. The Return of History and  the End of Dreams. — N-Y: Alfred A. Knopf, 2008).

Rabkin J. Law Without Nations. Why Constitutional Government Requires Sovereign  States. — Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2005. P. 20.

тельную национальную идеологию, вследствие чего мы стали свидетелями возрождения «великого советского прошлого» и жертвами пропаганды по возвращению стране статуса великой державы.

С  начала  2000-х  гг.  обществу  стал  навязываться  миф  об  «особом  пути», который частично компенсировал социальную депрессию, гражданскую разобщенность, болезненный разрыв с собственным прошлым. Однако мифологема российской особости отражает не столько особенности исторического пути развития, сколько комплекс отсталости.  Особость пути России — в роли государства, которое заботится о народе, но презирает личность, в «ценностном разрыве» между Россией и  Западом, историческом пути испытаний и страданий, породившем особый тип человека, в уникальной по размеру территории, расширяя которую, мы, как писал А. Горчаков, расширяли свои слабости.

Этот миф об «особости», который вначале эксплуатировался лишь  политиками популистского толка, в 2000-х гг. твердо вошел в инструментарий политического мейнстрима. Апология сложившейся системы  полуавторитарной  власти,  имитирующей  демократию  в  условиях  неконкурентной экономики, вызвала к кратковременной жизни концепции  «либеральной империи» (А.Б. Чубайс), «энергетической сверхдержавы»  (В.В. Путин) и, наконец, «суверенной демократии» (В.Ю.Сурков)9. Для  теоретиков суверенитета настало «золотое время» — хотя, разумеется,  не для всех, а лишь для тех, которые без сомнения причисляли Россию  к «высшей категории» суверенных стран, которые способны полностью  нейтрализовать внешнее влияние на свои внутренние дела. Крайности  эти интеллектуальные эскапады достигли в высказывании тележурналиста  В.Т.  Третьякова,  который  заявил,  что  «Запад  есть  технологический придаток России»10.

Идея восстановления и укрепления суверенитета страны вскоре дополнилась оригинальными теоретическими изысканиями в области международных отношений. Российские исследователи начали выпускать  статьи и книги о «реальном»11, «имперском»12 и даже «духовном»13 суверенитете. Общим лейтмотивом этих работ проходит мысль о том, что  Чубайс А. Миссия России в XXI веке // Независимая газета. 2003. 1 октября.

Третьяков В. «Вау!» вместо «ах!» // Известия. 2009. 16 апреля.     См.: Кокошин А. Реальный суверенитет в современной мирополитической системе. — М.: Изд-во «Европа», 2006.

   См.: Грачев Н. Государственный суверенитет и формы территориальной организации современного государства: основные закономерности и тенденции развития. — М.:  ООО «Книгодел», Волгоград: Издательство Волгоградского института экономики, социологии и права, 2009.

Матвейчев О. Суверенитет духа. — М.: Эксмо, 2009.

в современном мире не все страны одинаково суверенны, и России надлежит восстановить свой суверенитет до «полного», «реального», «имперского». Это уже происходит, как благоговейно отмечают многие авторы, благодаря лидерству В. Путина. Такие рассуждения, к счастью, редко транслируемые за пределы страны, хотя и претендуют на отстаивание  государственных интересов, оказывают власти «медвежью услугу». Ведь  на словах российская дипломатия декларирует приверженность классическим принципам международного суверенитета и незыблемость существующих международных норм. И такая позиция не допускает двусмысленности: суверенитет одинаков для всех, его не может быть мало или  много, и укреплять необходимо не государства, а международное право, требующее уважение суверенитета всех.

Впрочем,  дипломатам  непросто  отстаивать  эту  позицию  на  внешней арене, когда внутри страны суверенитет понимается совсем иначе.  В России по-прежнему царствуют архаичные представления о суверенитете, как «достаточных собственных ресурсах страны», «сохранении  ее геополитической востребованности», «военной мощи, которая является гарантом безопасности и независимости России»14. По сути, суверенитет в России видится так же, как несколько веков назад, во времена абсолютных монархий: как тогда правителю позволялось определять  вероисповедание своих подданных, так и сегодня в России насаждается квазирелигия «государственности»; как тогда сила, необходимая для  смирения или подавления сопротивления, определяла границы дозволенного, так и сейчас права человека не играют в нашей стране сколь-либо  существенной роли. Понимание суверенности как «права устанавливать  исключения»15 вполне соответствует логике и притязаниям отечественного политического класса. Российская внутренняя политика представляет собой непрерывный процесс создания исключений и изъятий, подтверждая тем самым претензии страны на статус «реально суверенной».

Вдобавок недавние шаги России на внешней арене поставили российскую  дипломатию  в  совершенно  неудобное,  двусмысленное  положение. Вмешательство в 2008 г. в конфликт Грузии и Южной Осетии на  стороне последней в нарушение международных норм вынудило дипломатов отрицать очевидное — Россия уважает международный порядок  не более, чем любая другая страна, осуществившая гуманитарную интервенцию, и с готовностью применяет силу в собственных интересах.

Путин В. Послание Президента Российской Федерации Федеральному Собранию  12 декабря 2012 г. Цит. по сайту: http://www.kremlin.ru/news/17118.

   Cм.: Schmitt C. The Concept of the Political. — Chicago, London: University of Chicago  Press, 1996. P. 5.

Казалось бы, почему два разных понимания суверенитета — для внутреннего «потребления» и для внешнего — не могут сосуществовать в  политике одного государства? Так, во внутренней политике страны найдется место ограничению прав граждан, запрету неугодных властям организаций и объединений, проповедям собственной исключительности,  а во внешней — уважению сложившегося правопорядка, международному сотрудничеству, воздержанию от применения силы.

Ответ прост: развитый мир в постбиполярную эпоху стал менее терпим к проявлениям хаоса, грубым нарушениям гуманитарного права и  региональным угрозам, порожденным внутриполитическими конфликтами. Этим и обусловлен кризис классического суверенитета, который  мы наблюдаем сегодня, — граница между внешним и внутренним суверенитетом постепенно стирается. В современных условиях государствам все сложнее выстраивать внутреннюю политику по своему усмотрению — с одной стороны, ввиду ограничений, накладываемых наднациональными региональными органами, которым делегирована часть  полномочий национальных правительств (Европейский Союз, Всемирная  торговая организация, Международный уголовный суд), с другой стороны, под угрозой вмешательства отдельных стран, региональных объединений или международного сообщества в их дела ради восстановления  порядка и обеспечения безопасности граждан и соблюдения их прав.

Современный мир глобален — и он глобален далеко не в том смысле,  в каком был «глобален» мир конца XIX века. Полтора столетия тому назад тон задавали европейские страны, и «освоение» ими планеты было  тождественно  процессу,  который  сейчас  принято  называть  вестернизацией16. Их порядки и опыт переносились на страны периферии. Мир начала XXI века только кажется устроенным по тем же «лекалам» — но на  деле сегодня все зависят от всех; точки ускоренного экономического роста существуют далеко за пределами западной цивилизации; радикальные  религиозные движения в казавшихся изолированными странах вызывают озабоченность; хаос и анархия, охватывающие некоторые территории,  привлекают внимание ведущих международных организаций. Современная цивилизация сложна и многообразна, и каждая из ее составных частей критически зависит от остальных. Внешняя политика любого современного государства не может быть свободна от учета мировых реалий,  а они упорно указывают на серьезные изменения, прои  ошедшие в поз следние полвека. Суверенитет, который часто воспринимается как непреходящая категория, является, тем не менее, все более и более условным.

   См., напр.: Laue T.-H. von. The World Revolution of Westernization. The Twentieth  Century in Global Perspective. — Oxford. — N-Y: Oxford Univ. Press, 1987.

Никто не знает, обратимы ли эти изменения. Быть может, период глобализации сменится эпохой автаркии. Быть может, развитый мир устанет бороться со стихией хаоса и силы, бушующей вокруг островков безопасности и благополучия. Быть может, противоборство двух тенденций — к укреплению суверенитета и его ограничению — завершится  победой одной из них или же уйдет в историю под влиянием новых непредсказуемых вызовов.

Но если не игнорировать очевидное, следует признать: ограничение  суверенитета стало мощным трендом, который трудно остановить. Это  касается прежде всего экономики, в которой обретают силу глобальные  процессы и глобальные компании, логика развития и бизнеса которых  неподвластна национальным правительствам. Это в еще большей степени относится к финансовой сфере, ставшей уже практически полностью интернациональной и действующей под влиянием стихийных решений, принимаемых в самых разных точках мира. Затронуты и социальные процессы, которые все меньше признают национальные границы  и согласуются с представлениями отдельных правительств о должном  положении вещей. В последнее время это все более отчетливо касается  и безопасности, особенно в условиях, когда иерархически организованные политические системы не в силах защитить своих граждан от угрожающих им гибких и подвижных сетевых структур. И, наконец, это  имеет место и в мировой политике, где все большую роль играют наднациональные институты и которая все чаще предполагает возможность  вмешательства в дела третьих стран.

Игнорирование  этих  процессов  непростительно.  Мы  иногда  делаем все от нас зависящее, чтобы переломить тенденции, которые видятся нам вредными или негативными. Но не стоит делать вид, что их не  существует. Они есть, и эта книга написана в том числе для того, чтобы  помочь разобраться в огромной массе явлений и процессов. Здесь будут рассмотрены двуе группы явлений. Первая из них — добровольная  передача суверенных полномочий в пользу наднациональных институтов (что наилучшим образом прослеживается на примере Европейского Союза), вторая — внешнее принуждение властей тех или иных государств к соблюдению широкого спектра международных обязательств  или прав человека. В первом случае важнейшим признаком ограничения суверенитета выступает наличие специальных надгосударственных  органов, обладающим правом контроля и инструментами принуждения  к исполнению решений, а во втором — вмешательство, осуществляющееся в обход или с пренебрежением определенных международными  соглашениями легитимных процедур разрешения споров. Эти процессы имеют различную природу, но в обоих случаях речь идет об ограничении суверенных полномочий государства в рамках его национальных  границ. Между этими полюсами существует целый спектр международных механизмов, влияющих на способность распоряжаться суверенитетом — санкции, эмбарго, блокады, запреты на передвижение. Но они носят вспомогательный, промежуточный характер. Эта же книга посвящена  самому главному и самому спорному — противоборству силы и права.

Какова альтернатива, открывающаяся перед нами: признать тот факт,  что суверенитет для всех не одинаков, или обусловить признание легитимности  государства  соблюдением  произвольно  выбранных  правил?  Чт скорее поможет нам добиться счастья для всех?

Интерес к теории и практике ограниченного суверенитета, который  и обусловил появление на свет этой книги, определяется дефицитом новых прорывных концепций на стыке международного права и международных отношений. Ограничение суверенитета государств как средство  повышения степени свободы и защищенности граждан видится одним  из парадоксальных и дерзких, но тем не менее многообещающих трендов в мировой политике XXI века.

Под давлением государств, озабоченных соблюдением гуманитарного права в ходе внутригосударственных конфликтов, на международной  арене разворачиваются серьезные споры вокруг смыслового наполнения  понятия суверенитета. Сегодня широко признано, что теория международных отношений «игнорирует благо[получие] людей, живущих в рамках того или иного государства, исходя из восприятия государства как  «идеальной общности» и предполагая, что достойная жизнь может быть  организована исключительно в государственных рамках, а рассуждения  о преодолении этих рамок бессмысленны»17. Пока такие дискуссии ведутся в академической среде, но международные институты и объединения активно вовлекаются в процесс. Можно предположить, что когда  критическая масса сомнений в отношении целесообразности невмешательства в дела государств, подавляющих собственных граждан, использующих грубые методы борьбы, не способных удерживать конфликты  от разрастания, будет накоплена, вопросы об условиях признания суверенитета и поиске нового баланса прав и обязанностей суверенных государств обретут политическую актуальность.

Россия, декларируя приверженность классическим принципам международного сотрудничества и сложившейся системе международных  институтов, устранилась от участия в подобных дебатах, не желая тем  Jackson R. Classical and Modern Thought on International Relations. — N-Y: Palgrave  Macmillan, 2005. P. 41.

самым  легитимизировать  ревизию  международных  норм.  Таков  суверенный выбор. Однако на словах защищая принципы «реального» суверенитета, на практике она вовлекается в процессы, которые вполне могут рассматриваться как ведущие к его ограничению. Пример гуманитарной интервенции России в Грузию уже приводился. Все это наводит  на мысль, что нашей стране, как и остальному миру, не удастся в ближайшие годы уйти от обсуждения вопроса о том, чт есть суверенитет и  отвечает ли реалиям современной мировой политики созданная без малого четыре столетия тому назад «вестфальская система». В этих условиях обойтись без системного понимания того, какие концепции могут  прийти на смену отживающим свой век теориям, нельзя.

Чем бы ни определялся сегодня внешнеполитический курс России —  экономическими интересами крупных корпораций, сиюминутными интересами правящей элиты, заботой об общественном благе, идеологическими мотивами, дипломаты, политики, эксперты не имеют права игнорировать новые тенденции, веяния и даже настроения. Честно и открыто  рассказать о формирующихся в глобальной политике трендах, систематизировать имеющуюся практику и предостеречь от недооценки складывающихся реалий — главная цель этой книги. Важно показать, насколько серьезной стала в современном мире эрозия казавшихся незыблемыми  принципов,  а  какие  выводы  следует  из  этого  сделать,  пусть  задумаются политики.

ЧаСть I  ЭВолюция КонцЕпции Суверенитет — важнейшая и неотъемлемая характеристика современного государства, и потому любая попытка пересмотра этой концепции немедленно отражается на представлениях о государстве, а изменения в ткани государственных отношений, в свою очередь, влияют на  подходы к суверенитету. Эволюция теории суверенитета в постбиполярную эпоху свидетельствует об идущем в современном мире интенсивном  поиске нового равновесия между интересами личности и государства.

Крепнущее в среде политических и социальных философов мнение  о том, что суверенитет в последние десятилетия ограничивается, размывается  и  даже  разрушается,  происходит  из  наблюдений  —  за  тем,  как государство утрачивает способность контролировать социальные и  экономические процессы, в прежнем объеме выполнять функции, которые оно приняло на себя в последние десятилетия, а также эффективно  справляться с новыми вызовами. Однако суверенитет, как принцип организации власти внутри общества и отношений между государствами,  не статичен: он адаптируется, приспосабливается к изменениям, произошедшим или происходящим в политической жизни государств. И в  этом смысле сокращение функций государства или их утрата не всегда  «ограничивает» суверенитет.

Суверенные права государств ограничивают лишь факторы, имеющие нормативную и правовую «матрицу», отличную от той, что воплощена  в  понятии  классического  суверенитета.  Приняв  это  допущение,  можно предположить, что их число вряд ли будет большим, а политические эксперименты, в ходе которых реальный (полный) суверенитет  превращается в ограниченный (неполный) — явлениями редкими, если  не сказать — исключительными. Однако они серьезно меняют наши представления о должном устройстве отношений в обществе и государстве.

СУВЕрЕнитЕт В СоВрЕмЕнных траКтоВКах В практике современных международных отношений суверенитет,  как правило, признается неделимым и абсолютным. Исторически сложилось так, что ни серьезные политические новации — такие как утверждение принципа разделения властей, ни перипетии международной жизни не нарушили его целостности. «Вестфальский суверенитет»  устоял перед напором Наполеона, стремившегося избавить Европу от  старых монархий, выдержал бремя Священного союза, позволил европейским державам провести раздел мира, пережил Лигу Наций, успешно  сосуществует  с  современными  международными  организациями.  На протяжении многих столетий неизменным оставалось представление о том, что установленное правителем положение вещей в границах  определенной  территории  не  должно  изменяться  внешними  силами. На базе идеи о недопустимости такого вмешательства, впервые  высказанной Эммрихом фон Ваттелем в XVIII веке, во второй половине XX столетия была выстроена правовая инфраструктура суверенитета, в которую вошел ряд нормативных документов, устанавливающих  правила взаимодействия и сотрудничества между суверенными государствами, а также нормы, регулирующие возможность вмешательства в их внутренние дела.

Концепция суверенитета сохранилась до наших дней практически  в неизменном виде, и вплоть до недавнего времени ее легитимность  никак не оспаривалась. Суверенитет до сих пор чаще всего трактуется как «верховная абсолютная и непрерывная власть над гражданами  и подданными, наивысшее право распоряжаться»18, высшая власть в  границах определенной территории19, а в международных отношениях — как принцип, воплощающий идею равенства государств20. Основу суверенитета составляют отсутствие внешнего по отношению к государственному аппарату органа власти, обладающего законодательными и/или контролирующими полномочиями, право государства на  применение силы и его статус законодателя, и, наконец, иммунитет от  нелегитимного,  то  есть  предпринимаемого  в  обход  международного  права, вмешательства других международных акторов во внутренние  дела государства.

Здесь необходимо сделать две оговорки. Не сам суверенитет, давно  и всесторонне изученный, а его развитие и развилки представляют наибольший интерес. Под суверенитетом, ограничения которого будут расBodin J. The  Six  Books  of  the  Commonwealth,  Bk.  1,  Ch.  8  (цит.  по:  Bodin J.  On  Sovereignty. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 1).

    См.  подр.:  Philpott D.  Revolutions  in  Sovereignty:  How  Ideas  Shaped  Modern  International Relations, Princeton (NJ). — Oxford: Princeton University Press, 2001.

   См. подр.: Byers M. Custom, Power and the Power of Rules: International Relations and  Customary International Law. — Cambridge: Cambridge University Press, 2001; Byers M. War  Law: International Law and Armed Conflict. — London: Atlantic Books, 2005.

сматриваться в этой книге, понимается «вестфальский суверенитет»21,  основанный на двух «столпах» — территориальности и исключении любых внешних акторов из внутриполитической системы власти. Вопросы, касающиеся модальности отношений между обществом и государством или внутриполитической конкуренции, находятся вне сферы данного исследования.

Может возникнуть искушение отождествить естественный процесс  эволюции понятия суверенитета, сопровождавшийся уточнением его значения в ходе развития и усложнения системы международного права, и  ограничение суверенитета, имеющее место вследствие целенаправленной политики отдельных государств. Избегнуть этой ловушки можно,  если исходить из того, что принцип невмешательства, несмотря на исторические исключения — вмешательство европейских держав в дела неевропейских государств в XIX столетии, теорию «экспорта революций»  первой половины прошлого века, «доктрину Брежнева» 1970-х гг., неизменно подтверждался в качестве основополагающего принципа отношений между государствами. С созданием Организации Объединенных  Наций он обрел прочный фундамент, подтвержденный Декларацией о  недопустимости вмешательства во внутренние дела государств и ограждении их независимости и суверенитета от 1965 г.

Однако в последние десятилетия смысловое наполнение суверенитета постепенно меняется, порождая кризис в трактовке и понимании  принципа суверенности. Этот кризис выражается в ситуациях, где расхождение между основополагающими принципами международных отношений, ориентированными на защиту суверенитета от внешнего вмешательства, и практикой его ограничения (как добровольного, так и принудительного) создает угрозу существующему миропорядку, не способному  защитить государство от вмешательства в его внутренние дела. Одновременно такой кризис способствует углублению раскола между миром  «постмодернистских» государств, которые смогли обеспечить экономическое процветание и высокий уровень безопасности посредством передачи части суверенных полномочий наднациональным органам власти, и     Трактовка «вестфальского суверенитета» в данном случае соответствует классификации С.Краснера, который выделяет четыре формы суверенитета: (1) внутренний суверенитет как принцип организации публичной власти в государстве и контроля над ней со  стороны общества; (2) суверенитет взаимозависимости (interdependence sovereignty), позволяющий контролировать трансграничные передвижения; (3) международный правовой  суверенитет, утверждающий равноправие государств на международной арене; (4) «вестфальский суверенитет», запрещающий внешним акторам вмешиваться в распределение  властных полномочий внутри государства (См. подр.: Krasner Stephen G. (ed.) Problematic  Sovereignty. — N-Y: Columbia University Press, 2001).

странами периферии, характеризующимися высоким уровнем конфликтности и небезопасности, но при этом крайне болезненно относящимися к любым попыткам ограничения их суверенных прав.

Вплоть до сегодняшнего дня термин «ограниченный суверенитет» как  самостоятельное понятие не получил широкого распространения. Это  подтверждается прежде всего тем, что среди западных экспертов в сфере  международных отношений отсутствует согласие относительно того, как  следует трактовать трансформацию суверенитета. Многие исследователи предпринимают попытки «скорректировать» классический суверенитет, адаптировав его к новым реалиям посредством ограничительной или  уточняющей трактовки этого понятия. В итоге основной термин дополняется такими определениями, как «многослойный» (layered)22, «разделенный» (divided)23, «фрагментированный» (disaggregated)24, «смягченный» (softened)25, «общий» или «исчезающий» (waning)26. Использование  таких ограничительных или уточняющих понятий необходимо в условиях, когда, по словам А.-М. Слотер, «традиционные концепции суверенитета не способны выразить сложность современных международных  отношений»27. Однако неизбежно встает вопрос: чем ограниченный суверенитет сущностно отличается от классического? Какие изменения в  модальности отношений между властью и обществом, какие сдвиги в  международной «архитектуре» призваны отразить подобные терминологические нововведения?

Угрозы суверенитету можно усмотреть во многих явлениях и процессах  общественной  жизни  —  при  этом  лежат  они  в  разных  плоскостях.  Первая раскрывается в системе международного права и правосудия: для  государственного суверенитета могут оказаться опасными и межгосударственные договоры, налагающие жесткие обязательства, и наднациональные суды и трибуналы, контролирующие их соблюдение. Вторая плоскость  обнаруживается  в  процессах  экономической  глобализации:  возрастающая взаимо  ависимость в сфере международной торговли и финансовых  транзакций, делокализация производства, нарастание масштабов техноСм.: Buzan B., Little R. International Systems in World History. Remaking the Study of  International Relations. — Oxford: Oxford University Press, 2000. P. 359.

  См., напр.: Keating M. Plurinational Democracy: Stateless Nations in a Post-Sovereignty  Era. — Oxford. — N-Y: Oxford University Press, 2002. P. 4—8.

   См.: Slaughter A.-M. A New World Order. — Princeton and Oxford: Princeton University  Press, 2004. P. 266, 267.

   См.: Clunan A., Trinkunas H. (eds.) Ungoverned Spaces: Alternatives to State Authority  in an Era of Softened Sovereignty. — Stanford (Ca.): Stanford University Press, 2010.

   См.: Brown W. Walled States, Waning Sovereignty. — N-Y: Zone Books, 2010. P. 62—64.

Slaughter A.-M. A New World Order. P. 266, 267.

логического и коммуникационного обменов ограничивает возможности  государства осуществлять контроль над влиятельными участниками этих  процессов, определять их экономический и политический выбор. Третью  плоскость формируют социально-психологические процессы — в частности, рост правосознания и, как следствие, требований к государству  в том, что касается уважения прав человека и его политических свобод.  Четвертую плоскость образует политика «единственной сверхдержавы»:  односторонние действия США, предпринимаемые в обход международного права, зачастую несут угрозу политической стабильности государств  и  ограничивают  право  народов  на  самостоятельный  выбор  политического строя. И, наконец, пятой плоскостью можно считать малоконтролируемые трансграничные процессы, такие как загрязнение окружающей среды, последствия которого нельзя устранить в границах одного  государства. Очевидно, что перечисленные явления — разного порядка, и хотя косвенным образом они могут влиять на наши представления  о суверенитете, не все они представляют для него именно угрозу и могут привести к его ограничению. Иначе говоря, факторы, ограничивающие суверенитет, нуждаются в тщательном изучении и классификации.

Анализ ограничения суверенитета в контексте взглядов представителей разных школ международных отношений позволяет определить  «систему координат», по которой можно вычислить, чт именно ограничивает суверенитет. Каждая из школ сформировала собственный подход к суверенитету и приписывает ему такие качества и свойства, которые в наибольшей мере соответствуют ее нормативно-ценностному ядру.  Соответственно и иерархия угроз суверенитету крайне специфична для  каждой из них и обусловливается доминирующими в ней методологическим подходом и философией. Ниже подходы основных школ будут  рассмотрены, но прежде следует сказать несколько слов о методологических основаниях для ограничения суверенитета, которыми сегодня руководствуется большинство западных исследователей.

Речь идет не только о констатации усложняющегося характера взаимоотношений между развитыми странами в ходе прогрессирующих экономической взаимозависимости и политической интеграции, но и о качественно новом понимании самой природы легитимной государственности в современном мире. Идея «вестфальского» суверенитета вообще  оставляла вопрос о легитимности в стороне, по сути полагая легитимным всякое правительство, обеспечивающее эффективный контроль над  определенной территорией. Сегодня, в условиях роста влияния доктрины прав человека и гуманитарных факторов, перед экспертами все чаще  встает задача выработки «совокупности норм, […] которые определяют  субъекты власти и их прерогативы в контексте ответов на три вопроса:  Какие государства можно считать легитимными? Каковы правила, позволяющие стать одним из них? И, наконец, каковы основные прерогативы этих государств?»28. Один из наиболее оригинальных современных  исследователей суверенитета Д. Филпотт, собственно, и задавший эти  вопросы, ввел термин «конституционный порядок международного сообщества» для обозначения моделей отношений между народами и государствами. По его мнению, таковой определяет характер всей международной системы, а смена международного конституционного порядка  или,  иначе  говоря,  «революция  суверенитета»  (поскольку  все  конституционные революции со времен Вестфальского мира либо создавали,  либо уничтожали суверенное государство)29 происходит тогда, когда ответ на любой из этих вопросов меняется. Новый конституционный порядок устанавливает иные требования к входящим в него общностям и  стандарты отношений между ними, вводит новые условия их признания на международной арене.

Исчерпывающую палитру явлений, «размывающих» государственный  суверенитет  и  способных  привести  к  глубоким  подвижкам  в  международной системе можно составить на основе анализа понятия суверенитета через призму взглядов различных школ международных отношений. В рамках такого подхода следует, во-первых, выяснить, какие  иные легитимные политические общности или объединения оспаривают суверенитет государства, во-вторых, определить те международные  практики, которые подвергают сомнению универсальность суверенитета как основополагающего принципа международных отношений, и, втретьих, понять, позволяет ли сформированный десятилетиями инструментарий международных отношений достигать целей, которые провозглашаются международным сообществом.

В той или иной степени именно на эти вопросы и призвана ответить  эта книга, как в теоретической, так и в прикладной части: не только в  ходе осмысления концепции, но и в ходе оценки практики ограничения  суверенитета. А эта практика обширна, но не разнообразна — государства расстаются с суверенитетом добровольно, по договоренности ради  достижения целей развития или самозащиты, или же суверенитет ограничивается принудительного, с применением силы.

При анализе добровольного ограничения суверенитета (прежде всего  речь идет о Европейском Союзе) методологической основой послужила  Philpott D.  Revolutions  in  Sovereignty:  How  Ideas  Shaped  Modern  International  Relations, Princeton (NJ). — Oxford: Princeton University Press, 2001. P. 12.

   См.: Ibid., p. 21.

концепция конституционализма, которая предложила в качестве модели  для европейской интеграции не классическую международную организацию, а более политически «плотное» образование наподобие федеративного государства. Концепция конституционализма изначально была  выдвинута правоведами-«европеистами», которые стремились встроить  Европейское экономическое сообщество в классический международный  правопорядок и создать парадигму для анализа решений судебной ветви  власти европейского объединения. Однако, когда в 1963 г. Суд Европейских сообществ объявил европейское право, в те годы еще ограниченное  по сфере применения, новым правовым порядком (new legal order), стало ясно, что деятельность Сообщества регулируется не общими принципами международного публичного права, а специфическим, по сути  конституционным пониманием права. С развитием правоприменительной практики формировалось мнение, что классическая парадигма межгосударственного сотрудничества не может объяснить правовую «мутацию» Европейского сообщества. Сегодня стала общепринятой трактовка  конституционализма как «процесса, в ходе которого договоры ЕС развились из совокупности правовых договоренностей, обязательных для суверенных государств, в вертикально интегрированный правовой режим,  наделяющий юридически реализуемыми правами и обязанностями все  юридические лица и организации, государственные и негосударственные, в границах применения европейского права»30.

Анализ принудительного способа ограничения суверенитета требует иных подходов, поскольку в этом случае важно определить механику внешнего вмешательства в дела государства, а также его первопричину,  задающую  и  цель  интервенции31.  Иными  словами,  если  сперва  выявить  способ  ограничения  суверенитета  (прямой,  предполагающий открытое использование военной силы, или опосредованный, предусматривающий применение внеправовых методов воздействия), а затем классифицировать основания для вмешательства, мы  получим матрицу для анализа ситуаций (обусловленных как внутренними, так и межгосударственными конфликтами), сопряженных с ограничением суверенитета.

Weiler Joseph H.H. The Constitution of Europe. — Cambridge: Cambridge University  Press, 1999. P. 221.

   См., напр.: Finnemore M. The Purpose of Intervention. Changing Beliefs about the Use of  Force. – Ithaca: Cornell University Press, 2003; Weisburd A. Mark. Use of Force. The Practice of  States Since World War II. –  University Park (PA): The Pennsylvania State University Press, 1997.

Угрозы и вызовы суверенитету: взгляды основных школ Государство, сила и суверенитет (неореализм) Во второй половине ХХ столетия теория международных отношений  испытала  на  себе  сильное  влияние  возникшей  в  США  доктрины  неореализма, которая до сих пор остается одной из самых влиятельных  и распространенных. Идеи К. Уолтца, Дж. Миршаймера, Дж. Г. Рагги,  Р. Гилпина, М. Уолцера32 и многих других исследователей серьезно изменили научные представления о принципах организации международной системы и закономерностях ее развития. Террористические атаки  11 сентября 2001 г., заставившие забыть мечты 1990-х гг. о более справедливом, безопасном и процветающем мире, предоставили школе неореализма, традиционно отстаивающей ценности государственной автономии, серьезные аргументы в свою пользу. Это спровоцировало появление  оригинальных,  хотя  и  не  бесспорных  концепций,  вышедших  из-под пера нового поколения неореалистов — Р. Кейгана, Ф. Фукуямы, Ф. Закарии, П. Ханны33.

Неореализм стал первой в истории системной теорией международных отношений, выстроенной в максимально приближенном к точным  наукам виде: он предложил систематизировать практику международной жизни при помощи новых теорий, в частности теории равновесия  сил и распределения возможностей; разграничил уровни анализа международных отношений, выделив уровень элементов системы (государств,  непредсказуемость поведения и изменчивость черт которых не оказывают влияния на итоги международной политики) и уровень ее структуры  (т.е. конфигураций власти в рамках всей международной системы, задающих направления союзничества и противостояния); определил постоянные и переменные факторы, влияющие на международную политику.

Насколько «священным» видится суверенитет неореалистам — как  классическим, так и современным?

   См. подр.: Mearsheimer J., Walt S. The Israel Lobby and U.S. Foreign Policy. — N-Y:  Farrar, Straus and Giroux, 2007; Waltz K. Theory of International Politics. — Boston: McGrawHill,  1979;  Gilpin R., Gilpin J.  Global  Political  Economy:  Understanding  the  International  Economic Order. — Princeton (NJ), Oxford: Princeton University Press, 2001; Ruggie J.-G.

Continuity and Transformation in the World Polity: Toward a Neorealist Synthesis / R.-O. Keohane  (ed.) // Neorealism and Its Critics. — N-Y: Columbia University Press, 1986.

Kagan R. End of Dreams, Return of History / M.P. Leffler, J.W. Legro (eds.) // To Lead  the World. American  Strategy  after  the  Bush  Doctrine.  —  Oxford:  Oxford  University  Press,  2008; Fukuyama F. State-Building. Governance and World Order in the Twenty-First Century. —  London: Profile Books, 2004; Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в  США и за их пределами. — М.: Ладомир, 2004; Ханна П. Второй мир: империи и влияние  в новом мировом порядке. — М.: Европа, 2010.

В целом данная школа допускает определенный плюрализм в этом  вопросе,  заданный  еще  ее  «отцом-основателем»  К.  Уолтцем.  В  своих  трудах он называл суверенитет «проблемной концепцией», неотъемлемо связанной с краеугольным элементом системы международных отношений — государством. Концепция суверенитета вытекает из самого положения государства в системе международных отношений. «Проблемность» его обусловлена широко распространенным представлением  о том, что суверенитет тождественен абсолютной свободе государства  проводить такую внутреннюю и внешнюю политику, которую оно считает необходимым. Однако в представлении К. Уолтца суверенитет отнюдь не означает возможности самоуправства или самоизоляции. Для  раннего неореализма быть суверенным значит самостоятельно определять, как государство может решать внутренние и внешние проблемы,  включая и вопрос о том, следует ли ему просить помощи у других стран  и не ограничат ли взятые им на себя обязательства его свободу34. Суверенитет, по К. Уолтцу, является важным, но не стержневым элементом системы международных отношений. Особенно ярко это проявляется при  рассмотрении суверенитета в контексте теории распределения возможностей, которое, по мнению К. Уолтца, происходит не по воле отдельных  государств, а самой структурой международных отношений. Суверенитет в итоге выступает зависимым элементом с пластичным содержанием, которое определяется прежде всего местом государства в структуре распределения силы.

Данная концепция международных отношений отрицает значимость  экономических, культурных, политических или любых иных процессов  взаимодействия между государствами. «Определение структуры, — считает К. Уолтц, — требует игнорирования взаимных отношений, в которых  находятся ее элементы, и концентрации на их позиционировании друг  по отношению к другу»35. Государства рассматриваются как наименьшие  самостоятельные  элементы  системы,  выполняющие  схожие  функции. Они, никогда не будучи единственными, остаются тем не менее  главными международными игроками36, которые в силу своей суверенСм.: Waltz K. Theory of International Politics. — Boston: McGraw-Hill, 1979. P. 90.

   Ibid., p. 71.

   Ibid., p. 89. Отметим, что второстепенными по отношению к государствам акторами К. Уолтц считает постоянно множащиеся международные организации и наднациональные органы, которые «либо сами обретают некоторые атрибуты и возможности государств […], либо вскоре осознают невозможность действовать без поддержки, или, как  минимум, при условии непротивления ведущих государств, имеющих интересы в соответствующей сфере». (Ibid., p. 88). При этом он отмечает, что государства не всегда находились на вершине иерархии; в разные эпохи их место занимали города-государства, импености задают условия взаимодействия, «поощряя развитие новых неписаных правил или активно разрушая те, которые их не устраивают»37. С  этим мнением соглашается Р. Кейган, утверждая, что «государства столь  же сильны, как и прежде, и такими же мощными остаются их националистические амбиции и позывы, равно как и соперничество между государствами, которое определяло ход истории»38.

Утверждение К. Уолтца о неизменности «конечных следствий» международных отношений исключает саму возможность пристальнее взглянуть  на  процессы,  развивающиеся  внутри  государства,  ибо,  по  мнению автора, даже изучив его «нутро», понять мировую политику невозможно. Это утверждение основывается на уверенности в неизменности  принципа иерархичности государства и его потенциала даже при условии объединения с другими государствами. Это отчетливо проявляется в трактовке причин послевоенной интеграции в Европе: «Появление  русской и американской сверхдержав создало предпосылки для более  широкого диапазона и эффективного взаимодействия между государствами Западной Европы, ставшими потребителями безопасности… Эти  новые  условия  позволили  «усовершенствовать  (upgrade)  общий  интерес», предполагающий, что все должны действовать сообща для улучшения положения каждого вместо того, чтобы одержимо спорить о точном распределении выгод»39.

Полагая, что суверенитет не несет самостоятельной, абсолютной ценности, а всего лишь является атрибутом государства, неореалисты закономерным образом считают угрозы суверенитету вторичным явлением  в сравнении с опасностями, грозящими государству. Главная из них —  глубинные перемены в структуре международных отношений, обусловленные усилением конкурирующих центров силы и созданием международных институтов, ограничивающих возможности власти. К. Уолтц  считал, что оба эти сценария имеют минимальные шансы воплотиться в реальности, поскольку любые попытки более сильного игрока нарии или народы (Ibid., p. 91). Схожего мнения придерживается М. ван Кревельд, который  отмечает, что «государство […] — сравнительно недавнее изобретение», и ему предшествовали догосударственные политические сообщества, которые он подразделяет на четыре типа: племена без вождя, «вождистские» племена (княжества), города-государства  и империи (см.: van Creveld M. The Rise and Decline of the State. — Cambridge: Cambridge  University Press, 1999. P. 1, 2).

  См.: Waltz K. Theory of International Politics. — Boston: McGraw-Hill, 1979. P. 89.

Kagan R. End of Dreams, Return of History / M.P. Leffler, J.W. Legro (eds.) // To Lead  the World. American  Strategy  after  the  Bush  Doctrine.  —  Oxford:  Oxford  University  Press,  2008. P. 36.

   Ibid., p. 59.

вязать новые правила игры в итоге спровоцируют ответную реакцию и  вернут систему к равновесию. Впрочем, упрочение американской гегемонии после распада советского блока поколебало тезис неореалистов  о внутренней устойчивости мировой системы и ее склонности к равновесию. Однако вернуть баланс системе, по их мнению, в любом случае  способно лишь усиление отдельных государств, но никак не укрепление  международных институтов. Ф. Фукуяма утверждает, что «наличествующие международные институты — важное средство упрощения коллективных действий различных стран, но на нынешнем этапе истории  они неэффективны и слабы для того, чтобы обеспечить на глобальном  уровне аналог тех общественных благ, которые на уровне национальном обеспечивают правительства»40. Схожего мнения придерживается  и М. Уолцер: «Глобальные организации слабы; принятие в них решений упорядочено и неспешно; имеющиеся в их распоряжении средства  принуждения сложно приводятся в действие и в лучшем случае имеют  ограниченный эффект»41.

В неореалистической парадигме национальное государство остается  доминирующей формой политической организации и твердо сохраняет  статус главного игрока на международной арене. Ее сторонники полагают, что альтернативных государству политических общностей, способных более эффективно создавать значимые общественные блага и выполнять важные социальные функции, сегодня не существует. Одновременно с этим они признают в международных режимах потенциальную  угрозу государственному суверенитету, но только в том случае, когда эти  режимы располагают действенными механизмами принуждения национальных государств к соблюдению строгих правил или норм. Наконец,  неореализм в силу государствоцентричности не в состоянии объяснить  структурные изменения в международных отношениях, связанные с появлением новых негосударственных политических общностей.

«жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»  Первой концептуальной альтернативой неореализму стал неолиберализм, изложенный в виде системной теории Р. Кохейном в 1984 г.42 Две  эти школы сходятся в том, что главные международные акторы — госуFukuyama F. Soft Talk, Big Stick / M.P. Leffler, J.W. Legro (eds.) // To Lead the World.  American Strategy after the Bush Doctrine. P. 204.

Walzer M. Arguing about War. — New Haven (Сt.): Yale University Press, 2004. P. 179.

    Cм.:  Keohane R. After  Hegemony.  Cooperation  and  Discord  in  the  World  Political  Economy, Princeton (NJ). — Oxford: Princeton University Press, 1984.

дарства — свободны от влияния системы и руководствуются во внешней политике исключительно собственными интересами или стремлением к максимизации силы и влияния. При этом, однако, неолибералы  считают, что международная анархия, естественным образом выходящая  на  поверхность  в  виде  конфликтов  интересов  и  геополитического соперничества, может быть эффективно демпфирована международными институтами.

Эту мысль развил один из наиболее ярких представителей старшего поколения неолибералов — Р. Кохейн, наставник целой плеяды американских международников — Д. Филпотта, Ф. Закарии, Э. Моравчика. В своих трудах этот воспитанник неореалистов попытался смягчить  традиционные подходы и инкорпорировал в концепцию ряд черт других теорий, в частности «английской школы» международных отношений. За два десятилетия он проделал путь от обоснования значимости  взаимозависимости  (которую  неореалисты  традиционно  игнорировали), позже получившей название «глобализация», через выработку «системных теорий, способных детально разграничить предметные области, определить место [международных] институтов, лучше объяснить  перемены»43, к созданию теорий институционального, а позже глобального управления, которые могли бы объяснить современные реалии мировой политики.

В отличие от неореалистов Р. Кохейн не считает суверенитет статичным и неделимым. В эпоху нарастающей взаимозависимости суверенное государство постепенно утрачивает монополию не только на поддержание и содержание отношений с внешним миром, но и на контроль  за процессами, происходящими внутри него: конкуренцию здесь составляют прежде всего транснациональные корпорации, определяющие экономическое благополучие целых регионов, направление и объем инвестиций, а порой даже и результаты выборов44. В логике автора именно  глобализация ответственна за ослабление национального государства и  несет главную угрозу незыблемости концепции суверенитета — а саму  эту концепцию он считает крайне важной, полагая, что «возможности  осмысления современных международных тенденций — глобализации,  окончания «холодной войны», неясных перспектив нового мирового порядка — серьезно расширятся, если мы поймем природу суверенитета»45.  Последний выступает в его теории главным институтом, позволяющим  преодолеть  ситуацию,  при  которой  эгоистичные  государства  сосущеСм.: Keohane R. After Hegemony. P. 197.

   См. подр.: Ibid., p. 74.

   Ibid., p. 65.

ствуют в атмосфере глобального безвластия и обречены воевать друг с  другом за власть и могущество. В прошлом, в период конфликтов между  отцами церкви и монархами, государями и их подданными, доктрина суверенитета сыграла заведомо позитивную роль, утвердив право суверена на всю полноту власти в границах государства и его независимость  от других суверенов. Суверенитет стал механизмом, если не упорядочившим отношения между отдельными государствами, то, по крайней  мере, обуздавшим международную анархию. В этот период традиционная концепция суверенитета выступила мощным организующим фактором в международных отношениях, но в новой ситуации она не способна удовлетворить требованиям и запросам суверенных стран. По мере  укрепления взаимных связей государствам требуются новые формы отношений, которые классический суверенитет, ориентированный на низкий уровень взаимозависимости, обеспечить не может. Иными словами,  Р. Кохейн полагает, что эволюция суверенитета обусловлена естественным развитием процесса взаимозависимости в мире, и сегодня «суверенитет — это в меньшей мере территориально определяемая “рамка” и в  большей мере инструмент торга в политике, характеризующейся комплексными сетями международных взаимодействий»46. Эта мысль прослеживается и в работе другого известного представителя неолиберального лагеря — Ф. Закарии. В своей книге «Будущее свободы», размышляя о возможности государств эффективно противостоять современным  угрозам — терроризму, экономическим дисбалансам глобализации, меняющимся демографическим трендам, он высказывает предположение,  что решением могло бы стать делегирование полномочий, то есть стратегия, позволяющая выводить принятие решений в рамках одного спектра полномочий из границ политического поля в пространство, свободное от давления политических групп47.

Эта идея открывает широкие горизонты в контексте интеграционного процесса, наблюдаемого в границах современной Европы. Р. Кохейн  считает, что в Европейском Союзе складывается новая форма суверенитета. В результате «“стягивания” и разделения суверенитета» властные  полномочия государств сокращаются. Отличие нового европейского суверенитета от классического видится ему в том, что страны-члены ЕС  принимают решения в рамках жесткого институционального контекста  и одновременно действуют в поле европейского права — особого правового режима, отличающего европейскую интеграцию от иных форм  Keohane R. After Hegemony. P. 74.

   См.: Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами. — М.: Ладомир, 2004. С. 271, 272.

международного  сотрудничества.  «Хотя  национальные  правительства  и доминируют в процессе принятия решений в Европе, — пишет ученый, — они оперируют в институциональном контексте, предполагающем ”сложение” и объединение суверенитета, имея дело с Комиссией,  обладающей определенным уровнем независимости… И хотя Европейский Союз ни в коей мере не является суверенным государством, тем не  менее представляет собой невиданный гибрид, к которому неприменима традиционная концепция суверенитета»48. Ф. Закария считает, что делегирование полномочий неизбираемым институтам — таким как ВТО,  независимые центральные банки, Европейская комиссия и т.д. — позволит решить центральную проблему демократических стран: обеспечить  более эффективную работу государственной машины и одновременно  придать этим институтам демократическую легитимность.

В  неолиберальной  парадигме  государство  в  борьбе  за  сохранение  контроля  над  внутриполитическими  процессами  и  права  определять  глобальную повестку дня вступает в конкуренцию с новыми акторами,  которые возникли в результате или в ответ на увеличение «плотности»  взаимодействия в мировой политике. Р. Кохейн указывает на транснациональные корпорации, Ф. Закария отмечает других глобальных игроков  (сетевые  террористические  организации,  транснациональные  неправительственные объединения). Неолибералы убеждены, что в данный исторический период государство сохраняет доминирующую роль  в принятии ключевых для внутренней и внешней политики решений, а  суверенитет не имеет функциональных альтернатив, но в то же время  они выступают одними из наиболее последовательных адептов многосторонней дипломатии, которая может открыть пути для эффективной  борьбы с издержками глобализации — терроризмом, распространением ядерного оружия, экономическими кризисами.

К неолибералам примыкает довольно аморфная группа институционалистов, к которой в той или иной степени можно отнести представителей многих школ: от неореалистов до утопистов. Институционалисты  убеждены, что центр принятия решений постепенно смещается в сторону международных институтов нового типа, включающих в себя разнородных участников: как отдельные государства, так и иных формальных и неформальных акторов — таких, как группы интересов и влияния.

Один из лидеров этого направления С. Краснер относится к числу  последовательных и непримиримых обличителей существующей системы международных отношений. Она, на его взгляд, пропитана ложью и  Keohane R. After Hegemony. P. 72, 73.

двуличием. В своей книге «Суверенитет: организованное лицемерие» он  так поясняет свою точку зрения: «Разнообразные внешние факторы, влиявшие на национальные власти, привели к растущему несоответствию  норм суверенитета реальной практике. Речи и действия утратили связь  между собой. Вожди государств могут постоянно подчеркивать приверженность принципу невмешательства, не оставляя попыток изменять внутренние установления соседних стран под «прикрытием» заботы о правах человека или противодействия глобальному капиталу»49. Нарушение  принципов предоставления статуса государства автономным самоуправляемым территориальным образованиям и невмешательства в их внутренние дела может принимать четыре формы: конвенций, контрактов,  принуждения и навязывания. При этом все они, по мнению С. Краснера, нарушают целостность «вестфальской модели»: «Руководители государств как бы приглашают к компромиссам по поводу своей самостоятельности, присоединяясь к конвенциям или подписывая договоры, в  то же время вмешиваясь во внутренние дела других стран, действуя принуждением и навязывая [собственные нормы]… В той или иной мере  многосторонние договоры могут противоречить вестфальским принципам, поскольку подрывают самостоятельность государства: конвенции  как бы предлагают внешним акторам обрести некое влияние на национальные структуры власти, хотя и не обязательно его предполагают»50.

Сам исследователь твердо стоит на позиции, зафиксированной в п. 4  ст. 2 Устава ООН — о недопустимости применения силы или угрозы такового против территориальной неприкосновенности или политической  независимости любого государства. Вместе с тем он признает, что появление двух доктрин — прав меньшинств и прав человека — пробили  зияющую брешь в «броне» суверенитета, установив общие стандарты  и нормы для всех народов вне зависимости от форм их политической  самоорганизации. Стремясь доказать, что «характеристики, обычно ассоциируемые с суверенитетом — территория, независимость, признание и контроль — не обеспечивают четкого описания практик, имеющих место во многих общностях, которые традиционно считаются суверенными государствами»51, автор фактически признает, что суверенитет  утратил самостоятельное значение и превратился в инструментальную  ценность. Инструментализация суверенитета в данном случае означает  не столько его перевод в «подчинение» правам человека и меньшинств,  Krasner S. Sovereignty: An Organized Hypocrisy, Princeton (NJ). — Oxford: Princeton  University Press, 1999. P. 8.

   Ibid., p. 25.

   Ibid., p. 15б, 16.

сколько манипулирование связанными с ним международными инструментами — например, международным признанием или угрозой гуманитарной интервенции — для достижения практических целей и интересов государств. Но тогда почему не предположить, что среди интересов, ради которых государства готовы манипулировать суверенитетом,  могут оказаться и права человека?

и «английская школа» международных отношений) К школе неореализма примыкает другое направление в международных отношениях — социальный конструктивизм, также выросший из  критического осмысления постулатов неореалистической школы. В этой  сравнительно недавней научной традиции сегодня работает целый ряд  политологов и правоведов — А. Вендт, Дж. Рагги, М. Финнемор, а также группа исследователей, которые выделились в особое течение социального  конструктивизма,  получившее  название  «английской  школы»  (the  English  School)  международных  отношений:  Б.  Бузан,  О.  Вэвер,  Р. Джексон, А. Линклейтер и ряд других. Некоторые акценты их воззрений различаются, но все они придерживаются мнения о том, что и неореалисты, и неолибералы игнорируют социальную составляющую международных отношений, выражающуюся в воздействии, которое межгосударственная система оказывает на идентичность и позиционирование  своей базовой единицы — государства.

Дж. Рагги, эволюционировавший от неореализма к социальному конструктивизму, в своей заочной полемике с К. Уолтцем первым указал на  то, что «в модели Уолтца теряется не только измерение перемен, но и  их причины»52. Хотя гипотеза Дж. Рагги о том, что лишь объединенная  Европа,  располагающая  политической  силой  и  военной  мощью,  сможет положить конец биполярности, не подтвердилось, его предложение  учитывать при анализе изменений международной системы не только  число сверхдержав, но и фактор «динамической плотности» (dynamic  density), подразумевающей учет количества, скорости и многообразия  взаимодействий, происходящих в рамках самого общества, представляется обоснованным.

Дж. Рагги видит уязвимость позиции К. Уолтца в том, что описываемая им структура международных отношений бесплодна, непроизвоRuggie J.-G. Continuity and Transformation in the World Polity: Toward a Neorealist  Synthesis / R. Keohane (ed.) // Neorealism and Its Critics. — N-Y: Columbia University Press,  1986. P. 142.

дительна и нетрансформируема. Это является естественным итогом отказа  неореалистов  от  анализа  процессов,  разворачивающихся  внутри  обществ, хотя именно они являются главным фактором эволюции любой системы. По мнению исследователя, К. Уолтц в построении своей  концепции не учел историческое измерение суверенитета, которое выражается в том, что он, выступая «лекарством» против международной  анархии, представляет собой форму легитимизации, свойственную отношениям внутри государства. Впрочем, тема трансформации и угроз  суверенитету остается за скобками научных задач Дж. Рагги.

Другой  видный  представитель  конструктивистского  направления  А. Вендт разграничивает два типа суверенитета — внутренний и внешний: под первым он в традиционном ключе понимает неоспоримую консолидированную власть в социуме, под внешним — отсутствие любой  надстоящей внешней силы. Оригинальность его концепции состоит в  том, что он предлагает рассматривать суверенитет не только как специфический атрибут отдельного государства, но и как ценностный политический институт (в этом он близок неолибералам), позволяющий государствам формировать в отношении друг друга квазилегитимные политические ожидания. «Современное межгосударственное соперничество,  иными словами, — пишет он, — ограничено структурой признанных  международными нормами суверенных прав, и в таком контексте основано на верховенстве закона»53. Суверенитет в результате видится как  «несущая конструкция» современной политики, выполняющая функцию  минимизации межгосударственного насилия. Такой эффект достигается,  по мнению исследователя, благодаря тому, что культура уважения международного права на протяжении долгих столетий истории глубоко инкорпорировалась в национальную политику и приспособилась к задачам  обеспечения национальных интересов государства.

А. Вендт считает, что среди возможных причин почти повсеместного соблюдения суверенитета принуждение не играет существенного значения, уступая соображениям собственной выгоды и законопослушности перед лицом легитимных (или, точнее, считаемых таковыми) требований. Иными словами, государства следуют международным нормам  не столько по принуждению или из эгоистических соображений, сколько потому, что полагают самоограничение доминантной политической  культурой. Впрочем, здесь возникает противоречие. А. Вендт утверждает, что принуждение к соблюдению суверенитета применяется лишь  к тем государствам, которые стремятся изменить существующий баланс  Wendt A. Social Theory of International Politics. — Cambridge: Cambridge University  Press, 1999. P. 281.

сил (что в практической политике тождественно агрессии или угрозе ее  осуществления). В то же время известно, что в современных международных отношениях суверенитет государств чаще всего ограничивается не для нейтрализации актов агрессии с их стороны, а по иным причинам, не связанным с соблюдением тех самых суверенных норм. Так  что же угрожает суверенитету?

Прямого ответа на этот вопрос А. Вендт не дает. Однако приближением к ответу можно счесть его утверждение о том, что «быть частью  вестфальской культуры — не только вопрос существующей индивидуальности отдельного государства, но и подтверждение международными  нормами внутренней структуры этой индивидуальности как ее самобытной формы»54. Это значит, что в политическую систему могут быть допущены лишь те акторы, которые соответствуют установленным критериям легитимности. В то же время автор признает, что сами эти критерии постоянно меняются — и эта мысль представляется крайне важной  потому, что с ее помощью перебрасывается мост от суверенитета внешнего к внутреннему. Иными словами, пересмотр или расширение требований, предъявляемых международным сообществом к организации  внутриполитического процесса, непосредственным образом отражается на способности государства сохранять свой суверенитет. Этот весьма  провокационный вывод по сути выступает ключом к пониманию современных доктрин ограниченного суверенитета.

«Английская школа» международных отношений, связанная с именами ее основоположников — Э. Карра, М. Уайта, Х. Булла и более поздних авторов, таких как Б. Бузан, О. Вэвер и Р. Джексон, сформировала свое отношение к проблеме суверенитета, основываясь на ключевой  для ее развития концепции международного сообщества (international  society). Концепция международного сообщества — лишь один из элементов «триады» «английской школы», занимающий срединное положение между концепцией международной системы (international system)  и концепцией мирового сообщества (world society), первая из которых  представляет собой сжатую и концентрированную доктрину неореализма, а вторая отражает принципы нормативной политической доктрины  идеализма.

Особенность «английской школы» связана с тем, что она более созвучна  европейскому  подходу,  чем  американскому:  ее  представители  стремятся не столько объяснить мир и предложить пути преодоления  практических трудностей, сколько систематизировать явления, структуWendt A. Social Theory of International Politics. — Cambridge: Cambridge University  Press, 1999. P. 293.

рировать проблемы, разработать концепции, предложить четкие термины. Последователи М. Уайта и Х. Булла видят международные отношения в ином, чем неореалисты, измерении — точнее, измерениях. Триада  международных отношений в традиции «английской школы» раскладывается на несколько матриц — в зависимости от политических традиций (гоббсианизм, гроцианизм и кантианство); основных акторов (государства и негосударственные акторы); социальной структуры (межгосударственное, транснациональное или межличностное взаимодействие).

В своем отношении к роли государства «английская школа» остается весьма близкой доктрине неореализма, опираясь на онтологию государства, а не индивида. Это означает, что наименьшей самостоятельной  единицей исследования остается классическое государство, характеризующееся суверенитетом и территориальностью. Как признает один из  ярких представителей «английской школы» Р. Джексон, «мы по-прежнему осмысливаем международные отношения и судим о них, используя концепции и терминологию государственности и государственного  управления, созданные триста-четыреста лет назад, и мы вынуждены поступать так, потому что иные подходы крайне затруднительны»55. О позиции «английской школы» относительно возможных конкурентов государства можно также судить по следующему отрывку из книги Б. Бузана:  «Проблема, повторю вслед за Э. Карром, — в том, что мировое сообщество индивидов, наделенных правами, как мы их понимаем, существует  лишь в идеале, но не в реальности. Большинство доказательств апеллируют не более, чем к здравому смыслу: для чего существуют государства, если не для нужд собственных граждан?.. Возникает противоречие  между, с одной стороны, несовершенством государства, которое, однако, способно обеспечить порядок в мире, и возможным лучшим миром,  который только предстоит создать»56. Скептицизм в отношении мирового сообщества не означает, что государство не имеет конкурентов —  просто приверженцы «английской школы» не мыслят в категориях противопоставления и соперничества, а это значит, что три матрицы могут  сосуществовать. Как пишет Б. Бузан, «практически любая мыслимая социальная структура будет скрепляться в определенном сочетании принуждением, расчетом и верой»57. В этой схеме принуждение олицетвоJackson R. Classical and Modern Thought on International Relations. — N-Y: Palgrave  Macmillan, 2005. P. 12.

Buzan B. From International to World Society? English School Theory and the Social  Structure of Globalisation. — Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 36.

   Ibid., p. 130.

ряют государства, экономическую целесообразность — крупные корпорации, а убеждения и ценности — граждане.

В рамках «английской школы» центральное положение суверенитета  закреплено  с  помощью  концепции  первичных  институтов  (primary  institution), которые представляют собой исторически сложившиеся международные практики, устанавливающие модели легитимного поведения на международной арене. Для большинства представителей этого  направления, за исключением Х. Булла, суверенитет наряду с государством, международным правом, дипломатией и войной является одним  из таких первичных институтов.

К. Холсти объяснил значимость метода первичных институтов для  «английской школы» тем, что эти институты используются в качестве  точек отсчета для мониторинга важных перемен в международных системах58. Постепенное обновление состава первичных институтов является важным свидетельством изменений критериев легитимности поведения суверенных государств, а «трения» между первичными институтами рассматриваются как движущая сила эволюции международного  сообщества. Суверенитет удерживает статус краеугольного первичного института в работах большинства современных представителей «английской школы»; его особое положение «первого среди равных» обусловлено тем, что он служит ключом к другим первичным институтам  и принципам — территориальной целостности, международному праву,  невмешательству. Однако гармония этой связки нарушается новыми институтами — такими как свобода торговли, равенство народов, право на  самоуправление. Новые первичные институты вступают в противоречие  с образующими ядро «вестфальской системы». Дж. Мэйал убедительно  показывает, что признание прав человека ведет к обесценению международного права, не предполагающего законных возможностей для вмешательства в дела государства на гуманитарных основаниях59. Р. Джексон  отмечает, что универсализация права наций на самоопределение подрывает принцип территориальной целостности и суверенного равенства государств. Относительно недавно созданные международные структуры — ВТО, Совет Европы, Комиссия ООН по правам человека — воплощающие и охраняющие новые первичные принципы международной  системы, ставят под сомнение территориальную целостность государства, право народа на свободный выбор формы политического правления (в ситуации, если имеет место, скажем, нарушение прав человека)    См. подр.: Holsti K. The Institutions of International politics: Continuity, Change, and  Transformation (рaper presented at the ISA Convention. — New Orleans, March 2002, 62 pp).

   См.: Mayall J.World Politics: Progress and Its Limits. — Cambridge: Polity, 2000.

и принцип невмешательства. Иными словами, под ударом оказывается  суверенитет и весь комплекс смежных с ним принципов и норм. Но присущая «английской школе» склонность к поиску порядка и к гармонизации отношений и сил в международной политике обусловливает неожиданное, неконфликтное видение взаимодействия между первичными  институтами. Если для неореалистов права человека являются одним из  инструментов влияния государства на события международной жизни и  поведение других государств в своих собственных интересах, а не в интересах универсалистской философии60, то сторонники «английской школы» рассматривают развитие прав человека как удобную возможность  для внедрения в обществе космополитического сознания, которое поддержало бы солидаристскую межгосударственную повестку дня61. Это  своего рода новое, гуманистическое «издание» хорошо знакомого россиянам лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

В социально-конструктивистской парадигме исследователи принимают за наименьшую структурную единицу системы суверенное государство. Обладающее суверенитетом и территориальностью, оно является  главным игроком на мировой арене, но в то же время плотно встроено  в социальную ткань международных отношений, оказывая влияние на  конфигурацию миросистемы, но и одновременно испытывая ее влияние  на себе. Конструктивисты делают первый шаг в направлении ревизии  традиционной концепции, считая, что принцип суверенитета не является безусловным и в современной ситуации его целесообразно «подчинить» гуманистическим и космополитическим задачам, целям построения единого глобального сообщества.

«Нейтральности» неореализма и «английской школы» противостоят сторонники ценностного подхода. Их — за критику доминирующих  принципов международных отношений — называют идеалистами, утопистами или же универсалистами. Ряды представителей этого научного направления множатся начиная с конца «холодной войны», когда снова забрезжила надежда на воцарение бесконфликтного и объединенного  общими ценностями мира. Этот интеллектуальный лагерь на удивление  интернационален. Среди наиболее ярких его представителей — аргентинский правовед-международник Ф. Тесон, тяготеющие к солидаристской традиции представители «английской школы» — Э. Линклейтер,     См.: Goldsmith J., Posner E. The Limits of International Law. — N-Y, Oxford: Oxford  University Press, 2005. P. 107.

   См. подр.: Buzan B. From International to World Society. P. 197.

Т.  Данн  и  Н.  Вилер,  основоположник  коммунитаристского  движения  американец А. Этциони и его итальянский единомышленник Д. Аркибуджи, канадский политический философ М.Игнатьев, австралийский  политолог, основатель философии потенциализма Л. Стори и целый ряд  менее известных исследователей.

Свободный  человек,  не  скрывающий  своей  этнической  или  культурной принадлежности, наделенный фундаментальными и неоспоримыми правами, без принуждения избирающий власть, способный противостоять диктатуре, помещается универсалистами в центр системы  международных отношений. В этой картине мира государства слабеют  под  давлением  умножающихся  политических,  культурных,  экономических и коммуникационных связей. Они теряют монополию на идентичность человека и вынуждены противостоять стремлению общества  вмешиваться в процессы управления, требовать от власти прозрачности и все больших гражданских прав и свобод. Как пишет Э. Линклейтер, «становление транснационального общества создало условия, в которых индивиды могут преодолеть традиции отчужденности от иных  народов  и  научиться  ассоциироваться  с  ними  на  более  гуманистических основаниях»62.

Несмотря на остроту внутренних и внешних угроз — распад слабых  или несостоявшихся государств на квазифеодальные княжества под руководством полевых командиров, терроризм, сектантство, распространение оружия массового поражения и т.д. — универсалисты считают соблюдение прав человека главной задачей и обязанностью государства.  Кредо универсализма довольно точно отражает лаконичное определение Т. Данна, который называет государство институтом, «существующим лишь для обеспечения благополучия и безопасности собственных  граждан»63.

Для универсалистов суверенитет не является ни самоценностью,  ни самостоятельным нравственным принципом. Они считают возможным и допустимым рассматривать его как инструмент, позволяющий  лучше обеспечивать права человека. Но в то же время государство несет в себе и скрытую угрозу для прав и свобод человека, а это означает, что «левиафан» должен находится под неусыпным контролем.  Универсалисты полагают, что государство должно иметь право польLinklater A. The Transformation of Political Community Ethical Foundations of the PostWestphalian Era. — Columbia (SC): University of South Carolina Press, 1998. P. 4.

Dunne T.  International  Society  (unpublished  paper),  1995.  P.  7;  цит.  по:  Buzan B.

From  International  to  World  Society?  English  School  Theory  and  the  Social  Structure  of  Globalisation. — Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 94.

зоваться возможностями, проистекающими из его суверенитета — но  лишь при условии их политической легитимности, которая опять-таки складывается из безусловного соблюдения прав и свобод человека и уважения законных прав меньшинств, включая и право народов  на самоопределение.

Ф. Тесон считает, что легитимность проистекает из существующих  в обществе двух форм солидарности: вертикального и горизонтального общественных договоров. Первый складывается на основе отношений между гражданами и органами власти, обязанными соблюдать права человека. Под вторым понимается преобладание таких законов, которые обеспечивают равенство всех граждан. Таким образом суверенитет,  производный от легитимности, обретает неприкосновенность и незыблемость лишь при условии, что государство ставит во главу угла вполне  конкретные права и свободы человека64. Проблема легитимности является ключевой и для Л. Стори. В его представлении это свойство может  быть признано только за той политической общностью, которая проводит политику, обеспечивающую всем людям равные возможности для  достижения целей человеческого развития. Точнее сказать, легитимная  политическая система должна соответствовать двум условиям: «реализовывать политику, которая могла бы считаться обеспечивающей человеческое развитие или хотя бы не препятствующей ему, и делать это в  условиях  политического  равенства,  уважающего  наши  общие  человеческие черты»65. Согласно Д. Аркибуджи, сегодня государства настолько плотно связаны между собой, что любое политическое сообщество  как любое звено цепи реагирует на все внешние политические колебания и само влияет на своих соседей. Он пишет: «Само понятие “суверенитет”, по крайней мере с нормативной точки зрения, представляется  несовместимым как с идеей демократии, так и с более высоким, нежели отдельное национальное государство, уровнем легитимации»66. Исправить этот дисбаланс может лишь перевод международных отношений на рельсы демократии.

Другим условием, которое универсалисты «предъявляют» к суверенитету, универсалисты считают право народов на самоопределение. Этот  принцип, превратившийся в норму международного права в 1960-х гг.  в ходе завоевания независимости бывшими европейскими колониями,  Tesn F. A Philosophy of International Law. — Boulder (СО): Westview Press, 1998. P. 58.

Storey L. Humanity or Sovereignty. A Political Roadmap for the 21st Century. — N-Y:  Peter Lang, 2006. P. 102, 103.

Archibugi D.  The  Global  Commonwealth  of  Citizens.  Toward  Cosmopolitan  Democracy. — Princeton (NJ), Oxford: Princeton University Press, 2008. P. 98.

рассматривается ими как проявление борьбы за права человека. Э. Линклейтер полагает, что в тех обществах, где процесс глобализации не привел к совмещению политических и культурных границ (т.е. в империях — бывших и нынешних), политическое пробуждение национальных  меньшинств, освобождающихся от опеки суверенных государств, превращается в значимый фактор позитивных перемен67.

Впрочем, право на самоопределение универсалисты признают и приемлют лишь на том условии, если оно подчинено логике соблюдения  прав человека. В истории примерами законного и безукоризненного с  точки зрения прав человека идеалисты считают распад Чехословакии в  1993 г. и отделение Черногории от Сербии в 2006 г.

Однако совместить право на самоопределение с правами человека  трудно и в теории, и на практике. Если право на самоопределение —  право группы и может быть использовано лишь коллективно, то права  человека — индивидуальны. Зачастую случается так, что право на самоопределение  монополизируется  группой  или  сообществом,  точнее  теми, кто претендует на представление их интересов, и приобретает доминирующее над правами человека положение. Между правами группы  и правами человека противоречия возникают столь часто и характеризуются такой остротой, что в научном сообществе сформировалось устойчивое представление о том, что предоставление преференций или дополнительных прав группам ведет к углублению социальной разобщенности и, в конечном итоге, к ущемлению прав человека68. Ф. Тесон также  строго разграничивает эти два типа прав, полагая, что «права групп —  не более чем значимые формы социальной политики, которые время от  времени  превалируют  над  индивидуальными  правами»69.  Исследователь предлагает избежать ловушки мультикультурализма посредством  несложного теста: для него право наций на самоопределение является  обоснованным, если с его помощью представляется возможным защитить права отдельного человека, в особенности, когда они попираются  многонациональным  или  поликонфессиональным  государством.  При  этом стремление народов к самоопределению должно опираться на веские основания — такие как нарушение прав людей, принадлежащих к  национальному меньшинству, или ущемление их свобод, которые могут  Linklater A. The Transformation of Political Community Ethical Foundations of the PostWestphalian Era. — Columbia (SC): University of South Carolina Press, 1998. P. 26.

   См., напр.: Barry B. Culture and Equality. An Egalitarian Critique of Multiculturalism,  Cambridge (Ma). — London: Harvard University Press, 2001; Benhabib S. The Claims of Culture.  Equality and Diversity in the Global Era. — Princeton (NJ), Oxford: Princeton University Press,  2002.

Tesn F. A Philosophy of International Law. P. 137.

быть реализованы только в коллективе (таких, например, как свобода говорить на родном языке)70. Д. Аркибуджи замечает, что реализация прав  национальных меньшинств на самоопределение лишь в редких случаях  приводит к комплексному решению проблемы нарушения прав и свобод  человека, поскольку превратности политики нередко превращают этническое меньшинство, обретшее самостоятельность, в национальное большинство — не слишком толерантное и уважительное к остальным этническим группам. Пример Косово наглядно демонстрирует, как стремительно национальное меньшинство, превратившееся в большинство при  обретении полной независимости, проникается нетерпимостью к представителям других этносов и народов, оказавшихся на его территории.  Исследователь предлагает решать эту проблему ни много ни мало через построение космополитического миропорядка, где нормы каждого  сообщества людей были бы совместимы с нормами других сообществ,  а международное сообщество играло роль арбитра при пересмотре границ и гаранта соблюдения индивидуальных и коллективных прав, «вместо того, чтобы постфактум признавать то, что уже стало реальностью  вследствие войн и насилия»71.

Очевидно, что немногие общности в современной политической системе соответствуют жестким критериям универсалистов. По этой причине Ф. Тесон бескомпромисен в своем утверждении о том, что «традиционное международное право утверждает тиранию, давая карт-бланш  всякому, кто желает пренебречь волей народа, захватить и удерживать  власть грубой силой — что в текстах международных правовых документов деликатно именуется правом государства на свободный выбор  политической системы»72. Он полагает, что существующая система международных  отношений,  включая  международное  право,  глубоко  безнравственна, поскольку «заточена» под интересы государства, которое  она ставит выше индивидуальных прав и свобод. Ф. Тесон признает права человека единственным мерилом не только эффективности государства, но также его права на невмешательство со стороны других государств. Легитимное же государство в его представлении может использовать весь арсенал средств, включая военные, для того, чтобы защитить  граждан нелегитимного государства от него самого73.

   См. подр.: Тесон Ф. Гуманистическая утопия эпохи политического реализма // Свободная мысль. 2007. № 5. С. 49, 50.

Archibugi D. The Global Commonwealth of Citizens. Toward Cosmopolitan Democracy. — Princeton: Princeton University Press, 2008. P. 240.

Tesn F.  Humanitarian  Intervention: An  Inquiry  into  Law  and  Morality.  — Ardsley:  Transnational Publishers, 2005. P. 182.

   См.: Tesn F. Humanitarian Intervention. P. 59.

Не менее резки высказывания Л. Стори: он отказывает в легитимности не только существующей международной системе, но и основным  международным институтам, в частности ООН, на том основании, что  они некритически принимают суверенитет в качестве абсолютной ценности и не ставят его признание за государством в зависимость от внутренней политики. В такой среде любая война служит прелюдией к следующей. По этой причине исследователь не признает за нелегитимными  государствами права на самооборону до тех пор, пока обороняющееся  государство не подтвердит свою легитимность. Необходимо отметить,  что это мнение разделяют многие исследователи, которые работают в  иных политологических традициях: к их числу относятся С. Краснер и  ранее уже упоминавшийся Р. Джексон.

В универсалистской парадигме государству приходится сталкиваться  с возрастающим давлением со стороны своих граждан и их объединений,  требующих от верховной политической власти соблюдения прав и свобод  человека. Универсалистская философия прав человека, которая в развитых странах постепенно встраивается в матрицу международных отношений, все чаще выступает своего рода ограничителем всевластия государства. Универсалисты выделяют два критерия легитимности политической общности, дающие государству право на иммунитет от внешнего  вмешательства: это соблюдение прав и свобод человека, а также миролюбивая и уважительная политика в отношении национальных меньшинств.