«Л.П.МАРИНОВИЧ ГРЕКИ и Александр МАКЕДОНСКИЙ К ПРОБЛЕМЕ КРИЗИСА ПОЛИСА НАУКА Издательская фирма Восточная литература 1993 ББК 63.3(0)322 26 Ответственный редактор Е. С. ГОЛУБЦОВА Редактор издательства И. Г. ВИГАСИНА ...»

Важнейшее место среди работ такого характера, несомненно, принадлежит трудам Дж. Файна [Fine, 1951 ] и М. Финли [Fini еу, 1952; 1953; 1968 ] о сельском хозяйстве Афин. При всех различиях в деталях, оба исследователя пришли, в общем, к близким выводам, суть которых заключается в том, что представления об обеззе­ меливании крестьянства и концентрации земли оказались чрез­ мерно преувеличенными. Хотя этот процесс и имел место, он был медленным и не привел к катастрофическим последствиям.

Землю, как правило, продавали не бедняки, для которых их участок оставался по-прежнему основным источником существо­ вания, а богатые люди, которым требовались деньги для выпол­ нения литургий и других целей. Крупные землевладельцы имели участки земли в различных частях Аттики, они не слились поэтому в единые рабовладельческие хозяйства и обрабатывались, как правило, не рабами, а арендаторами. Массового ухода крестьян в город не наблюдалось, примерно три четверти граждан Афин владели своими земельными участками.

На всем протяжении IV в. до н. э. Аттика оставалась пре­ имущественно областью мелкого и среднего землевладения, раб­ ский труд не вытеснил в земледелии труда свободных крестьян.

Устойчивость крестьянской земельной собственности объяснялась, наряду с другими факторами, прежде всего тем обстоятельством, что крестьянское хозяйство было относительно слабо затронуто товарными отношениями, производством на рынок и денежной экономикой.

Тем же кругом вопросов занимался В. Н. Андреев, который пришел к выводу, что распределение земельной собственности в Аттике конца V—IV в. до н. э. было сравнительно равномерным (см. [Андреев, 1958; 1959; 1960; Andreyev, 1974]). Никакие источники не подтверждают для этого периода массового обез­ земеливания крестьянства и интенсивной концентрации земли.

Обращаясь к этим же вопросам в главе «Аграрные отношения в Аттике в V—IV вв. до н. э.», опубликованной гораздо позднее, в томе 1 «Античной Греции», В. Н. Андреев отмечает, что «концепция аграрного развития Аттики в конце V—IV в., включая представление об „аграрном перевороте“, состоящем главным образом в „обезземеливании крестьянства1 и „концентрации зем­ ли“, должна быть, по-видимому, отвергнута, как не находящая достаточного подтверждения в источниках и в конечном счете противоречащая им» [Андреев, 1983, с. 324—326]. Тем самым ставятся под сомнение и ее теоретические предпосылки: идея о господстве товарного производства в сельском хозяйстве.

Критике подвергалось положение о превращении если не ос­ новной, то значительной части граждан в люмпен-пролетариев.

В опровержении этой тезы большую роль сыграли труды В. Эренберга [Ehrenberg, 1951] и А. Джоунза [Jones, 1957], по мнению которых основную массу афинских граждан отнюдь нельзя считать живущей за счет тех выплат, которые они получали от государства за выполнение своих гражданских обязанностей. Эти выплаты правильнее рассматривать как своего рода «приработок», желательный, но отнюдь не составлявший основу их благосостояния.

Основная часть афинских граждан в IV в. до н. э. занималась про­ изводительным трудом (по подсчетам А. Джоунза, не менее 60%).

Как показала Э. Барфорд, на протяжении всей античной эпохи наблюдается скорее недостаток квалифицированных ремесленни­ ков, чем избыток, и именно это обстоятельство она считает одной из причин медленного технического прогресса [Burford, 1972].

Применение рабского труда в таких условиях не вело к падению жизненного уровня свободных. В частности, для IV в. до н. э.

нет никаких оснований говорить о вытеснении из производства свободных ремесленников рабами.

Нумизматические изыскания подтвердили тезис о широком развитии в это время товарно-денежных отношений, о распро­ странении их вширь и вглубь. Именно в IV в. до н. э. по всей Греции распространяется практика чеканки бронзовой монеты, не имевшей хождения вне территории государства, их чеканив­ шего, что свидетельствует о развитии внутреннего рынка и уг­ лублении специализации производства. Этим IV век до н. э.

отличается от V в. до н. э., когда в чекане преобладала серебряная монета, а бронза выпускалась лишь некоторыми полисами и от случая к случаю.

Как стало ясно прежде всего из работы Р. Богарта, именно на IV в. до н. э. приходится расцвет деятельности афинских трапезитов [Bogaert, 1968] (ср. [Bogaert, 1974, с. 521—530]).

Весьма важен его вывод относительно создания особой Системы права, регулировавшего сделки, заключаемые в трапезах,— не­ зависимо от полисного права.

Эти и другие, более частные исследования отдельных сторон социальной и экономической жизни показали, что традиционное представление об экономическом упадке Греции в IV в. до н. э.

не отвечает действительности.

Определенную роль в разрушении старых представлений о кризисе полиса и в подготовке новой концепции сыграли и исследования экономической мысли греков. Среди работ этого типа особого внимания заслуживают труды Л. Жерне и Ф. Готье. Л. Жерне подчеркивает факт развития в IV в. до н. э. концепции двух видов богатства:

«видимого, под которым понимали традиционную земельную собст­ венность— основу благосостояния гражданина, и «невидимого», со­ стоящего главным образом из денег и драгоценных металлов [Gemet, 1968, с. 405 и ел. ]. Интересен также вывод Л. Жерне об определенном различии в моделях поведения людей, в зависимости от того, какая из форм богатства представляла собой основу их благосостояния. В работе Ф. Готье [Gauthier, 1972] отметим изучение им развития в Греции IV в. до н. э. «торгового права», появление которого рассмат­ ривается как показатель высокого уровня межполисных экономических связей. Вместе с тем это право показательно еще в одном отношении — оно свидетельствует о преодолении в некоторых сферах традиционных полисных установлений.

Выявив слабость тех оснований, на которых базировались традиционные представления о кризисе полиса, ученые сделали новые попытки объяснить причины и выявить характер этого феномена. Из исследований, в которых рассматривались отдельные аспекты кризиса полиса, следует назвать вышедшие в Советском Союзе две книги: Э. Д. Фролова — о младшей тирании [Фролов, 1972] и автора этих строк— о греческом наемничестве IV в.

до н. э., анализ которого дан именно в связи с проблемой кризиса полиса [Маринович, 1975; Marinovic, 1988].

Проблему кризиса афинского полиса в IV в. до н. э. специально рассмотрел Я. Печирка в докладе, прочитанном в 1975 г. на XIV Международном конгрессе историков [Pecirka, 1975а] (расшиV ренный вариант доклада— [Pecirka, 1976]). Я. Печирка ставит вопрос о том, был ли вообще кризис, и если да, то кризис чего, и дает следующий ответ: в некотором ограниченном смысле можно говорить о кризисе гражданской общины, ее структуры, институтов и идеологии полиса. Сущность кризиса, по его мнению, заклjoчается в создавшемся к IV в. до и. э. конфликте между тради­ ционной структурой полиса и его экономическим развитием, которое переросло рамки полиса.

Прогресс в экономике порождает в IV в. до н. э. новые явления, самое важное из которых — развитие новой формы собственности, более полно отражающей принципы частной собственности и про­ тиворечащей традиционной форме собственности гражданина полиса, т. е. прежде всего земельной. Эта вторая форма, олицетворявшаяся в монете и рабах, в первую очередь связана с теми группами населения Афин, которые стояли вне рамок гражданского коллектива.

Так, в частности, почти все банкиры-трапезиты в Афинах IV в.

до н. э. были метеками или даже вольноотпущенниками.

Развитие новой формы собственности привело к созданию новой социальной структуры, основанной на «экономическом бо­ гатстве» и не связанной с юридическим статусом. Богатые метеки и богатые граждане сливаются с точки зрения экономической в единый класс «бизнесменов», и политическое различие между ними обнаруживает тенденцию к уменьшению.

Вместе с тем Я. Печирка рассматривает пример Афин как уникальный, поскольку Афинская «империя» V в. до н. э. опре делила большие отличия их от других полисов.

Некоторые стороны экономического развития Афин в IV в.

до н. э. были детально исследованы Л. М. Глускиной [Глускина, 1975]. Она отмечает многообразие форм преодоления традици­ онной связи гражданина с землей. Медленно, но упорно шел процесс отрыва части земледельческого населения от сельского хозяйства. Часть богатых граждан охотно продавала свои земли, превращая их в «невидимое имущество», что вызывалось воз­ можностью вложить средства в более доходные сферы хозяйст­ венной деятельности: торговлю, рудники, кредитно-денежные опе­ рации. Кроме того, достаточно широкое участие метеков и воль­ ноотпущенников в аренде частновладельческой земли приобщало к земледельческому труду людей, не входивших в состав граж­ данской общины, что пробивало брешь в стене, отделявшей эту группу населения от полноправных граждан.

Весьма своеобразна роль, которую играли метеки и вольно­ отпущенники в сфере кредитно-денежных операций. Среди афин­ ских трапезитов первенствующее положение занимали неграж­ дане, но они не имели возможности участвовать в долговых сделках, связанных с закладом недвижимого имущества, в кре­ дитовании морской торговли и др. Тем самым процесс развития товарно-денежных отношений вступал в конфликт с традиционной структурой полиса, с полисным принципом исключительности.

Рассмотренный Л. М. Глускиной материал, как она сама отмечает, осветил только некоторые, хотя и весьма существенные стороны кризиса полиса — усиление удельного веса в жизни Ат­ тики ее свободного негражданского населения и углубление «раз­ рыва между государственными и частными интересами в тех областях экономики, где они соприкасались и сталкивались».

Кризис глубоко «коснулся самых существенных основ полисной организации» [Глускина, 1975, с. 175 и сл. ].

Обращ аясь специально к п робл ем е кри зиса п оли са, Л. М. Глускина в статье «О специфике греческого классического полиса в связи с проблемой его кризиса» [Глускина, 1973] и в главе «Проблемы кризиса полиса» в томе 2 коллективного труда «Античная Греция» [Глускина, 1983, с. 5—42] подчеркивает необходимость выявления различий, коренящихся в специфике экономической, социальной и политической структур раннего Рима, эллинистических полисов и полисов классической Греции на данном уровне наших знаний, когда проблема кризиса полиса далеко еще не разрешена. Между тем понятие кризиса полиса стали в равной мере применять к явлениям, характеризующим упадок, изменения или эволюцию этих структур. Признавая правомерной саму постановку вопроса о кризисе греческого полиса, Л. М. Глускина отмечает прежде всего необходимость дать де­ финицию, определить хронологические (по возможности и гео­ графические) рамки явления, отделить сущность кризиса от его симптомов и результатов. Видя свою задачу в том, чтобы рас­ смотреть кризис полиса не вообще, а именно кризис классического полиса в IV в. до н. э., она отрицает массовое обезземеливание крестьянства, концентрацию земли, вытеснение свободного труда рабским, рост в городе люмпен-пролетарских элементов — все это признаки, характерные для Римской республики (начиная со II в. до н.э.), которые по аналогии переносят на Афины.

Л. М. Глускина выделяет те основные черты, которые харак­ теризуют сущность полиса, а именно: исключительное право граждан на владение землей, на участие в политической жизни, характер военной организации — и рассматривает затем, какие именно изменения происходили здесь в течение IV в. до н. э., что нового появилось в мире греческих полисов, отмечая, что исчезновение или ослабление основных черт полиса является бесспорным свидетельством кризиса классической полисной струк­ туры. Она повторяет высказанную ранее мысль о том, что была поколеблена материальная основа полисной структуры — связь гражданского полноправия с земельной собственностью. Кризис полиса проявляется и в том, что основная масса граждан становится все более равнодушной к проблемам общегосударственного зна­ чения, в частности, уклоняется от несения военной службы.

Кризис полиса, пишет Л. М. Глускина, заключая главу, привел к ослаблению спаянности коллектива граждан, противопоставил различные слои гражданского населения не только друг другу, но и государству в целом, четко выявил разрыв между государ­ ственными и частными интересами, возможность существования и обогащения вне узких полисных рамок.

Разумеется, мы могли только весьма схематично показать, как вырабатывалась концепция кризиса полиса. Чаще всего уче­ ные, естественно, обращались к афинскому материалу. Исследо­ ватели находили симптомы кризиса не только в социальных отношениях, экономике и политике, но и в литературе, фило­ софии, искусстве. Вместе с тем не всеща эти кризисные явления связывали с кризисом полиса.

Широкое распространение понятия «кризис полиса» при не­ однозначности его трактовки, отсутствии четких хронологических и географических рамок вызвало реакцию ряда ученых, наиболее резкую — Э. Билля [Will, 1977, с. 391—393 ]. Признавая отдельные «кризисные» периоды в истории полисов, он возражает против двойной деформации концепции кризиса полиса: преувеличенного расширения его во времени, когда «кризис» превращается в «дол­ гую болезнь», и генерализации, когда говорят не о кризисе того или иного полиса, но о «кризисе полиса» вообще, и тем самым кризис превращается в период истории греческой цивилизации.

В более конкретных исследованиях ученые выявляют отдельные кризисные явления, которые, как считает Э. Билль, вызваны конкретными причинами, не имеющими отношения к «кризису полиса». В качестве примера он ссылается, в частности, на не­ мецкое четырехтомное издание «Греческие полисы» [HP ]. Этот же труд упоминает П. Картледж, по мнению которого идея «общего кризиса» полиса в IV в. до н. э. «не должна стать догмой»

[Cartledge, 1978, с. 653] (ср. отклик на это замечание Ч. Старра [Starr, 1987, с. 9 и примеч. 31]).

К числу ученых, отрицающих концепцию кризиса полиса, относится E. М. Штаерман. Она не считает изменения в IV в.

до н. э. настолько коренными, чтобы можно было говорить о кризисе. «Само понятие кризиса в применении к обществу...

кризиса, в его рамках непреодолимого, видимо, предполагает переход ряда присущих обществу базисных и надстроечных ха­ рактеристик в их противоположность» [Штаерман, 1988а, с. 315— 316]. Но полис оставался неизменно ведущим образованием и в эллинистических царствах, и в Римской империи.

Различное отношение к понятию «кризис полиса», принятие или отрицание кризиса, как видим, обусловлено прежде всего неоднозначной оценкой сути изменений, которыми отмечен IV век до н. э., и, соответственно, различным взглядом на характер полиса в последующие века. Например, если, по мнению Л. М. Глускиной, в структурные элементы полиса было внесено затем столько новых обстоятельств и черт, что можно говорить уже о новом качестве [Глускина, 1983, с. 8] (ср.

[Runciman, 1990, с. 348]), то, согласно E. М. Штаерман, полис оставался неизменным и обязательные п ризнаки его, хотя и с некоторыми модификациями, сохраняются до полного разложения античного мира [Штаерман, 198^а, с. 316].

ОБЗОР ИСТОЧНИКОВ

Вместе с тем злободневность, страстность речей, в которых чув­ ствуется накал политической борьбы, придают им особую цен­ ность, а отдельные общие места и штампы (так называемые topoi), вызванные апелляцией к одной и той же аудитории, важны для выяснения того, что именно волновало данного оратора, какой смысл вкладывал он в отдельные лозунги, какие мысли старался внушить слушателям и какие отклики вызвать у них.

Один из исследователей образно сравнил речи ораторов IV в. до н. э. с зеркалом, «в котором отразилась душа Афин» [Harding, 1987, с. 38]. Но, обращаясь к этим речам как историческому источнику, всегда должно опасаться, не оказываемся ли мы в царстве кривых зеркал? 1.

В сочинениях, написанных позднее, основное внимание со­ средоточено на Александре, его завоеваниях и личности, события же в Греции рассматриваются преимущественно через призму его деятельности. В силу более позднего их происхождения встает вопрос о формировании и передаче исторической традиции, ибо от решения его зависит та или иная оценка как источника в целом, так и сообщений, в нем заключающихся.

Обращаясь к разным группам источников, заметим, что в рамках данной главы будет дана их самая общая характеристика, так как анализ отдельных надписей, речей и свидетельств ан­ тичных авторов возможен только при исследовании конкретных вопросов.

От эпохи Александра дошло сравнительно немного надписей, имеющих для нас интерес 2. Это, прежде всего, фрагмент договора между Александром и греками, представляющий, как обычно считают, возобновление заключенного Филиппом соглашения о Коринфском союзе. К сожалению, надпись сильно повреждена и читается лишь частично, чем и обусловлена гипотетичность ее трактовки3.

Несколько документов освещают характер взаимоотношений Александра с греческими полисами Малой Азии, бывшими ранее под властью Персии. Это письмо Александра Приене (сильно фрагментированное), в котором говорится об автономии и свободе города, определяются границы между полисной и царской землей, даруется освобождение от выплаты синтаксиса (опубликована в сборнике Тода, № 185). Другая надпись из Приены — посвящение Александром храма Афине Полиаде (№ 184).

В письме Александра островному полису Хиосу (№ 192) го­ ворится о восстановлении здесь демократического строя, возвра­ щении изшанников, кодификации законов, которые затем должны быть представлены на утверждение Александру, и др. Значитель­ ный материал содержится в большой надписи из Эреса (№ 191).

Ряд документов характеризует последний этап взаимоотноше­ ний Александра Македонского с греческими городами. Когда в 324 г. до н. э. он объявил о возвращении всех изгнанников (Diod.

XVIII, 8, 4), возникло множество имущественных споров, которые полисы регулировали, руководствуясь общими принципами, из­ ложенными в диаграмме царя. До нас дошло два таких доку­ мента — из Тегеи и Митилены (Tod, № 201, 202). С указом 324 г. до н. э. связаны также декрет Калимны в честь граждан Иасоса, выступивших в качестве третейских судей при урегули­ ровании споров между вернувшимися из изгнания и оставшимися в полисе гражданами (Michel, № 417), и самосские декреты в честь граждан Иасоса Горга и Минниона, помогавших самосским изгнанникам [Heisserer, 1980, с. 169 и сл. ].

Эпиграфика дает некоторую информацию об экономических и политических условиях в Греции. Надпись из Кирены (Tod, № 196) о посылке хлеба во многие полисы Эллады (с указанием его количества) обычно интерпретируют как свидетельство о нехватке продовольствия в Греции. В постановлении афинского совета и народного собрания сообщается об основании апойкии на побережье Адриатики ради доставки хлеба (Tod, № 200). С роспуском военных сил Коринфского союза связано посвящение Зевсу Спасителю беотийских всадников, служивших в армии Александра Македонского (Tod, № 197)., Одним из интересных документов несколько более позднего времени, 307—306 гг. до н. э., в котором упоминается ряд событий интересующих нас лет, является постановление Афин в честь оратора Ликурга, текстуально почти совпадающее с постановлением, приведенным в его биографии Псевдо-Плутарха (Sylt.3, 326; Ps.-Plut. Vit. X Or. 851 F — 852 E).

В эпоху Александра в Греции на поприще политическом и судебном выступало много ораторов, но о некоторых из них мы не знаем ничего, кроме имен и названия речей. Самые известные — Демосфен, Эсхин, Ликург, Гиперид, Динарх. Сохранились гри речи Эсхина, три речи Динарха, одна речь Ликурга (не считая фрагментов); из речей Гиперида ни одна не дошла целиком, наибольшее число фрагментов относится к семи речам.

Самый значительный по объему — корпус речей Демосфена, включающий более 50 речей. Они представляют и наиболее сложный источник, так как в отношении ряда речей встает проблема их аутентичности, а также датировки. Не касаясь здесь всего этого круга вопросов (о них см. в соответствующих частях работы), скажем несколько слов об основных речах. В речи Демосфена «За Ктесифонта о венке», произнесенной в 330 г. до н. э., оратор блестяще защищает свою политическую деятельность, но основное внимание уделяет времени Филиппа, а о последующих годах говорит кратко. Обвинителем Ктесифонта (но по существу Демосфена) на этом процессе выступил злейший враг прослав­ ленного оратора Эсхин, в речи которого «Против Ктесифонта»

события времени Филиппа также занимают большое место, однако свидетельства о годах правления Александра более многочисленны.

Важны, в частности, сообщения о позиции Демосфена в начале восточного похода, о персидской политике в эти годы, о положении в Греции к моменту выступления Спарты под руководством царя Агиса. Естественно, деятельность Демосфена обрисовывается са­ мым отрицательным образом.

Значительным материалом мы располагаем в связи еще с одним событием. В 324 г. до н. э. в Афинах разюрелась оже­ сточенная борьба, связанная с так называемым делом Гарпала, занимавшего пост казначея Александра. Бежав с похищенной казной и навербовав на эти средства наемников, Гарпал просил убежище в Афинах, свои просьбы подкрепляя золотом. В даль­ нейшем, когда он был вынужден бежать из города, выяснилось, что часть оставленного им золота исчезла, возник судебный процесс против нескольких лиц, в числе которых оказался и Демосфен. Об обстоятельствах этого нашумевшего дела известно из речей Динарха «Против Демосфена», «Против Аристогитона»

и «Против Филокла», а также из сохранившихся фрагментов речи Гиперида «Против Демосфена по поводу денег Гарпала».

Значение этих речей не ограничивается делом Гарпала — в них упоминаются некоторые факты, важные для изучения других сторон жизни Греции тех лет. В частности, речи Динарха и Гиперида дают возможность составить более правильное пред­ ставление о характере выступления греков во главе со Спартой против Македонии, чем поздние источники; на основании речей современников можно точнее судить о силах сторонников Спарты и их противниках, о масштабах самого антимакедонского движения.

Один из важнейших источников представляет XVII речь Де­ мосфенова корпуса, называемая «О договоре с Александром». Ее анализ будет дан в соответствующей части работы, когда мы обратимся к деятельности и взглядам Гиперида, сейчас же отметим только, что этот документ, бесспорно, вышел из афинских кругов, враждебных Александру. В речи сообщается об условиях договора, заключенного македонским царем с греческими городами; это тем более важно, что договор Александра представляет копию договора Филиппа, поэтому данная речь может служить допол­ нительным источником для восстановления условий Коринфского договора. Довольно подробно говорится о нарушениях Александром этого договора, причем особое внимание уделяется фактам про­ извольного изменения политического строя в полисах, что пред­ ставляло прямое нарушение основополагающих принципов дого­ вора. Из речи мы узнаем также о некоторых мерах, направленных непосредственно против Афин. Для выяснения позиции автора показательно, что в своей критике действий Македонии он не ставит под сомнение сам договор, вызывают осуждение только те мероприятия Александра, которые нарушают его.

Других источников, синхронных времени Александра Маке­ донского, не сохранилось. Бесспорно, в древности существовали и документальные материалы, связанные с походом, и сочинения участников его, но от них дошли только отдельные фрагменты (в буквальном изложении или переложении) в произведениях более поздних авторов 4. Как и другие бумаги — копии распоря­ жений, приказов, отчеты, планы, проекты, они хранились в придворной канцелярии, которую возглавлял Евмен. Историками нового времени была проделана большая работа по восстановлению содержания этих, так называемых первичных, источников, вы­ явлению их характера и степени достоверности.

Известно, что при дворе Александра велись ежедневные де­ ловые записи, своего рода «дворцовый журнал», или дневник — «Эфемериды» (F Gr Hist, 2 В, 117, с. 618—662). О них упоминается в античных источниках, в том числе у Арриана (Arr. Anab. VII, 25) и Плутарха (Plut. Alex. LXXVI). Высказывалось предполо­ жение, что после смерти Александра эти записки перешли к Пердикке, а от него — к Птолемею. Гипотеза о том, что Птолемей широко использовал «Эфемериды» в своем труде, получила рас­ пространение и послужила одним из аргументов в пользу мнения о большой достоверности его произведения. Делались даже по­ пытки выделить у Арриана те заимствованные из «Эфемирид»

сведения, которые историк использовал через Птолемея. Однако некоторые ученые выступили решительными противниками этих построений (см. [Pearson, 1955, с. 4351, где указана соответст­ вующая литература).

Другой путь исследования «Эфемерид» предложил Ч. Робинсон [Robinson, 1932], введший в исследовательскую практику «метод итинерария»: он сопоставил свидетельства о маршруте похода Александра, содержавшиеся в пяти основных источниках — про­ изведениях Арриана, Диодора, Курция Руфа, Плутарха и Юстина.

Оказалось, что поход можно разделить на три части: от высадки в Азии до 327 г. до н. э.; 326 г. до н. э.; последующие годы.

Для первого периода данные всех авторов в целом совпадают;

во втором наблюдаются резкие расхождения; в третьем — снова совпадают. Совпадение в первом, по мнению Ч. Робинсона, объ­ ясняется наличием общего источника, но он склонен считать таковым не непосредственно «Эфемериды», а скорее Каллисфена — официального историографа похода, единственного, имевшего к ним доступ. Разногласия относительно маршрута во втором пе­ риоде — следствие ареста и последующей казни Каллисфена (но­ вый историограф назначен не был). Более поздние авторы не могли использовать «Эфемериды» потому, что они погибли при пожаре палатки Евмена в 327 г. до н. э. (Plut. Eum. II, 2—3).

Затем ведение «Эфемерид» возобновилось, и после смерти Алек­ сандра новая часть была опубликована, возможно, Страттидом из Олинфа. Этим обстоятельством объясняется как согласие всех пяти авторов относительно итинерария после 326 г. до н. э., так и обращение Арриана и Плутарха к «Эфемеридам» только для описания последних дней жизни царя.

Л. Пирсон [Pearson, 1955, с. 429—439] выдвинул ряд аргу­ ментов в пользу того мнения, что сохранившиеся фрагменты происходят не из подлинных «Эфемерид» (наличие которых он, в принципе, не отрицал), а из чисто литературного произведения, созданного, вероятнее всего, в Александрии в эпоху эллинизма.

Эта точка зрения нашла своих сторонников: в частности, Э. Бэдиан, критикуя Ч. Робинсона за то, что тот считал «Эфе­ мериды» фактически основным источником для всех последующих сочинений об Александре, видит заслугу Л. Пирсона в том, что тот изгнал «злой дух» этого мнимого оригинального источника, который слишком долго довлел над учеными [Badian, 1961b, с. 667; Badian, 1978, с. 197]. Сравнительно недавно А. Сэмюэль высказал сомнения в самом факте ведения по приказу Александра официальных записей [Samuel, 1965, с. 1—12] (ср. [Hamilton, 1969, с. 59—60]). Как считает А. Сэмюэль, «Эфемеридами» на­ зывались труды о последних днях жизни Александра, которые могли появиться в обстановке напряженной борьбы, развернув­ шейся после смерти царя. Авторы их заимствовали факты из ведшихся в Вавилоне записей, включавших наряду со всякого рода астрономическими, математическими и другими сведениями данные о пребывании здесь Александра. Создавались ли эти сочинения в целях пропаганды, как оружие в руках той или иной из борющихся сил, или просто явились данью уважения к царю, их генезис из вавилонских источников, по мнению А. Сэмюэля, лучше всего объясняет особенности сохранившейся об «Эфемеридах» информации.

Спор об аутентичности «Эфемерид», их характере и месте в развитии античной традиции продолжается, и страсти вокруг этого источника не утихают, о чем свидетельствуют появившиеся в последние несколько лет работы крупнейших исследователей истории Александра: Вирта, Хэммонда, Босворта, Бэдиана [Wirth, 1986, с. 1051— 1075; Hammond, 1983, с. 5— 10 и др.; Hammond, 1987, с. 331—347; Hammond, 1988а, с. 129—150; Hammond, 1989а, с. 155—160; Hammond, 1989с, с. 187 и сл.; Badian, 1987, с. 605—625; Bosworth, 1988b, с. 157 и сл. ].

В различных произведениях античных авторов приводится довольно много писем, написанных Александром Олимпиаде, друзьям, официальным лицам, Дарию и др., а также адресованных ему (собраны: [Pridik, 1893]). Проблема их подлинности решалась в науке нового времени по-разному (см. [Seibert, 1981, с. 4—5 ]), и если одни ученые признавали письма аутентичными, то гораздо большее число историков сомневалось в их подлинности, особенно Пирсон [Pearson, 1955, с. 443—450] (еще раньше — Ю. Керст [Kaerst, 1892, с. 602—622; Kaerst, 1897, с. 406—412]; см. также [Шахермайр, 1984, с. 97, 357, примеч. 29]). Очевидно, данная проблема не может быть решена в общей форме. Античная эпоха знала особый литературный жанр — письма, и хотя бесспорно, что определенная их часть представляет собой более поздние подделки, вполне вероятна подлинность некоторых из них (см., например, [Hamilton, 1955, с. 219—220; Hamilton, 1969, с. LIX— LX; Badian, 1961b, с. 667]).

В последнее время оживленная дискуссия развернулась вокруг одной арабской рукописи, в которой содержится «Письмо Ари­ стотеля к Александру о политике по отношению к городам»

[Bielawski, Plezia, 1970]. Известная уже с 1860 г., эта рукопись считалась большинством исследователей переводом с греческого языка на арабский позднеантичного риторического сочинения.

Открытие новых, более полных рукописей этого произведения привело некоторых специалистов к выводу о подлинности сочи­ нения. Однако более правильно, видимо, считать, что оно создано в раннеэллинистическую эпоху и имело целью защиту памяти ос­ нователя перипатетической школы [Кошеленко, 1974, с. 22 и сл.].

Никакой другой поход не получил столь полного отражения в литературе, столь обильного и разнообразного, как поход Алек­ сандра. Он сам хотел, чтобы слава об его подвигах сохранилась для потомков, и среди интеллектуалов, которых он взял с собой, было немало ученых и писателей. Первым описал поход историк, которому Александр поручил это,— Каллисфен.

Родственник и ученик Аристотеля, Каллисфен 5, видимо, был им рекомендован своему воспитаннику и стал официальным ис­ ториографом похода. К этому времени он был уже сложившимся историком, автором нескольких сочинений («О первой Священной войне», «Греческая история» и др.); высказывалось даже мнение [Bosworth, 1970, с. 412—413], что выработанные им методы оказали влияние на Аристотеля. Его произведение называлось «Деяния Александра» (раньше чаще пользовались другим сохра­ нившимся названием — «Персидская история»). Труд Каллисфена носил апологетический характер, очевидны также папэллинские тенденции. Показателен анекдот, который сообщает Арриан (Anab.

IV, 10, 1—2): Каллисфен будто бы писал, что Александр и Александровы дела зависят от него, Каллисфена, и он прибыл к Александру не за славой для себя, но чтобы прославить его.

Каллисфен предназначал свой труд прежде всего грекам и стре­ мился создать образ Александра — борца за дело всех эллинов в борьбе с персами, который подражает греческим героям и которому покровительствуют боги. Каллисфен умел изложить события так, чтобы они льстили тщеславию Александра, подчер­ кивает героизм его предков, мужество и самообладание царя в минуты опасности [Gunderson, 1981, с. 185—187]. Писательскую манеру Каллисфена отличает патетичность. Тенденциозность в освещении событий и их участников, отбЬр материала, стиль Каллисфена дали основания считать его произведение своего рода риторическим энкомием Александра [Hamilton, 1969, с. LIII ]. Из дошедших до нас фрагментов нет ни одного о событиях после битвы при Гавгамелах.

Труд Каллисфена оказал сильное влияние на историческую традицию об Александре, его много читали, ему подражали (более всего Клитарх). Вместе с тем уже в раннеэллинистическое время он подвергся критике, наиболее жестокой, очевидно, со стороны Тимея, который называл Каллисфена льстецом, заслужившим свою казнь, так как он развратил душу Александра (Polyb. XII, 12) ; Полибий отмечает ошибки и нелепости в рассказе Каллисфена о битве при Иссе (XII, 18—22).

Харет из Митилены 6 написал сочинение под названием «Ис­ тории об Александре», которое состояло по крайней мере из десяти книг. Это не было изложение событий в хронологической последо­ вательности, Харет записывал всякого рода казавшиеся ему инте­ ресными сведения. Насколько можно судить по сохранившимся фрагментам, его не интересовали большая политика и военные проблемы, но больше занимали подробности придворной жизни, о которых Харет, в силу занимаемой должности7, имел обильную информацию. Самые важные фрагменты — об убийстве Клита, проскинесисе и казни Каллисфена, о свадьбе в Сузах. Есть у него сведения этнографические и естественнонаучные. В труде его не обнаруживают следов ни морализирования, ни риторики.

Отношение к труду Харета в литературе нового времени неоднозначно. Так, Шварц негативно оценивал Харета, считал, что он не оказал большого влияния на последующую историо­ графию [Schwartz, 1899, с. 2129]. Крайне отрицательная позиция у В. Тарна, по мнению которого, помимо рассказа о проскинесисе, сочинение Харета не дает ничего ценного, самого же Харета интересовали только пустяки, происходившие при дворе церемо­ нии и пиры и детали собственной службы [Tam, 1948b, с. 70].

Пример другой крайности — Ф. Шахермайр, который считал Ха­ рета автором одного из трех великих трудов Александрова времени (наряду с Аристобулом и Птолемеем) [Schachermeyr, 1949, с. 131] (ср. [Schachermeyr, 1973, с. 155 и примеч. 153]). Не соглашаясь с Ф. Шахермайром, Д. Р. Гамильтон склонен считать оценку В. Тарна не лишенной справедливости [Hamilton, 1969, с. LVI ]. Вместе с тем Гамильтон отмечает ценность труда Харета как источника сведений о некоторых событиях, свидетелем ко­ торых он был. Ф. Якоби (F Gr Hist, 2 BD, с. 433) признает влияние Харета на Аристобула, Дурида и, видимо, Клитарха, а Л. Пирсон отмечает, что у Харета находили полезный материал и такие серьезные историки, как Птолемей и Аристобул, и «менее ответственный» Клитарх [Pearson, 1960, с. 61 ].

Онесикрит * принимал участие в походе Александра (видимо, не с самого начала), во время плавания по Инду был кормчим на корабле царя, при возвращении флота из Индйи выполнял обязанности главного кормчего [Hauben, 1987, с. 569—593]. Уче­ ник известного философа — киника Диогена. Свой труд об Алек­ сандре завершил, вероятнее всего, около 305 г. до н. э. при дворе Лисимаха [Strasburger, 1939, с. 460—467; Pearson, 1960, с. 87—90;

Шахермайр, 1984, с. 94—95] (ср. [Seibert, 1981, с. 15, 236]).

Сохранившиеся фрагменты (более всего — у Страбона) свиде­ тельствуют о большом интересе Онесикрита к Индии, ее флоре и фауне, населяющим ее народам, их нравам и обычаям. Оне­ сикрита привлекало все необычное, он писал об индийском хлопке, слонах, гиппопотамах, крокодилах. В трудах античных авторов сохранилось несколько суровых суждений об Онесикрите.

Из историков нового времени, пожалуй, наиболее положи­ тельно его оценивал Г. Берве: Онесикрит дал живой образ Алек­ сандра, а если бы сохранился весь его труд, он имел бы «бесценное историческое значение» [Berve, 1926b, с. 290, № 583]. Ф. Якоби (F Gr Hist, 2 BD, с. 469) считал его сочинение «своеобразным соединением историографии и философской утопии». Большую ценность сочинения Онесикрита признавал Л. Пирсон [Pearson, 1960, с. 83—111]. Но В. Тарн называл Онесикрита лжецом, а его сочинения — своего рода героическим романом [Tarn, 1948b, с. 35, 70]. С такой оценкой, в общем, согласен Д. Гамильтон [Hamilton, 1969, с. XLI—XLII], по мнению которого Онесикрит — профессиональный моряк и не претендовал на то, чтобы его произведение считали историческим.

Ученик Диогена, он создал образ Александра — «философа с оружием в руках», выполняющего цивилизаторскую миссию. При­ влекательность его труда заключалась в умелом смешении фактов и выдумки. Всесторонний анализ личности Онесикрита и его сочинения дал Т. Браун, посвятивший ему специальное иссле­ дование [Brown, 1949а] (см. также [Brown, 1973, с. 126—127]).

Т. Браун считает, что труд Онесикрита был по своему духу киническим, основная цель автора — представить Александра жи­ вым воплощением кинического идеала просвещенного правителя.

Его произведение по жанру — своеобразный энкомий (типа «Ки­ ропедии» Ксенофонта), в котором фактический материал служит для конструирования заранее заданного образа, соединяющего определенные черты. Это сочинение дидактическое, в котором автор не столько придумывает эпизоды, сколько отбрасывает все, не входящее в его схему. По мнению Л. Пирсона [Pearson, 1960, с. 111], Онесикрит, как ученик Диогена, пользовался большей популярностью среди философов, чем у историков, оказав влияние на стоиков.

Неарх 9, друг Александра с детских лет, во время восточного похода выполнял ряд ответственных поручений, в том числе руководил постройкой флота на Гидаспе, затем как наварх ко­ мандовал этим флотом,0. Автор труда «Плавание вдоль берегов Индии», который начинался с описания строительства флота и заканчивался рассказом о последних планах Александра. Судя по полемике с Онесикритом, писал позднее его. Высказывалось мнение (Jacoby — F Gr Hist, 2 BD, с. 445), что произведение Неарха создано на основе официального отчета, который был представлен Александру по завершении плавания, а сам отчет — обработка ведшегося Неархом судового журнала. Сведения, со­ держащиеся в его труде, широко использовал Арриан в своей «Индии». Ценность труда Неарха признается всеми исследовате­ лями, споры вызывает только характер его сочинения (ср. [Berve, 1926b, № 544; Tam, 1948b, с. 350; Pearson, 1960, с. 118 и сл., особенно 149; Badian, 1975, с. 147—170]).

Птолемей 1 — знатный македонянин, один из ближайших спод­ вижников Александра, участник восточного похода, впоследствии царь Египта, основатель династии Лагидов. Если сама личность Птолемея и его карьера, в общем, известны довольно хорошо, о труде его мы знаем мало, и характер сочинения Птолемея не может быть полностью выяснен на основании сохранившихся фрагментов. Неизвестны ни название его произведения, ни объем, ни время создания. Одни историки [Jacoby, 1927, 2 BD, с. 499;

Tam, 1948b, с. 19, 43; Pearson, 1960, с. 153, 193; Seibert, 1969, с. 1; Welles, 1963, с. 103] (ср. [Badian, 1977, с. 198—199; Bosworth, 1980, с. 22—23]) считают, что Птолемей написал свой труд незадолго до смерти (он умер в 283 г. до н. э.), когда, уйдя на покой, мог отдаться литературной деятельности. Сторонники более ранней датировки [Badian, 1961b, с. 665—666; Badian, 1978, с. 198—199; Errington, 1969, с. 241—242; Hamilton, 1969, с. LV], напротив, полагают, что Птолемей создал свое произведение в первые годы деятельности в Египте (т. е. после 310 г. до н. э.), когда, претендуя на то, чтобы быть наследником Александра, он в политических целях пишет труд о нем. Источниками Птолемея признают его собственные воспоминания и, по-видимому, вед­ шиеся им во время похода записи; очевидно, Птолемей знал историю Каллисфена и, возможно, Клитарха. Что касается до­ кументальных источников, то этот вопрос решается по-разному, многие допускают широкое привлечение «Эфемерид» [Tam, 1948а, с. 13; Pearson, 1960, с. 194—195; Badian, 1961b, с. 664, 667] (ср. [Welles, 1963, с. 101; Bosworth, 1980, с. 23—24; Шахермайр, 1984, с. 98]).

Труд Птолемея не был занимательным, он не пользовался в древности популярностью, как сочинения Каллисфена, Онесик­ рита или Клитарха, и писатели римского времени почти ничего не говорят о нем.

На первом плане в истории Птолемея стояла фигура Алек­ сандра — гениального полководца, который прозорливо прини­ мает решения и мужественно их выполняет. Птолемей, очевидно, более ценил Александра-воина, чем политика, и его действия, направленные на сближение с Востоком, не вызывали симпатий знатного македонянина.

Обычно труд Птолемея рассматривался преимущественно как рассказ воина о войне — точный, содержащий много деталей о сражениях, составе и маневрах отрядов, рассказ сухой, но вре­ менами полный драматической силы. Но в литературе последнего времени выражается сомнение в полноте такой характеристики и справедливо указывается, что впечатление, которое складыва­ ется о Птолемее на основании «Анабасиса» Арриана, не может быть адекватным. Арриана интересовала главным образом военная информация, которую он черпал у Птолемея, но этим могло не ограничиваться содержание его произведения.

На представление о ценности труда Птолемея наибольшее влияние оказали слова Арриана, для которого он (наряду с Аристобулом) стал основным источником: Птолемей «сам был царем, и ему лгать стыднее, чем кому другому» (Arr. Anab., Proem. 2). Дальше всех в развитии этого суждения пошел Э. Корнеманн [Komemann, 1935], который, считая Птолемея «вторым Фукидидом», пытался на основании главным образом стиля Арриана реконструировать его сочинение. Этот метод встре­ тил единодушную критику специалистов (литературу см. [Seibert, 1981, с. 20; Маринович, 1982, с. 30]), указывавших на субъек­ тивность подхода и неадекватность критериев Корнеманна: «Ана­ басис Александра» Арриана — это не эпитомы труда Птолемея, а самостоятельное произведение, автор которого не копировал рабски свои источники.

При всех отличиях других работ ученых нового времени с Птолемее их объединяла, пожалуй, одна черта — вера в досто­ верность труда Птолемея. В общем полагали, что он написал подлинную историю походов Александра, что Птолемей — наи­ более надежный, лучший источник.

Однако в последнее время исследователи все более разрушают эти представления [Badian, 1958b, с. 144—157; Badian, 1961b, с. 664—665; Welles, 1962, с. 271—298; Welles, 1963, с. 101—lib;

Errington, 1969, с. 233—242] (cp. [Roisman, 1984, с. 373—385]).

Отмечается, что сочинение Птолемея — это не история, а мемуары [Levi, 1977, с. 56] и, соответственно, в такого рода произведениях иные принципы организации материала, иная форма освещения фактов. Но основное, на что обратили внимание ученые,— это образ Александра, цели Птолемея, который (в числе других задач) стремился обосновать легитимность своей власти в Египте, используя разные средства, в том числе создавая культ Александра, законным наследником которого претендовал быть. Соответствен­ но, Александр всячески возвеличивался, выступая не столько как реальный деятель, сколько как своеобразная «идеальная модель»

эллинистического правителя. Сочинение Птолемея — это не бес­ хитростный рассказ воина, но политическое произведение. Он был небеспристрастен в изображении деятельности и некоторых других лиц, например Антигона, на образ которого легла тень его будущей борьбы с Птолемеем (см. [Badian, 1978, с. 197, 199]). Более того, как показал особенно Я. Зейберт [Seibert, 1969], надо пользоваться с осторожностью свидетельствами Пто­ лемея и относительно его самого. Логическим шагом на этом пути стг л отказ рассматривать Арриана как безоговорочный ав­ торитет (ср. [Wirth, 1959, с. 2467—2484; Bosworth, 1976а, с. 117—139; Bosworth, 1976с, с. 1—46 (дискуссия); Bosworth, 1988b, с. 297]), отход от ранее широко распространенного прин­ ципа: в случае расхождения Арриана с другими источниками всегда отдавать предпочтение ему на том основании, что его труд базируется на лучшем источнике — Птолемее.

Об Аристобуле 1 известно мало. Он участвовал в походе Алек­ сандра, умер в преклонном возрасте в Кассандрии. К труду об Александре (от начала его правления) Аристобул приступил в возрасте 84 лет, но когда именно, мы не знаем. Немногие фраг­ менты Аристобула (их 36, т. е. вдвое меньше, чем Птолемея), несмотря на значительные усилия ученых, не позволяют составить ясного представления о характере его сочинения. Аристобул не был военным, он принадлежал к группе техников, инженеров и строителей, сопровождавших Александра в походе, и его иногда называют архитектором. Видимо, он пользовался определенным доверием царя, который поручил ему восстановить разрушенную гробницу Кира в Пасаргадах. Труд Аристобула использовал Арриан (он называет его своим главным источником, наряду с Птолемеем), видя его достоинство в правдивости (Anab. Proem. 2), но Арриан не отмечает никаких других черт произведения Аристобула. Ари­ стобул, судя по сохранившимся фрагментам, проявлял живой интерес ко всему, что видел во время похода,— новым странам, народам, рекам, растениям. Хотя образ Александра у Аристобула не совсем ясен, считают, что в общем он нарисовал привлекательный портрет: Александр у него энергичен, милосерден к женщинам и щедр к друзьям, но все это черты человека, а не героя.

V Отсутствие занимательности, спокойный повествовательный стиль, без какой-либо риторики, не привлекли к сочинению Аристобула в античное время ни читателей, ни критиков, ни риторов.

Оценка Аристобула как исторического источника в новое время связана с решением другого вопроса — о времени создания его труда или, более широко, о соотношении произведений Аристо­ була, Птолемея и Клитарха. Является ли труд Аристобула са­ мостоятельным сочинением, написанным очевидцем и заслужи­ вающим доверия, или произведением второстепенного автора, который, хотя и участвовал в походе, зависел от своих предше­ ственников — так формулируется одна из важнейших источни­ коведческих проблем истории Александра. Основополагающей в суждениях нового времени стала статья Э. Шварца [Schwartz, 1896а, с. 911—918], который не считал произведение Аристобула оригинальным. По его мнению, Аристобул зависел от других авторов, прежде всего от Клитарха, у которого многое заимствовал;

использовал он и Птолемея. В Аристобуле Э. Шварц видел писателя невысокого интеллекта, трезвого, скучного и придир­ чивого критика Клитарха.

Негативную оценку Э. Шварца поддержал ряд ученых, в числе которых — Г. Берве [Berve, 1926а, № 121 ] и Ф. Якоби [Jacoby, 1927, 2BD, с. 508—509]. Определенный перелом в от­ ношении к Аристобулу связан с именем В. Тарна [Tarn, 1948b, с. 31—40, 69—71 и др.], который, найдя в его фрагментах благоприятный материал для суждения о своем герое — Алексан­ дре, считал Аристобула одним из двух основных источников книги XVII Диодора. Среди последователей Тарна в положитель­ ной оценке Аристобула назовем Л. Пирсона [Pearson, 1960, с. 150—187]; позитивно оценивал Аристобула и Г. Вирт [Wirth, 1963, с. 564—565; Wirth, 1964, с. 213 и сл. ]. Напротив, Браун видел в нем второстепенного историка [Brown, 1973, с. 128].

Суждение Ф. Шахермайра: критика Аристобулом предшествовав­ ших авторов и добавленный им новый материал носят весьма заурядный характер, как писатель он не обладал выдающимся талантом [Schachermeyr, 1949, с. 13] (ср. [Schachermeyr, 1973, с. 156; Шахермайр, 1984, с. 97 ]). В историографии нового времени, таким образом, Аристобул оказался тесно связанным с Клитархом, как две чаши весов: умаление значения одного влекло возвели­ чение другого.

О жизни Клитарха1 почти ничего не известно. Обычно считают, что он не принимал участия в походе, жил, вероятнее всего, в Александрии и потому не должен был писать ничего, что не понравилось бы Лагидам (о проптолемеевских тенденциях труда Клитарха см. [Goukowsky, 1969, с. 328—329; Hamilton, 1977, с. 144]). Его отцом был, видимо, Динон — автор сочинения по истории Персии; высказывалось предположение, что именно этому утерянному труду Клитарх обязан многими сведениями о Персии. Клитарх написал, очевидно, большое сочинение (не менее чем в 12 книгах), называвшееся^Об Александре». Сохранившиеся фрагменты, а также суждения писателей римского времени дают возможность составить представление о некоторых чертах труда Клитарха, хотя фигура его, в общем, остается во многом неясной.

Считают, что произведение его представляет своего рода герои­ ческий роман. Ряд фрагментов показывает, что ради заниматель­ ности Клитарх не останавливался перед искажением фактов. Это была смесь правды и выдумки, реального и чудесного, написанная ярко и увлекательно. Именно эти черты обеспечили Клитарху большую популярность в конце республики и в первые два века империи. Его много читали, но критиковали как историка и стилиста.

Клитарха многие историки считают создателем так называемой «вульгаты» — романтической традиции об Александре, которая легла в основу XVII книги Диодора, оказала сильное влияние на сочинение Курция Руфа и заметна в переложении истории Помпея Трога, сделанном Юстином. В течение долгого времени наибольшим признанием пользовалась концепция, разработанная немецкими учеными. Еще Дройзен [Дройзен, 1890, с. 126 и сл. ] предложил следующую схему зависимости историков: Клитарх — Птолемей — Аристобул. Ее разработал Э. Шварц [Schwartz, 1896а, с. 9ТТ—918; Schwartz, 1901, с. 1873 и сл.; Schwartz, 1905, с.

683—684 ], и, несмотря на некоторые возражения, эта концепция стала общепризнанной. В согласии с Э. Шварцем, Ф. Якоби полагал, что Клитарх писал раньше Птолемея и Аристобула, более вероятно, около 310 г. до н. э., чем около 300 г. до н. э.

По мнению Ф. Якоби, нет веских аргументов для того, чтобы отрицать участие Клитарха в восточном походе. Несомненно, он использовал труд Каллисфена [Jacoby, 1921, с. 622—654; Jacoby, 1927, 2 BD, 484—485]. Радикальный пересмотр этой концепции, как уже отмечалось, предпринял В. Тарн [Tarn, 1948b, с. 5— и др. ]. Для него Клитарх — второстепенный писатель, который не сопровождал Александра в походе и написал свой труд, ве­ роятно, в 280—270 гг. до н. э., может быть, десятилетием позже.

Свои сведения он заимствовал в большой мере у Аристобула, которого В. Тарн считает важнейшим источником Диодора. Тем самым В. Тарн отрицает «вульгату» и Клитарха — родоначальника важнейшего направления в античной историографии Александра для Э. Шварца — низводит до уровня второстепенного историка.

Что касается отношения Клитарха к Александру, то Ф. Якоби [Jacoby, 1921, с. 641 ] считал его безусловным поклонником царя, а по мнению В. Тарна [Tam, 1948b, с. 238—239], он был враждебно настроен к Александру. Впрочем, в литературе отме­ чалась крайность суждений обоих [Strasburger, 1952, с. 208].

Ряд ученых приветствовали работу В. Тарна, считая верной его датировку Клитарха и хваля за защиту Аристобула как хорошо информированного, правдивого историка. Так, Л. Пирсон поддержал предложенный В. Тарном порядок: Аристобул — Пто­ лемей — Клитарх, хотя и отмечал, что, поскольку нет точных доказательств, речь может идти о гипотезе, которая дает наиболее удовлетворительную интерпретацию имеющихся пока в нашем распоряжении источников [Pearson, 1960, с. 212—242]. Но далеко не все историки согласились с выводами В. Тарна. В защиту старой датировки выступил Штрасбургер [Strasburger, 1952, с. 202—211] в обстоятельной рецензии на книгу Тарна. По мнению Т. Брауна, у нас нет доказательств того, что Клитарх писал после Аристобула или что он использовал его [Brown, 1950, с. 134—155] (ср. [Brown, 1973, с. 131— 132]). Исследование Тарна не убедило Ф. Шахермайра, который считает, что Клитарх умер при Птолемее I, вероятно, до 305 г. до н. э. Позитивно оценивая его труд, Ф. Шахермайр среди источников Клитарха, наряду с Каллисфеном и Онесикритом, большое значение придает сведениям, которые Клитарх, живя в Александрии, мог получить от бывших наемников — офицеров и рядовых воинов, служивших как в армии Александра, так и у Дария, а также от греков, занимавших различные должности при дворе македонского царя и доживавших свой век в Александрии [Schachermeyr, 1949, с. 129—131] (ср. [Schachermeyr, 1970, с. 81—92, 211—224;

Schachermeyr, 1973, с. 152— 155; Schachermeyr in: Entretiens Hardt, с. 34; Шахермайр, 1984, с. 95—96]). Старую датировку защищает и Д. Гамильтон [Hamilton, 1961, с. 448—458; Hamilton, 1969, с.

LIV ]. Клитарх писал в конце IV в. до н. э., а поскольку Аристобул создал свой труд не раньше 295 г. до н. э., то, следовательно, Клитарх предшествовал ему. Но соотношение между Клитархом и Птолемеем для Д. Гамильтона не ясно, хотя он и допускает, что Птолемей мог предшествовать Клитарху. По мнению Э. Бэдиана, Клитарх начал писать свой труд, вероятнее всего, после 300 г. до н. э. и вряд ли опубликовал его ранее 290 г. до н. э. Он считает доказанным, что Клитарх находился при Алек­ сандре в Вавилоне в 324 г. до н. э. и описал его смерть как свидетель [Badian, 1961b, с. 666—667; Badian, 1976, с. 35 — дискуссия; Badian, 1978, с. 198—199 ]. Но вопрос об относительном порядке трех наших авторов Э. Бэдиан оставляет открытым, признавая только приоритет Птолемея над Клитархом.

Из сказанного ясно, что старая схема Клитарх — Птолемей — Аристобул имеет как своих сторонников, так и противников.

Следует отметить, что более ранняя датировка Клитарха вовсе не означает признания его приоритета над Аристобулом или Птолемеем. Здесь возможны различные варианты, а некоторые исследователи вообще оставляют вопрос о хронологическом со­ отношении трех названных писателей открытым.

Рассмотрение «первичных» источников приводит к выводу, что распространенные ранее концепции развития традиции об Александре нуждаются в определенном пересмотре. В общем, признавали две основные традиции, одна из которых — надежная, восходящая к Птолемею и отчасти к Аристобулу, получила свое последнее выражение в труде Арриана, самом достоверном и объективном из «вторичных» источников. Вторая традиция, поразному отразившаяся в трудах Диодора, Курция и Юстина,— так называемая «вульгата» — восходит к Клитарху, который, опи­ раясь прежде всего на Каллисфена, создал романтическую и риторическую историю Александра. Ответвлением этой традиции считают сложившийся в эллинистическом Египте «Роман об Алек­ сандре» (называемый обычно Псевдо-Каллисфеновым) [Костюхин, 1972, с. 22—35; Samuel, 1986, с. 427—437]. Несколько особняком с точки зрения использованных источников стоит биография Алек­ сандра, написанная Плутархом.

Однако установление более сложной зависимости источников в пределах того, что называют «вулыатой» (вплоть до полного отрицания ее), и выявление определенной идеологической на­ правленности в труде Птолемея заставляют с большим сомнением относиться к этой традиционной схеме. Видимо, на современном уровне развития источниковедения большее значение имеет не обрисовка общих линий развития традиции, но выявление кон­ кретных источников каждого автора, его достоинств и недостатков.

Вместе с тем, как недавно справедливо отметил Босворт, серьезный труд о первичных историках не может быть создан, пока мы полностью не поймем характерные черты и методы так называемых обширных историков, т. е. Курция Руфа, Диодора, Плутарха, Арриана и Помпея Трога (к их числу Босворт относит также «Географию» Страбона, особенно книги XV—XVII), ибо, как теперь ясно, оригинальная традиция об Александре доступна нам только через искажающий фильтр этих источников [Bosworth, 1988b, с. 299—300].

Из пяти основных источников по истории Александра, кото­ рыми мы располагаем, сочинения Арриана и Курция Руфа целиком посвящены походу, Плутарх написал биографию Александра, у Диодора и Юстина (Помпея Трога) в их всеобщих историях есть большие разделы о Греции и Малой Азии этого времени.

Самая ранняя из сохранившихся историй Александра содер­ жится в XVII книге труда Диодора Сицилийского «Историческая библиотека» (I в. до н. э.). Диодор не называет своих источников, он ведет рассказ от своего имени, только изредка ссылаясь на безличные авторитеты (например, — «говорят», XVII, 4, 8;

— «рассказывают», XVII, 85, 2), как правило, для под­ тверждения каких-либо особых сведений [Welles, 1970, с. 6].

Проблема источников Диодора чрезвычайно сложна и, несмотря на большое число исследований, не может считаться решенной.

Выдвигались различные теории, иногда довольно сложные и за­ путанные (подробнее см. [Seibert, 1981, с. 25—29, 241—243]).

Ранее большое распространение получила «теория одного источ­ ника» (критику «теории единого источника» см. [Бузескул, 1915, с. 211, 220—224]). Сходство между Диодором, Курцием Руфом и отчасти Юстином объяснялось (как отмечалось выше) их общим источником, автором которого отождествляли с Клитархом. От­ четливо эта теория выражена Э. Шварцем [Schwartz, 1905, с. 682—684] и Ф. Якоби [Jacoby, 1921, с. 631; Jacoby, 1927, BD, с. 484 ], который полагал, что Диодор старательно копировал Клитарха, сокращая его. По мысли сторонников теории двух источников (среди них назовем Р. Лакера [Laqueur, 1958, с. 257—290]), материал основного источника Диодор дополнял и улучшал сведениями, почерпнутыми из второго, дополнитель­ ного. В. Тарн [Tarn, 1948b, с. 63—91, 115] выдвинул теорию «мозаики», рассматривая XVII книгу как сложное произведение, в котором легко выделяются два главных источника. Один, до битвы при Иссе,— это рассказ неизвестного грека, наемника на службе у Дария, осведомленного и точного писателя, хорошо разбиравшегося в военных вопросах (его герой — полководец пер­ сидского царя Мемнон). Второй источник — Аристобул, которого Диодор использовал для остальной части XVII книги. На эту основу накладывался материал из других сочинений, лишь не­ многие из которых могут быть идентифицированы,— Клитарх, второстепенные поэты-рифмоплеты, сопровождавшие Александра в походе, и др. В. Тарн выделяет два несовместимых, по его мнению, портрета Александра — благоприятный, вобравший в себя все качества идеального эллинистического монарха, которым Ди­ одор обязан Аристобулу, и неблагоприятный — образ кровавого тирана, который восходит к Клитарху.

Часть историков приняли теорию В. Тарна, считая, что он открыл, по существу, новый ценный первоисточник — «рассказ наемника» и изгнал призрак Клитарховой «вульгаты» (например, [Bum, 1952, с. 82; Bickerman, 1950, с. 42]). Но многие ученые или частично не согласились с Тарном, или полностью отвергли его концепцию. (О критике мнения Тарна об Аристобуле и Клитархе как источниках Диодора см. выше.) Кроме того, резкую критику Л. Пирсона [Pearson, 1960, с. 78—82], П. А. Брунта [Brunt, 1962, с. 141— 155], Ф. Шахермайра [Schachermeyr, 1970, с. 83—84] и других ученых вызвала идея Тарна о «рассказе наемника», представляющем, по словам Шахермайра, «продукт фантазии Тарна». Было также показано, что два, для В. Тарна несовместимых, портрета Александра представляют два аспекта единого образа (помимо указанных выше работ Бикермана и Пирсона см. вступительную статью Уэллза к изданию книги XVII Диодора [Welles, 1970, с. 17—18]). Но разработанная В. Тарном концепция источников XVII книги Диодора побудила исследова­ телей вновь обратиться к фрагментам Клитарха.

В общем, можно считать, что с теорией «вульгаты» В. Тарн не покончил. Другой вопрос — был ли ее источником Клитарх и была ли эта традиция единственным или основным источником XVII книги Диодора, т. е., иными словами, что понимать под «вульгатой» и как оценить ее роль. На эти вопросы давались различные ответы. Ч. Уэллз [Welles, 1970, с. 7 и сл. ], сопоставив рассказ Диодора с фрагментами «первичных» источников, пришел к выводу, что у Аристобула и Каллисфена Диодор заимствовал фактологическую основу, у Неарха — детали его плавания, а различные любопытные подробности — у Клитарха и Онесикрита.

Как склонен считать Ч. Уэллз, Диодор не непосредственно об­ ращался к этим авторам, но использовал одну рукопись, содер­ жавшую весь этот материал; для компиляторов древности было обычным ссылаться на первоисточник, когда они брали сведения из вторых рук. Однако кто бы ни был источником Диодора, это тот же автор, что и использованный Курцием, хотя многое отличает их друг от друга. Характер труда Диодора делает очень вероятным, что источником ему послужила какая-то всемирная история. Это не новая теория, и Ч. Уэллз указывает, что уже высказывались предположения о Диилле Афинском или Дуриде Самосском, но он наиболее подходящую кандидатуру видит в Помпее Троге.

Гипотеза Ч. Уэллза о всеобщей истории Трога как источнике Диодора не получила поддержки специалистов, ему возражали П. Гуковский [Goukowsky, 1969, с. 336], Ф. Шахермайр [Schachermeyr, 1974, с. 658—662], Д. Гамильтон [Hamilton, 1977, с. 145], Э. Бэдиан [Badian, 1978, с. 206]. Последний, в частности, считал ее неубедительной потому, что мы не знаем, кто писал раньше — Диодор или Трог. По мнению П. Гуковского, материал XVII книги делится на тот, который несомненно или очень вероятно восходит к Клитарху, и тот, происхождение которого неизвестно [Goukowsky, 1969, с. 320—337] (ср. [Goukowsky, 1976, с. IX—XXXI]).

Пожалуй, ближе всего к взглядам Э. Шварца и его учеников стоит Ф. Шахермайр, который считает Клитарха главным и прямым источником Диодора [Schachermeyr, 1949, с. 129—131 и др.; Schachermeyr, 1970, с. 81—82; Schachermeyr, 1973, с. 152—155, 658—662 ]. В труде Диодора нашла «наиболее чистое» выражение та традиция, которая в более смешанном виде выявляется у Курция и Помпея Трога. Но, по мнению П. Гуковского, Ф.

Шахермайр часто слишком легко отождествляет Диодора с Клитзрхом [Goukowsky, 1969, с. 337]. Напротив, Д. Гамильтон вы­ разил свое согласие с Ф. Шахермайром [Hamilton, 1977, с. 126— 146] (см. также [Hamilton, 1961, с. 448—458]). Сравнительное изучение сочинений Диодора и Курция и анализ фрагментов Клитарха привели Д. Гамильтона к выводу, что при работе над XVII книгой Диодор следовал тому же источнику, что и Курций,— вероятнее всего, Клитарха однако он не исключает и другие источники. Соглашаясь с В. Тарном, что XVII книга Диодора — это не Клитарх, Д. Гамильтон полагает, что, по всей вероятности, именно Клитарх служил и для Диодора, и для Курция основным источником.

Близкие взгляды высказал А. Босворт [Bosworth, 1976а, с. 1—33; Bosworth, 1980, с. 16 и сл.; Bosworth, 1988b ]. Считая, что ценность «Анабасиса» Арриана преувеличена, он противопо­ ставляет ему другую традицию — «вульгату», которую в большей мере использовал Диодор, в значительных отрывках — Курций и частично — Помпей Трог. А. Босворт рассматривает «вульгату»

как достойную доверия традицию, предполагая, что ее источником является, может быть, Клитарх. Как и Ф. Шахермайр, он верит, что Клитарх широко использовал сведения, устно полученные им от греков — участников похода, и поэтому «вульгата» менее подверглась искажению официальной традицией. Более осторож­ ную позицию занимает Э. Бэдиан [Badian, 1978, с. 198 ]. Отметив, что классический тезис немецкой науки XIX в. о Клитархе как источнике, лежащем в основе Диодора, Курция и Юстина, в общем, рассматривается сейчас как упрощение, Э. Бэдиан не отвергает наличия общего источника у этих авторов, шГвозражает против того, чтобы считать его главным источником всех трех историков (особенно Курция) и отождествлять с Клитархом, хотя следы использования Клитарха можно найти у названных авторов (как и у Арриана и Плутарха).

Вопрос о методе обращения Диодора с источниками разработан далеко не достаточно. Если раньше в нем видели главным образом компилятора, роль которого ограничивалась сокращением и сое­ динением различных источников (точка зрения, которой мы обя­ заны знаменитым филологам Э. Шварцу и Ф. Якоби), то в последние десятилетия отчетливо проявляется другая тенденция — выявить более активное, творческое начало в его произведении, определить вклад самого Диодора [Palm, 1955; Welles, 1970, с. 10—11; Bizire, 1974, с. 369—374] (см. также [Homblower, 1981, с. 18 и сл.]). В частности, Ф. Шаму на примере анализа образов трех македонских царей — Филиппа, Александра и Кас­ сандра — показал, что Диодор не механически извлекал инфор­ мацию из своих источников, но в отборе фактов и принципов их изложения руководствовался своей исторической концепцией, ясно прослеживаемой в его труде, и определенными этическими принципами [Chamoux, 1983, с. 57—66].

В литературе нового времени Диодор оценивается как важный и интересный источник, хотя отмечается, что небрежности при сокращении часто лишают текст ясности, а описания военных действий, сражений и осад содержат определенные стереотипы.

Общий стиль Диодора — спокойный и лишенный риторических прикрас. Автора интересует преимущественно политическая, т. е. прежде всего военная история. Он приводит целый ряд сведений, которых нет у других историков: о кампании Мемнона и Троаде (гл. 7), о восстании во Фракии (гл. 62); Диодор сообщает о численности армии Александра и ее реорганизации (гл. 17 и 65) и др. Иногда версия Диодора в той или иной степени расходится с сообщениями других источников. Так, осада Фив, согласно Диодору, продолжалась дольше, чем у Арриана; Диодор очень кратко сообщает о том, что происходило в это время в Афинах, подчеркивает роль Демада, не упоминает о Фокионе и ничего не говорит об изгнании ряда лиц, произведенном афинянами по требованию Александра (гл. 8—13 и 15). Наконец, у него нет некоторых сведений, которые мы находим в других источниках.

В суждении об Александре Диодор руководствуется тем ос­ новным принципом, который проявляется и в других частях «Исторической библиотеки»,— доказательством правоты государ­ ственного деятеля служит его успех: «В течение короткого времени Александр, опираясь на собственное разумение и мужество, со­ вершил дела более великие, чем те, которые совершили все цари, память о которых передана нам историей» (XVII, 1). Для Диодора Александр — прежде всего воин, движимый жаждой славы. Он отважен и решителен, он мудрый и заботливый командир, он благороден, справедлив и грозен. Диодор не замалчивает жесто­ кости Александра, но она не вызывает осуждения историка. Однако развернутой характеристики Александра в XVII книге мы не найдем (подробнее см. [Костюхин, 1972, с. 18-20]; ср. [McQueeu, 1967, с. 33; Goukowsky, 1976, с. XXXVII—XLVIII]).

Произведение Помпея Трога «Филиппова история» («Historiae Philippicae»), написанное при Августе, представляет попытку дать широкую картину развития человечества от времен легендарных Нина и Семирамиды до современных ему дней [Klotz, 1952, с. 2300—2313]. Во II или III в. оно было сокращено неким Марком Юнианом Юстином, и в дальнейшем оригинал оказался утрачен, чему, видимо, способствовала популярность компиляции Юстина. Сохранив деление на 44 книги, эпитоматор не толькс сильно сократил оригинал, подвергнув материал отбору с мора­ лизирующей точки зрения, но и исказил его [Зельин, 1948, с, 209; Зельин, 1954, с. 184] (ср. [Therasse, 1968, с. 560]). Про­ подхода Юстина ясна из его предисловия, где он следующим образом определяет принципы, которыми руководствовался: «...я на досуге... извлек все, наиболее достойное внимания, и опустил то, что не могло ни доставить удовольствия... ни послужить полезным примером» (Just. Proem.). О содержании труда Трога дают возможность судить «Прологи» — своего рода оглавления книг — и сохранившиеся в сочинениях других авторов фрагменты «Филипповой истории». Истории Александра Македонского по­ священы книги XI и XII.

Вопрос об источниках Помпея Трога особенно затруднен тем обстоятельством, что в распоряжении историков находится не оригинал, а эпитомы. Еще в прошлом веке была предложена следующая схема передачи традиции: Клитарх — Помпей Трог — Курций Руф. Оживленно обсуждался вопрос о Тимагене — алек­ сандрийском греке, авторе сочинения «История царей» — как источнике Трога (литературу см. [Seibert, 1981, с. 40, 249; Маринович, 1982, с. 49—50]).

По мнению В. Тарна, сокращение Юстина настолько плохо, что бесполезно даже ставить вопрос об источниках Трога, про­ изведение которого обнаруживает следы использования многих авторов [Tam, 1948b, с. 122—126]. В соответствии со своей концепцией развития традиции об Александре (о чем см. выше) В. Тарн считает, что Трог мало материала почерпнул у Клитарха.

Сходство его произведения с сочинениями Диодора и Курция незначительно, и если согласно Курцию отрицательные черты у Александра начинают проявляться со смертью Дария, то у Трога — после посещения им оракула Амона. В литературе последних десятилетий вновь раздаются голоса в защиту и Тимагена и Клитарха, и автор одной из статей о Троге, рассматривая вопрос о влиянии его на Курция Руфа, считает источниками Трога Клитарха и Тимагена [Therasse, 1968, с. 551—588] (ср.

[Schachermeyr, 1970, с. 120—130]).

Обращаясь к сочинению Помпея Трога как источнику, следует иметь в виду прежде всего его историческую концепцию (см.

[Зельин, 1948, с. 211 и сл.; Зельин, 1954, с. 189—190]), в соответствии с которой трактуется и история Греции интересу­ ющего нас времени. В схеме исторического развития Трога важ­ нейшим является понятие imperium — как державы и как особой системы господства, системы насилия, произвола, захватнических стремлений; возникновение империи ведет к порче нравов. На­ иболее полно и ярко мысли о путях возникновения державы и ее характере развиты на примере Македонии (ее особое место в труде Трога ясно уже из заголовка его сочинения). Отсюда — интерес автора к основателю Македонского государства Филиппу, моральный облик которого рисуется в резко отрицательных тонах.

Это отрицательное отношение сохраняется и при рассказе о деятельности Александра, хотя тон Трога здесь менее резок и в заключении говорится о величии духа македонского царя. Военные успехи, расширение державы, приобретение власти над Азией имеют печальные последствия для всех. Подобно тому как Филипп навязывает Греции «царское рабство», так Александр накладывает «ярмо рабства» на Азию. В характере Александра неоднократно отмечаются двоедушие, коварство, высокомерие, жестокость; он возбуждает ненависть у побежденных и страх у друзей. Помпеи Трог использовал готовый материал — уже в раннеэллинистиче­ ской литературе был создан образ Александра, наделенного от­ рицательными чертами. Но, как отметил К. К. Зельин, каковы бы ни были источники этого образа, важно иметь в виду, что он входит как органический элемент в целостную картину истории Македонии: ее возвышение ведет к порабощению других народов, а сам создатель державы рисуется в значительной мере как свирепый тиран [Зельин, 1954, с. 192].

Отрицательное отношение Помпея Трога к Александру ска­ зывается не только в соответствующем освещении его отдельных поступков, оно приводит и к чисто фактическим ошибкам, вы­ званным желанием сгустить краски и ярче выявить ту или иную отрицательную черту в его характере. Например, вопреки другим источникам, Трог рассказывает, что Парменион перед смертью подвергался пыткам (Just. XII, 5, 3). Каллисфен оказывается близким товарищем Александра еще с того времени, когда они оба учились у Аристотеля (Just. XII, 56, 16), хотя известно, что Каллисфен был много старше Александра. Но эта деталь нужна Трогу, так как придает поступку Александра новый оттенок — он убил не просто Каллисфена, а своего товарища и соученика.

Среди недостатков сочинения Трога отмечается слабое знание им географии, которое не считалось обязательным для трудов, представляющих смесь истории и дидактики [Levi, 1977, с. 335].

В частности, Трог пишет, что после битвы при Гранике на сторону Александра перешла большая часть Азии (Just. XI, 6, 14), не делая различия между значением термина «Азия» в IV в. до н. э. и его употреблением для обозначения римской провинции.

Помпея Трога не интересовали военные вопросы, и когда он сообщает, что на стороне персов в битве при Гранике сражалось 600 тыс. воинов, ему явно изменяет чувство реальности (Just.

XI, 6, 11). Но некоторые ошибки происходят по вине эпитоматора.

Так, несомненно, в результате неудачного сокращения плавание по Инду превращается в плавание по Индийскому океану (Just.

XII, 10).