«КОМПЕНСАЦИЯ ПРИ ПЕРЕДАЧЕ СТИЛИСТИЧЕСКИ СНИЖЕННЫХ ВЫСКАЗЫВАНИЙ НА РАЗНЫХ УРОВНЯХ ТЕКСТА ...»

Анализируя понятие диалекта, нельзя не упомянуть интердиалекты, являющиеся «языковым образованием, используемым представителями одной и той же диалектной группы (или нескольких диалектных групп) в процессе коммуникации» (И. Рипка, 1980: 256). Соотношение понятий «диалект» и «интердиалект» определить достаточно сложно, так как в данном случае представлены две фазы развития диалекта. Необходимо установить, обладает ли это новое, диалектное в своей основе образование новыми признаками, отсутствующими в территориальных диалектах, «возникло ли оно в результате смешения ряда признаков иерархически более низких территориальных диалектов или же признаки одного диалекта, занимающего доминирующее (центральное) положение, были перенесены в речевые акты, осуществляющиеся в повседневной коммуникации» (там же).

Устойчивой формы интердиалектов не существует, но образуются они на внедиалектные или наддиалектные образования.

В определении понятия диалекта в целом мы полностью разделяем точку зрения М. М. Маковского, согласно которой, это «территориальная, временнбя или социальная разновидность языка, употребляемая более или менее ограниченным числом людей и отличающаяся по своему строю (фонетике, грамматике, лексемному составу и семантике) от языка стандарта, который сам является социально наиболее престижным диалектом» (М. М.

лингвистическая, социологическая и историческая категория» (И. Рипка, 1980: 253).

Одно из определений стандарта было приведено нами выше и в нем, в частности, говорилось о том, что это «нормализованный язык». Тем не менее, помимо литературной нормы языка существует ряд других норм: норма диалекта, норма просторечия и т. п. (М. М. Маковский, 1982; В. А. Хомяков, 1986; R. Quirk, 1972). Т. М. Беляева и В. А. Хомяков пишут: «[…] С точки зрения современной социолингвистики, nonstandard English так же логичен и избирателен, как standard English и является нормой» (Т. М. Беляева, В. А.

Хомяков, 1985: 17). По мнению И. Рипки, территориальные диалекты имеют свою «идеальную норму» (И. Рипка, 1980: 255). Л. Соудек отмечает (на материале английского языка), что, например, диалектизмы могут относиться как к субстандарту, так и к стандарту. «Часть подобной лексики некоторое время колеблется между уровнями и в конце концов примыкает к одному из них или выходит из употребления» (L. Soudek, 1967: 18). Мы разделяем существующее мнение, что если «согласиться с аргументацией Соудека, то относительным единством системы на разных уровнях, превращаются в случайный набор языковых средств» (В. К. Ланчиков, 1992: 13). В нашем исследовании мы придерживаемся позиции А. М. Винокурова (1988: 13), который относит социальные и территориальные диалекты исключительно к субстандарту. Не все лингвисты разделяют такой взгляд. Так, Я. Горецкий (1988) и И. Рипка (1988) рассматривают диалект как самостоятельное языковое единство, но, в отличие от А. М. Винокурова, разграничивают субстандарт и диалект.

Таким образом, мы полагаем, что к субстандарту относятся не только слои, характеризующиеся стилистической сниженностью, эмоциональной субстандарта, например, в работах Т. М. Беляевой, В. А. Хомякова, 1985;

Социальная и функциональная дифференциация языков, 1977: 6), но и территориальные и социальные диалекты.

Анализируя нелитературные разновидности языка, к которым, как указывалось выше, относятся территориальные, социальные диалекты, а также нелитературное просторечие, ниже более подробно мы остановимся на двух первых, в связи с тем, что именно они находятся в центре нашего исследования.

Тем не менее, считаем необходимым вкратце рассмотреть и понятие нелитературного просторечия (в некоторых работах «внелитературное просторечие»), в связи с тем, что оно также будет фигурировать в нашем исследовании. Мы полагаем, эта разновидность языка неразрывно связана с диалектами, так как носители языка, говорящие на диалекте (территориальном или социальном), широко употребляют просторечие в своей речи. Соответственно «вхождение» диалекта в художественное произведение (этот процесс также будет рассмотрен ниже) в подавляющем большинстве случаев тесно переплетено с «вхождением» в него и просторечия.

К нелитературному просторечию, как пишет В. Д. Бондалетов, относятся «общенародные (не диалектные) средства речи, оставшиеся вне литературного языка» (В. Д. Бондалетов, 1987: 55). Он же называет пять признаков просторечия: 1) ненормированность речи; 2) стилистическая недифференцированность; 3) факультативность употребления; 4) бесписьменность; 5) функциональная «монотонность» единиц, распространенность полных синонимов (дублетов). Ф. П. Филин относит к нелитературному просторечию «элементы речи лиц, не вполне овладевших литературным языком или вовсе малограмотных» (Ф. П. Филин, 1981: 31).

Однако заметим, что такие элементы могут встречаться и в речи вполне грамотных носителей языка в качестве стилистического приема. По мнению О. А. Лаптевой, наиболее очевидными характеристиками современного просторечия являются три – «оно свидетельствует о невысоком уровне говорящего и в связи с этим осознается обществом как ненормативное и даже антинормативное; сфера его употребления крайне сужена» (О. А. Лаптева, 2003: 81).

Фактически все вышеперечисленные характеристики просторечия могут быть отнесены и к диалектам, однако между этими разновидностями территориальных и социальных диалектов – «общепонятная для носителей языка речь» (ЛЭС, 1990: 402).

Итак, рассмотрим понятия территориальных и социальных диалектов.

В. Д. Бондалетов указывает, что территориальные диалекты – одна из самых распространенных форм существования языка: «Если признать, что в настоящее время на нашей планете насчитывается около 3000 языков и из них лишь 300 имеют письменность, то есть являются безусловно литературными, то окажется, что остальные 2700 языков существуют в виде бесписьменных диалектов» (В. Д. Бондалетов, 1987: 61). Кроме того, необходимо учесть, что литературно-письменные языки – не единственная форма существования языков наций и народностей, многим из них свойственны территориальные разновидности (там же). Многие исследователи полагают, что территориальные диалекты и литературный язык, как относительно стабильные структурные формы, являются разновидностями национального языка, находящимися на разных полюсах, и, соответственно противопоставляются друг другу.

Л. П. Крысин перечисляет следующие особенности территориальных диалектов: «1) социальная и возрастная ограниченность круга носителей «чистого» диалекта; 2) ограничение сферы использования диалекта семейными и бытовыми ситуациями; 3) образование полудиалектов как результат взаимодействия и взаимовлияния различных говоров и связанная с этим перестройка отношений между элементами диалектных систем; 4) социальное и ситуативно-стилистическое варьирование диалектных средств;

5) негативная оценка носителями диалекта их собственной речи и сознательная ориентация на литературную норму» (Л. П. Крысин, 2003: 52).

Однако, на наш взгляд, последняя особенность может относиться только к образованным носителям диалекта, так как вряд ли человек, плохо знакомый с литературной нормой, будет негативно оценивать свою речь.

С точки зрения В. Д. Бондалетова, которую мы полностью разделяем, данная форма существования языка обладает следующими особенностями:

«а) территориальная ограниченность; б) неполнота общественных функций и как следствие этого – незначительное стилевое разнообразие, в частности наличие стилей, связанных лишь с разговорной формой реализации языка (диалекту как бесписьменной форме несвойственны такие книжные публицистический и др.); в) закрепленность за бытовой и обиходнопроизводственной сферой общения; г) определенная, исторически обусловленная социальная сфера распространения – среди крестьян и близких к ним социальных групп; д) отсутствие отбора и регламентации кодифицированных правил); е) структурная подчиненность диалекта высшим формам существования языка, в частности литературному языку» (В. Д.

Бондалетов, 1987: 62).

бесписьменной формой и, как правило, реализуется в устной речи, однако встречается он и в письменной речи, а именно в художественной литературе.

Однако употребление диалекта в художественной литературе ограничено в том смысле, что диалект входит в текст лишь в том виде, в каком это необходимо для осуществления авторского замысла, т. е. подвергается обработке. «[…] Писателем управляют незримые, но определенные показательно, что эти закономерности обнаруживают достаточно общий характер, и их варьирование в зависимости от индивидуальности художника касается в основном не возможностей вовлечения в письменный текст новых фактов, но скорее предпочтительного вовлечения тех или иных фактов из уже отстоявшегося набора допустимых. С другой стороны, писатель может в целях стилизации под устно-разговорную речь использовать и такие языковые средства, которые в своей совокупности в устно-разговорной речи реально не выступают, но предпочтительно употребляется одно или несколько из них. Таким образом, писательский язык оказывается более оснащенным» (О. А. Лаптева, 2003: 65).

Процесс такой обработки неразрывно связан с поиском писателем точного, по его мнению, изобразительного средства. Поиск определяется функциями, выполняемыми территориальным диалектом в конкретном произведении. На наш взгляд, можно выделить три таких функции:

1) функция этнографическая, выполняемая в тех случаях, когда автор хочет максимально достоверно передать речевые особенности героев, проживающих в определенной местности;

2) функция создания социально-культурной характеристики;

3) функция идеологическая, или символическая, выполняемая в тех случаях, когда автор сообщает образу и речи героя особые «идеологические»

черты, отвечающие особой «идеологической» (философской) установке автора.

Функция создания социально-культурной характеристики присутствует всегда и везде, где используется диалектная стилизация речи героя, однако в зависимости от характера произведения она может дополняться либо этнографической, либо идеологической функцией.

И. Б. Голуб пишет о том, что диалектная лексика в художественном произведении «может быть источником речевой экспрессии. […] При определении эстетической ценности диалектизмов в художественной речи следует учитывать, какие слова выбирает автор. Исходя из требования доступности, понятности текста, обычно отмечают как доказательство мастерства писателя употребление таких диалектизмов, которые не требуют дополнительных разъяснений и понятны в контексте. Поэтому часто писатели условно отражают особенности местного говора, используя несколько характерных диалектных слов» (И. Б. Голуб, 2003: 77-78). И. Б.

Голуб, очевидно, имеет в виду территориальные диалекты, однако мы полагаем, что данное положение может быть отнесено и к диалектам социальным. Что касается территориальных диалектов, передавать их автор может по-разному: внедряя в текст различные диалектизмы – лексические, фонетические, морфологические, синтаксические. Понятно, что передать на письме фонетические диалектизмы можно только графически, изобразив все звуковые отклонения от литературной нормы при помощи письма. Об этом подробно пишут в своей книге Дж. Лич и М. Шорт (G. Leech, M. Short, 1981).

Термин «социальный диалект» употребляется то в очень широком, то в очень узком смысле. При широком понимании в категорию социальных диалектов включают все или почти все социально обусловленные разновидности языка, независимо от их структурно-языковых и функциональных особенностей, то есть социальный диалект – это «специфическая форма существования и функционирования языка, присущая некой социальной группе» (М. Я. Цвиллинг, 1986: 12); «инвариантная социально-маркированная подсистема языка», включающая в себя еще и «систему речевых средств определенной группы, детерминированных рядом психологический характер» (Т. И. Ерофеева, 1995: 9); «лексически неоднородные, однако социально однопорядковые явления в речи представителей различных социальных групп» (Б. Л. Бойко, 1990: 99); «язык определенных социальных групп», а также «варианты общенародного языка, характерные для определенных экономических, кастовых и религиозных групп населения» (ЛЭС: 133). В то же время В. М. Жирмунский к числу социальных диалектов относил и территориальные диалекты (говоры крестьян), и полудиалекты («язык городского мещанства»), и литературный язык (в его разговорной и письменной форме), считая их «социальными дифференциации общества (В. М. Жирмунский, 1969: 23). Однако арго (в том значении, какое дает этому понятию В. Д. Бондалетов), по его мнению, «не является социальным диалектом в строгом смысле», так как оно развивается в рамках того или иного языка и диалекта как «лексика и фразеология специального назначения» (В. М. Жирмунский, 1969: 25).

Такого же мнения о профессиональных языках, жаргонах и арго придерживается Б. А. Серебренников, называющий их не диалектами, а «социальными вариантами речи» или «речевыми стилями», так как «они не имеют специфической фонетической системы, специфического грамматического строя и существуют на базе обычного языка» (Б. А.

Серебренников, 1970: 496). Ю. С. Степанов понимает термин «социальный диалект» узко, считая, что «к местным крестьянским диалектам близки социальные диалекты одного языка […], иначе их называют “условными языками”» (Ю. С. Степанов, 1975: 198).

По мнению В. Д. Бондалетова, «общей чертой всех языковых образований, включаемых в категорию социальных диалектов, является ограниченность их социальной основы: они выступают средством общения, причем, как правило, дополнительным, отдельных социально-сословных, производственно-профессиональных, групповых и возрастных коллективов, а не всего народа (как литературный язык) и не всего населения региона (как территориальные диалекты)» (В. Д. Бондалетов, 1987: 68). Именно так понимаем социальный диалект и мы.

В. Д. Бондалетов предлагает классификацию некодифицированных вариантов социальной дифференциации языка. В зависимости от природы, назначения, языковых признаков и условий функционирования социальных диалектов он различает несколько основных их типов: 1) собственно профессиональные языки (лексические системы), напр., рыболовов, охотников, гончаров и представителей других промыслов и занятий; 2) групповые, или корпоративные, жаргоны, напр., учащихся, студентов, спортсменов, солдат и других (преимущественно молодежных) коллективов;

3) условные языки (арго) ремесленников-отходников, торговцев и близких к ним социальных групп; 4) жаргон (арго) деклассированных (В. Д.

Бондалетов, 1987: 69). Им разграничиваются условные языки и жаргоны деклассированных как два разных типа социальных диалектов, и первые рассматриваются как лексические системы, распространенные среди ремесленников-отходников, предназначенные для выполнения преимущественно конспиративной (эзотерической, криптофорной) функции.

Основная же функция жаргона деклассированных – эмоциональновыразительная, но при этом жаргон может выполнять и конспиративную функцию. Лингвистические различия данных подсистем автор видит в «материально-понятийном составе лексики» (арго ремесленников охватывает все сферы их жизни, воровской словарь отличается специализацией), в преобладании в арго нейтральных слов, в воровском же жаргоне – эмоционально-экспрессивных, в способах словообразования и т. д.». К профессиональные жаргоны, «совмещающие профессиональный “язык” и групповой жаргон». Под профессиональными «языками» при этом В. Д.

Бондалетов понимает «дополнительные к основной форме существования языка (литературному языку, территориальному диалекту) лексические системы, свойственные представителям определенного занятия, промысла, а также профессии или отрасли производства» (В. Д. Бондалетов, 1987: 70).

Считаем целесообразным отдельно остановиться на таких видах социальных диалектов, как жаргон и арго, в связи с тем, что в лингвистической литературе эти понятия толкуются по-разному. По мнению Л. З. Подберезкиной, «лингвистическая традиция не располагает надлежащим инструментарием для изучения социальной дифференциации языка в аспекте различения языка и речи. Так, например, в лингвистическом энциклопедическом словаре термины диалект и арго определяются как разновидности языка, а жаргон – как используемая преимущественно в устном общении разновидность речи [ЛЭС: 1990]. Как социальные варианты речи же рассматриваются групповые жаргоны в [Серебренников 1970; Бойко 1990; Ерофеева 1995] и др.» (Л. З. Подберезкина, 2006: 139) (выделение автора). Подобный подход, как полагает Л. З. Подберезкина, является результатом неразличения собственно социального и функционального уровней дифференциации.

Согласно определению В. Д. Бондалетова, жаргон – «это один из типов социальных диалектов языка, возникающий из потребности отдельных общественных и возрастных групп обособить себя и выделиться среди других средствами языка» (В. Д. Бондалетов, 2006: 47).

Арго подробно рассматривал в своих работах Б. А. Ларин. Отмечая в числе важнейших задач социальной диалектологии разработку языкового быта города, он указывал на то, что разговорные и письменные городские арго в своей цельности не совпадают ни с литературным языком, ни с деревенскими диалектами; кроме того, они своеобразны и по социальной основе и по чисто лингвистическим признакам (Б. А. Ларин, 1977: 178).

Признавая арго самостоятельными языковыми системами, Б. А. Ларин (впрочем, как и Е. Д. Поливанов) отвергает мнение о том, что у арго наличествует своя фонетика, морфология, и отмечает, что принципиальных различий арго от литературных языков не существует, а есть лишь относительное, количественное различие. Если специальные профессиональные языки, по его мнению, есть не что иное, как специальная профессиональная терминология в литературных и других языках, то арго является «равноправным со всяким другим смешанным языком более или менее обособленного коллектива, притом всегда двуязычного» (Б. А. Ларин, 1977: 186). Таким образом, в концепции Б. А. Ларина городское арго – это самостоятельная целостная система, основная для какой-либо социальной группы, имеющая всегда (в отличие от литературного языка и диалектов) параллельный языковой ряд, во многом совпадающий с первым.

профессиональные и социальные (Л. П. Крысин, 2003). Л. П. Крысин полагает, что наряду с просторечием и территориальными диалектами профессиональные и групповые (или социальные) жаргоны представляют собой некодифицированные языковые подсистемы (Л. П. Крысин, 1989).

Другую концепцию арго – как определенного круга языковых явлений в составе социального диалекта – предлагает Л. В. Успенский. «Употребляя обозначение “специальный язык”, мы обычно непроизвольно ограничиваем его объем системой терминов, как бы санкционированных книжнописьменно-печатным употреблением той или другой профессии. В стороне при этом оказывается все то, что для данного языка является, так сказать, его просторечием, та менее устойчивая и более живая часть его лексического запаса, который существует исключительно в устной речи профессионалов и […] может быть охарактеризован как “профессиональное арго”» (Л. В.

Успенский, 1936: 163). Характеризуя профессиональный диалект русских летчиков, Л. В. Успенский отмечает, что критерием отличия всякого такого диалекта от «сложной грозди терминов» всегда является осознание его как обособленного языка. При этом Л. З. Подберезкина замечает, что, по мнению многих исследователей, «включение в состав профдиалекта наряду с профессиональным арго технической терминологии вряд ли можно считать целесообразным, так как само понятие “диалект” предполагает некодифицированные формы речи, т. е. вариант языка, существующий преимущественно в устной форме» (Л. З. Подберезкина, 2006: 141).

Д. С. Лихачев также разбирает лингвистическую сущность арго и, в частности, пишет: «При всей условности терминов арго, жаргон, slang, cant и других исследователи разных стран, эпох и направлений выделяют ими всегда однородную, определенную группу языковых явлений. Мы безошибочно можем выделить арготические слова и выражения в языке самых разнообразных социальных групп: ремесленников, моряков, нищих, солдат, учащихся. Мы безошибочно отличим их от технических выражений, от терминов и никогда не назовем арго специальный язык инженеров, ученых, техников, квалифицированных рабочих» (Д. С. Лихачев, 1964: 331).

В целом, диапазон семантического варьирования терминов арго и жаргон в исследованиях отечественных лингвистов достаточно велик:

«1) особый язык некоторой социально ограниченной группы; подсистема национального языка (Б. А. Ларин; Л.П. Крысин; Э. Г. Туманян; М. Т.

Дьячок; В. С. Елистратов, В. Б. Быков и др.) 2) речевая общность деклассированных и преступных элементов общества (В. Стратен; В. Д. Бондалетов, М. А. Грачев и др.);

3) определенная группа языковых явлений в составе языка социально ограниченной группы (Л. В. Успенский; Д. С. Лихачев; В. А. Хомяков и др.);

совокупность стилистически сниженных элементов в языках определенных социальных групп (Н. К. Гарбовский; Л. И. Скворцов; Е. Г. Борисова и др.)»

(Л. З. Подберезкина, 2006: 144).

Все эти концепции объединяет одно: лингвисты не проводят различия между понятиями арго и жаргона и считают их взаимозаменяемыми.

Мы, в целом принимая обоснованность такой трактовки, все же считаем, что во избежание терминологической путаницы их следует дифференцировать, и предлагаем понимать понятие арго в отличие от понятия жаргона более узко, т. е. как социальный диалект, используемый деклассированными элементами. Примерно так понимает его и В. А.

Хомяков (В. А. Хомяков, 1974).

Вышеперечисленные авторы занимались проблемой социальных диалектов на примере русского языка, однако в английском языке, как известно, существует несколько другая классификация.

Подробно вопросом социальных диалектов английского языка занимался М. М. Маковский, понимавший социальные диалекты как «варианты (разновидности) языка, которыми пользуется та или иная общность или группа людей. Социальные диалекты включают в себя целый ряд генетически, функционально и структурно различных явлений» (М. М.

Маковский, 1982: 8). К социальным диалектам исследователь относит профессиональные диалекты (разновидность социального диалекта, объединяющая людей одной профессии или одного рода занятий), жаргоны (арго) (диалекты, состоящие из более или менее произвольно выбираемых, видоизменяемых и сочетаемых элементов одного или нескольких естественных языков и применяемые (обычно в устном общении) отдельной социальной группой с целью языкового обособления, отделения от остальной части данной языковой общности, иногда в качестве тайных языков) и так называемый сленг» (там же). Если говорить о социальных вариантах речи, то все они, по его мнению, выполняют стилистические функции. При этом сленг занимает совершенно особое положение среди социальных диалектов в английском языке. Под это понятие нередко подводятся самые разнородные явления лексического и стилистического плана. М. М. Маковский справедливо замечает, что «стилистическое использование сленга связано с тем, что он невозможен в языке как изолированное образование […] и неизменно сочетается с другими языковыми пластами, в частности с литературными» (М. М. Маковский, 1982: 19). Подробнее понятие сленга будет рассмотрено ниже.

Анализируя специальную литературу, посвященную сущности периферийных слоев лексики в современном английском языке, можно увидеть, что данные слои не получили однозначной интерпретации. Их называют и просторечием, и (в)нелитературной лексикой, и нестандартной лексикой, и субстандартом, и сленгом общим и специальным, и групповыми жаргонами, и жаргонами деклассированных элементов, и арго, и т. п.

По мнению Л. Блумфильда, «нелитературная форма языка может быть […] разделена на просторечие – в какой-то мере понятную во всей стране, хотя и не единообразную, форму языка и местные диалекты […] Она различается топографически, хотя и не имеет существенных местных различий» (САЛТ, 1964: 152).

Согласно классификации составителей Краткого Оксфордского словаря (Shorter Oxford Dictionary) и уже упоминавшегося чешского англиста Л.

Соудека, которая и нам в целом кажется достаточно полной, субстандарт включает грубовато-коллоквиальную лексику (низкие коллоквиализмы), общий сленг, жаргон, арго (кант), и вульгаризмы. Данная классификация приводится и А. М. Винокуровым, со ссылкой на вышеперечисленные работы (А. М. Винокуров, 1988).

Подробнее остановимся на понятии сленг. Существуют различные концепции его трактовки. Так, один из крупнейших исследователей сленга Э.

Партридж определяет сленг как «бытующие в разговорной сфере весьма непрочные, неустойчивые, никак не кодифицированные, а часто и вовсе беспорядочные и случайные совокупности лексем, отражающие общественное сознание людей, принадлежащих к определенной социальной или профессиональной среде» (цит. по М. М. Маковскому, 1982). Сленг при этом рассматривается как сознательное, преднамеренное употребление элементов общелитературного словаря в разговорной речи в чисто стилистических целях (E. Partridge, 1979).

Существует и иное понимание сленга: как «чисто разговорного языка, который считается ниже стандарта речи образованных людей и состоит либо из новых слов, либо из общераспространенных, употребляемых в специальных значениях» и как «совокупность лексем, используемых группой лиц, принадлежащих к низшим слоям общества и пользующихся дурной репутацией» (М. М. Маковский, 1982: 10).

В отечественной англистике наиболее развернутое определение сленга было дано В. А. Хомяковым. Он трактует сленг как «особый периферийный лексический пласт, лежащий как вне пределов литературной разговорной речи, так и вне границ диалектов общенационального английского языка, включающий в себя, с одной стороны, слой специфической лексики и фразеологии профессиональных говоров, социальных жаргонов и арго преступного мира, и, с другой, слой широко распространенной и общепонятной эмоционально-экспрессивной лексики и фразеологии нелитературной речи» (В. А. Хомяков, 1971: 11).

А. Д. Швейцер пишет о том, что «в английской лексикографической традиции субстандартная разговорная речь, лишенная территориальнодиалектной окраски и противопоставляемая письменному литературному языку, традиционно относится к категории «сленга», в котором различаются так называемый «общий сленг» (general slang) и «специальный сленг» (special slang). Первый входит в общеупотребительное просторечие, а второй включает профессиональные диалекты, групповые (корпоративные) жаргоны а также жаргоны (арго) деклассированных элементов общества» (А. Д.

Швейцер, 1999: 29). Кроме того, «есть достаточные основания полагать, что сленг, одна из наиболее распространенных разновидностей субстандартной разговорной лексики, занимает особое место в языковой жизни носителей английского языка» (там же: 31).

И. Р. Гальперин в своем предисловии к Большому англо-русскому словарю достаточно подробно рассматривает понятие «сленг». Содержание этого термина представляется ему весьма расплывчатым. «Сленг существует только в английской лексикологии и лексикографии. Ни во французском, ни в немецком, ни в русском, ни в каком-либо другом языке, достигшем высокой ступени развития словарного состава, такого термина нет. В английской лексикографии под этим термином недифференцировано объединяются совершенно разнородные явления. Этой пометой отмечены и просторечные слова, и диалектизмы, и неологизмы, и жаргонизмы, и шутливые словообразования, и многое другое. Это не просторечие в чистом виде, характерным признаком которого является нелитературность слова, чаще всего искажение его звуковой или морфологической структуры» (И. Р.

Гальперин, 1987: 17).

В современной русской лексикологии термин сленг существует и активно используется некоторыми лингвистами. Так, Л. А. Кудрявцева и В.

А. Гордиенко выделяют данную категорию как «явление абсолютно новое, формирующееся, не имеющее общепринятого терминологического обозначения и целостной, непротиворечивой теории. […] Общий сленг – это широкоупотребительный, стилистически маркированный (сниженный) пласт экспрессивно-эмотивной лексики, обозначающей бытовые явления, предметы, процессы и признаки; 2) не детерминированный социальными параметрами компонент городского просторечия, источником которого являются самые разнообразные социолекты (в наибольшей мере – молодежный сленг и уголовный жаргон); 3) неоднородный по степени приближения к литературному стандарту; 4) использующийся говорящими преимущественно для выражения своих чувств и оценок, связанных с предметом речи, а также в качестве элемента языковой игры. […] Это образование на сегодняшний день выступает пограничной зоной в плоскости «просторечие – литературный язык» (Л. А. Кудрявцева, В. А. Гордиенко, 2006: 278-279). Вопрос русского сленга изучался и другими авторами (А. Т.

Липатов, 2006; В. А. Саляев, 2002; и др.). Они рассматривают его как промежуточное звено между жаргонно-арготической сферой и общим просторечием, как особый лексико-фразеологический слой.

Также заметим, что некоторые лингвисты отказались от употребления термина «сленг»: «Под термином «сленг», первоначально обозначавшим жаргон, особенно воровской, сейчас часто объединяется все, что противопоставляется King’s English, т. е. жесткой норме литературного языка, – диалектизмы, жаргонизмы, в том числе и профессиональные, вульгаризмы и другие обороты, стоящие вне этой нормы. Такое смешение понятий ведет к тому, что слово «сленг» перестает быть языковым термином» (А. В. Кунин, 1998: 9).

В работе, посвященной английскому экспрессивному просторечию, В.

А. Хомяков также предлагает его подробную классификацию, выделяя как исходные понятия «низкие» коллоквиализмы, общие сленгизмы, кэнтизмы (арготизмы), жаргонизмы (профессиональные и корпоративные) и вульгаризмы, составляющие просторечный вокабуляр и давая им следующие определения:

низкие коллоквиализмы – «слой обиходно-бытовой лексики и фразеологии с общей экспрессией и основной коммуникативной функцией.

Под термином общая экспрессия объединяется шутливо-ироническая и фамильярно-насмешливую экспрессию, качественно отличную как от пейоративной, так и вульгарной (непристойной)»;

общие сленгизмы – «пласт обиходно-бытовой лексики и фразеологии с пейоративной экспрессией и основной эмотивной функцией. Они широко распространены и понятны для всех социальных групп общества, имеют ярко выраженный эмоционально-оценочный характер»;

кэнтизмы (арготизмы) – «пласт эзотерической лексики и фразеологии с пейоративной экспрессией и резкостью оценки»;

ограниченной лексики и фразеологии с общей экспрессией, употребляемый в сфере производственной деятельности»;

корпоративные жаргонизмы – «пласт социально или профессионально ограниченной лексики и фразеологии с пейоративной экспрессией, употребляемый вне сферы производственной деятельности»;

вульгаризмы – «пласт обиходно-бытовой лексики и фразеологии с вульгарной (непристойной) экспрессией и основной эмотивной функцией»

(В. А. Хомяков, 1974: 3-4).

В своих работах В.А. Хомяков разделяет лексическое просторечие на две группы: собственно экспрессивное просторечие, включающее коллоквиализмы, сленгизмы и вульгаризмы, и социально-профессиональное просторечие, представленное профессиональным и корпоративным жаргоном и арготизмами (там же).

Безусловно, английский литературный язык не стоит особняком по отношению ко всем вышеперечисленным явлениям субстандарта. «Он постоянно соприкасается и взаимодействует с ними. […] Расширение его социальной базы за счет носителей других социально-коммуникативных систем (социальных и территориальных диалектов, региональных койне) приводит к процессам, сходным с теми, которые происходят при языковых контактах, – упрощению языковой системы, нейтрализации некоторых оппозиций за счет устранения элементов, специфичных для отдельных подсистем и т. п.» (А. Д. Швейцер, 1999: 43-44).

Очевидно, что во всех вышеперечисленных толкованиях социальных диалектов и их видов преимущественную роль в их дифференциации и лингвистической характеристике играет лексика. В связи с этим представляется интересным замечание Е. Д. Поливанова, который писал, что «это не есть всегда обязательный принцип в подходе к социально-групповым диалектам»: так, например, в социальной диалектологии английского языка можно построить дифференциацию только на фонетике, классификация же социально-групповых диалектов в русском языке, по его мнению, не может быть построена на фонетических признаках (Е. Д. Поливанов, 1968: 229).

Что касается проблемы использования социальных диалектов в художественной литературе, то, безусловно, положения, постулированные нами применительно к территориальным диалектам, могут относиться и к диалектам социальным. Они также употребляются в художественном тексте в обработанном виде, согласно авторскому замыслу, и выбор автора определяется в зависимости от того, какие функции выполняет тот или иной социальный диалект в конкретном произведении. Мы полагаем, что функции, осуществляемые в тексте социальными диалектами, совпадают с функциями, выполняемыми территориальными диалектами (оговоримся лишь, что в случае с этнографической функцией по понятным причинам несколько меняется формулировка):

1) функция этнографическая, выполняемая в тех случаях, когда автор хочет максимально достоверно передать речевые особенности героев, относящихся к определенной социальной страте;

2) функция создания социально-культурной характеристики;

3) функция идеологическая, или символическая.

При этом функция создания социально-культурной характеристики, как и в случае с территориальными диалектами, присутствует всегда и везде и может дополняться двумя другими функциями.

Что касается отношения территориальных диалектов к социальным диалектам, то В. М. Жирмунский писал: «Традиционное деление диалектов территориальная диалектология в соответствии с самой языковой действительностью должна быть и диалектологией социальной» (В. М.

Жирмунский, 1969: 23). В. Д. Бондалетов, напротив, полагает: «Деление диалектов на территориальные и социальные имеет реальные основания и в принципе не является «мнимым» (В. Д. Бондалетов, 1987: 65).

Мы придерживаемся второй точки зрения, при этом считаем, что все маркированность, приобретенную ими следующим образом: исторически территориальные (локальные) диалекты феодального периода, служили средством общения для всех классов и сословий в пределах одного государства, позже, в так называемый национальный период, когда в качестве универсальной по охвату сфер человеческой деятельности и социально престижной формы общения употреблялся литературный язык, превосходивший каждую из местных разновидностей языка богатством ресурсов и их дифференцированностью в семантическом и стилистическом плане, диалекты стали языком малообразованной части населения. «Даже по сравнению с мещанскими городскими полудиалектами и просторечием социальный престиж территориальных диалектов оказывается не в их пользу.

[…] Традиционные территориальные диалекты теряют свое единство: они как бы расслаиваются (структурно и функционально) на несколько структурно-функциональных типов […], каждый из которых имеет свой социальный субстрат (своих говороносителей) и свою сферу преимущественного использования […]. И в этом смысле изучение территориальных диалектов не может не быть социолингвистическим, так как сам объект исследования территориально-социален» (В. Д. Бондалетов, 1987: 65-66). Об этом же пишет и Ф. П. Филин: «Строго говоря, термин “территориальный диалект” применим только к диалектам донациональной эпохи. В процессе становления нации территориальные диалекты превращаются в диалекты территориально-социальные» (Ф. П. Филин, 1962:

27). «Территориальные диалекты характеризуются социальной дифференциацией, т. к. присущи гомогенному/гетерогенному в социальном отношении языковому коллективу, который проживает на определенной территории; социальные диалекты имеют в то же время и территориальный характер» (А. М. Винокуров, 1988: 9).

Крайне важно отметить, что особенности территориальных диалектов, являющихся разновидностью языка, затрагивают весь языковой строй (фонетику, грамматику и лексико-семантическую сферу). Что же касается социальных диалектов (если говорить о социальных диалектах в чистом виде и не подразумевать этносоциальные диалекты), то их специфика отражена в основном на лексическом уровне, «поскольку именно здесь можно обнаружить значительную вариативность лексики, обусловленную общей тенденцией ослабления действия нормы в направлении от центра к периферии, в связи с чем состав социально различных слоев лексики отличается значительной проницаемостью» (А. М. Винокуров, 1988: 10).

1.2.4. Понятие литературно-разговорной речи и ее реализация Как мы уже отмечали выше, диалекты, как территориальные, так и социальные, как правило, реализуются в устной речи, но могут встречаться и в письменной, а именно в художественной литературе, ведь «как известно, художественная литература – это «вторая действительность» (пользуясь действительность»)» (Стилистика и литературное редактирование, 2005:

127). Язык художественной литературы – явление необычайно сложное. О.

А. Лаптева пишет: «Художественная проза – это высшее проявление национального языка, в том смысле, что ее питают все представленные в нем источники. Для нее нет принципиальных запретов в обращении к любому из них – будь то диалектная, устно-разговорная, профессиональная, просторечная, жаргонная речь, письменные канцеляризмы и т. д., – и единственным мерилом служит чувство прекрасного и соразмерного, вкус и такт художника. Поэтому в принципе любое языковое средство, любое выразительно-изобразительное достижение общенационального языка, будучи переведенным в сферу письменно-литературного воплощения, может стать ее достоянием, а затем, при благоприятной судьбе, и достоянием общелитературного языка. Художественная литература – лаборатория формирования литературного языка в его целостности» (О. А. Лаптева, 2003:

63).

Совершенно очевидно, что в ситуации непринужденного общения герои литературных произведений используют в своей речи не только кодифицированный литературный язык и полностью соблюдают все его нормы, но и его литературно-разговорную разновидность, а также нелитературные разновидности национального языка. Герои же необразованные, представляющие низы общества (как в социальном, так и в культурном плане), даже в официальной ситуации вряд ли будут говорить на литературном языке в чистом виде, не отступая от его нормы.

О. А. Лаптева отмечает, что «разговорный тип письменнолитературного языка – специфическое явление, сложившееся в пределах художественной литературы в связи с процессами ее демократизации и отражающее наряду с устно-разговорной разновидностью и просторечножаргонные, и профессиональные, и диалектные элементы. В этом смысле он шире устно-разговорной разновидности. Если отношения устно-разговорной разновидности и стиля сводятся к процессам взаимопроникновения (взаимодействия) или одностороннего проникновения и отталкивания, то отношения устно-разговорной разновидности литературного языка и разговорного типа письменно-литературного языка сводятся к процессам отражения первого во втором. Это качественно иные процессы» (О. А.

Лаптева, 2003: 64).

О. А. Лаптева справедливо утверждает, что разговорный тип письменно-литературного языка и устно-разговорная разновидность отличаются друг от друга по крайней мере в двух отношениях: «1) не все средства устно-разговорной разновидности могут быть сохранены в художественную литературу; 2) не все средства и приемы, находящие место и применение в разговорном типе письменно-литературного языка, восходят непосредственно к устно-разговорной разновидности – некоторые из них могут быть или своего рода собранием, сгущением разговорных черт, возможным благодаря обращению к письменно-литературной традиции, или результатом появления собственно литературного приема» (О. А. Лаптева, 2003: 72).

Представляется целесообразным несколько подробнее остановиться на понятии литературно-разговорной речи, которое мы уже упоминали. Обычно именно ее пытается имитировать автор, когда насыщает речь героев стилистически сниженными, в том числе диалектными, элементами.

Г. А. Орлов выделяет следующие структурно-лингвистические особенности литературно-разговорной речи: 1) «компрессия и избыточность (реализуемые в импликационных и экспликационных структурах»; 2) «стремление к стереотипу, шаблону речевых форм, использование «готовых речевых блоков», с одной стороны, и неограниченное стремление к речетворчеству, к постоянному обновлению инвентарных единиц, к использованию индивидуальных окказионализмов и инноваций – с другой»;

3) «явление хезитации, фальшстарты, сбивчивость структуры, «заполнители пустоты», самоперебивы и коррекция высказывания под влиянием обратной связи»; 4) «неравномерная индивидуализированная паузация»; 5) «неравномерность сжатия содержания высказывания»; 6) «особенности фонетико-просодического оформления и др.» (Г. А. Орлов, 1991: 77-78).

разговорной речи являются следующие: « – большая активность некнижных средств языка, в том числе употребление просторечных единиц;

– неполноструктурная оформленность языковых единиц на всех уровнях;

– употребительность языковых единиц конкретного значения на всех уровнях, хотя проявляется тенденция использования средств с отвлеченнообобщенным значением;

– ослабленность синтаксических связей между частями предложения или их неоформленность, невыраженность;

– обилие языковых средств субъективной оценки, оценочных и эмоционально-экспрессивных единиц всех уровней – от фонетического до синтаксического;

– наличие речевых стандартов и фразеологизмов разговорного характера;

– наличие окказионализмов;

– широкое использование личных местоимений и личных форм глагола» (М. П. Брандес, 2001: 95). Эти черты разговорной речи (или, в трактовке Г. А. Орлова, литературно-разговорной речи) являются ее очень удачной характеристикой и в полном объеме отражают ее особенности.

Существует несколько трактовок понятия литературно-разговорной речи. Такие исследователи, как О. Б. Сиротинина, А. К. Панфилов, Т. Г.

Винокур и др. полагают, что разговорная речь – это одна из основных функционально-стилистических разновидностей литературного языка (наряду с научной, деловой, публицистической и другой речью). Г. А. Орлов не разделяет данную точку зрения, так как полагает, что «литературноразговорная речь» и «стиль» – явления разнопорядковые (Г. А. Орлов, 1991:

35-36). Мы также не согласны с подобной трактовкой понятия разговорной речи: стилям свойственна однородность, чего нельзя сказать о разговорной речи, в которой могут использоваться несколько разновидностей национального языка (и литературно-разговорный язык, и просторечие, и диалект, и говоры, и т. д.), а также различные элементы на всех уровнях языка (от фонетического до синтаксического).

Ф. П. Филин рассматривал литературно-разговорную речь как разговорно-бытовую разновидность литературного языка. Эту точку зрения разделяют не только многие отечественные, но и зарубежные лингвисты. Мы не можем согласиться с данным взглядом, так как полагаем, что в литературно-разговорной речи необязательно могут использоваться стилистически сниженные единицы, употребление которых характерно для обиходно-разговорной речи, то есть набор ее выразительных средств значительно богаче. Это позволяет «коммуникантам литературноразговорной речи общаться на самые различные темы в рамках основных коммуникативных сфер, в то время как для обиходно-разговорной речи более типичными и наиболее естественными являются обиходно-бытовые разговоры. Этическое снижение обиходно-разговорной речи рельефно отражается не только на плане содержания, оно отчетливо прослеживается и в плане выражения (ограниченный набор лексических, главным образом, сниженных единиц, моносегментные синтаксические структуры, нарушение грамматических норм […], просторечная окрашенность просодических компонентов» (Г. А. Орлов, 1991:81). Тем не менее, мы, как и Г. А. Орлов считаем, что, несмотря на все вышеперечисленные различия литературноразговорную речь объединяет с обиходно-разговорной речью то, что и та и другая выполняют фатическую (контактно-устанавливающую) функцию, и та и другая реализуются в непринужденной обстановке, обычно при непосредственном контакте участников коммуникативного акта, для той и другой наиболее естественной тематикой являются разговоры на обиходнобытовые темы.

Е. А. Земская, М. В. Китайгородская и Е. Н. Ширяев отстаивают мнение, что литературно-разговорная речь – это особая («самодостаточная») языковая система, имеющая специфический набор единиц и специфические законы их функционирования. Эту систему они противопоставляют кодифицированному литературному языку. Ф. П. Филин принципиально не согласен с этим определением. Он полагает, что «попытки представить неподготовленную разговорную речь как особый язык со своей более или менее замкнутой системой, которые делают некоторые лингвисты, нельзя считать основательными. Базой любой разговорной речи лиц, говорящих на литературном языке, являются письменно закрепленные литературные нормы, отклонения от которых (эти отклонения, разумеется, существуют) представляют собой вторичные образования, вызванные условиями речевой ситуации. Русские эпохи нации имеют один, а не два литературных языка»

(Ф. П. Филин, 1975: 4).

Свое определение разговорной речи дает Н. Ю. Шведова, по мнению которой «разговорная речь есть сам произносимый, звучащий язык, непосредственно обращенный к слушателю или слушателям, не подвергающийся предварительной обработке и не рассчитанный на фиксацию» (Н. Ю. Шведова, 2003: 3). На наш взгляд, данное определение не полно, так как в нем ничего не говорится о тех специфических единицах, которые в ней присутствуют и отличают ее от кодифицированного литературного языка.

Большинство английских и американских лингвистов придерживаются общего мнения, что в современном английском языке существует разговорная разновидность. Однако взгляды на ее статус и, в частности, на ее отношение к Standard English расходятся. Лишь отдельные исследователи, например Д. Дейви, полагают, что литературно-разговорная речь является частью литературного языка. В свою очередь, известный лингвист М. Джус относит к литературно-разговорной речи лишь непринужденный стиль речи (casual style) и частично доверительный стиль (consultative), фактически отрицая возможность функционирования литературно-разговорной речи в таких выделяемых им коммуникативных сферах, как интимной (intimate), официальной (formal), протокольно-канцелярской(frozen). Многие, например Р. Кверк, М. Пей, Дж. Тернер, Д. Дейви, Д. Хаймс и др., исследуют отдельные аспекты и уровни литературно-разговорной речи английского языка, обращая особое внимание на разговорную лексику, специфику словообразования, на явные особенности грамматического и стилистического оформления, однако отсутствуют фундаментальные труды, которые освещали бы проблему литературно-разговорной речи в комплексе (Г. А. Орлов, 1991: 37).

Обращает на себя внимание тот факт, что большинство лингвистов всетаки не проводят четкого разграничения между разговорной и литературноразговорной речью и используют эти два понятия как взаимозаменяемые.

Возможно, это связано с тем, что характеристики, даваемые ими разговорной речи, могут целиком и полностью относиться и к литературно-разговорной речи.

Выше мы уже упоминали, что территориальные и социальные диалекты при своем вхождении в художественный текст подвергаются обработке. То же, на наш взгляд, относится и к разговорной речи. «В художественном произведении разговорная речь “олитературивается” (В. В.

Виноградов), в нем в первую очередь используются те явления разговорной речи, которые связаны с ее стилистической экспрессией, выразительностью и на фоне нейтральных и книжных средств литературного языка маркированы как элементы сниженной стилистической окраски. Те явления разговорной речи, которые связаны прежде всего с устным характером ее осуществления, в язык художественной литературы попадают нечасто» (ЛЭС, 1990: 407-408).

Тем не менее, мы согласны с О. Б. Сиротининой, которая пишет, что «от живой разговорной речи стилизованная разговорная речь почти не отличается» (О. Б. Сиротинина, 2003: 23) и «стилизованная разговорная речь передает закономерности живой разговорной речи» (там же: 94).

Существует и иная точка зрения. По мнению Е. А. Земской, М. В.

Китайгородской и Е. Н. Ширяева, в художественной литературе используется не разговорная речь, а сниженный стиль: «Разговорная речь – это естественное, наиболее обычное средство общения между носителями литературного языка в определенных экстралингвистических условиях (сфере непринужденного личного общения). Сниженный стиль – это набор красок. На сниженном стиле не говорят. Его единицы включаются в тексты кодифицированного литературного языка разного характера (художественную литературу, публицистику) как экспрессивные средства, для оживления, для придания тексту налета естественности, непринужденности, а также для имитации живой разговорной речи» (Е. А.

Земская, М. В. Китайгородская, Е. Н. Ширяев, 1981: 53). Данный взгляд при всей своей обоснованности слишком категоричен, в художественной литературе речь все-таки может идти об имитации именно разговорной речи как системы, имеющей свою лексику, фразеологию и грамматику. Это же, на наш взгляд, имеет в виду А. Д. Швейцер, когда пишет более осторожно, чем Е. А. Земская и др., что «как правило (курсив наш – М. Я.) автор не воспроизводит натуралистически спонтанную речь с ее многочисленными отклонениями от языковых и логических правил. Речевые характеристики, в которых выявляется стратификационная и ситуативная вариативность речи персонажей, обычно присутствуют в ней в виде отдельных маркеров (социальных, локальных, ролевых), характеризующих персонажей через особенности их языка» (А. Д. Швейцер, 1988: 160).

И. Р. Гальперин писал, что «стиль художественной речи представляет собой сложное единство разнородных черт, отличающих этот стиль от всех других стилей современного английского литературного языка. То обстоятельство, что этот стиль допускает использование элементов других стилей, хотя и обработанных соответственно общим, типическим чертам этого стиля, ставит его в несколько особое положение по отношению к другим речевым стилям. Более того, стиль художественной речи допускает использование таких элементов языка, которые на данном этапе развития литературной нормы языка недопустимы. Так, в языке художественных произведений современных английских писателей можно найти языковые факты, выходящие за нормы литературного языка, например, жаргонизмы, вульгаризмы, диалектизмы и т. д. Правда, и эти элементы в стиле художественной речи предстают в обработанном, типизированном, отобранном виде. Они не используются здесь в своем, так сказать, натуральном виде; такое использование нелитературных слов засоряло бы язык и не способствовало бы обогащению и развитию литературной нормы языка» (И. Р. Гальперин, 1958: 347-48). По мнению И. Р. Гальперина, основная функция стиля художественной речи — путем использования языковых и специфических стилистических средств способствовать реализации замысла автора и более глубокому раскрытию перед читателем внутренних причин условий существования, развития или отмирания того или иного факта этой действительности. Возникает вопрос: каковы средства стиля художественной речи, с помощью которых реализуется эта цель?

Средства эти – «образно-эстетическая трансформация» общенародного языка» (И. Р. Гальперин, 1958: 348). И хотя работа И. Р. Гальперина посвящена английскому языку, безусловно, вышеперечисленные положения могут быть отнесены также и к русскому языку. Также нам представляется важным замечание М. М. Бахтина, который полагал, что главной особенностью языка художественной литературы является то, что он «здесь не только средство коммуникации и выражения-изображения, но и объект изображения» (М. М. Бахтин, 1996: 289).

Итак, мы полностью разделяем мнение И. Р. Гальперина, М. М.

Бахтина и других исследователей (чья точка зрения также приводилась выше) относительно того, что в художественный текст стилистически сниженные высказывания, в том числе высказывания, единицы которых относятся к территориальным и социальным диалектам, входят только в обработанном виде, согласно замыслу автора и в зависимости от тех функций, которые они, по его мнению, должны выполнять. Сделанный вывод важен не только для лингвистической теории, но и для теории перевода, так как переводчик учитывает данные факторы при передаче такого рода высказываний с ИЯ на ПЯ при выборе им стратегии перевода.

1.3. Компенсация как один из приемов достижения адекватности при передаче стилистически сниженных высказываний Совершенно очевидно, что полного тождества между оригиналом и переводом достичь нельзя. «Оригинал остается единственным и неповторимым материальным результатом индивидуального творчества художника слова и частью национального словесного искусства. Перевод может быть лишь адекватным, относительно равнозначным оригиналу литературным произведением, может бесконечно сближаться с подлинником, но никогда не сольется с ним, ибо у перевода есть свой творец, свой языковой материал и своя жизнь в языковой, литературной и социальной среде, отличающейся от среды подлинника» (В. В. Виноградов, 1978: 8).

Переводчик воспринимает семантическую и эмоциональноэкспрессивную информацию, заключенную в подлежащей переводу фразе, и воссоздает эту информацию в материальных единицах языка перевода, стремясь сохранить ее полный объем. Важно подчеркнуть, что он не подыскивает соответствия каждому слову и словосочетанию исходной фразы, а «перевыражает ее смысл» (там же: 28).

Переводчик, безусловно, не стремится к тождеству между оригиналом адекватности, без которой невозможно достижения коммуникативного эффекта, схожего с коммуникативным эффектом текста оригинала, что является основной задачей переводчика.

Анализируя понятие «адекватность» необходимо указать, что в «эквивалентность»: иногда в них вкладывается разное содержание, иногда они рассматриваются как синонимы. Заметим, что такие авторы, как Я. И.

«эквивалентность» перевода (Я. И. Рецкер трактует эквивалентность только как разновидность закономерных соответствий), а полагают синонимами понятия «адекватность» понятия «целостность» и «полноценность»: «Под «целостностью» перевода надо понимать единство формы и содержания на новой языковой основе. Если критерием точности перевода является тождество информации, сообщаемой на разных языках, то целостным (полноценным или адекватным) можно признать лишь такой перевод, который передает эту информацию равноценными средствами» (Я. И.

полноценное функционально-стилистическое соответствие ему» (там же:

173). На наш взгляд, в свете данной работы крайне важна мысль А. В.

Федорова о том, что полноценность перевода «предполагает использование таких языковых средств, которые, часто не совпадая по своему формальному характеру с элементами подлинника, выполняли бы аналогичную смысловую и художественную функцию в системе целого» (там же).

Среди тех ученых, кто не разграничивает понятия «адекватность» и «эквивалентность» можно, в частности, назвать Л. С. Бархударова, В. С.

Виноградова, Л. К. Латышева, А. Л. Семенова и других. Так, Л. С.

Бархударов воспринимает адекватность и эквивалентность как синонимы:

«Понятие адекватности перевода, то есть требование эквивалентности текста на ПЯ тексту на ИЯ, предполагает, однако, равный учет как прагматических, так и семантических факторов — вторые не должны в нормальных условиях приноситься в жертву первым» (Л. С. Бархударов, 1975: 131-132).

В. С. Виноградов понимает понятия адекватности и эквивалентности как «наиболее полное и идентичное сохранение в тексте перевода жанрового своеобразия оригинала и всей разнообразной информации, содержащейся в тексте подлинника» (В. С. Виноградов, 2004: 11).

Если говорить о зарубежных специалистах в области переводоведения, то, например, для Т. Сэвори адекватный перевод – это перевод сюжетных произведений, в котором важно исключительно содержание и неважно, как это содержание выражено (T. Savory, 1952; В. Н. Комиссаров, 2002). Многие зарубежные лингвисты не выделяют в своих работах термин «адекватность», а преимущественно говорят об «эквивалентности» (Дж. К. Кэтфорд, 2004; А.

Попович, 2000; S. Bassnett-McGuire, 1980; M. A. K. Halliday, 1964 и др.).

(Точки зрения этих ученых анализируются, в частности, в работе В. Н.

Комиссарова, 2002.) Среди тех, кто разграничивает понятия эквивалентности и адекватности, необходимо в первую очередь назвать В. Н. Комиссарова и А.

Д. Швейцера.

В. Н. Комиссаров, рассуждая о понятии «адекватный перевод» дает ему следующее определение: «адекватный перевод – перевод, обеспечивающий прагматические задачи переводческого акта на максимально возможном для достижения этой цели уровне эквивалентности, не допуская нарушения норм и узуса ПЯ, соблюдая жанрово-стилистические требования к текстам данного типа и соответствия конвенциональной норме перевода. В нестрогом употреблении адекватный перевод – это «правильный» перевод» (В. Н.

Комиссаров, 2002: 407). В. Н. Комиссаров справедливо полагает, что «хотя перевод предназначен для полноправной замены оригинала, его полная тождественность исходному тексту недостижима и можно говорить лишь об эквивалентности, то есть о какой-то степени близости перевода к оригиналу»

(там же: 13). Под близостью В. Н. Комиссаров понимает смысловую и формальную близость перевода к оригиналу. Таким образом, автор вводит в своих работах понятие эквивалентности, а также ее уровней и считает данное эквивалентность как «относительную общность перевода и оригинала при отсутствии их тождества» (там же: 113). По мнению В. Н. Комисарова, термин «адекватность», как и термин «эквивалентность», является оценочным, так как только адекватный перевод может считаться «правильным» или «хорошим». Кроме того, адекватный перевод включает определенную степень эквивалентности, но эквивалентный перевод не обязательно является адекватным.

А. Д. Швейцер, как и В. Н. Комиссаров, полагает, что понятия «адекватность» и «эквивалентность» не являются синонимами и носят оценочный характер (А. Д. Швейцер добавляет «оценочно-нормативный»).

По его мнению, различие между ними состоит в следующем: «Но если эквивалентность ориентирована на результаты перевода, на соответствие создаваемого в итоге межъязыковой коммуникации текста определенным параметрам оригинала, адекватность связана с условиями протекания межъязыкового коммуникативного акта, с его детерминантами и фильтрами, с выбором стратегии перевода, отвечающей коммуникативной ситуации.

Иными словами, если эквивалентность отвечает на вопрос о том, соответствует ли конечный текст исходному, то адекватность отвечает на вопрос о том, соответствует ли перевод как процесс данным коммуникативным условиям» (А. Д. Швейцер, 1988: 95). Важен и еще один вывод А. Д. Швейцера, перекликающийся с точкой зрения В. Н. Комисарова, о том, что перевод, даже если он полностью эквивалентен оригиналу, не всегда является адекватным, и наоборот, адекватный перевод не всегда полностью эквивалентен оригиналу.

В нашем исследовании мы будем придерживаться трактовки понятия «адекватный перевод», данной именно В. Н. Комисаровым и А. Д.

Швейцером, суть которой была изложена выше, и не будем применять понятие «эквивалентный перевод» во избежание путаницы.

1.3.2. О понятии компенсации в переводоведении Как уже упоминалось выше, достижение переводческой адекватности, как правило, связано с некоторыми потерями в смысловом содержании текста. Оптимальным, конечно, является такой перевод, в котором вместе с воспроизведением основной функции текста передаются все функции входящих в него единиц, но это перевод идеальный.

Для достижения адекватности перевода переводчики используют различные способы, описанные во многих работах по переводоведению, в том числе: 1) создание окказионального варианта перевода; 2) калькирование; 3) описательный перевод; 4) использование сноски; 5) использование приема компенсации.

Наше исследование посвящено анализу применения последнего из вышеперечисленных способов, широко практикуемого в художественном переводе, поэтому считаем необходимым осветить вопрос его трактовки подробнее.

Понимание сущности компенсации возникло довольно давно, и некоторые переводчики-практики, не употребляя самого термина, писали именно о компенсации. Так, И. И. Введенский, объясняя свой метод, использованный при переводе романа У. Теккерея “Vanity Fair” (в его переводе – «Базар житейской суеты»), приводит отрывок из своего перевода, где имеется много латинских вкраплений, и добавляет: «Всех латинских слов и некоторых эпитетов, прибавленных к отдельным словам, нет в оригинале:

но я смею думать, что без этих прибавок было бы невозможно выразить порусски основную идею Теккерея. Если мистер Бинни в оригинале не произносит здесь латинских фраз, зато он щеголяет ими в других подобных случаях, а это все равно. И если читатель согласится, что здесь выражена идея педантизма, то переводчик вправе надеяться, что цель его достигнута»

(И. И. Введенский, 1960: 246).

Первым понятие переводческой компенсации ввел Я. И. Рецкер, который отнес данный прием к выделяемым им семи разновидностям лексических трансформаций. Прием переводческой компенсации объясняется Я. И. Рецкером как проявление логической категории внеположенности. По его мнению, компенсацией (или компенсацией потерь) в переводе считается «замена непередаваемого элемента подлинника элементом иного порядка в соответствии с общим идейно-художественным характером подлинника и там, где это представляется удобным по условиям русского языка» (Я. И. Рецкер, 2004: 64). Однако мы разделяем точку зрения В. Н. Комисарова, который полагает, что «такое широкое определение делает контекстуальных замен, когда также в переводе используются элементы иного порядка» (В. Н. Комиссаров, 2002: 19).

компенсацию. В случае семантической компенсации «восполняется пропущенный не передаваемый в переводе компонент для полноты смысла»

(Я. И. Рецкер, 2004: 64). Данный прием, по мнению автора, часто применяется при переводе безэквивалентной лексики, в первую очередь это касается всех видов реалий: географических, этнографических, фольклорных, мифологических, бытовых, общественных, исторических и т. д. Речь идет о реалиях, характерных для страны языка оригинала и чуждых языку перевода.

Безусловно, этот прием не обязателен для применения в подобных случаях.

Нельзя не согласиться с Я. И. Рецкером, а также с С. Влаховым и С.

Флориным, которые полагают, что если реалии не имеют принципиального значения, то в переводе их вполне можно опустить, причем без каких бы то ни было потерь для читателя. Заметим также, что, по мнению Я. И. Рецкера, семантическая (или смысловая) компенсация может быть двух видов:

локальной (местной) и тотальной (общей). Автор не дает четких определений двум последним понятиям, однако из приведенных им примеров можно сделать вывод, что локальная (местная) смысловая компенсация – это такая компенсация, когда восполняются пробелы, вызванные употреблением реалий, характерных для страны ИЯ и чуждых иному языку и иной действительности, а тотальная (общая) смысловая компенсация – это компенсация, применяемая в тех случаях, когда прямое словарное соответствие единицы ИЯ адекватно не отражает смысл данной единицы при ее передаче на ПЯ.

Я. И. Рецкер отмечает, что при передаче в переводе различных территориальных и социальных диалектов используется стилистическая и экспрессивная компенсация – «замена одного выразительного средства другим» (Я. И. Рецкер, 2004: 66). Такая компенсация также может быть локальной и тотальной. Автором приводятся примеры замены грамматических и фонетических особенностей лондонского диалекта кокни, которые нельзя воспроизвести в переводе, средствами русского просторечия.

Локальная компенсация «может иметь особое назначение: служить цели, достигаемой в русском языке иными средствами, чем в английском или французском. Например, при передаче аллитерации или контаминированной речи. В таких случаях цель оправдывает средства, так как содержание информации может иметь меньшее значение, чем производимый данным высказыванием эффект. Когда автор намеренно приводит абсурдный набор слов, чтобы подчеркнуть пародийность текста, в переводе вообще может не оказаться словарных соответствий подлиннику, и тогда можно говорить о сплошной компенсации» (там же).

А. В. Федоров, хотя и не рассматривал в своих работах прием компенсации, фактически раскрыл его сущность: «В практике перевода встречается ряд случаев, когда не воспроизводится совсем или заменяется формально далеким тот или иной элемент подлинника, пропускается то или иное слово, словосочетание и т. п. [...] Конечно, целое существует не как какое-то абстрактное понятие, – оно состоит из конкретных элементов, которые, однако, существенны не каждый в отдельности и не в механической своей совокупности, а в системе, образуемой их сочетанием и составляющей единство с содержанием произведения. Отсюда возможность замен и компенсаций в системе целого, открывающей для этого разнообразные пути;

таким образом, утрата отдельного элемента, не играющего организующей роли, может не ощущаться на фоне обширного целого, он как бы растворяется в целом или заменяется другими элементами, иногда и не заданными оригиналом» (А. В. Федоров, 1983: 124).

Л. С. Бархударов рассматривает прием компенсации, обеспечивающий, по его мнению, эквивалентность текста в целом, как комплексную лексикограмматическую замену. Он полагает, что компенсация «применяется в тех случаях, когда определенные элементы текста на ИЯ по той или иной причине не имеют эквивалентов в ПЯ и не могут быть переданы его средствами; в этих случаях, чтобы восполнить («компенсировать») семантическую потерю, вызванную тем, что та или иная единица ИЯ осталась непереведенной или неполностью переведенной (не во всем объеме своего значения), переводчик передает ту же самую информацию каким-либо другим средством, причем необязательно в том же самом месте текста, что и в подлиннике» (Л. С. Бархударов, 1975: 218-219). На наш взгляд, данное объяснение не представляется полным, так как в нем говорится только о семантических потерях, и ничего – о стилистических.

По мнению Л. С. Бархударова, компенсация «используется особенно часто там, где необходимо передать чисто внутрилингвистические значения, характеризующие те или иные языковые особенности подлинника — диалектальную окраску, неправильности или индивидуальные особенности речи, каламбуры, игру слов и пр., а также и при передаче прагматических значений, когда не всегда можно найти прямое и непосредственное соответствие той или иной единице ИЯ в системе ПЯ. Прием компенсации четко иллюстрирует то положение, которое нами подчеркивалось неоднократно: эквивалентность перевода обеспечивается на уровне не отдельных элементов текста (в частности слов), а всего переводимого текста в целом. Иначе говоря, существуют непереводимые частности, но нет непереводимых текстов» (Л. С. Бархударов, 1975: 220). Давая свое определение компенсации, Л. С. Бархударов ничего не говорит о стилистическом аспекте данного явления, однако, анализируя ниже этот прием глубже, он упоминает о прагматике, таким образом расширяя свое толкование компенсации.

А. Д. Швейцер также обращался в своих работах к приему компенсации. Описывая ситуативную модель, используемую для передачи денотативных значений и связанную с соотношением семантических компонентов в оригинале и переводе, автор рассматривает случаи, когда одни компоненты в переводе добавляются, другие опускаются, а третьи заменяются какими-либо другими компонентами. Именно к реализации ситуативной модели автор относит прием компенсации (А. Д. Швейцер, 1973).

Р. К. Миньяр-Белоручев полагал, что прием компенсации есть трансформация, происходящая на лексико-семантическом уровне. Согласно его определению, компенсация – «это прием перевода, восполняющий неизбежные семантические или стилистические потери средствами языка перевода, причем необязательно в том же самом месте текста, что и в подлиннике» (Р. К. Миньяр-Белоручев, 1999: 168).

В. Н. Комиссаров относит прием компенсации к лексикограмматическим трансформациям. Им дается следующее определение:

«компенсация – это способ перевода, при котором элементы смысла, утраченные при переводе, передаются в тексте перевода каким-либо иным средством, причем необязательно в том же самом месте текста, что и в оригинале» (В. Н. Комиссаров, 1999: 172-173). Однако заметим, что данное определение представляется нам менее полным, чем определение Р. К.

Миньяр-Белоручева, так как в нем говорится исключительно об утрате элементов смысла, но не о стилистических потерях. При этом В. Н.

Комиссаров все же пишет о них, подробно рассматривая прием компенсации при описании пятого типа эквивалентности (т. е. так же, как и у Л. С.

Бархударова, в его определение ничего не говорится о стилистике, но в дальнейшем он уделяет значительное внимание данному аспекту проблемы).

И. С. Алексеева также относит компенсацию к разновидностям трансформаций. Она полагает, что компенсация «касается функциональных доминант текста, занимающих в иерархии компонентов содержания верхние ступеньки: инвариантных и вариантно-вариабельных компонентов» (И. С.

Алексеева, 2004: 168). Автор различает позиционную и разноуровневую (или качественную) компенсацию. В качестве примера одноуровневой позиционной компенсации, по мнению И. С. Алексеевой, может служить передача в переводе фразеологизмов. «Помимо функции передачи когнитивной информации в тексте, они одновременно выполняют функцию передачи просторечно-разговорной окраски текста (в художественном тексте, бытовом устном тексте) […]. Однако, как известно, не всякий фразеологизм находит в языке идиоматическое соответствие, в таком случае фразеологизм с другим образом вводится в текст в другом месте, поскольку важен сам факт наличия определенного числа фразеологизмов в данном тексте – для создания колорита просторечности» (там же). Идея существования позиционной и разноуровневой компенсации представляется крайне интересной и нуждается, на наш взгляд, в дальнейшем развитии, что мы и попытались сделать ниже, предложив свою классификацию видов компенсации. Заметим также, что другие лингвисты также занимались разработкой именно классификаций приемов компенсации.