«ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТСКИЕ МОТИВЫ В ТВОРЧЕСТВЕ Л. АНДРЕЕВА и М. ДЕ УНАМУНО: ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ СВЯЗИ ...»

Московский государственный гуманитарный университет им. М.А. Шолохова

На правах рукописи

ГУСЕВА Татьяна Константиновна

ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТСКИЕ МОТИВЫ

В ТВОРЧЕСТВЕ Л. АНДРЕЕВА и М. ДЕ УНАМУНО:

ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ СВЯЗИ

Специальность 10.01.01 – русская литература 10.01.03 – литература народов стран зарубежья (испанская литература) диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук

научный консультант доктор филологических наук профессор Н.Д. Котовчихина Москва –

СОДЕРЖАНИЕ

Введение Глава 1. Интеркультурный диалог 1.1 контекст эпохи рубежа XIX - XX веков 1.1.1 кризис Европы и искусства 1.1.2. Россия и Испания: исторический и культурный параллелизм 1.1.3 контекст «потерянного» поколения 1.1.4 выдвижение идеи Человека 1.1.5. тема смерти 1.2 когерентность поэтики Л. Андреева и М. де Унамуно 1.2.1 методологическая направленность 1.2.2 состояние «пограничности» 1.2.3 мотивы 1.2.4 иронический ракурс 1.2.5 образ «тумана» как экзистенциальный индикатор 1.2.6 контекст нового «артистического» искусства 1.2.7 контекст русской реалистической традиции 1.2.8 предэкзистенциализм Глава 2. Автопсихологичность как цементирующий фактор в произведениях Л. Андреева и М.

де Унамуно 2.1 в контексте автобиографической литературы 2.2 системная целостность автобиографического пространства 2.3 лиро-эпичность как определяющая характеристика автопсихологичной прозы Л.

Андреева и М. де Унамуно 2.4 проблема автора 2.5 латентная автобиографичность прозы Л. Андреева 2.5.1 документальные дневники 2.5.2 художественные дневники 2.6 синкретизм латентной – явной автобиографичности М. де Унамуно 2.6.1 философско-автобиографический субъект 2.6.2 контекст противонаправленного «поколению 98 года» вектора 2.7 лирико-автопсихологический герой М. де Унамуно 2.7.1 итоговая автопсихологичность: процесс перехода границы 2.7.2 мотив ухода Глава 3. Симптоматика нарастающей дезинтеграции человека Л. Андреева: агония как структурообразующий принцип 3.1 фантасмагорический вариант вертикального преодоления 3.1.1 экзистенциальная концептуальная доминанта – организующее ядро повествования 3.1.2 образ стены как индикатор многомерности пограничности 3.1.3 компенсаторные средства философской концептуальности 3.1.4 принципиальная многомерность интерпретации 3.2 философская самоидентификация агонизирующей личности 3.2.1 пародия на экзистенциальный эксперимент рационалистического сознания 3.2.2 принцип имплицитной монологичности 3.2.3 предтечный вариант 3.3 агония всеобъемлющего разложения: конструкт дьяволочеловечества 3.3.1 рефлексия по поводу антихристианской концепции 3.3.2 система экзистенциальных зеркал 3.3.3 рациональный эксперимент 3.3.4 автопсихологичность образа Сатаны 3.3.5 дьяволочеловек 3.3.6 человекодьявол 3.3.7 трансгрессия Сатаны 3.3.8 контекст мировой дьяволиады 3.3.9 контекст традиции двойников Глава 4. Интегрирующие субстанции М. де Унамуно: путь спасения от агонии 4.3.1. предэкзистенциалистская версия мотива бегства от общества 4.3.2. мотив бегства от общества в контексте национальной традиции 4.4 состояние агонии как доминанта: интертекстуальный диалог Конец XIX - первой трети ХХ веков отмечен радикальным культурноэстетическим сломом. Он вылился в трансформацию эстетических ожиданий, явственно ощущаемую – в рамках самой литературы – потребность в обновлении поэтических средств – в области родов и жанров, тем и мотивов. Суть разнохарактерных и по сему не поддающихся однозначной трактовке явлений, определяющих основу этого процесса, стала предметом многочисленных исследований. Русский писатель Леонид Андреев и испанский писатель и философ Мигель де Унамуно, принадлежащие к разным национальным традициям и культурам, стали в то же время выразителями духа переходного времени, искусства смены поколений, разрыва традиций. Отмеченные кризисной ситуацией противоречивые черты эпохи рубежа XIX - XX веков нашли выражение в идейно-художественных исканиях этих оригинальных писателей, предваряя искания европейской литературы более позднего времени.

Экзистенциалистская традиция оказала существенное влияние на развитие обозначившуюся актуальную экзистенциализацию познавательной художественной парадигмы. В начале XXI века, пытаясь ответить на запросы нового времени, литературоведы вновь обращаются к комплексу идей и эстетических достижений не только экзистенциалистской, но и предэкзистенциалистской литературы, к предэкзистенциалистскому типу мировосприятия, дезориентированному и одновременно хранящему «память» этического и рационального ориентира.

Причина тому – очевидная алогичность и абсурдность мира. Исследователи совершенно обоснованно отмечают внимание современных русских писателей к «литературной традиции, восходящей к предэкзистенциализму». 4 Среди писателей «неоэкзистенциальных тенденций»5 – Виктор Ерофеев, Венедикт Ерофеев, Ю.

предэкзистенциалистские и экзистенциалистские принципы поэтики К.Х. Селы, Г.

Торренте Бальестера, М. Делибеса, А. Састре обнаруживают Х.Х. Мильяс, Л. Арана Агудо, Э.Алонсо Фернандес и др. В этой связи творчество Л. Андреева и М. де Унамуно видится неизменно актуальным, так как оно воссоздает экзистенциальную картину сложного мира человеческих ощущений в напряженной социокультурной ситуации, а также является феноменом типологических схождений между художниками слова, принадлежащими различным национальным традициям и литературам. Исследование подобных типологических связей представляется актуальным в настоящем поликультурном пространстве, в быстро изменяющихся условиях жизни современного общества, в контексте изучения процессов развития мировой литературы. Кроме того, теория предэкзистенциализма, вызывающего разноречивые толкования исследователей, нуждается в уточнении. Объектом исследования являются художественно-автобиографические и мемуарные произведения Л. Андреева и М. де Унамуно, содержащие «сгусток»

экзистенциалистских мотивов – их типологическое сходство и определяемые национальной спецификой и творческой индивидуальностью писателей различия.

Представляя собой феномен предэкзистенциализма, они позволяют изучить особенности этого явления в литературе. Анализ производится с точки зрения общих для авторов типологических признаков и отличий – метода, тематики, проблематики, стилевого и жанрового своеобразия, изобразительных средств, с «автобиографического» рассматривается нами в самом широком толковании:

автобиографического» также включаются в сферу анализа. Кроме того, в поле Достоевского, произведения Л.Н. Толстого, Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, И.А.

Ильина, В.В. Набокова; С. Кьеркегора, А. Шопенгауэра,Ф. Ницше, Х. Ортеги – и – Гассета, Ж.-П. Сартра, А. Камю, Ф. Кафки и других.

Предметом диссертационного исследования являются экзистенциалистские мотивы, феномен предэкзистенциализма Л. Андреева и М. де Унамуно в контексте развития русской и испанской литератур конца XIX – первой трети XX веков.

Степень изученности темы. Первые же публикации Л. Андреева и М. де Унамуно стали объектом внимания критики самого разного направления.

Изучением вопросов проблематики и поэтики Л. Андреева7 и М. де Унамуно занимались как современники писателей, так и более поздние исследователи.

Множество работ посвящено изучению экзистенциалистской направленности творчества Л. Андреева и М. де Унамуно.9 Мы полагаем, что творчество писателей обнаруживает отдельные экзистенциалистские мотивы.10 Л. Андреев и М. де Унамуно — новаторы, предугадавшие и воплотившие новейшие тенденции искусства еще задолго до того, как они оформились в определенные течения и направления. Генезис творчества Л. Андреева и М. де Унамуно равно определен предшествующей классической эпохой русской и испанской литератур: четко прослеживается неприятие состояния «тупика» и поиск позитивного смысла существования, ориентирование на этический идеал и тоска по утраченной идее формирующимися направлениями – прежде всего, экспрессионизмом и с экзистенциализмом. Потребность в обновлении художественных образов и приемов, художественном постижении – помимо ясных, четко обрисованных явлений внешнего и внутреннего мира – смутных, не поддающихся мотивации движений подсознания нашла воплощение в их творчестве. Центр притяжения внимания Л.

Андреева и М. де Унамуно смещается в сторону эгоцентричного, самоценного, надысторического индивида, жизнь которого – лишь бессмысленный бег по кругу.

Проводя параллель с предромантизмом11 (на этапе собственно предварения романтизма равным образом не осознающим себя в качестве самодостаточного культурного феномена) и по аналогии с сюрреализмом (А. Якимович абсолютно правильно отметил, что «европейская культура долго вынашивала и пестовала основные идеи, принципы и методы, которые вошли в арсенал сюрреалистов»12), можно сказать, что европейская культура долго вынашивала и пестовала подобным же образом и основные идеи, принципы и методы, которые вошли впоследствии в арсенал экзистенциалистов.

Наличие в литературах России и многих странах Европы общих или сходных признаков обусловлено внутренними и внешними причинами, рядом явлений национальными традициями. При безусловном присутствии в творчестве русского и испанского писателей национальных и индивидуальных особенностей общим видится тот факт, что свойственный эстетике экспрессионизма «отчужденный человек во враждебном мире» (как лаконично выделил самую суть ситуации Ю.

Борев13) уже начинает выкристаллизовываться в экзистенциалистского «одинокого человека в мире абсурда». Это позволяет нам обозначить доминирующую предэкзистенциалистскую. Термином «предэкзистенциализм» мы хотим подчеркнуть, что явление это предшествовавшее, а не «несостоявшееся и незрелое».14 Это совокупность феноменов, выразившихся с конца ХIХ века в различных сферах духовной и эстетической деятельности человека. При этом в термине «экзистенциализм» Г. Марселя изначально подчеркивалось сращение, а не экзистенциальные тенденции существовали на протяжении веков, но формирование экзистенциализма было предопределено своеобразной имманентной потребностью экзистенциальная направленность автономизируется. В произведениях европейских писателей и философов можно обнаружить художественные образы и приемы, в предэкзистенциалистские черты.

Понятие «предэкзистенциализм» используется в разных научных дисциплинах. Ученые писали о предэкзистенциализме С. Кьеркегора, А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, К. Ясперса, русских философов Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, Л. Шестова, К.Н.

Леонтьева. Как предэкзистенциалистское и экзистенциалистское квалифицируют многие исследователи художественное самосознание Ф.М. Достоевского,18 сопоставляя с «экзистенциального вакуума», социального отчуждения, «пограничной ситуации», экзистенциализм. Мощное воздействия Достоевского на представителей этого направления широко известно; афоризм писателя если Бога нет, все дозволено, как отмечает Л.Г. Андреев, «буквально порализовал экзистенциалистов»:19 так, Ж.-П.

Сартр видел в творчестве Достоевского отправные положения экзистенциализма; А. Камю всю жизнь вел метафизический диалог с Достоевским;21 Н. Бердяев и Л.

прослеживается расширительное толкование исследователями преемственности русского литературного предэкзистенциализма и европейского экзистенциализма. подразумевая в большинстве своем наличие в атмосфере эпохи или творчестве утвердившихся в дальнейшем в европейском экзистенциализме,23 что зачастую предэкзистенциального не проводились, замечания касались каких-либо частных моментов.24 Исключение составляет, пожалуй, анализ экзистенциалистских мотивов подключившего (с оговорками) к контексту русской предэкзистенциалистской традиции, помимо Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, Л. Шестова и В.В. Розанова, также Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, А.П. Чехова.25 В целом, несмотря на обращения к данной теме специалистов, разработка и уточнение теоретических и историколитературных аспектов формирования предэкзистенциализма еще только начинается. Нами этот вопрос разрабатывается на материале произведений Л.Андреева и М.де Унамуно. Творчество этих писателей в контексте названной проблемы носит репрезентативный характер.

Представляется правомерным говорить о формировании своего рода сверхтекста предэкзистенциалистского типа. Под «сверхтекстом» мы понимаем целостную структуру, складывающуюся из множества текстов, связанных между собой внутренне и/или внешне и отмеченных смысловой законченностью, целостностью, когерентностью и открытостью.26 Расширяя трактовку термина современных цельности сверхтекста, настаивая на решающем значении критерия времени и факта соотнесенности элементов сверхтекста с единым генерирующим и мотивирующим внетекстовым фактом. Произведения Л. Андреева и М. де Унамуно, вписанные в стремящиеся к сближению культурные и конкретно-исторические контексты, отличает высокая степень эстетической, ассоциативно-смысловой, концептуальной общности, что и позволяет рассматривать их в единстве и целостности «сверх-семантичности»28 как типологическое словесно-концептуальное образование, систему авторских текстов со сходным вектором стремления.

Смысловым ядром, вокруг которого организуется предэкзистенциалистский сверхтекст, видится автопсихологический субъект в аналогичных контекстах соположения со своей парой – антитезой Богом. Концептуально ядро ориентировано на совпадение не с реальностью, но с полем авторского. Это «человек-ипроизведение»,29 используя термин М. Фуко, рассказанная «жизнь уже не героев, но авторов», история жизни, выраженная в философских категориях и художественных образах.

Эстетико-мировоззренческий феномен автобиографичности, материализующийся в кризисный период смены аксиологических и художественных доминант в варианте автопсихологичности, анализируется нами на мотивном уровне. Под автопсихологизмом мы понимаем, вслед за Л.Я. Гинзбург, «прямую и открытую связь» между нравственной проблематикой автора и проблематикой его героя, приводящую не только и не столько к внешней, но к высказывания.

Творчество Л. Андреева и М. де Унамуно стало предметом изучения в плане компаративистики: исследовались связи русского писателя с европейской литературой конца XIX – начала XX веков, в частности, с европейским экспрессионизмом и экзистенциализмом,31 а также связи М. де Унамуно с русской литературой.32 Сопоставительный анализ творчества Андреева и Унамуно не проводился, хотя на аналогичность художественного сознания писателей указывали А. Багданов33 и Пак Сан Чжин.34 К. Корконосенко, изучавший творчество Унамуно в контексте русской философии и литературы, посвятил главу своей монографии сравнительному анализу «Жизни Василия Фивейского» Андреева и «Святого Мануэля Доброго, мученика» Унамуно. Однако отметим, что, несмотря на наличие большого числа исследований творчества Л. Андреева и творчества М. де Унамуно (в целом или отдельных периодов и аспектов), в современном литературоведении отсутствует комплексный обобщающий труд, учитывающий работы последних лет, в котором производился бы анализ творчества писателей в компаративистском плане в широком контексте типологических признаков художественного сознания и литературного процесса эпохи. Также не стал объектом специального изучения вопрос о русской и испанской национальных моделях предэкзистенциализма как целостного эстетического феномена. Таким образом, данная работа систематизирует накопленный опыт и развивает линию исследования отечественных и зарубежных литературоведов творчества Андреева и Унамуно. Сопоставление произведений этих авторов представляется важным для понимания типологических черт художественного сознания конца XIX – начала XX веков и их отражения в повествовательных (и поэтических – Унамуно) жанрах, а также для уточнения национального своеобразия, с учётом широкого эстетического, философского, религиозного контекста, изучения процессов развития мировой литературы.

Творчество Л. Андреева и М. де Унамуно, вследствие когерентности контекста литературы и конкретно-исторической ситуации, а также художественных и аксиологических установок писателей рассматривается в данной работе в сопоставительном плане в рамках единого пространства русской и испанской культур. С этим, в частности, связана научная новизна работы, заключающаяся в системном компаративистском изучении творчества двух писателей; выявлении типологических особенностей предэкзистенциализма, характерных для разных литератур; изучении предэкзистенциализма как наблюдаемого в русской и испанской литературах конца XIX – первой трети XX веков комплекса явлений, предшествовавших появлению экзистенциализма как философско-эстетического направления, предвосхищавших его особенности и имеющих самостоятельное диахроническом планах потребовал осмысления картины развития русского и испанского литературного процесса в совокупности и единстве взаимодействия разных составляющих целостной системы.

Цель диссертационной работы состоит в комплексном исследовании экзистенциалистских мотивов Л. Андреева и М. де Унамуно, в наибольшей степени проявившихся в художественно-автобиографических и мемуарных произведениях.

Достижение цели исследования предполагает решение следующих конкретных задач:

- характеристика историко-философских предпосылок для возникновения точек соприкосновения и перекличек российского и испанского художественного сознания конца XIX – начала XX веков;

- выявление мировоззренческих характеристик, специфики интерпретации бытия, а также принципов конструирования предэкзистенциалистской традиции;

предэкзистенциалистского текста и их трансформаций;

жанростроения (тематических, композиционных, стилистических аспектов) Л.

Андреева и М. де Унамуно в типологическом срезе контекста ключевых тенденций развития, в соотношении реалистической и модернистской парадигм русской и испанской литератур;

- определение комплекса архетипных мотивов писателей, сути и вариаций базовых мотивов агонии, отчуждения и ухода (в «ничто»);

- изучение специфики антропологического ракурса предэкзистенциализма в свете проблемы отчуждения и одиночества; обнаружение закономерностей формирования художественной системы с экзистенциальной фокусировкой на оси «эго» и «ничто»;

- исследование специфики корреляции биографических и литературных фактов в творчестве Л. Андреева и М. де Унамуно;

- уточнение этапности развития эволюционной модели преэкзистенциалистского художественного сознания периода конца XIX – первой трети XX веков.

Теоретическая значимость исследования обусловлена тем, что его результаты дополняют и уточняют теоретические знания о периодизации литературного процесса конца XIX – первой трети XX веков. Представлена неоднородность литературного пространства эпохи, пронизанного не хаотически возникающими, но типологически обусловленными параллелями; представлены атрибуты предэкзистенциалистского сверхтекста, выявленные на материале произведений Л.

Андреева и М. де Унамуно. Аргументируется тезис не только и не просто включенности, но значимости предэкзистенциализма в литературном процессе конца XIX – первой трети ХХ веков; установлены динамические связи между формами предэкзистенциалистского повествования и предшествующими – последующими этапами развития литературы. Таким образом, в диссертации закладываются основы концепции этапа эволюционного литературного процесса:

наличие экзистенциалистских мотивов, предэкзистенциалистская ситуация представлена как этап предварительной отрефлексированности в процессе экзистенциализации, имеющий самостоятельное значение.

систематизирован историко-литературный материал, что позволило представить предэкзистенциализм как направление и этап развития целостной литературной системы, которому соответствует специфическое художественное сознание предэкзистенциалистского типа. Результаты диссертационного исследования могут быть использованы (и используются) в лекционных курсах и семинарах по истории русской и испанской литературы, сравнительному изучению литератур, при создании учебных пособий для высшей школы.

Методологическую основу диссертации составили труды: М.М. Бахтина, Б.М.

Гаспарова, Ю.М. Лотмана и других по проблеме жанра; М.П. Алексеева, А.Н.

Веселовского, В.М. Жирмунского, Ю.Н. Тынянова и других по проблемам художественного метода и компаративистики; В.В. Виноградова, Г.О. Винокура, В.Г. Костомарова, Ю.Д. Левина, Ю.С. Степанова, Б.В. Томашевского, А.В.

Фёдорова и других по стилистике текста; В.И. Тюпы по теории сюжета. Нам были очень полезны философско-эстетические труды Х.Отреги-и-Гассета, работы С.Аверинцева о рационализме, опыты психологического исследования искусства Л.С. Выготского и Л.Я. Гинзбург, космософическая концепция Г.Д. Гачева, анализ экзистенциализма Л.Г. Андреева, Е. Коссака, символизма – Г.К. Косикова, поэтика мотива И.В. Силантьева, концепция диалогичности слова и текста М.М. Бахтина, сверхтекста В.Н. Топорова, Н.Е. Меднис, А.Г. Лошакова, исследования поэтики предэкзистенциализма С.А. Кибальника. В культурном пространстве конца XIX – начала XX веков мифологизация (или даже ремифологизация) сознания была одним из явлений, оказавших сильное влияние на литературный процесс, поэтому нам были полезны труды Е.М. Мелетинского, работы по вопросам мифологии и культурологии А.Ф. Лосева, Ю.М. Лотмана, О.М. Фрейденберг. Также мы принимаем во внимание подход к исследованию литературы с позиции структуры мифа, основанный на достижениях структурной лингвистики и структуралистской философии (К.Леви-Стросс, Р.Барт), культурологические исследования М.Фуко, концепцию нелинейного типа коммуникации Ж.Деррида.

В диссертации приняты во внимание результаты исследований творчества Л.

Андреева как современников писателя – В. Львова-Рогачевского, В. Брусянина, Д.

Овсянико – Куликовского и других – так и ученых нового времени – Р. Дэвиса, В.В.

Заманской, Л.А. Иезуитовой, В.А. Келдыша, М.В. Козьменко, Г.Б. Курляндской, А.

Татаринова, Ю.Н. Чирвы, В.Н. Чувакова, Л.И. Шишкиной и других. В диссертации также приняты во внимание результаты исследований творчества М. де Унамуно отечественных и западных ученых В.Е. Багно, Е.В. Гараджи, А.Б. Зыковой, К.С.

Корконосенко, М.А. Малышева, В.Ю. Силюнаса, Г.В. Степанова, З.И. Плавскина, И.А. Тертерян; Ф. Айалы, М.Х. Валдеса, А. Регаладо Гарсии, А. Санчеса Барбудо, Х.

Ферратера Мора и других.

Теоретическая и методологическая база определяется целями, задачами, спецификой материала. В основе методологического подхода диссертационной работы лежат историко-функциональный и сравнительно-типологический принципы исследования. Специфика их применения во многом предопределена характером самого предмета исследования, историко-литературным своеобразием творчества Л. Андреева и М. де Унамуно. Наш подход к осмыслению материала ориентирован на установление общих и / или родственных моментов в творчестве анализируемых писателей. При этом, придерживаясь системного подхода при сопоставлении жанрово-видовых характеристик, мотивов, автобиографического материала, мы шли от конкретного анализа произведения. Это позволяет понять особенности творчества каждого писателя.

Мы широко очертили интерпретационное поле анализа, не сводя его лишь к работе с текстом, но увязывая с экзистенциальными проблемами бытия автора и, шире, человека. Определяя алгоритм обусловленности сцепления содержания и формы, мы ориентировались прежде всего на аксиологический мировоззренческий вектор писателей. Авторская позиция в нашей интерпретационной модели является не просто включенной, но доминирующей. Однако литературное произведение мы рассматривали не только как плод творящего субъективного сознания, отражения авторского «я», но и «авторской эпохи» и, в целом, бытия. Мы сконцентрировались на понимании основных идей произведения, опираясь и сверяясь при этом с документальными (письма, дневники, философские и эстетические эссе) источниками.

Основные положения диссертации, выносимые на защиту:

– Развитие литературного предэкзистенциализма представляет собой направление и этап развития литературы. Эта специфическая фаза, результат диалектического процесса перехода, смены типа эстетики, непосредственно предшествующая экзистенциалистской литературе, уже во многом с ней сходна.

Основные свойства поэтики предэкзистенциализма определяются его пограничностью, промежуточным характером. Не будучи оформившимся и установившимся литературно-эстетическим явлением, предэкзистенциализм характеризуется незавершенностью системы художественных принципов и средств выражения, образов, жанров. Причастность разным методологическим векторам приводит к сопряжению элементов эстетическо-мировоззренческих комплексов:

художественных ресурсов экспрессионизма, символизма, литературы абсурда со свойственной классическому реализму тягой к ориентиру разумного и прекрасного.

– Одним из основных принципов построения повествования Л. Андреева и М. де Унамуно является лейтмотивность: мотив возникает, многократно повторяясь, ведет конкретную подтему, приобретает функциональную экзистенциальность.

Варьируясь, комбинируясь с сериями других мотивов, он ориентирует сюжет и предопределяет мотивный комплекс – репертуар потенциально возможных, в соответствии с темой, ситуаций. Наиболее частотные и эстетически значимые лейтмотивы Л. Андреева и М. де Унамуно – агония, отчуждение и уход (в небытие).

– Произведения Л. Андреева и М. де Унамуно составляют систему, авторский интертекстуальный монолог, который в совокупности четко отражает внутреннюю жизнь психологически конкретного творящего субъекта, имплицитного автора, при видимой независимости героя.

– Новаторство Л. Андреева, М. де Унамуно в области формы и языка, трансформирование жанровых канонов – звено в процессе размывания эстетических и мировоззренческих традиционных норм – соотносимо с авангардистскими опытами нарочитого профанирования традиционных жанровых моделей системы.

Однако это был поиск более выразительных художественных структур в процессе исследования души человека и экзистенциальной сути бытия.

– Введенный М. де Унамуно жанр «ниволы», или «румана», представляющий своеобразную систему зеркал, соответствует устремленности предэкзистенциализма к рассмотрению человека в разных ракурсах с целью концентрированного отображения его глубинной сути и соотносим с повестями и романами Л. Андреева.

Апробация результатов исследования. Основные положения и результаты исследования были изложены в докладах, представленных на научных конференциях, в числе которых: Международная научно-практическая конференция «Русская литература в мировом культурном пространстве. Ценности и смыслы»

(Москва, МГГУ им. М.А. Шолохова, 2013); Международная научно-практическая конференция «Наука и образование: Проблемы и тенденции развития» (Уфа, БашГУ, 2013); VII международная научно-практическая конференция «Современная филология: теория и практика» (Москва, Институт стратегических исследований, 2012); III Межрегиональная заочная научная конференция «Лингвистические и социокультурные аспекты преподавания иностранных языков» (Саратов, Саратовская государственная консерватория (академия) им. Л.В. Собинова, 2012); I Международная научная конференция «Гуманитарные науки и современность»

(Москва, Международный исследовательский институт, 2011); II Международная научная конференция «Гуманитарные науки и современность» (Москва, Международный исследовательский институт, 2011); I Международная научная конференция «Актуальные проблемы и современное состояние общественных наук в условиях глобализации» (Москва, Международный исследовательский институт, 2011); III Международная научно-методическая конференция «Русский язык в коммуникативном пространстве современного мира» (Москва, МГГУ им. М.А.

Шолохова, 2011); I Международная научная заочная конференция «Прикладные аспекты научных исследований. Перспективы инновационного развития общества и технологий» (Москва, ИНГН, 2011); II Межрегиональная научная конференция «Лингвистические и социокультурные аспекты преподавания иностранных языков»

(Саратов, Саратовская государственная консерватория (академия) им. Л.В.

Собинова, 2011); Межвузовская научно-практическая конференция с международным участием «Язык и межкультурная коммуникация в образовании и современном мире» (Москва, МГГУ им. М.А. Шолохова, 2010); Международная научно-практическая конференция, посвященная памяти В.А. Сластенина (Москва, межкультурная коммуникация в образовании и современном мире» (Саратов, Саратовская государственная консерватория (академия) им. Л.В. Собинова, 2010);

Международная научно – практическая конференция «Языки мира – мир языка»

(Москва, МГГУ им. М.А. Шолохова, 2009); Научная конференция преподавателей, аспирантов и соискателей «Актуальные проблемы языкового образования в XXI веке» (Москва, МГГУ им. М.А. Шолохова, 2009); 7-ые Годичные научные чтения РГСУ «Интеграционные языковые процессы и современное лингвистическое образование в России» (Москва, 2008); Научная конференция преподавателей, аспирантов и соискателей «Актуальные проблемы языкового образования в XXI веке» (Москва, МГГУ им. М.А. Шолохова, 2007) и другие.

По теме исследования опубликовано более 40 работ общим объемом более п.л., их них 3 монографии, 23 статьи в журналах, рекомендованных ВАК.

Структура диссертации представлена Введением, четырьмя Главами, Заключением, Библиографией, включающей более 1100 наименований, Примечаниями.

Глава 1. Интеркультурный диалог Типологическая конгруэнтность творчества Л. Андреева и творчества М. де Унамуно, являющихся эстетически и аксиологически наложимыми событиями, определяется в достаточной степени аналогичностью исторического и культурного контекста.

1.1 контекст эпохи рубежа XIX - XX веков Начало XX века в общеевропейском культурном пространстве – время, исполненное глубокого значения, чрезвычайной насыщенности и напряженности, эпоха крушения, подводящая итоги большому историческому периоду. Это искусства традиционного и современного, отрицания искусства вообще. Эта специфическая метафизическая ситуация, равносильная отрицанию традиционного человека, подчиненного воле бога, запечатлевается в метафизической энергии времени.

Достоевский еще в 1879-1880 гг. в итоговом романе «Братья Карамазовы»

размышлял о перспективе «человеко-бога»: «Раз человечество отречется поголовно от бога < …> то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое.

Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже безо всякой мзды». Но «закоренелая глупость человечества» заставляет усомниться, что такой период наступит; тем не менее «так как бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится.

Для бога не существует закона!» Философ и писатель И.А. Ильин охарактеризовал (1935) эту ситуацию как подъем «воинствующего безбожия», испытание, свершение «исторического и духовного смотра, жизненной ревизии человеческих духовных сил, укладов и путей», «суд над выношенной человечеством за последние века и тысячелетия религиозностью».37 Причину этого «кризиса безбожия» философ усматривает в обращенности человека к «чувственному, внешнему, материальному» и отвращенности от «нечувственного, внутреннего, духовного» опыта, определяя два варианта «исхода» – «в бездну» либо «к перерождению и обновлению духовно-религиозного акта». В литературном сознании XIX века доминировал этический аспект, шкала ценностей (как справедливо отмечает В.В. Заманская39) определялась основными положениями христианской морали, которая и придавала классической литературе этого периода общечеловеческие гуманистические ориентиры. В ХХ веке этический аспект перестает быть преобладающим: «проклятая земля, у которой так много богов и нет единого вечного Бога», мир, в котором «нет судьи, нет закона, нет недозволенного…, все можно», ибо «нет законов притяжения, в котором нет верха, низа, в котором все повинуется только прихоти и случаю», переориентирует шкалу ценностей, не исходя уже из преимущественного значения морального критерия.

Все более укрепляющаяся тенденция исследования метафизического бытия человека, возможностей замещения утраченных ценностей новыми в ХХ веке выделяется как сущностное направление, автономизируется. Экзистенциализм изначально вызревал и определялся в момент катаклизма цивилизации как своеобразная философия кризиса. Осознавший свою конечность, искалеченный войнами и революциями индивид западного мира остро почувствовал свою изолированность, всеобъемлющее нарастающее отчуждение –и занялся исследованием проблем одинокого смертного человека. Экзистенциалистский тип художественного сознания наиболее когерентен психологической ситуации разлада с традицией, кризисной дисгармонии, разделения в себе самом «я», ищущего точку опоры.

Философия и литература рубежа XIX - XX веков равно стремились объяснить мир. Общеевропейская экзистенциалистская тенденция ХХ века формируется в единстве литературно-философского развития. В процессе интенсивного сращивания философии с литературой появляются специфические произведения, амальгамные по сути, то есть совмещающие художественный поиск с философским. В условиях активного взаимодействия литературной и философской компонент философия («величайшая из искусств, сладчайшая из музыкальных мелодий», по определению М. де Унамуно41) в художественном произведении представлена в значительной, а порой и преобладающей степени.

Многогранное художественное сознание насыщается философской проблематикой, становится сущностным, обращаясь к метафизическим, онтологическим основам бытия человека.

Экзистенциальный вектор, исследующий реальные и не зависящие от воли человека категории, связанные с основами мира, бытия, – универсалия художественно-философского мышления в общеевропейском культурном пространстве ХХ века. Мы рассматриваем русскую литературу ХХ века как органическую часть общеевропейской культуры. Западноевропейское и русское экзистенциалистское сознание имеют единые философско-эстетические, исторические корни.

Целостное пространство русско - европейской литературно - художественной традиции пронизано внутренними диалогами, историко культурными развития – в рамках единого процесса взаимодействия литературнохудожественной и философской составляющих, аналогичных исторических условий кризисного ломающегося сознания – обеспечивают наличие предпосылок для типологических схождений.

1.1.1 кризис Европы и искусства Ситуацию «кризиса искусства» охарактеризовал Н. Бердяев в публичной лекции в 1917 году, до своей вынужденной эмиграции: «Мы переживаем конец Ренессанса, изживаем последние остатки той эпохи, когда отпущены были на свободу человеческие силы и кипучая игра их порождала красоту. Нынче эта свободная игра человеческих сил от возрождения перешла к вырождению, она не творит уже красоты. И остро чувствуется неизбежность нового направления для творческих сил человека. Слишком свободен стал человек, слишком опустошен своей пустой свободой, слишком обессилен длительной критической эпохой». Искусство, несущее в себе тенденцию к синтезу и одновременно к анализу, перестало быть прекрасным и стало пугающим. Философ, изучая изменения в сфере искусства, связывает кризис, неизбежный во время смены эпох, с неотвратимым поиском новых путей.

С анализом Бердяева перекликается концепция «кризиса искусств» его младшего современника Хосе Ортеги-и-Гассета (1883-1955). Испанский философэкзистенциалист чутко улавливает сдвиги конкретно-исторической ситуации начала ХХ века в Западной Европе в целом и Испании в частности – но основные положения его анализа носят генеральный характер и соотносимы с ситуацией в России.

Глубокое социально-культурологическое изучение прошлого и настоящего европейского общества («Дегуманизация искусства» 1925, «Восстание масс»

1930) ценно, прежде всего, оценкой современника состояние и возможных перспектив культурного и исторического развития. Х.Ортега-и-Гассет утверждает трансцендентность искусства в индивидуальной, исторически отмеченной деятельности человека. Если индивид М. де Унамуно искал силы в народе, его вере, желал слиться с народом, то его младший современник и оппонент, также представитель «поколения 98 года» полагал, что не в народе и не в толпе найдется высшая сила, способная вооружить личность на борьбу с судьбой. XIX век, утративший этический дух, нравственный критерий в условиях смерти богов, чувство вкуса к великим историческим деяниям и обязательствам, создал новую касту людей. Идиллическое интраисторическое бытие М. де Унамуно в духе опрощения Л. Толстого (глубинная, каждодневная, экзистенциальная, подлинная жизнь народа) сменяется (видение Х. Ортеги-и-Гассета) тревожащей ситуацией культурного одичания масс, утраты самой исторической культуры, нивелирования личности, открытого агрессивного воинствующего торжества «самодовольных недорослей и избалованных детей». Усовершенствованная жизнь – следствия победы экспериментальной науки и индустриализации, либеральной демократии и парламентаризма – «вышла из русла, за грани принципов, норм, идей, связанных с традицией».44 В условиях распространения вширь, омассовления культуры появляется исторический феномен человеческой массы («сейчас весь мир – лишь масса»45). Людская масса («человеческий материал»,46 по Ю. Олеше) – при молниеносности исторических изменений оказавшаяся в невиданных ранее жизненных условиях – не успевает пропитаться ценностями традиционной культуры. Масса утрачивает связь с традиционной этической культурой и поэтому влечет за собой все худшее и менее декаданс»:48 трагедию упадка общей культуры, тяжкий кризис, деморализацию общества, откат к варварству, скудоумной простоте – «средний тип современного европейца обладает душой более здоровой и сильной, чем люди прошлого века, но намного более ограниченной». Все более явственно обозначающийся разрыв, с точки зрения рецептивной и временной, в развитии искусства, отмежевание современного искусства от классического искусства прошлого – отголосок кризиса рационализма. Прервана взаимосвязь, преемственность в развитии культурной традиции – европеец теряет «свою тень». В соответствии с этим тезисом эстетик дает в предисловии к «Размышлениям о Дон Кихоте» (1914) характеристику испанской культуры как «парадоксальной», «дикой», «зыбкой», «пограничной» – «без вчера, без развития».51 Испанский гений рождается их хаоса, как будто ранее ничего не было, – в этом причина его резкого «первородного» характера. «Эстетика Моего Сида» (1925) предлагает панорамный абрис испанской культуры, также трактуемой как культура пограничная.

Вопрос о соотношении искусства настоящего и прошлого решался с позиции возможности и необходимости дистанцирования произведения искусства от реальности: устаревая, превращаясь исключительно лишь в факт прошлого, оно не может не терять своего эстетического эффекта и вызывает в созерцателе эмоции «археологические», по сути. Широко известный тезис о вечности искусства, воспринимавшийся ранее как аксиома, не является уже более очевидностью для писателей начала XX века. К разграничительной полосе между искусством прошлого и искусством в обновленном понимании приводит отнюдь не разница во вкусах и пристрастиях. То, что в искусстве претендовало быть причисленным к совершенным образцам, как правило, воспринималось молодым поколением (не проявляющим к искусству традиционному не только энтузиазм, но и простой интерес) как факт повторения прошлого – антиартистичный и далекий от художественного: «Искусство прошлого не есть искусство; оно было искусством».52 В испанской литературе, в силу ярко выраженной традиционалистической тенденции, особенно заметна эволюционная инертность, затяжное влияние устоявшихся категорий и критериев. По образному замечанию философа, Испания – «земля предков, несвободная собственность современников», ибо ушедшие продолжают править: это давящая «олигархия смерти». Мятежный, непокорный человек-масса становится непосредственной угрозой принципам, которым он обязан самой своей жизнью. «Восстание» Х. Ортеги-иГассета так же далеко от революции, как разделение общества на массы и исключительных индивидов – от иерархии социальных классов. Превращает в человека-толпу потеря нравственных ориентиров (и, как следствие, сытое самодовольство, духовная посредственность, вульгарность, безответственность), а также способности к движению, проявлению исторической инициативы. Человек-масса – всякий, кто не оценивает самого себя в добром или дурном по традиционным этическим критериям, но «чувствует себя "как все"»55 и не только не огорчается, но наслаждается этим. Это не «закат Европы» О. Шпенглера (1918) – перерождение культуры, художественного творчества, героики в голый техницизм, окостеневшее бесплодие, механическую работу цивилизации, но потеря исторической памяти, «невероятное историческое невежество»,56 утрата исторической перспективы. Все это становится насущной проблемой Европы, «колыбели культуры дивной, но без корней». Почва для трактовки Х. Ортегой-и-Гассетом народа как массы была подготовлена заблаговременно – вспомним прокламирование первичности «бессознательной воли» Шопенгауэром при вторичности интеллекта, функции головного мозга, «роскошную, похотливо блуждающую в поисках добычи и победы белокурую бестию»58 иррационалиста Ницше («К генеалогии морали»

1887), также отводившего интеллекту зависимое положение. Человек - масса Х.

Ортеги-и-Гассета – младший брат «белокурой бестии» и антагонист сверхчеловека Ницше, «сеятеля будущего», рожденного для создания новой человеческой общности. Он, волевой, сильный и дерзкий, освободит себя сам, отбросив мораль взывающих к состраданию рабов и обветшавшие догмы кризисной цивилизации.

1.1.2. Россия и Испания: исторический и культурный параллелизм Отмечаемые многими испанскими писателями и философами XIX – ХХ веков (М. де Унамуно, Х. Ортегой-и-Гассетом, Х. Рамоном Хименесом, Э. Пардо Басан, Ф. Гарсией Лорка и другими) близость русского и испанского духа, обращаясь к концу XIX - началу XX веков, параллелью исторического и художественно-эстетического развития.

Опираясь на «космософическую» концепцию литературоведа и философа Г.

Гачева, реконструировавшего национальные картины, представляется возможным отметить, что российский и испанский варианты бесконечной «трагикомедии истории»60 начала – первой трети ХХ века имеют точки соприкосновения и в определенной степени тождественны. Рассматривая литературную ситуацию России и Испании, мы исходим из концепции Г. Гачева Космо-Психо-Логоса, представляющей нацию как целостную «национальную Вселенную» в единстве национальной «природы, склада психики и мышления». Речь идет о соответствии и дополняемости природы, характера человека и особенностей национальной логики; труду и культуре при этом отводится компенсаторная роль восполнения в ходе истории того, что не дано стране от природы.

На испанскую литературную ситуацию рубежа веков решающее воздействие оказал длительный политический кризис, начавшийся поражением в испаноамериканской войне и утратой колоний (1898). События эти отозвались подъемом национального самосознания, художественно-философской мысли – вторым (после XVI—XVII веков) золотым веком испанской культуры. За катаклизмом 1898 года последовали, среди прочего, в 20-е – 30-е годы ХХ века диктатура Примо де Риверы, фашистский переворот и гражданская война, массовые вынужденные эмиграции.

Оцепенение «кризисного поколения» от провала, ставшего вехой в процессе крушения традиционных имперских ценностей и обнаружившего тупиковость исторического момента, подобны боли, переживаемой потерянным поколением России. Волна революционных переворотов, гражданской войны также отразилась всплеском художественной мысли, «серебряным веком» культуры.

Сама духовная атмосфера переходной, переломной, кризисной эпохи – с бурно развивающимся капитализмом, разрушением старой общественнополитической системы, потрясениями двух революций, первой мировой и гражданской войны (в России), испано-американской войны (в Испании) – подвигала творческую личность к художественному новаторскому самовыражению. Скачок в развитии, расцвет культуры в этот период – второй Золотой век испанской и Серебряный век русской соответственно – стал беспрецедентным, породив новые, во многом однонаправленные, устремления духовного, художественно-философского поиска, способствуя возникновению форм и жанров, произведений, ставших мировой классикой.

Таким образом, общеевропейское ощущение нивелирования человеческой индивидуальности и изменения устоявшихся взаимоотношений природы и человека наслаивалось в Испании и России на своеобразные национальные (во многом аналогичные друг другу) исторические обстоятельства. Это вызвало пронзительное чувство надвигающейся (в России), свершившейся (в Испании) катастрофы – поэтому общеевропейские духовные искания, потребность философско-художественного осмысления изменившейся ситуации обрушившихся традиционных представлений о добре, истине, прекрасном в Испании и России равно приобрели болезненно-надрывный характер.

1.1.3 контекст «потерянного» поколения Кризисным моментам истории свойственно обнажать фальшь ставших привычными догм и ценностей, ввергая целые поколения в бездну безверия, одиночества, ощущения маргинальности. Общеевропейский и, шире, мировой феномен «потерянности» периода между двумя мировыми войнами ХХ века (ставший лейтмотивом творчества Э. Хемингуэя, Э. М. Ремарка, Р. Олдингтона, А. Барбюса, Дж. Дос Пассоса, Ф. С. Фицджеральда, Дж. О'Хара и других) начался в испанском и российском контексте раньше и приобрел специфическое рассыпавшихся идеалов, с детства воспринятых ценностей приумножаются осознанием частной национальной катастрофы.

М. де Унамуно и Л. Андреев равно разделили в полной мере и отразили в своем творчестве чувства стыда и смятения «поколения катастрофы», спровоцированные провалом в войне, крушением национальной идеи (Унамуно) и перекликаются: у М. де Унамуно, по неоднократному собственному признанию, всепоглощающее чувство – «болезнь России». Временные рамки творчества зачинателя движения «поколения 98 года» и основоположника русского литературного экспрессионизма приходятся на период конца XIX – первой трети / первых двух десятилетий XX века (М. де Унамуно:

1864 – 1936; Л. Андреев: 1871 – 1919). Испанский и русский писатели выразили, каждый по-своему, момент в процессе становления самосознания поколения.

Обоим свойственны важнейшие черты художественного сознания ХХ века, определяющегося, прежде всего, кризисом рационалистической философии, телеологической концепции предопределенного Богом либо природой разумного мироустройства. Агностическая тенденция отрицания / ограничения возможности познания сущности объективного мира и его закономерностей, сомнения, опровержение религиозных ценностей и всплеск атеистических настроений вели к душевному разладу.

Искания М. де Унамуно и Л. Андреева отразили то главное в художественном сознании и науке, что обозначилось на стыке XIX - XX веков – загадки личности, для которой «смотреть в себя» стало синонимом «смотреть в пропасть».63 Человек почувствовал в себе бездну, дыхание смерти. Так, М. де Унамуно отмечает в личном дневнике: «Я помню, как однажды остановился перед зеркалом, всматриваясь в отражение, пока образ не стал раздваиваться и я не увидел самого себя неким странным субъектом. Я тихо произнес свое имя, но услышал, будто незнакомый голос зовет меня. Я перепугался, будто бы мне почудилась бездна ничто и я ощутил себя иллюзорной преходящей тенью. Какая печаль! Как будто погружаешься в бездонные воды, которые перекрывают поток дыхания, – и все рассеивается и надвигается ничто, вечная смерть».64 Человек Л.

Андреева и М. де Унамуно постигает свою обреченность, неминуемость смертельного исхода, что провоцирует социальную дезадаптацию, осознание инаковости, маргинальности, метафизическую враждебность ко всему живому или одержимость в поиске бога. И одновременно мотивирует на продолжение извечного диалога поэта и толпы, постижение своего призвания, самореализацию.

Писатели «носили в себе хаос», алкая «родить танцующую звезду». Трактовка человечества Л. Андреевым и М. де Унамуно в русле идеи принципиальной непознаваемости, закрытости истины согласуются с общим кризисом рационалистического познания, крахом идея всесильности обожествляемого человеческого разума. Отметим, что русское и испанское предэкзистенциалистское и экзистенциалистское мировосприятие (Шестов, Унамуно, Ортега-и-Гассет) в целом имеет ярко выраженный эссеистский, художественный характер. Предэкзистенциализм в достаточной степени иррационалистически ориентирован. Авторы акцентирует свое внимание не на внешнем, изменчивом, преходящем, конкретно-историческом, культурносоциальном налете в человеке, но на неизменной, глубинной его стихии – бессознательной воле. У истоков концепций Л. Андреева и М. де Унамуно разделившегося в себе, потерянного, агонизирующего человека, болезненно осознающего свою предельность и конечность, равно стоял Шопенгауэр.

А. Шопенгауэр и Ф. Ницше значительно повлияли на творчество Л.

«сверхлюдьми», а смерть немецкого философа стала тяжелой личной утратой.66 В «Автобиографической справке» (1910) сам Л. Андреев отметил, что «вгрызался в Гартмана и Шопенгауэра»,67 в сочинениях которых («Мир как воля и представление», 1818; «Философия бессознательного», 1869) М. Горький увидел истоки панпсихизма Л. Андреева.

У Унамуно уже в ранних работах чувствуется сильное влияние С.

Кьеркегора, А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, а также психолога, философа-прогматика У. Джемса (1842 – 1910) и философа-интуитивиста, представителя течения философии жизни А. Бергсона (1859 – 1941). Философия персонализма Унамуно доходит до болезненного индивидуализма и культа воли в духе Шопенгауэра и Ницше.

предэкзистенциалистской традиции, сочетающей индивидуализм с интересом к человеку, сосредоточенностью на нравственной проблематике, наблюдается – в достаточной степени – о-граничение, о-пределение имморализма в духе Ницше.

испанского писателей проходят в рамках предварения «потерянной» традиции.

отчуждения, дезинтегрированности. Оно индивидуалистическое по сути. Ему недоступна коллективистская ориентация – будь то слияние с народом, противоположившие внешнему миру иронию, едкий сарказм, угрюмое отчаяние, ярость, всестороннее критичное неприятие действительности, пришли к моменту «потерянности», будучи уже вполне зрелыми людьми, сложившимися мастерами.

В целом присущее «потерянному поколению» акцентирование аспектов асоциальности, интровертивной ориентированности и сосредоточенности на глубинных экзистенциальных вопросах бытия. Так, например, характерные для потерянного поколения мотивы раннего познания ужасов войны, близости смерти, нахождения на грани, сводившие дальнейшую мирную жизнь к череде малозначительных событий, трактуются М. де Унамуно и Л. Андреевым («Мир во время войны» [1897], «Красный смех» [1904]) в философском суггестивном плане. Причина тому – видение самой жизни как априори «пограничной»

экзистенции в преддверии неминуемой смерти. Данная точка зрения ориентирует и художественные, и автобиографические сочинения писателей.

1.1.4 выдвижение идеи Человека Рационализм утверждал существование важнейших универсальных ценностей, внешних по отношению к человеку. Следствием социальной драмы, ломки идеалов прошлого стало прозрение, выдвижение Личности, идеи Человека на первый план, в центр вселенной. ХХ век чутко подметил значимость индивидуальной перспективы как способа достижения верного видения, восприятия реального. Независимость каждой индивидуальной перспективы опровергала универсальные художественные ценности: искусство существует не априори, свободное от человека, но является его творением, плодом нового индивидуализированного видения реального мира.

Культурно-философский феномен Серебряного и второго Золотого века предопределила эстетическая переоценка соотношения индивидуального и коллективного начал в общественном мировоззрении и художественном творчестве. Символисты и «поколение 98 года» увидели в Человеке ценный микрокосм, самодостаточный феномен, равный по значимости Богу и обществу, и сделали основным объектом творческого исследования его внутренний мир, мысли и чувства. Позиция народников и непосредственных предшественников «98 года», натурализма и критического реализма, – доминирования коллективного и подчиненности ему или замалчивания индивидуального начала, ценностного превалирования общественно-политического над философскохудожественным вектором – была опровергнута. Утверждая личное начало в искусстве, символисты и представители «поколения 98 года» равно заботятся о публике, ее эстетическом вкусе, провоцируя ее, обращая к Человеку с его светлыми и темными сторонами души.

Именно через духовное возрождение индивида виделось решение ставшей для Испании и России стержневой проблемы национального возрождения.

Философы и писатели (Н.А. Бердяев, Л.И. Шестов, Х. Ортега-и-Гассет, М. де Унамуно и другие) ориентируются в своих поисках на Человека, стремясь через изменение личности преобразовать общество.

Исследованием частного духовного кризиса персонажа, носителя идей эпохи, приблизиться к решению национального (и метафизического экзистенциального) вопроса. Поэтому всё произведение структурно центрировано на главного героя.

составляющие компоненты (персонажи, события и другие), то у Л. Андреева и М.

де Унамуно структура повествования формируется непосредственно, не будучи заданной заранее. Поэтому возможно говорить об уходе от сюжета в второстепенные персонажи, не представляя самостоятельного интереса, лишь акцентируют философскую мысль автора. Действие зачастую предваряется / завершается ключевым тезисом. Оно практически вытесняется философскими подчеркнуто суггестивной, экспрессионистической (Л. Андреев), изобилующей окказионализмами (М. де Унамуно) – все это направлено на доказательство авторского философского кредо.

На переднем плане Л. Андреева и М. де Унамуно (зрелого этапа) – амальгамная лирико-философская проза, антиисторичная, игнорирующая интертекстуально неомифологически, или неоклассически, изобилующая окказионализмами; публицистическая эссеистика свободной композиции и произвольной формы изложения индивидуальных авторских впечатлений, соображений, трактовки темы; поэзия (М. де Унамуно), драма с преобладанием абстрактного философско - эссеистического вектора. Экстериоризируются приобретшие основополагающий статус субъективные переживания, моменты творческого процесса. Жанр «ниволы», или «румана»,68 изобретенный М. де Унамуно, представляющий из себя своеобразную систему зеркал с целью явственного, концентрированного отражения глубинной человеческой сути, в достаточной мере соотносим с повестями и романами Л. Андреева («Мои записки», «Дневник сатаны»).

Новаторства в области формы и языка Л. Андреева и М. де Унамуно определяются желанием трансформировать жанровые каноны сложившейся системы в стремлении найти художественные структуры более выразительные и наполненные, потенциально способные глубже передать внутреннее содержание.

Оба писателя, по-своему понимая роль и место творческой индивидуальности в художественной структуре и жизни общества, равно стояли у истоков процесса размыкания, концептуального и формального, границ, размывания устоявшихся норм реализма, отторжения традиционной жанровой схемы.

Дезинтеграции реалистической изобразительной системы, переориентации жанровой структуры подспудно способствовал кризис рационализма. Коренное изменение заключается в том, что экзистенциализирующееся художественное сознание организует содержание, исходя из преимущественного значения метафизической сущности событий и явлений. Осознанную тупиковость исторической перспективы писатель проецирует на план повествования – реалистический социальный роман с традиционным авторским всеведением утрачивает свое доминирующее положение.

Тот факт, что до «кризиса 98 года» и выступления символистов семантическое поле «личного» не акцентировалось и в определенной степени игнорировалось писателями, стал причиной гипертрофирования в процессе заполнения зияния прошлого – появления индивидуалистической одержимости своим «я» – а все представители кризисного поколения грешили этим в большей или меньшей степени.

Антропо-ориентирование Л. Андреева и М. де Унамуно складывается в русле и на фоне развития (начало – первая треть ХХ века) философской антропологии (М. Шелер, Х. Плеснер, А. Гелен, П.Л. Ландсберг, Левит, Ротхакер и другие) как самостоятельной отрасли философии. В ситуации антропологического кризиса начала ХХ века происходит обесценивание общечеловеческих ценностей, переоценка человека и ориентиров его существования. Эпоха, когда человек стал «целиком и полностью "проблематичен"; когда он больше не знает, что он такое;

но одновременно он также знает, что не знает этого», 69 по М. Шелеру (1874 – 1928), – отозвалась генеральным антропо-ориентированием.

Одна из наиболее значительных тенденций русской литературы XX века, наряду с отчетливо выраженным индивидуализированным вектором, – противонаправленное оттеснение индивидуального аспекта жизни в сторону как незначительного (в условиях завоеваний демократии, повышения социальной активности народа, развития социальной культуры). Это явственно происходит после революции 1917 года, но еще в 10-е годы ХХ века футуристы, увидев в человеке не самоцельный объект, но единицу общества, утверждают коллективное начало в искусстве. Споры в 20-х годах о путях развития культуры – необходимости соответствия вкусам и потребностям всего общества либо доминировании индивидуального начала – прекратились в 30-е годы ХХ века с усилением воздействия на общество советской власти.

1.1.5. тема смерти наднациональный феномен, одно из проявлений экзистенциализации общеевропейского культурного пространства – маниакальная танатическая тревога. На мотивах социальной негации, смерти и самоубийства (что в поэтике авангардизма дополнится и разовьется в мотивы безумия, шутовства и самоубийства) базируется своеобразный сюжет самоидентификации лироэпического субъекта Л. Андреева и М. де Унамуно, лирического субъекта М. де Унамуно. Их танатическая тревога равно аксиологически ориентирована, включена в комплекс экзистенциальных вопросов бытия. Превалирующая тема смерти приобрела надрывное гипертрофированное выражение, став константой художественного сознания писателей.

Постоянный страх смерти, присутствующий в сознании постницшеанского поколения, философско-художественного сознания начала ХХ века, находил выход в нескончаемой рефлексии, бросить ли вызов Року в заранее предначертанном сценарии «жизни Человека», «уйти ли самому, когда захочешь, или покорно, не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача».70 Особенностью русской и испанской традиции стала болезненная сосредоточенность на экзистенциалистской теме ухода, исчезновения. Мотив ужаса опасности погружения во «тьму безначалия»71 становится ведущим в поэтике Л. Андреева.

Идея загадочной безразличной «Мировой воли» будорожила воображение русского писателя, «увлекшегося» Ницше и Шопенгауэром уже с гимназических лет. Рефлексия Л. Андреева по поводу «свободной», по Ницше, смерти, четко обозначенная уже в «Рассказе о Сергее Петровиче», пройдет красной нитью по всем его последующим произведениям. Тщетно пытавшийся преодолеть границу своей собственной заурядности ницшеанец находит выход в главе «О свободной смерти»: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть».72 В своем дневнике писатель подчеркнул типичность списанного с жизни героя, восставшего против природы, создавшей его ничтожным. Фраза Заратустры становится заголовком очерка 1901 года. У Андреева много самоубийц, он, по свидетельству К. Чуковского, стал их своеобразным апостолом.

Мотив увековечивания себя в своем творчестве как спасение от небытия доминирует в поэтике М. де Унамуно: автор и читатель в поиске утраченного бессмертия спасаются от своего «радикального одиночества» в едином дуальном творческом процессе – объединиться, чтобы «актуализироваться» и, «актуализируясь, увековечиваются».73 Творчество как средство спасения от ужаса смерти (а также обуславливаемые стремлением к обновлению истина, долг, цель существования) было определено «поколением 98 года», в поисках новой правды отвергнувшим рациональный подход к человеку в истории, среди приоритетных направлений – «материнских идей», так как оптимистичная вера некогда сильного в Испании «краузизма» (система «гармонического рационализма» немецкого философа-кантианца К.X.Ф. Краузе с мотивами из Гегеля и Ницше) в постепенное достижение общественной гармонии ослабла уже в 70—80-е годы XIX века.

На доминирование семантического поля «смерти» в художественном сознании писателей указывают современники. Так, констатируя явное повсеместное преобладание этого настроения, Х. Ортега-и-Гассет указывает, что М. де Унамуно, «всегда был в объятиях смерти, своей вечной подругисоперницы. Вся его жизнь, вся философия были... meditatio mortis (размышлением о смерти)».74 Современник писателей известный литературовед, поэт, прозаик «серебряного века» Г.И. Чулков (1879 – 1939) отмечал доминирование, постоянное присутствие «знака смерти» везде и во всем у Л. Андреева: «первое только одно: смерть, "жизнь человека", частного, одинокого, обреченного.

"Умрем! Умрем! Все умрем!" – вот его крик, его вопль».75 Другой современник К.

Чуковский заметил, что Л. Андреев «умел бояться смерти, как никто»; это было «истинное его призвание: испытывать смертельный отчаянный ужас».76 Нельзя не согласиться с Г.И. Чулковым, что личность Л.Андреева «определительна для своей эпохи, для своего времени».77 Так же определительна для эпохи и личность М. де Унамуно.

1.2 когерентность поэтики Л. Андреева и М. де Унамуно 1.2.1 методологическая направленность Невозможно однозначно охарактеризовать доминирующую направленность творческих методов русского и испанского писателей ввиду их диффузного характера. Отметим – в качестве ориентира, отправной точки – в целом методологическую неоднозначность художественно-эстетических устремлений эпохи рубежа веков, наличие синтеза разных направляющих, имевшую место устремленность – при отборе, обобщении и анализе художественного материала – к разнородным эстетическим идеалам.

Вопрос о художественном методе Л. Андреева и М. де Унамуно актуален для исследователей и критиков с момента появления произведений писателей. В современном литературоведении идея синтеза рассматривается как доминирующая и определяющая в литературе Серебряного века русской / второго Золотого века испанской литератур. Однако творческий опыт Л. Андреева и М. де Унамуно сопряжения разных стилевых направлений воистину уникален.

М. де Унамуно жестко отмежевался от каких бы то ни было течений и школ, постулируя самобытность творческой индвидуальности и упреждая попытки исследователей приписать его творчество к какому-то из «-измов». Но его собственное творчество сближает с эстетикой экспрессионизма привнесение горечи разочарования и безысходности из-за несовершенства урбанистического рационального мира. Это отклик на противоречия эпохи, протест против технизации, тотального отчуждения, попрания естественной природноэмоциональной человеческой сути.

Экспрессионизм М. де Унамуно деформирует реальную форму. Писатель представляет не реальность как таковую, а процесс ее осознания в творчестве, отстраняясь таким образом от внешней созерцательности и обращаясь к самосозерцанию. «Недоверие к реальности»78 Унамуно – начало кризиса, отрыва от реальности, неспособности отразить ее, совладать с ней. Эстетическая категория «разорванности», приобретшая в рамках экспрессионизма статус доминирующей, проявляется в смелом экспериментаторстве автора, в отходе от классической формы и образа во имя определенной им экзистенциальной цели, в сочетании парадокса, гротеска, игры слов и окказионализмов.

Авторы первых откликов на Л. Андреева были зачастую скорее склонны не только и не столько увидеть своеобразие его произведений, сколько ввести в определенную сложившуюся систему литературных трафаретов, сопоставить с известными авторами и найти подражательность русским (Ф.М. Достоевскому) и зарубежным (Д'Аннуцио, Э. По, В. Гюго, М. Метерлинку, С. Пшибышевскому, французским декадентам и другим) писателям. Отношение ранней критики к творчеству Л. Андреева определяется тем фактом, что писатель, экспериментируя с формой и содержанием, выходил за грани традиционного реализма, эпатируя читателя провокационными образами и сюжетами. Первые отклики во многом предопределили дальнейшую судьбу Л. Андреева: писателя обвиняли в пессимизме космического масштаба, западничестве, отрыве от русской почвы, искусственном насаждении чужеродной философии немецких «пессимистов».

Л. Андреева рассматривали в контексте эстетики реализма,79 (включая «критический», «фантастический» реализм, «неореализм»), сюрреализма,81 экспрессионизма82 – все это свидетельствует о наличии выраженной амальгамности творчества, синтетического сочетания стилевых тенденций. Л. Андреев и М. де Унамуно равно начали с ориентации на реалистическую типизацию, постепенно отходя, отталкиваясь от нее как не согласующуюся с экзистенциальным опытом индивида, сомневающегося не только в существования объективной истины (Л. Андреев), но и в существовании собственного «я» (М. де Унамуно). Писатели не рисовали, не изображали, а показывали / размышляли, убеждали. В целом творчество писателей – феномен синтеза разных направлений с эстетической доминантой на философской основе.

Л. Андреева и М. де Унамуно сближает: 1) неоднозначное отношение как к предшественникам, так и современникам, отталкивание от критикореалистической, натуралистической и модернистской установок и одновременно тенденция к экспрессионистической (М. де Унамуно), экспрессионистической и импрессионистической (Л. Андреев) эстетике; 2) сопряженность с полем публицистического: суггестивность, прямая диалогичность, непосредственное обращение к читателю; 3) эго-ориентированность, основа выраженой лиризации прозы; 4) отрицание возможностей рацио и интерес к иррациональному (Кьеркегору, Шопенгауэру, Ницше), что уводит от четкой структурированности к фрагментарности; ироническое восприятие бытия в его дуальности:

относительность жизни-смерти, горнего - дольнего, несовпадение внешнего видимого и подлинного сущностного, глубинной забытой (Л. Андреев) / затененной затуманенной (М. де Унамуно) сути, постницшеанское слияние воедино «вершины и пропасти». Пронзительность трагического мироощущения, ужаса перед хаосом бытия, преимущественный интерес к мрачным мистическим сюжетам враждебности мира, совмещению живого – мёртвого, теме смерти, фатальной обречённости человека, опустошенного равнодушием Рока, мучимого безумными идеями, кошмарами; пророческий пафос, эсхатологические мотивы, интерпретация исторического перелома, кризиса современной цивилизации как надвигающегося на природу и человечество апокалипсиса, предрекание цивилизации скорой антимилитаристский протест); философско-символическая, концептуальная углубленность образов, тотальная авторская субъективация, сочетание психолирического, обостренной эмоциональной насыщенности и суггестивности в трактовке действительности, тяготение к иррациональности, деформации образности, фантастическому гротеску (человек-маска – утрирование портретной черты, жеста) – все это сближает Л. Андреева с эстетикой экспрессионизма. А метод проведения «панпсихического» исследования, основанный на провокации и эксперименте – с поэтикой символизма.

Равно полагая, что глубина внутреннего переживания невыразима в слове – будь то речь автора или его персонажа – Л. Андреев и М. де Унамуно используют альтернативные способы психологизма, воссоздания «внутреннего человека» (по Е.Г. Эткинду): музыкальность (ассонансы, повторы), метафоризацию, окказионализмы, ритмизацию. С импрессионистическим стилем Л. Андреева и М.

де Унамуно роднит открытость, во многих случаях, незаданность формы, ее подстраивание под философскую концептуальную схему писателя, ориентация при воспроизведении предмета на впечатление субъекта.

Иррациональное Л. Андреева имеет точки соприкосновения с образами С.

Дали, с чьим стилем, равно «и реалистическим и трансцендентным»86 (и, шире, мировоззрением) оно ассоциативно сопоставимо. Обоим свойственны: жажда свободы, высвобождения сознания, возвышения духа посредством искусства, размыкания его с материальным, культивирование иррационального и подсознательного; абсурдное, противоречивое сочетание натуралистических образов, наложение сна на реальность, призрачная ирреальность, пространственная деформация, «мягкое» относительное субъективное время, направленная против рационального видения мира фантасмагоричность, мегасимволы (у Дали, например, животного мира: муравьи – смерть, разложение, улитка – голова человека, стрекоза – упадок и ужас) и несмотря ни на что устремление к надежде и любви. У Л. Андреева встречаем сердце - счетчик, человека – бутылки с кровью, смеющийся череп с пустыми глазницами, глотку – медь, голову – бомбу, плоские лица, мир, надвигающийся на человека, в хаосе наступающего на лицо трупа, поезд, сходящий с ума, пульсирующее Время, застывающие кадры (Магнус о себе), метод разбивки на части, раскадровки, декупажа.

1.2.2 состояние «пограничности»

В иррационалистической философии существования Л. Андреева и М. де Унамуно осмысляется упрочняемая в дальнейшем концепция антропологического антирационалистического мировосприятия. Русскому и испанскому писателям свойственна трактовка бытия как непознаваемого разумом человеческого существования, понимание самого переживания как истинно подлинного, изначально данного бытия. Отметим также совпадение Л. Андреева и М. де Унамуно в сосредоточенности на проблеме притяжения «ничто». Л. Андреев фиксирует доминирующий мотив хрупкости и конечности, движения к «ничто», М. де Унамуно – поиск бога как средства преодоления «ничто». При этом, при соотносимости константной трагической интонации в поиске трансцендентной сути, эсхатологический вектор Л. Андреева тяготеет к генерализации, в то время как М. де Унамуно – к индивидуализации.

Понимание свободы Адреевым и М. де Унамуно разнится: М. де Унамуно считает, что свободу можно обрести лишь в боге (что разовьют религиозный экзистенциализм Г. Марселя и К. Ясперса), позиция Л. Андреева сопоставима со взглядом Сартра, для которого быть свободным означало быть самим собой, неповторимой личностью, соотносима своим отчаянием с Камю в вопросе жажды бунта против абсурда мира. При этом обоим писателям свойственно болезненно оголенное ощущение внутреннего – внешнего кризиса, одиночество как базовая характеристика мировосприятия, определенная социальная маргинальность, противопоставление своего мира – чужому внешнему миру, «чужому в себе», зримому хаосу и абсурду макро- и микрокосма.

Человек Л. Андреева и М. де Унамуно вобрал в себя типические черты сознания потерявшего себя, разделившегося в себе самом, ведущего нескончаемый внутренний бой индивида начала XX века: брошенный «в пустоту бесконечного пространства, …в пустоту вселенной, …безнадежную пустоту веков», он окутан «великим и грозным одиночеством, …безумным, …зловещим одиночеством, когда самого себя» он «составляет лишь ничтожную частицу, когда в самом себе … окружен и задушен угрюмо молчащими, таинственными врагами». В возлюбленной он готов видеть лишь «беспомощное тельце». Ощущая свою неповторимость, «единственность», он пронзительно переживает предельность, смертность, недолговечность, ибо человек «мал, бесконечно ничтожен и слаб и каждую секунду готов потухнуть». 87 Характеристика доктора Керженцева («Мысль» [1902]) выявляет метафизическую суть агонизирующего (термин М. де Унамуно) индивида обоих писателей.

Моментом человеческого бытия становится трансцендентный, непознаваемый разумом выход за свои пределы / существование на границах.

Субъект Л. Андреева и М. де Унамуно – странное создание, стремящееся преодолеть любые ограничения материального мира, существо вне времени, пережившее катаклизмы Земли, ее падения, войны, варварство и технологизацию, изобилующее подсознательными воспоминаниями о далеком времени. При всей психологической неоднозначности, представляется возможным выделить наличие внутренней доминанты субъекта, которой видится (вслед за Е.Г. Эткиндом), по причине явной подсознательной ориентированности русского и испанского писателей на Достоевского, «рождение в сознании неодолимо-растущей и подчиняющей себе всего человека идеи, ведущей к патологическому "двойничеству"». В «пограничный» момент, миг экзистенциального потрясения человек Л.

Андреева и М. де Унамуно равно прозревает суть своего бытия. При определении человеческого существования через и по отношению к его конечности на первый план выводится понимание хрупкости, временности, недолговечности бытия.

Точкой отсчёта становится смерть (Л. Андреев), рождение – дерождение (М. де Унамуно).

Сопоставление идей М. де Унамуно, Л. Андреева с философией Н. Бердяева и Л. Шестова выявляет их типологическое соответствие. Оба писателя и философы, представители одного поколения, находящиеся в аналогичной историко-культурной ситуации, отказались от рацио в решении основополагающих философских проблем, сконцентрированных вокруг Бога, бессмертия, человеческого бытия, утверждая личный характер истины, постигая бытие через интуитивное вчувствование – «логику сердца». Они равно стояли у истоков экзистенциализма.

Значимые характеристики поэтики Л. Андреева и М. де Унамуно (смещение ролей текста – метатекста, включение мотива игры / смены масок в словесную концепцию, эклектичность, привнесение в искусство реальности – чувственного жизненного восприятия, цвета) определяются их аксиологической направленностью. Переключение внимания на интуицию, обесценивание рациональности являются следствием пересмотра отношения к человеку.

Универсалии культуры и цивилизации равно ранжируются Л. Андреевым и М. де Унамуно, исходя из основополагающих характеристик: вечное – временное, память – беспамятство, глубинное – поверхностное. Обоим авторам свойственны обостренное ощущение времени, переживание состояния «накануне», с чем связана яркая выраженность мотива выхода из времени в безвременье, внимание к процессу творчества как попытке удержать уходящее – что созвучно эстетике темпоральной незавершенности, «неготовости».

Время у Л. Андреева и М. де Унамуно приобретает новое качество – оно не только конечно, оно также исключительно и неповторимо; микрокосмическое индивидуализированное, оно спаяно с ключевыми этапами человеческого бытия, его поиском и моментом откровения, противопоставлено физическому времени – количественному, макрокосмическому, обезличенному.

1.2.3 мотивы Исследование мотивики – в системе творчества Л. Андреева и М. де Унамуно и в структуре конкретного литературного произведения – является нашей приоритетной задачей. Мотив, вслед за И.В. Силантьевым,89 нами трактуется – с точки зрения семиотической, принимая во внимание семантический, прагматический, синтаксический аспекты – как повторяющийся элемент повествовательного языка, компонент структуры фабулы литературного произведения, фактор формирования сюжета, носитель – в концентрированном виде – устойчивых авторских значений и традиционных образов. Мы исходим из континуальной природы, структурной целостности, системности, семантического единства, нерасчленимости (образной, эстетической, семантической) мотива как характеристических признаков – в этом он сопоставим со словом, минимальным повествовательным элементом. Нами прежде всего учитывается смысл мотива, его конкретная событийная реализация в обозначенном художественном контексте целостного сюжета. Мы исходим из интенции мотива: тождественные мотивы, при значимости их интертекстуальных связей, могут быть не равны себе даже в разных произведениях одного писателя по причине зависимости от контекста конкретного произведения. Семантика мотива подвижна: можно говорить о ее диффузном характере (следствие включенности в подсознании читателя в обширный внешний мотивный контекст, привнесения специфического мотивного подтекста, дополняющего ведущее значение мотива). Речь идет о том, что каждый мотив обладает устойчивым набором более (генетически возникшая, инвариантная, обобщающая семантическая основа) или менее (исторически привносимые вариантные семы, периферия инвариантной семантической основы) очевидных значений. Образующееся мотивное «семантическое поле» в синхроническом срезе (комплекс инварианта и вариативных сем) и в диахроническом срезе (с точки зрения исторической эволюции семантики) порождает своеобразное семантическое многоголосие, «семантический полифонизм» мотива, пользуясь термином И.В. Силантьева. Сравнение валентных, семантически сопоставимых вариантов мотива авторов выделят и уточняет основу, смысловой инвариант мотива; при этом исторический ракурс определяет наличие / отсутствие типологической тождественности семантики мотива в генезисе, синхронии и диахронии.

Основной принцип построения повествования Л. Андреева и М. де Унамуно можно было бы обозначить как лейтмотивность: мотив возникает, многократно экзистенциальность (ведя конкретную подтему и воплощая характеристики персонажей). Варьируясь, комбинируясь с сериями других мотивов, он ориентирует сюжет и предопределяет мотивный комплекс – репертуар потенциально возможных соответственно теме действий. Наш анализ текстов произведений «мотивен», по Б.М. Гаспарову, то есть не ставит целью «устойчивую фиксацию элементов и их соотношений, но представляет их в инфраструктуры мотивов, каждое новое соположение которых изменяет облик всего целого». Наиболее частотные и эстетически значимые лейтмотивы Л. Андреева и М.

функционирования данных мотивов аналогичен и поэтому сопоставим. Их аккумуляторы не столько действия, сколько субъективного состояния лироэпического героя, перемещения лирического сознания, отражения переживания, обращенного к читателю – соучастнику, со-творцу эстетической коммуникации.

Сопутствующий им мотивный (лейтмотивный) комплекс – субъективированная героем действительность, сущностное изменение вследствие философской рефлексии его внутреннего состояния. Свойственные прозе Л. Андреева и М. де Унамуно лиричность, субъективность и психологичность интенсифицируют внутренний уровень действия, ведут к расширенному введению субъективной и Связанность действия достигается не только и не столько единством сюжета, сколько единством лиро-эпического субъекта, при всех его внутренних качественных изменениях. Повторяющийся мотив при этом способствует укреплению целостности субъекта, следовательно, является и цементирующим фактором текста в целом.

1.2.4 иронический ракурс Сравнение М. де Унамуно с Л. Андреевым наглядно демонстрирует моменты типологического схождения русского и западноевропейского экзистенциализма и фундаментальные различия. В творчестве обоих писателей, не укладывающемся в рамки гармонической классической литературы XIX века, к ХХ веку выкристаллизовывается метафизическое предчувствие неблагополучия, потерянности (М. де Унамуно) / ужаса, катастрофы (Л. Андреев). Аналогичны главенствование внеположенной воли – «незнакомого бога» (М. де Унамуно), «некто в сером» (Л. Андреев) – над судьбой человека, лишь мнящего, что от него что-то зависит. Л. Андреев и М. де Унамуно равно были отмечены (используя характеристику, данную Л. Андрееву Горьким в известном очерке) «пессимизмом», отчаянным и безнадежным безбожием – они, приведем прогноз Ницше, должны были «погибнуть от гнева своего Бога»,91 ибо они «карали своего Бога», хотя при этом одновременно «любили своего Бога». Понять предел распространения высшей и человеческой воли равно входит в задачи и Л.

Андреева, и М. де Унамуно – доминирующая непознаваемая сила опровергла тезис разумного, осмысленного, целенаправленного, этически ориентированного бытия.

Антропологический ракурс равно сопрягается в творчестве Л. Андреева и М.

де Унамуно со специфичной социальной маргинальностью – что проявится с большей степени в авангардной поэтике. Эта принципиальная социальная инаковость как результат дезадаптации в мире абсурда, маргинальность автора обозначается иронической дистанцией. М. де Унамуно свойственна всеобъемлющая ирония; в версии Л. Андреева она принимает вид едкого надрывного сарказма в изображении мира, как потустороннего, так и посюстороннего. Ирония (и сомнение) у Л. Андреева (как, например, и у А. Жида) обладает нездоровой, разрушительной энергией. Герой зрелых Л. Андреева и М.

де Унамуно действует не столько в определенном социальном пространстве, сколько в эфемерном пространстве иронической вседозволенности, материализуя свою потребность в могуществе и восполняя тем самым свое грядущее поражение (Л. Андреев) или отчаянно и безнадежно устремляясь к Богу (М. де Унамуно).

Это прообраз будущего отчужденного героя-антигероя экзистенциализма, пытающегося преодолеть пустоту и фатальный абсурд любыми доступными средствами.

На сопоставлении юмористической составляющей можно увидеть коренное отличие русской и испанской версий экзистенциализма. Так, юмор становится организующим началом «руманов» М. де Унамуно «Любовь и педагогика» (1902), «Туман» (1914). Автор исходит из тезиса, что задача искусства – переустройство хаотичной и нелепой реальности в остроумный факт литературы. Кроме того, прикрытие иронии, открытые пародийные приемы, мистификация позволяют писателю сбавить накал напряжения в процессе исследования чрезвычайно значимых для него системных философских проблем.

Вариант не избавления, но смягчения ощущения краха, полного погружения в безысходность равно видится писателям в пародировании, мистификации, эпатаже публики, сарказме, иронии, самоиронии, включая и процесс письма – юмор обретает всеохватывающий характер и завуалированный смысл, скрывая за смехотворной ситуацией духовную безысходность, бинарную оппозицию:

фарсовое начало – глубокое содержание с оттенком трагичности (в отличие от модернизма). Л. Андреев и М. де Унамуно играли оттенками и амбивалентными смыслами, авангард уравняет игру и жизнь. Ирония постмодернизма будет граничить с отчаянием. Мысль об условной и нереальной сути окружающего мира укрепит трагичность мироощущения. В эпоху модернизма в иронический оттенок добавляется отвращение или пренебрежение, во всяком случае, пресыщение: искусство становится иронично по отношению к самому себе, насмехается над собой, рассматривая себя самое не иначе, как фарс. Само предназначение нового искусства видится в том, чтобы быть ироничным:

«Никогда еще не демонстрировало искусство лучше свой волшебный дар, нежели в этой насмешке над собой. Делать этот жест самоуничижения – и при этом оставаться искусством; по чудесной диалектике, его отрицание – это самосохранение и триумф»,92 – отмечает Х. Ортега - и - Гассет.

1.2.5 образ «тумана» как экзистенциальный индикатор Разница русской и испанской версий становится очевидной также при сопоставлении вариантов образа тумана, равно стержневой компоненты стилистики обоих писателей. Один из руманов М. де Унамуно, «Туман» (1914) акцентирует значительность мира, порожденного волей творящей личности, по сравнению с иллюзорностью «тумана» внешнего мира (туманно все – Испания, Европа, человечество, душа и сознание индивида). В решении извечной дилеммы испанской литературы, обозначенной Кальдероном как «жизнь есть сон», М. де Унамуно примыкает к варианту последнего. Туманен и образ Бога, объекта безнадежных поисков Человека. Прорыв в жизни, трактуемой в духе экзистенциализма как Хаос вне законов логики и целесообразности, игра случая, могут свершить интуиция и воля, но не рацио.

Образ тумана (распространенный в русской литературе того времени – вспомним хотя бы книгу рассказов Г.И. Чулкова «Люди в тумане» (1916), повесть «Осенние туманы» [1916, 1918]) – наряду с тенью, мглой, сумерками, тьмой, а также сопутствующими им молчанием, стеной – является стержневым компонентом поэтики Л. Андреева. Вся жизнь воспринимается сквозь призму тумана: «дымчатые холодные туманы» («Призраки») поднимаются отовсюду;

кровавый туман обволакивает землю и «измученные мозги» («Красный смех»);

Иисус («Иуда Искариот») подобен колеблющемуся призраку, состоящему из «надозерного тумана», поднимающемуся в воздух и таящему; окна дворца туманятся и наливаются кровью («Так было»); туманны «очертания одной великой, всеразрешающей правды» («Василий Фивейский»).

В отличие от интеллектуально-философичной версии Унамуно, повсеместный – как сугубо реальный, так и воображаемый – «туман» Л. Андреева выдержан в экспрессионистическом ключе. Версия тумана Л. Андреева – это туман «фантасмагориста», по меткому определению писателя «серебряного века»

Б.К. Зайцева93 (1881 – 1972): «свинцовый» туман предстает как страшная сила, персонифицированное бессознательное нечто, «немой и грозный натиск» («В тумане»). Тающая тьма уходящей ночи видится («В подвале») как «колыхание серого огромного тела, бесформенного и страшного», прозрачного, охватывающего всех и вся «стеклянной стеной». В тумане задыхается холодный город, дрожит «в безмолвной агонии» и опадает дверь. Он причина «непостижимого ужаса» от ощущения «страшной силы, будто весь чуждый, непонятный и злой мир безмолвно и бешено ломится в тонкие двери».

«Неореализм» Л. Андреева и «интрареализм» М. де Унамуно подобны «реализму в высшем смысле» Достоевского в том смысле, что оба писателя равно устремились к изображению глубин человеческой души. Л. Андреев сосредоточился на «панпсихизме», никак не претендуя на психопатологические исследования, тем не менее его общий тон настолько суггестивен, что «малохудожественность», чрезмерный интерес к изображению девиантных черт, «патологичность» и «психопатичность» творчества. Так, например, критик, публицист В.М. Шулятиков (1872-1912) в статье «Новая сцена и новая драма» (1909) видит психопатические черты и прямо сопоставляет героев Л. Андреева с пациентами психиатрических лечебниц.96 Отметим, что с точки зрения психопатологии, например, рассматриваются (также и современными исследователями) произведения Ф. М. Достоевского.97 Отметим также, что в XX веке широко применяется психоанализ литературного творчества, трактуемого как проявление подсознательных влечений автора. Активизируется метод патографического анализа литературы. Полагая, что анализ творчества не будет полным и всесторонним без психиатрической составляющей, патографы изучили И.В. Гёте, А. Шопенгауэра, Г. Шумана, А. де Мюссе, Э. По, Ж.К. Гюисманса, Г.

Флобера, Р. Шатобриана и многих других. В 1920-е годы в России создали патографии А.С. Пушкина, М. Лермонтова, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Л.

Андреева, А. Блока, С. Есенина, М. Горького, Иисуса Христа и других.98 В конце XX века в России также наблюдается оживление жанра патографии.99 Возникает также психиатрическое литературоведение (термин В.П.

анализирующее весь литературный текст или отдельных персонажей с позиции наличия психопатологических девиаций.

Л. Андреева можно охарактеризовать приверженцем «новой антропологии» в том смысле, в котором Н. Бердяев назвал новым антропологом Ф. М.

Достоевского. Если с Ф. М. Достоевского началась «новая эра во внутренней истории человека» и человек стал «не тот, что до него», то с Л. Андреевым она, безусловно, продолжилась: «новая антропология» Л. Андреева также «учит о человеке как о существе противоречивом и трагическом, в высшей степени неблагополучном, не только страдающем, но и любящем страдания». Причина различия образов русского / испанского тумана – свойственное классическому стилю испанской литературе взаимное прорастание высокого трагичного и низового комичного культурных пластов; сильная фольклорная компонента, укоренившаяся установка испанских классиков ориентирования на народное творчество. Эта тенденция находит новое воплощение в начале ХХ века в добавлении открытой философичности.

Кроме того, надо иметь в виду, что корни трактовки М. де Унамуно индивида – одержимого страхом смерти, потерявшего себя во времени – восходят не только к ближайшему по времени «пессимисту» А. Шопенгауэру. Они намного глубже, демонстрируют точки соприкосновения и с мистическим опытом Терезы Авильской, и с трудами Луиса де Леона, и с гуманистами Европы эпохи Возрождения, и с универсальным мыслителями древности, такими, как, например, Рамта, проповедовавшими идею человека – забытого Бога. 1.2.6 контекст нового «артистического» искусства М. де Унамуно и Л. Андреев анализируют не только и не столько предмет, сколько, по преимуществу, собственные субъективные установки и философские ориентиры. Поэтому сфера внешнего, факты, достоверность деталей, сама сюжетообразующая ситуация для писателей представляют интерес преимущественно как предлог для продвижения личной идеи. Свойственная писателям поэтика интертекстуального неомифологизма сближает их с модернизмом. Посредством «условного реализма», «неореализма», «интрареализма» авторами исследовался образ человеческой души, «частичка психобиографии», создавались полотна «панпсихизма», пользуясь терминологией самих М. де Унамуно и Л. Андреева, соответственно, трактующих психическую реальность и, в частности, душу как единственную подлинную сущность мира.

Данная особенность роднит писателей с новым «дегуманизированным» (по Х. Ортеге-и-Гассету) искусством. Абсолютно чистое искусство невозможно, но и реальность не создает произведения искусства – оно предполагает наличие духовной дистанции. Л. Андреева и М. де Унамуно можно было бы назвать до определенной степени «новыми» художниками – отстраняющимися от реальности, обладающими «дегуманным»103 не-традиционным взглядом на мир:

дистанцируясь, абстрагируясь от прожитой реальности, вслушиваясь в себя, они пытаются анализировать свое восприятие реальности как идею. Речь идет о перспективе, обратной традиционной: идея не является инструментом создания художественного объекта, она сама превращается в конечный объект. Другими словами, новое искусство есть объективация схематичного, внутреннего и субъективного: оно «от изображения предметов перешло к изображению идей». Стремление разграничить идею и реальность, искусство и жизнь, человека и артиста – важный метод модернистов, чья цель – создание не копии «натурального», но объекта, обладающего сутью, что предполагает деформацию реального, достаточную степень «дереализации».105 Новое искусство «человека без человека»106 творило очищенные объекты абстрактной идеальной жизни, освобожденные от пространства, времени, неподвластные разрушению, непосредственной жизни. Оно принимало идеи в чистом виде как субъективные схемы, освобождая их от всего человеческого и реального, видя миссию искусства в возвышении над реальностью, создании ирреальных горизонтов – вопреки периферии сознания художника, его не-художественному началу, внешней оболочке, обывателю, «я-не-художнику»,107 его идеям, знаниям, предрассудкам и страстям. В этой изначальной двойственности «я-художника», япоэтического и «я-не-художника», «я-идеологического»108, «я-эпохи»109 внутри целостной личности модернист ставил четкую задачу презреть, преодолеть то, что исторически обусловлено, воспринято от эпохи, традиций и окружающей среды.

разнонаправленные тенденции: искусство общечеловеческое, ориентированное на большинство, и искусство, ориентированное на меньшинство, воспринимающее виртуальное и полупрозрачное; поиск живых форм и периодический уход от них к абстрактным символам. Новое искусство пробивается из неприятия традиционной интерпретации реальности, новый стиль алчет очиститься от всего чрезмерно человеческого и оставить только чисто художественное. Однако пропасть разрыва с искусством традиционным не сводится к очищению содержания произведения, формальной объективации субъективных авторских схем. Глубинный признак нового искусства, в отличие от традиции творцов прошлого (и примыкающих к ней Л. Андреева и М. де Унамуно) – понимание своей несерьезности, осознание себя как изящной, утонченной игры, бегущей от всякой патетики и значительности. непосредственной, естественной, спонтанной) для представителей нового искусства есть цель, понимание, причина эстетического наслаждения от триумфа над гуманным, человеческим аспектом, то Л. Андреев и М. де Унамуно находятся ближе к традиционному искусству – они всецело ориентированы на человека, им не свойственна дегуманизация искусства в понимании модернистов, уход от всего человеческого.