«Ф.В.БУЛГАРИН В ЛИТЕРАТУРНОМ КОНТЕКСТЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА ...»

На правах рукописи

УДК 882.09.

Акимова Наталья Николаевна

Ф.В.БУЛГАРИН В ЛИТЕРАТУРНОМ КОНТЕКСТЕ ПЕРВОЙ

ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

Специальность: 10.01.01 – русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Санкт-Петербург 2003 г.

2

Работа выполнена на кафедре русской литературы Российского государственного педагогического университета имени А.И.Герцена

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор Е.И.Анненкова

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Н.Л.Вершинина доктор филологических наук, профессор Е.В.Душечкина доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН Б.В.Мельгунов

Ведущая организация: Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого

Защита состоится «_»2003 г. в 16 часов на заседании диссертационного совета Д 212.199.07 по присуждению ученой степени доктора филологических наук при Российском государственном педагогическом университете имени А.И.Герцена по адресу: 199053, СанктПетербург, В.О., 1-я линия, д.52, аудитория 21.

С диссертацией можно ознакомиться в фундаментальной библиотеке РГПУ имени А.И.Герцена

Автореферат разослан «_» _ 2003 г.

Ученый секретарь диссертационного совета Кандидат филологических наук, доцент Н.Н.Кякшто

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

В феврале 1860 г. в письме к А.А.Фету Л.Н.Толстой, критически отозвавшись о пользующейся успехом у читателя современной литературе, в которой «нет человечности и участия к лицам» (речь шла о романе И.С.Тургенева «Накануне» и «Грозе» А.Н.Островского), обронил интригующую фразу: «Не Островский и не Тургенев виноваты, а время.

Теперь долго не родится тот человек, который бы сделал в поэтическом мире то, что сделал Булгарин»1. Удивляет приписываемое Булгарину исключительное значение в формировании вкусов и читательских предпочтений русской публики на протяжении нескольких десятилетий XIX века, рождая сомнения: не переоценивает ли Толстой эту весьма одиозную фигуру? Попытки в той или иной мере приблизиться к ответу на этот вопрос предпринимались не столь часто, несмотря на то, что Ф.В.Булгарин – одна из ключевых фигур русской литературной жизни первой половины XIX века.

Одним из первых к всестороннему осмыслению личности Булгарина обратился в 1920-х гг. Н.Л.Степанов, однако его книга, получившая положительную рецензию Б.М.Эйхенбаума2, не была опубликована. Лишь сравнительно недавно за рубежом появились монографии, посвященные Булгарину3. Активизировавшийся в последнее десятилетие научный интерес к его личности и литературной деятельности объясняется не только желанием восполнить пробелы в изучении русской литературы, избежав заведомой тенденциозности и отказавшись от сложившихся стереотипов, но и стремлением осмыслить малоизученные закономерности и тенденции литературного процесса XIX века, в частности, особенности функционирования беллетристического пласта отечественной словесности.

Значительным научным вкладом в изучение проблемы стали работы А.Г.Алтуняна, В.Э.Вацуро, Н.Л.Вершининой, А.И.Рейтблата, зарубежные исследования Г.Элкайра, Н.Васлефа, Ф.Мохи, Р.Лебланка4.

Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Т.60. М., 1949. С.324-325.

РНБ. Ф.709.№97. Б.М.Эйхенбаум писал: «Имя Булгарина в достаточном количестве и достаточно убедительно предавалось позору, но ни разу его деятельность и его фигура не была выяснена исторически и фактически. Независимо от своей доносительной роли он сыграл большую роль в истории русского журнализма (что признавали и его враги)». Цит. по: Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. «Печальну повесть сохранить…» М., 1987. С.333.

Mejszutowicz Z. Powie obyczajowa Tadeusza Buharyna // Prace Komis/ Sowianoznawstwa /PAN oddz. w Krakowie. №39. Wrocaw, 1978; Strano G. Faddej Venediktovic Bulgarin: Polemica letteraria e parodia in Russia negli anni ‘20 e ‘30 dell’ Ottocento. Caltanisetta; Roma, 1998.

Алтунян А.Г. «Политические мнения» Фаддея Булгарина. Идейно-стилистический анализ записок Ф.В.Булгарина к Николаю I. М., 1998; Вацуро В.Э. От бытописания к «поэзии действительности» // Русская повесть XIX века. Л., 1973. С. 217-223; Он же. «Северные цветы»: история альманаха Дельвига – Пушкина.

М., 1978; Он же. Страничка из жизни Грибоедова (неизданные письма Ф.В.Булгарина к Н.А.Полевому) // Пушкин и другие: Сб-к статей к 60-летию проф.С.А.Фомичева. Новгород, 1997. С.167-179 и др.; Вершинина Н.Л. Пушкин и Булгарин в контексте жанрово-стилевых исканий русской прозы 1830-х годов // Acta PolonoRuthenika. 1998.№3. С.151-162; Она же. Памфлет А.С.Пушкина «Настоящий Выжигин» в контексте жанрово-стилевых процессов 1820-1830-х годов // Вестник Российского гуманитарного научного фонда.

Вместе с тем нельзя признать эту тему научно исчерпанной, так как в поле зрения исследователей оказывались лишь отдельные аспекты булгаринской литературной деятельности. Напротив, изучение полной литературной и личной биографии этой сложной и противоречивой фигуры только начинается. В исследовании нуждается богатое эпистолярное наследие Булгарина, архивные материалы биографического и литературнохудожественного характера. До сих пор не определено историколитературное место его критической и журнальной деятельности, художественного творчества, для чего необходимо осмысление их в широком общественно-литературном контексте. Реализация подобного научного исследования привлекает, прежде всего, значимостью теоретического потенциала, так как попытка рассмотреть сугубо литературные явления сквозь призму личности писателя (одиозной фигуры в истории русской культуры) предполагает постановку и научное осмысление теоретически мало разработанных и чрезвычайно актуальных для современного литературоведения проблем литературной биографии и литературной репутации, их функционирования в культурном пространстве. Круг этих проблем, в свою очередь, актуализирует проблему реконструкции историколитературного контекста, соотнесения творческого дискурса писателя с другими типами художественного дискурса, литературными и социальными институтами и недискурсивными практиками. Такого монографического исследования личности и литературной деятельности писателя как целостного научного объекта в литературоведении не предпринималось, чем и обусловлена актуальность диссертации.

Хотя стремление разобраться в противоречивой личности Булгарина имеет свою давнюю традицию, восходящую еще к работам Н.А.Котляревского и Н.К.Пиксанова, к проблеме литературной репутации Булгарина литературоведение обратилось недавно, пытаясь в общих чертах проанализировать процесс превращения исторического деятеля в литературную маску и поставив вопрос о необходимости анализа обстоятельств, под воздействием которых формировалась литературная репутация писателя1. Однако даже, несмотря на введение в научный оборот большого количества новых документов, освещающих деятельность Булгарина, публикацию работ, преследующих цель выявить подлинное его 1999. №1. С.134-141; Она же. Пушкин и Булгарин: к проблеме исторического повествования // Болдинские чтения. Нижн. Новгород. 1999.С.116-125; Рейтблат А.И. Видок Фиглярин (история одной литературной репутации) // Вопросы литературы. 1990. №3. С.73-114; Он же. Ф.В.Булгарин и его читатели // Чтение в дореволюционной России. М., 1992. С.55-66; Ф.В.Булгарин и Польша // Русская литература. 1993. №3. С.72Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В.Булгарина в III отделение / Публ., сост., предисл. и коммент А.И.Рейтблата. М., 1998; Alkire G.H. Gogol and Bulgarin’s «Ivan Vyzhigin»?// Slavic Review. 1969.

Vol.28. №2/ p.289-296; Vaslef N.P. Bulgarin and the development of the Russian utopian genre // Slavic and East European Journal. 1968. Vol.12. №1. P.35-43; Mocha F.T. T.Bulharyn. A Study in Literary Maneuver // Antemurale. Vol.17. Rome, 1974. P.60-209; Лебланк Р. «Русский Жилблаз» Фаддея Булгарина // Новое литературное обозрение. 1999. №40. С.17-57.

Свердлина С.В. Грибоедов и ссыльные поляки // А.С.Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции. Л., 1977. С.214-215; Рейтблат А.И. Видок Фиглярин (история одной литературной репутации)…; Салупере М.

Неизвестный Фаддей // Радуга. Таллинн. 1991. №4. С.30-41; Акимова Н.Н. Булгарин и Гоголь: литературная биография и литературная репутация // Русская литература. 1996. №3. С.3-18.

место в истории русской журналистики и литературы, истинное «идеологическое лицо», поражает упорное нежелание считаться с фактами, стремление не просто игнорировать их, но, напротив, добавить к устоявшейся репутации новые негативные «обертоны».

В связи с указанными моментами, целью настоящей работы является осмысление литературной репутации Булгарина и ее рецепции русской культурой. Уяснение булгаринского феномена определило и задачи исследования:

• реконструировать подлинную биографию Булгариналитератора в литературном контексте эпохи;

• рассмотреть литературные практики писателя и его авторские стратегии успеха, этапы становления его литературной художественности и рецептивные установки его творчества;

• исследовать факторы, влияющие на восприятие личности писателя и его творческого наследия культурным сознанием эпохи.

Научная новизна исследования определена недостаточной разработанностью данной проблематики. Как представляется, правомочность и научная продуктивность исследования авторских стратегий Булгарина в литературном контексте первой половины XIX века определяется рядом факторов. Во-первых, целенаправленностью его литературной деятельности, отчетливо ориентированной на успех, тяготением к социальному экспериментированию, во многом опирающемуся на манипулирование массовым сознанием. Признание Булгарина «дельцом от литературы» – уже давно общее место в литературоведении. Реферируемая работа предлагает перенести это определение из аксиологической плоскости в исследовательскую, сделав предметом научного осмысления. Во-вторых, правомочность такого подхода определяется многообразием булгаринских литературно-журнальных практик (беллетристика, критика, журналистика, публицистика и т. д.), их весьма широким временным диапазоном (1820 – 1850 гг.), что делает возможным проследить реализацию этих практик в особенно значимый для русской литературы период – становления взаимоотношений литераторов с формирующимися литературными институтами. Наиболее точным обозначением этого историко-литературного контекста, в котором осуществляют себя авторские стратегии, представляется предложенный П.Бурдье термин литературное поле.

По нашему мнению, феномен Булгарина в русской культуре выходит за рамки проблемы литературной репутации и напрямую соотносится с процессом возникновения русских культурных мифов. Термин миф предполагает довольно широкое толкование. Так, одной из отчетливых литературоведческих тенденций последнего времени стало стремление к демифологизации литературы, при этом под мифом понимается некое иллюзорное, неистинное, опосредованное противоречивым историкокультурным опытом знание и преследуется цель восстановить подлинную картину, предложив новые гипотезы и интерпретации. На наш взгляд, гораздо более продуктивны научные попытки осмыслить сам механизм возникновения культурных мифов нового времени, специфику мифологических культурных моделей, их соотнесенность с истиной, гносеологический и аксиологический понятие мифа актуализируется в новых значениях, хотя и не связанных напрямую с мифотворческим космогенезом, характерным для «традиционных» культур, но и не порывающих окончательно с ним, выступая преимущественно как особое состояние сознания, стремящееся через свое воплощение в слове и действии стать моделью мирового порядка, указывающей пути превращения хаоса в космос. О тотальной мифологизации культуры нового времени говорят представители различных научных направлений в изучении мифа (Э.Кассирер, М.Элиаде, Р.Барт, М.Фуко и др.), полагая, что миф выступает в функции «языка интерпретатора истории и современности», в то же время признается, что антропоцентризм нового времени, индивидуальность человека становятся источником порождения новых мифов2.

История русской культуры с ее особым литературоцентризмом является полем повышенной мифологенности. В XIX веке, когда литература приняла на себя функции общественного мнения и философии, став нравственным самосознанием нации, личности писателей получили «статус символических фигур», «культурных героев» (термин К.Леви-Стросса), выступающих воплощением национального характера. Этот феномен не раз становился предметом специального научного интереса в связи с именами классиков (преимущественно, что вполне закономерно, Пушкина). Однако история русской литературы хранит имена не только «культурных героев», но и тех, кто выступает скорее как антигерой, несущий не меньший мифологенный потенциал. Такой эмблематической и одиозной фигурой русской культуры, безусловно, является Ф.В.Булгарин, обладатель феноменальной негативной репутации.

Исследование литературной репутации писателя выдвигает на первый план вопросы методологического характера, проблематизируя способы интерпретации эстетического объекта, в качестве которого предстает литературная биография писателя, выступающая, по терминологии Ю.Н.Тынянова, как «литературный факт». Это заставляет перенести центр тяжести с историко-литературного описательного подхода на функциональный анализ, уделяя особое внимание проблемной сфере рецепции, а значит, интерпретирующему сознанию и контексту.

На материале русской культуры см., например: Маркович В.М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX-XX веков // Имя – сюжет – миф. СПб., 1996. С.115-139; Киселева Л.Н. Становление русской национальной мифологии в николаевскую эпоху // Лотмановский сборник. 2. М., 1997. С.279-302; Виролайнен М.Н.

Культурный герой нового времени // Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1999. С.329-349.

Лотман Ю.М., Минц З.Г. Литература и мифология // Ученые записки Тартуского университета. Вып.

546.(Труды по знаковым системам. XIII) Тарту, 1981. С.53; Виролайнен М.Н. Указ. соч. С.333. Ср.

определение мифа у А.Ф.Лосева: «миф есть в словах данная чудесная личностная история» // Лосев А.Ф.

Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С.134.

Методологические основы работы восходят к теории литературной эволюции, развитой в трудах школы ОПОЯЗа (прежде всего Ю.Н.Тынянова, считавшего, что «литературный факт разносоставен, и в этом смысле литература есть прерывно эволюционирующий ряд»1), с ее требованием функционального изучения литературы, сопряженного с вниманием к культурному контексту, литературному быту, в связи с чем именно представителями этой школы был поставлен вопрос о необходимости социологического подхода к изучению литературы в понимании близком современным представлениям о социологии литературы. Предмет исследования обусловил использование моделей анализа, созданных различными школами и литературоведческими направлениями при доминировании историко-литературного подхода. Проблемы функционирования литературной биографии писателя в историкокультурном контексте осмысливаются с опорой на труды И.Н.Розанова, Ю.М.Лотмана, представителей школы рецептивной эстетики, уделяющей значительное внимание изучению эстетического сознания конкретной исторической эпохи и анализу исторической смены рецепций (В.Изер, Х.Р.Яусс), современные исследования по социологии литературы, обращающиеся к проблеме культурной идентичности (П.Бурдье, А.Виала, У.М.Тодд, М.Берг, Б.В.Дубин, Л.Д.Гудков, В.М.Живов, С.Козлов, А.И.Рейтблат и др.). В работе разделяется мысль известного представителя школы «нового историзма» Л.Монроза о том, что «мы не имеем прямого доступа к прошлому во всем его объеме и аутентичности… прошлое доступно нам только через уцелевшие текстуальные следы изучаемого общества. Тот факт, что уцелели именно те следы, которыми мы располагаем, нельзя воспринимать как случайное стечение обстоятельств.

Мы должны – хотя бы отчасти – считать его результатом динамического взаимодействия сложных и тонких социальных процессов сохранения и уничтожения»2. Теоретической базой исследовательского аспекта, посвященного мифу и мифологическому сознанию, стали работы С.С.Аверинцева, М.М.Бахтина, Я.Э.Голосовкера, А.Ф.Лосева, А.А.Лобырева, Е.М.Мелетинского, В.М.Пивоева, О.М.Фрейденберг, Р.Барта, П.Дебрецени, К.Леви-Строса, К.Хюбнера, М.Элиаде.

Исходному философскому посылу работы близка идея Х.-Г.Гадамера, мыслящего понимание не только как конструирование смысла, но самопонимание, в самой незавершимости этого процесса видевшего существо исторического бытия, в силу чего историческое сознание, по Гадамеру, есть «способ самопознания»: быть в истории значит никогда не переставать знать себя3. Таким образом, попытка осмыслить феномен Булгарина в истории литературы – это, прежде всего, стремление понять Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. Пг., 1929. С.29.

Монроз Л.А. Изучение Ренессанса: поэтика и политика культуры // Новое литературное обозрение. 2000.

№42. С.18.

См.: Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988. С.285, 312, 329.

особенности русской культуры, самих себя, избирающих в ней своих культурных героев и антигероев.

Положения, выносимые на защиту:

1. Литературная биография писателя, выступающая в истории культуры как «литературный факт» и его литературная репутация – категории взаимосвязанные, взаимосоотносимые, но не идентичные. Их различие обусловлено итогово-функциональным характером литературной репутации, поскольку она – результат встречи биографии писателя с культурным опытом не только своей, но и последующих эпох. Если литературная биография – результат усилий автора, то в создании литературной репутации участвуют самые разнообразные факторы: сознательные и неосознанные, случайные и закономерные. Исследование этих категорий на примере литературной деятельности Булгарина позволяет увидеть их функционирование в культурном пространстве, определенный зазор между ними, являющийся источником возможного конфликта.

2. Литературная деятельность явилась для Булгарина способом легитимации, национально-культурной и социальной адаптации в русском обществе. Для успешной реализации этой роли Булгарин использует стратегии успеха, опирающиеся на европейский опыт и учитывающие российские реалии. Одной из целенаправленная деятельность Булгарина по созданию собственной литературной биографии, элементы которой ориентированы на авторитетные для него разнородные инстанции:

властные структуры, культурную элиту и широкую публику.

закономерность, характерная для периода формирования первичного литературного поля в любой национальной литературе – стремление утвердиться во всех сложившихся и возникающих литературных институтах, совместить различные писательские многоадресность его литературной деятельности, имевшей в значительной мере креативный характер, поскольку его писательские практики предполагали не только адаптацию к вкусам широкой аудитории, но и активное воздействие на них, т.е. участие в самом процессе формирования русской читающей публики.

4. Среди существенных факторов риска – тяготение Булгарина к литературным практикам, ориентированным на максимально широкую аудиторию, позволяющим достичь быстрого и шумного успеха, но вступающим в конфликт с существующей в литературе ценностной иерархией. Творчество Булгарина принадлежит к начальному этапу создания русской беллетристики как особого рода литературы, не упрощающего и не вульгаризирующего классику, как зачастую принято считать, но обладающему специфическим уровнем художественности и самостоятельными рецептивными установками, предполагающими тесный контакт с читателем. В этом контакте, с одной стороны, секрет популярности Булгарина как любого беллетриста, но, с другой, - источник его неприятия держателями норм литературного вкуса, так как он порождал стереотипность, клишированность художественных приемов – неотъемлемых черт формульной 5. Степень символизации литературной репутации может быть довольно высокой: иногда достигая мифологенного потенциала, превращать литературную репутацию писателя в культурный миф. Механизмы возникновения литературных мифов и современного мифотворчества обладают, на наш взгляд, сходной природой, поскольку и в том, и в другом случае мы имеем дело со способами аксиологической интерпретации мира, преследующими цель самоопределения, систематического упорядочивания, преодоления смысловой энтропии. Феномен Булгарина в русской культуре соотносится с процессом возникновения русских культурных мифов, откликаясь, как и миф о Пушкине, на реальные культурные запросы русского общества.

Теоретическая значимость диссертационного исследования определяется тем, что в нем теоретически обоснованы принципы функционирования литературной репутации писателя в культурном контексте; предпринята попытка создания научной биографии Ф.В.Булгарина, что существенно корректирует представления о многих историко-литературных явлениях первой половины XIX века.

Практическая значимость работы состоит в том, что предложенная в ней концепция литературной биографии Ф.В.Булгарина дает науке и практике преподавания уточненное представление о функционировании беллетристического пласта литературы, литературной репутации писателя, возникновении культурных мифов. Материал исследования может быть использован в вузовских курсах истории русской литературы XIX века, при разработке спецкурсов и спецсеминаров, посвященных проблемам литературной репутации писателя, русской беллетристики и массовой литературы, при подготовке историко-литературных комментариев, учебных и учебно-методических пособий.

Апробация диссертации. Основные положения диссертационного исследования изложены в докладах на межвузовских и международных конференциях в Санкт-Петербурге, Пскове, Хабаровске, Уссурийске, Комсомольске-на-Амуре, на заседаниях кафедры русской литературы РГПУ им.А.И.Герцена и Хабаровского государственного педагогического университета, в двадцати одной публикации.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографии.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновывается актуальность темы, определяются цель и задачи исследования, уточняется терминологический аппарат и методологические принципы подхода к исследуемому материалу.

Логика исследования, продиктованная стремлением вписать литературную деятельность Булгарина в историко-литературный контекст, обусловила хронологический принцип структуры диссертации.

Глава I «Булгарин в 1820-1825 гг.: от “литератора польского” к малоисследованному периоду творческой биографии Ф.В.Булгарина; в ней рассматривается, каким образом из польского литератора, едва получившего известность в начале 1820-х гг., он довольно быстро превратился в авторитетного русского журналиста, критика и писателя, имевшего в эти годы репутацию талантливого литератора-либерала. Биографические обстоятельства обусловили разнонаправленность культурных ориентаций Булгарина, оказавшегося на пересечении национально-культурных традиций:

западноевропейской, польской и русской. Главное внимание в первой главе уделено проблеме культурной самоидентификации Булгарина, ее осмыслению в контексте русской историко-литературной ситуации данного периода, когда для самой России актуализировалась проблема национальнокультурного самоопределения.

Анализ «предыстории» литературной биографии Булгарина позволяет сделать вывод о том, что, поселившись в Петербурге с 1819 г., Булгарин остался верен усвоенным им в молодости принципам шубравцев, перенеся их на русскую почву. Литература явилась для Булгарина способом легитимации, решив проблемы национально-культурной и социальной адаптации в российской столице. Это совпало с общекультурными процессами – формированием «первичного поля» русской литературы, когда за писателем впервые закрепляется определенная социальная роль и соответствующее место в социуме. Для успешной реализации этой роли, новой и для отечественной литературы и для самого Булгарина, он использует стратегии успеха, опирающиеся на европейский и российский опыт. Исследование булгаринских стратегий успеха, предпринятое в первом параграфе («Польский литератор и философия “здравомыслящего человека”») реферируемой главы, показывает, что их необходимым элементом явилось стремление закрепиться и реализовать свои авторские интенции одновременно в нескольких литературных институтах: литературных салонах, дружеских литературных обществах, имевших в то же время официальный статус (ВОЛРС и ВОЛСНХ), и только складывающихся профессиональных институтах - литературных альманахах и журналах. При этом он активно использует протекционизм, покровительство совершенно различных людей: польского землячества; лиц, близких к властным структурам; а также представителей света, обладающих реальной культурной властью, поскольку им принадлежит право на литературную оценку, именно они участвуют в создании иерархии литературных ценностей и литературных репутаций.

Печатаясь в «Сыне отечества» и «Соревнователе просвещения и благотворения», Булгарин довольно быстро занял в литературных кругах свою нишу как пропагандист польской культуры, знакомящий русских читателей с историей Польши, войдя в круг оппозиционно настроенных известных русских литераторов. Причины благосклонного отношения к нему литературной общественности этого времени в немалой степени объясняются состоянием польского вопроса, бывшего частью российского либерального движения, определявшего, в том числе и литературное лицо эпохи (неслучайно в эти годы Булгарин подчеркивает свой «полякизм», а русские литераторы с энтузиазмом знакомятся с польской словесностью).

Статусом польского литератора, стремящегося к установлению дружеских контактов между Россией и Польшей, объясняется довольно быстрое избрание Булгарина в действительные члены Вольного общества любителей российской словесности в 1821 г.

Особое внимание в данном параграфе уделено анализу первого выступления Булгарина в ВОЛРС, репрезентирующего его мировоззренческие позиции. Доклад Булгарина «О метафизике наук»

рассматривается в диссертации как одна из забытых любопытных страниц истории русской литературы и философствования в России. В нем с позиций философии «здравого смысла» была подвергнута критике философия И.Канта. Философская основа доклада не была оригинальной позицией Булгарина: как и в других журнальных публикациях этого периода, он выступал пропагандистом польской культуры, популяризируя идеи крупного польского ученого-энциклопедиста Я.Снядецкого. Булгарину импонировала практическая направленность философии Снядецкого, считавшего, что философия как человеческая мудрость «обнаруживается в познании предметов, а также в житейских делах; ибо это два главных и неотдалимых друг от друга условия, от которых зависит сохранение общего порядка и счастие отдельного человека; ибо от гармонии мысли и действия зависит душевный покой» и «все достоинство человека»1. Такая направленность умозрения на благо частного человека, его устроенность в житейских делах и в гармонии с миром позволила польскому философу назвать свою философию здравой в противовес кантовскому отвлеченному идеализму.

Демократизм, практическая направленность и морально-этический пафос просветительских воззрений Снядецкого наиболее точно отражали вырабатываемые в этот период мировоззренческие позиции Булгариналиберала, близкого друга Греча и Ф.Глинки, А.Бестужева и Рылеева; эти просветительские убеждения во многом разделялись не только шубравцами, но и русскими «соревнователями», жаждавшими практической деятельности Избранные произведения прогрессивных польских мыслителей: В 3-х т. Т.1. М., 1956. С.630.

по преобразованию общества и искавшими философской базы для своих устремлений.

С этого времени Булгарин вырабатывает свою «философию здравомыслящего человека», лишенную умозрительного характера и призванную служить руководством к практике. Ее важнейшими составляющими были: во-первых, пропаганда и популяризация конкретных знаний (исторических, географических, статистических), чему будет служить его первый журнал «Северный архив». Во-вторых, литературное творчество, преследующее цель морального преобразования общества на основе просветительских идеалов через нравственно-сатирические произведения (нравоописательные очерки, фельетоны, аллегорические повести, притчи и т.д.). И, наконец, личная активность, направленная на достижение собственного материального благополучия, свидетельством чему стала его успешная журналистская и издательская деятельность, потребовавшая редкой по тем временам коммерческой хватки. Результатом этих составляющих должен был быть тот самый «душевный покой», который, по Снядецкому, сопутствовал и достоинству человека.

В диссертации предпринята попытка ответить на вопрос: отражала ли эта здравая и деятельная философия общественные устремления, или же целиком принадлежала личностной ориентации Булгарина, нацеленного на материальное преуспеяние любой ценой? С этой целью восстанавливается общественный и философский контекст литературных полемик 1820-х гг., когда в русле философии русского Просвещения обозначились две тенденции. Одна восходила к деистическо-материалистическим философским воззрениям, тяготела к чувственному опыту и обнаруживала возможности прагматики и утилитаризма, характерных черт будущего позитивизма с его культом разума, знаний, отказом от всяких поисков первопричин, нацеленностью на практическую деятельность и личную инициативу. Для разделявших эти мировоззренческие позиции возможным было единство просветительских идеалов и коммерции, сопровождаемой утверждением на практике новых общественно-политических реалий:

гласности, публичности, полемики в печати, и в этом к Булгарину были близки не только Греч и Сенковский, но и издатели «Полярной звезды»

Рылеев и А.Бестужев. Философской основой другой тенденции стала складывающаяся в России «школа просветительского диалектического идеализма», объединившая русских шеллингианцев. Противостояние двух тенденций проявилось в позициях периодических изданий: с одной стороны изданий Греча, Булгарина, Бестужева и Рылеева, с другой – «Мнемозины» и позднее «Московского вестника». Полемика велась и в критических разделах периодики, и в художественных произведениях. Первая тенденция, не являющаяся, разумеется, адекватной идеологии декабристов, а представляющая собой лишь одну из ее составляющих, потеряв своих наиболее ярких и талантливых представителей после событий 1825 г., претерпела существенные трансформации. Вторая получила развитие в 1830е гг. в деятельности шеллингианцев и славянофилов, выйдя к вопросам философии истории и философии духа и поставив в центр проблему личности и общества. Таким образом, это была полемика двух значимых мировоззренческих подходов к вопросу о сути русского Просвещения. Булгарин с самого начала выступал в ней с позиций здравого смысла, «золотой середины»: на то, что в этой полемике за ним стояла огромная масса русских людей – просвещенная толпа, и поэтому его точка зрения представляет существенный интерес и нуждается в исследовании, указывал еще П.Н.Сакулин1. За философскими спорами о метафизике угадывались противоречия в подходе к пониманию самой сути целеполагания в человеческой деятельности, тех пределов, которые ставит человеческой мысли живая практика. Одна тенденция отразила стремление быть счастливым в самой жизни, достигать гармонии с самим собой. В этом случае не являлась вопросом проблема выбора жизненной стратегии: добра, свободы и т.п. Проблема состояла лишь в достижении самоидентичности:

счастье, успех, согласие с миром и самим собой становились гарантом искомой социальной справедливости и диктовали позитивное отношение к миру. Другая тенденция русского философствования, с ее духовным максимализмом, устремленностью к высшей правде, вела к вечным, проклятым вопросам, кризису самоидентичности, тяготела к христианскому аскетическому идеалу и утопической социальной гармонии. Обе тенденции были укоренены в самой национальной ментальности, вопрос состоял в том, что возобладает, получит развитие в период активно начавшегося процесса самоидентификации нации в истории. Поиски Булгариным собственного места, социальной ниши в русском обществе, поведенческой философии отразили существенные противоречия русской жизни и стали практическим воплощением одной из только оформлявшихся жизнестратегий, сделав его фигурой заметной не только в историко-литературном отношении, но и принявшей на себя всю тяжесть оценки с позиций нравственного императива.

Итогом первого раздела реферируемой главы стал вывод о том, что за два года пребывания в Петербурге Булгарину удалось не просто войти в столичные литературные круги, но и сблизиться с лучшими их представителями и приобрести устойчивую литературную репутацию талантливого польского литератора-либерала, позволившую ему с 1822 г.

приступить к изданию своего первого журнала.

Параграф второй «Журнальная деятельность Булгарина и ее место в литературном процессе этого времени» начинается с анализа деятельности Булгарина во главе «Северного архива, журнала истории, статистики и путешествий», не получившей объективной оценки в истории русской журналистики, в связи с тем, что исходной точкой такой оценки, как правило, являлась неблаговидная репутация Булгарина. Начало журнала пришлось на время возросшего в русском обществе интереса к истории:

толчок, данный событиями 1812 г. повлек за собой активное собирание, Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Кн. В.Ф.Одоевский. Т.1.Ч.1. М., 1913. С.292.

изучение и публикацию исторических источников. Феноменальный (в том числе и коммерческий) успех этих лет приходится на «Историю государства Российского» Н.М.Карамзина. Булгарин воспринимал свою деятельность как продолжение традиций Карамзина, просветителя и популяризатора.

«Северный архив» призван был удовлетворить потребность более широких кругов русской публики, чем ученые специалисты, в исторических знаниях, соединив научность с занимательностью, преследуя, кроме того, и цели идеологического порядка – способствовать взаимосближению ученой Европы и ставшей на путь просвещения России. Свидетельства современников убеждают, что журналу Булгарина удалось найти свою нишу на журнальном рынке, привлечь внимание просвещенных любителей наук.

К.Полевой считал, что по характеру «европейской образованности»

«Северный архив» был «блестящим явлением» и стоял в одном ряду с «Сыном отечества» и «Полярной звездой». Отличительной особенностью журнала было его стремление дать отечественному читателю издание европейского уровня, на это были направлены принципы организации материала, вырабатываемые приемы контакта с читательской аудиторией.

Наиболее богат и разнообразен был исторический отдел журнала, где публиковались источники и документы, извлеченные из официальных и частных собраний, библиотек, архивов. С «Архивом» сотрудничали П.А.Муханов, Н.П.Румянцев, В.Н.Берх, Б. фон Вихман, Д.П.Рунич, П.К.Сухтелен, историки П.Г.Бутков, П.М.Строев, А.О.Корнилович. Журнал пытался актуализировать проблему поиска научной истины, подавая материал в виде посланий, имеющих характер научного диалога, или, предоставляя страницы для оживленной полемики. Булгарину важно было акцентировать внимание на трудности добывания исторической истины, историческом поиске, что делало весомыми в глазах публики его собственные занятия и статус журнала как серьезного научного издания.

Значительное место в данном разделе работы уделено наиболее замечательному событию, связанному с деятельностью «Северного архива» полемике с «Историей» Н.М.Карамзина. Рецензия на исторический труд Карамзина польского историка И.Лелевеля получила в России широкий общественный резонанс и оставалась замечательным явлением в области историографии спустя десятилетия. После катастрофы, разразившейся над польскими тайными обществами (филоматов и филаретов) и Лелевелем, Булгарин решился выступить с собственным откликом на X и XI тома «Истории», его рецензия явилась единственным пространным откликом на эти тома и содержала серьезные аргументы, подрывающие карамзинскую концепцию русской истории конца XVI - начала XVI вв.

Несмотря на успех журнала, ему все труднее было совмещать научность и занимательность. К тому же сам Булгарин, обратившийся к этому времени к беллетристике и более склонный к живому контакту с читательской аудиторией, тяготился рамками научного журнала, стремясь их расширить. Потребность в литературной полемике, обсуждении новостей литературы и художественном диалоге с публикой реализовалась в расширенной программе журнала в виде прибавлений к нему – «Литературных листков». Благодаря литературному приложению к «Северному архиву» к Булгарину пришла настоящая популярность, откорректировав его литературную репутацию: из «ученого архивиста» он превратился в остроумного смелого журналиста-профессионала, любимца публики. Проведенный анализ материала позволяет сделать вывод, что «Северный архив» был заметным явлением в русской журналистике первой трети XIX в., одним из первых отечественных научно-популярных журналов.

История его издания опровергает представление о Булгарине как о невежественном журналисте, волей случая из сугубо коммерческих соображений обратившегося к литературной деятельности. Напротив, она свидетельствует о незаурядных способностях создателя журнала, его довольно широкой образованности, предприимчивости, умении выстраивать отношения с читательской аудиторией.

Следующий раздел реферируемого параграфа посвящен анализу литературно-критической деятельности Булгарина. Из весьма обширного критического наследия в историю русской литературы вошли лишь отдельные эпизоды деятельности Булгарина-критика, оценка которых сводилась к выводам о его полемическом противостоянии передовым писателям эпохи или же (в том случае, когда факты явно не укладывались в эту схему) о временной «мимикрии», умелом заигрывании с модными либеральными идеями. В диссертации булгаринская критика впервые рассматривается как самостоятельный раздел его литературного наследия, осмысливаются особенности его критической позиции, эволюция литературно-критических взглядов.

Проведенный анализ всех значительных литературных полемик 1820х гг., непременным участником которых был Булгарин, позволяет говорить об особенностях литературно-критической ситуации в русской литературе этого периода. То, что критические выступления Булгарина имели адаптированный к вкусам широкой аудитории характер, как и то, что он, издатель нескольких периодических изданий, был более полемически активен, обусловило интересную особенность: полемика с эстетически близкими ему А.Бестужевым, Рылеевым или Кюхельбекером велась их оппонентами (чаще всего это был Вяземский) в литературных спорах с Булгариным. Булгарина и Вяземского, литературных противников, (в отличие от многих авторитетных современников) объединяло серьезное отношение к публичной полемике, хотя бы отчасти заменявшей в России общее мнение. Показательна сама критическая активность Булгарина. Его выступления невозможно было игнорировать, они включались в контекст литературных споров, в свою очередь, провоцируя полемику, в скороговорке он иногда делал тонкие наблюдения, подхватываемые другими. В работе демонстрируется, как Булгарин «отзывался» во многих критических и художественных текстах того времени. Изучение исключительно сложной литературной картины этого периода, характеризующейся переплетением эстетической, общемировоззренческой и социально-политической проблематики, осложненной особенностями конкурентной борьбы в условиях становления профессиональной литературы, позволило определить место Булгарина в общей расстановке критических сил, показав его настойчивые попытки выступить единым блоком с Грибоедовым, Бестужевым, Рылеевым и Кюхельбекером, чьи эстетические и мировоззренческие позиции были для него авторитетны. В то же время существенным фактором, влияющим на манифестацию Булгариным литературно-критических взглядов, были законы литературной конкуренции (в особенности после создания Булгариным и Гречем в 1825 г. солидного коммерческого литературного объединения из трех периодических изданий).

В условиях обострившейся конкуренции и неразборчивости средств литературной полемики устойчивой приметой критических баталий было использование «личностей». Идеи романтической народности и патриотизма, репрезентантом которых выступил Булгарин, манифестируя свою принадлежность к литературному кругу Грибоедова – Бестужева, в сочетании с моральной гибкостью Булгарина вызвали негативную реакцию противников. В результате «личностью», адресованной Булгарину, стало то, за что прежде ценили – его польское происхождение и служба Наполеону. В формирующейся булгаринской репутации его литературная беспринципность теперь корреспондировала с идейной и моральной беспринципностью.

В работе показано, как вопреки формирующейся литературной репутации Булгарин целенаправленно выстраивает собственную литературную биографию, ориентированную на авторитетные для него разнородные инстанции: власти, культурную элиту и публику. В зависимости от адресности он использует авторские роли (польский просвещенный литератор, отставной военный, европейски образованный русский журналист, исповедующий «здравую философию»). Достигнутый к концу 1825 г. результат – превращение Булгарина в авторитетного и популярного русского журналиста – свидетельствовал о верности избранных им писательских стратегий успеха. В то же время обнаружившийся зазор между выстраиваемой им литературной биографией и складывающейся литературной репутацией свидетельствовал о потенциальной конфликтности ситуации. В финале главы выявляются факторы риска, угрожавшие заработанному Булгарину за эти годы «символическому капиталу».

В главе второй «После 14 декабря 1825 года: обретение статуса популярного русского писателя» предметом научного осмысления становится следующий этап литературной биографии писателя. В первом параграфе рассматривается эволюция булгаринской философии «здравого смысла» после событий 14 декабря 1825 г., когда резко обострился сам характер становления русской национальной идентичности: были подавлены только зарождавшиеся элементы публичности, формирующейся общественной «умственной жизни», а власть и культурная элита поставлены перед необходимостью выбора новых подходов к осмыслению отечественной истории, национального опыта в европейском культурном контексте.

Радикально изменившие ситуацию декабрьские события неизбежно повлекли за собой поиск новых жизнестроительных и поведенческих стратегий - неуместность прежнего либерализма так же, как и неизбежность компромиссов, ощущались и властью и социально активной частью общества, в основном представленной литераторами. В этих условиях Булгарин срочно откорректировал свои писательские стратегии, изменил тактику, учитывая новые общественно-политические реалии и расстановку сил. Булгарину, человеку довольно неопределенного социального статуса, близкому ко многим декабристам и до последнего дня активно сотрудничавшему с ними, редактору единственной в России частной газеты, имевшей отдел политических новостей, необходимо было представить весомые доказательства политической лояльности. Ему удалось это сделать при помощи записок, поданных властям «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», «Нечто о Царскосельском лицее и духе оного», где он предлагал меры по управлению общественным мнением и установлению социальной стабильности. После создания III отделения он деятельно участвовал в его работе, не будучи официальным сотрудником.

Соответственно существенно уточнились и принципы «здравой»

философии, включив в себя активное сотрудничество с властью. Философия «здравого смысла» в силу сложившихся обстоятельств разделялась теперь многими из бывшего либерального окружения Булгарина: от Греча до занятого практической деятельностью по подготовке проекта Закавказской компании Грибоедова.

Булгаринский конформизм как наиболее отталкивающее проявление жизненной философии обретает в этот период черты социальноидеологической программы. В русском обществе, где между верхами и народом почти не было «смягчающей рессоры третьего сословия»

(Н.Эйдельман), он сделал ставку именно на него. Уважение к человеку любого звания и любой должности, утверждение частной инициативы, исполнение гражданского и нравственного долга – эти буржуазные ценности он сделал основой своих журнальных выступлений и беллетристических произведений, в которых добродетель гражданская и нравственная всегда оказывалась вознаграждаема. Для идейного обоснования своей позиции он находит теперь новые опоры, избирает иные способы и жанровые формы философствования.

Главным жанром его философских выступлений в это время стали докладные записки правительству, вошедшие в историю как пресловутые доносы Булгарина. В последние годы предприняты серьезные попытки философски интерпретировать представленные в них идеи1. Характер философствования в этих записках современные исследователи справедливо определяют как социальное конструирование или политическое философствование. Не являясь оригинальным мыслителем, Булгарин попытался соединить См.: Янов А. Загадка Фаддея Булгарина Социально-исторический очерк // Вопросы литературы. 1991. №9.

С.98-125; Алтунян А.Г. «Политические мнения» Фаддея Булгарина. Идейно-стилистический анализ записок Ф.В.Булгарина к Николаю I. М., 1998; Он же. От Булгарина до Жириновского. Идейно-стилистический анализ текстов. М., 1999; Рейтблат А.И. Булгарин и III отделение // Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В.Булгарина в III отделение… С.5-40.

европейские либеральные ценности с идеями и задачами русского консерватизма, создав цельную и последовательную систему взглядов. О «здравой философии» заговорят всерьез лишь в 1830-х гг., когда возникнет потребность в философии, противостоящей губительным идеям, призванной обеспечить государственную стабильность и подвести базис под уваровскую триаду, поставив под контроль мировоззренческие основы русской жизни, развитие просвещения в России. На запаздывание власти, не сумевшей удержать за собой интеллект страны, Булгарин еще раз обратил внимание в докладной записке «Социализм, коммунизм и пантеизм в России в последнее 25-летие» (1846 г.), где он утверждал связь разрушительных революционных идей с немецкой философией и религиозным мистицизмом. От имени людей благонамеренных и «истинных христиан» он предупреждал, что эти идеи проповедуются в «Отечественных записках» Краевского и Белинского, разрушая монархический и религиозный характер всей прежней литературы.

Борясь со своими конкурентами, Булгарин боролся, прежде всего, за овладение «общим мнением», которое было упущено правительственной прессой. На страницах «Северной пчелы» он изложил принципы «настоящей русской философии, основанной на Евангелии и природе»1. Представление о необходимости социальной стабильности как главном и неизбежном условии соответствия исторической закономерности, социальному прогрессу, осуществляющимся эволюционно, стало итогом его оппозиции немецкой метафизике, несущей, как он считал, губительный социальный опыт.

Булгарин не был оригинальным мыслителем, личностью, склонной к философской рефлексии; однако за печальными трансформациями служившей ему руководством к практике философии «здравомыслящего человека» (от либеральных идей не просто к сотрудничеству с властью и охранительству, но к беспринципному конформизму и нечистоплотным методам коммерческой конкурентной борьбы), угадываются характерные тенденции русского философствования, направленного на осмысление и выработку поведенческой, жизнестроительной стратегии. Судьба философии «здравого смысла» в русском обществе всегда оказывалась трагичной:

приобретая крайние формы и не становясь философией большинства;

русской культурой она осознавалась как «мещанская», ограниченная, не соответствующая высоким задачам национального развития и пафосу духовного максимализма русского человека. Исповедовавшие принципы этой философии деятели русской культуры никогда не были привлекательны для нее.

Деятельность Булгарина в качестве негласного консультанта III отделения, несомненно, являлась одной из важнейших составляющих его стратегий успеха, но она была скрыта и для культурной элиты (до конца 1829г.), и для публики. Публичным органом осуществления литературных практик для Булгарина по-прежнему являлись редактируемые им печатные издания, в особенности «Северная пчела», ставшая наиболее мощным Северная пчела.1848. №58. 13 марта.

фактором формирования его литературной репутации. Именно под этим углом в настоящей работе исследуется деятельность Булгарина-редактора «Северной пчелы» (наиболее перспективного совместного предприятия Булгарина и Греча), учитывая тот факт, что до сих пор нет ни одного серьезного исследования, выявляющего место этой популярной русской газеты в истории журналистики, феномен успеха у публики и роль в формировании общего мнения. «Северная пчела» воплотила основные принципы журнальных изданий Булгарина и Греча: газета была адресована русскому читателю, который скорее стремился быть европейцем, чем ощущал свою принадлежность к европейской культуре. Эту травматичную для русского самосознания ситуацию «Северная пчела» старалась безболезненно разрешить и гармонизировать, настойчиво и неустанно вписывая летопись повседневных современных событий в европейский контекст.

Во втором параграфе редакторская стратегия Булгарина соотносится с журнальными практиками второй половины 1820-х гг.

Опираясь на гипотезу о том, что периодическое издание как социокультурный феномен изоморфно современному обществу, диссертационное исследование показывает, как за выстраиваемыми двумя типами взаимоотношений журнала/газеты и публики, к которым тяготели периодические издания рассматриваемого периода («Московский телеграф», «Северная пчела», «Сын отечества», «Московский вестник», «Современник»

и др.), угадываются различные социальные модели, на которые ориентированы, в конечном счете, эти издания. Во многом этим объясняются неудачи Вяземского и Пушкина в курировании московских журналов и попытке создать журнальные предприятия в Петербурге: стремясь отойти от издательских концепций альманаха, испытывая потребность в журнале как органе, объединяющем литературные силы единомышленников и манифестирующем их общие взгляды, они, тем не менее, ориентировались на ценности социальной и культурной элиты, малочисленность которой без поддержки официальной власти не могла обеспечить коммерческую устойчивость журнала. Напротив, общность журнальных стратегий, ориентированных на максимально широкую аудиторию, и социальных моделей, к которым явно тяготели издания Булгарина, Греча и Полевого, позволяли им быть более устойчивыми в конкурентной борьбе. Успех и конкурентоспособность «Северной пчелы» зиждились не только на монополии на политические известия, но и на целостной и прагматичной концепции издания, с четкими представлениями о взаимоотношениях журналиста, власти и публики – разногласий по этим вопросам в редакции газеты не было. Однако без активной поддержки властью ни одно из периодических изданий не могло быть спокойным за свою стабильность – жестокий прессинг цензуры, недовольство влиятельных сановников или самого царя отдельными публикациями могли поставить журнал на грань закрытия, поэтому в рассматриваемый период, при усилении контроля властных структур над культурными элитами, конкурентная борьба сменилась активной борьбой за власть. В этом отношении издания Булгарина и Греча, безусловно, были в выигрышном положении – Булгарин активно использовал свой статус эксперта III отделения (его ценили как человека полезного своими обширными связями и образцовым усердием к делу) и в скором времени смог достичь значительных результатов. В результате его усилий Полевой вместо опасного конкурента с 1828 г. стал союзником Булгарина и Греча, упрочив позиции их изданий и дав повод для резкой критики в свой адрес со стороны большинства современных журналов, а наиболее опасный противник Булгарина Вяземский перестал сотрудничать с «Московским телеграфом».

Журнальная практика Булгарина как редактора «Северной пчелы», рассмотренная в контексте литературной ситуации второй половины 1820-х гг., доказывает неизбежность лавирования любого издателя периодического издания между наличными литературными силами, необходимость учитывать авторитетные институты, регулирующие выпуск литературной продукции и выполняющие функцию экспертов ее качества: в рассматриваемый период это власти, культурные элиты и литературный рынок. Как бы ни декларировали редакторы почти всех периодических изданий этого времени свою ориентацию на публику (или ее наиболее просвещенную часть), как бы ни стремились отстоять в доступных формах свободу слова, «право на частное суждение» (М.П.Погодин), - стабильность их предприятий зависела не от опоры на эти лишь зарождающиеся демократические институты, но от гибкости тактики, умения задействовать все механизмы, чтобы быть поддержанными реальными литературными институтами и властью.

Теоретически обоснованный в довольно стройной идеологической программе и ставший основой житейской философии прагматизм, а отчасти и цинизм Булгарина, обусловил необычайную гибкость его тактики, умение приспосабливаться в любой сложной ситуации, что принесло успех в осуществлении его авторских стратегий. Для закрепления успеха необходимо было его подтверждение на уровне всех авторитетных для литературного поля инстанций, что к 1830-м гг. становится для Булгарина почти не возможно из-за принципиальных разногласий с «литературными аристократами», наносивших непоправимый удар по его литературной репутации. Поддержка Булгарина III отделением тоже несла определенную долю риска, так как включала его в качестве активного консультанта этого ведомства в политическую борьбу весомых политических группировок за влияние на Николая I, и в этой борьбе за власть покровители Булгарина имели влиятельных противников. Таким образом, сотрудничество Булгарина с властью и одним из двух основных литературных институтов находилось в зоне риска - любой частный конфликт мог послужить поводом для краха его литературной карьеры. В данных условиях с его стороны естественной была активизация литературных практик, ориентированных на литературный рынок, стремление утвердиться на нем в качестве писателя, вне зависимости от статуса журналиста, находящегося под жестким контролем властей.

Исследование этих практик, оценивающихся в современном литературоведении чаще всего как «массовые», предпринято в третьем параграфе данной главы «Обретение статуса русского писателя как результат авторских стратегий Булгарина». Сам Булгарин оставил пример точной литературной самоидентификации – в письме к Н.А.Полевому от февраля 1828 г. он писал: «Вы не можете определить: кто я таков в литературе? беллетрист и только»1. Симптоматична сама ориентация на оценку Западом, соотнесение с «европейским стандартом». Булгарин использует французский термин для наиболее точного определения своего места в литературе и той литературной практики, продукция которой не претендует на глубокое познание жизни и классический уровень художественности, довольствуясь легким и приятным «скорописанием».

Возражая Полевому на его замечание, что он лишь волей случая стал писателем, Булгарин отстаивает «легитимность» легкой литературы, только появляющейся в России. За примерами булгаринской литературной самоидентификации прежде всего стоит принципиальная особенность русской культуры – поиск самоопределения, основанный на постоянном соотнесении с западным культурным стандартом, вместе с тем, очевидно и то, что авторские стратегии Булгарина, делающие ставку не на высокую литературу, а на беллетристику, вступают в конфликт со складывающимся в России литературоцентризмом, воспринимающимся русской культурой в качестве главной приметы ее духовности.

В работе рассматриваются авторские стратегии Булгарина, направленные на освоение литературного рынка, великолепным чутьем конъюнктуры которого он обладал, по свидетельству современников. Свою литературную нишу в русской литературе Булгарину-беллетристу позволили занять нравоописательные очерки, помещаемые им на страницах сначала «Литературных листков», а затем «Северной пчелы». Уловив необходимость произведений о современности, он одним из первых обратился к первичному познанию современной жизни в небольших по объему очерках и повестях, где предпринял попытку описать окружающую действительность, используя метод наблюдения над нравами. Сам метод наблюдения и классификации, предпринятый Булгариным был не нов, он опирался на европейские образцы нравоописаний Аддисона и Жуи. Потребность в нравоописательной прозе была велика, всякое появление произведений подобного рода встречалось самыми доброжелательными отзывами критики. На этом пути у Булгарина, несомненно, были свои обретения: он вывел на сцену новые характеры-типы, в которых угадывалась национальная жизнь, читатели узнавали героев, легко соотносили с их жизнью собственную жизнь. Успех нравоописательных произведений, закрепившаяся за ним слава нравоописателя, «русского Жуи», позволили Булгарину откликнуться и на другую потребность отечественной литературы – в крупной эпической форме, о чем свидетельствовала популярность у русского читателя Русская старина. 1871. Т. IV. №12. С.678.

европейских романов и живой интерес к появляющимся главам «Евгения Онегина». Булгарин начал работу над первым русским романом из современной жизни, обратившись к уже известной ему форме нравоописания.

Появлению романа предшествовала другая важная акция Булгаринаписателя – выход в свет его первого собрания сочинений и грамотно организованное продвижение его на литературный рынок. Анализ материала убеждает в том, что Булгарин рассматривал предпринятые издательские акции как важные элементы своей литературной биографии. Состав первого булгаринского собрания сочинений отчетливо обнаруживает характерную особенность его авторской стратегии – стремление к овладению максимально широкой аудиторией, что обусловило многожанровость, многотемность и многоадресность его творчества. Его «Сочинения» включали исторические повести и очерки, военные рассказы, очерки нравов и путевые очерки, фантастические повести, восточные апологи и мемуары. Характер повествования – от серьезных исторических разысканий, до легких юморесок и фельетонов – свидетельствовал о поиске манеры, способной удовлетворить разные читательские ожидания, получить многостороннее одобрение. То, что избранная авторская стратегия стала стратегией успеха, подтвердила быстрая реализация издания на литературном рынке и его переиздание А.Ф.Смирдиным спустя два года. Однако профессиональная оценка булгаринских «Сочинений» не оправдала его ожиданий. Наиболее весомым откликом стала рецензия С.П.Шевырева в «Московском вестнике», упрекнувшая сочинения Булгарина в их безжизненности. Мерилом художественной ценности для критика явилась не просто национальная самобытность произведения, но глубокое проникновение в характер национального мироощущения, в чем Булгарину было определенно отказано.

Рецензия Шевырева открыто порывала со сложившейся в русской культуре традицией определения культурной идентичности, для которой обязательной была соотнесенность с европейским образцом и свидетельствовала о начавшихся в обществе поисках новых культурных опор для национальной самоидентификации. Таким образом, в русской литературе наметилось размежевание не только демократических и элитарных тенденций, картина литературной борьбы осложнялась столкновением идейных концепций модернизации русского общества и русской культуры, литературное творчество Булгарина, приобретавшего необычайную популярность в рассматриваемый период, оказывалось на перекрестке этих столкновений, неизбежно становясь объектом критических войн. С особенной силой это проявилось после того, как он заявил о себе как автор первых русских оригинальных романов. «Иван Выжигин» Булгарина и «Полтава» Пушкина вышли почти одновременно в конце марта 1829 г., став заметным литературным событием, имена авторов двух новинок в общем литературном контексте невольно сближались и сопоставлялись, предпринимались попытки осмыслить причины феноменального успеха романа Булгарина и холодного приема поэмы Пушкина. С этого времени начинается период резкого противостояния Булгарина и литературной элиты, представленной литераторами пушкинского круга. Борьба за читателя приобрела острый характер, вылившись в открытое столкновение в печати Булгарина с Пушкиным, что имело значительные последствия для литературной репутации Булгарина.

Литературным взаимоотношениям Булгарина и Пушкина посвящен четвертый параграф. Проблема литературных взаимоотношений Пушкина и Булгарина не раз привлекала внимание ученых, более того, интерес к Булгарину и возникал чаще всего именно в связи с Пушкиным.

Однако пределом исследовательской мысли стал механизм «мифопорождения» в создании литературных репутаций, недостаточная изученность вопроса связана и с тем, что в рамках исследовательского интереса, как правило, находились литературные взаимоотношения писателей в 1830-е годы, когда они приняли не просто полемический, а явно враждебный характер. Все это вело к однозначной трактовке проблемы и поиску лишь новых, подтверждающих эту однолинейность, материалов.

Задача данного раздела реферируемой работы – рассмотреть эволюцию взаимоотношений Пушкина и Булгарина в контексте литературной эпохи, уделив внимание, в том числе и периоду их становления. В осмыслении проблемы важна была не только реконструкция подлинной исторической основы их литературных взаимоотношений, но и выявление тех факторов, которые определили их историческое восприятие и тем самым их интерпретацию, закрепившуюся в литературных репутациях. В исследовании литературных взаимоотношений Пушкина и Булгарина разграничены следующие уровни: сотрудничество Пушкина с Булгариным-издателем и журналистом; пушкинское отношение к литературно-критической и полемической деятельности Булгарина и взаимоотношения двух русских писателей, представителей отечественного Парнаса, где важна оценка Пушкиным Булгарина-художника. Такова логика и структура этих отношений, без понимания которой нельзя адекватно оценить их чрезвычайно неоднозначный характер, не сводящийся к однолинейной схеме.

Анализ первого из этих направлений свидетельствует о том, что возникшие в период южной ссылки отношения Пушкина с Булгаринымжурналистом высоко ценились опальным поэтом. Булгарину удавалось благодаря необходимым «благонамеренным» примечаниям проводить через цензуру пушкинские произведения и печатать их в своих изданиях. Через него же зачастую Пушкин вел диалог с литературными приятелями и противниками. Характер этих отношений не изменился и в последующие годы. Другой, важной составляющей литературных взаимоотношений Булгарина и Пушкина, рассмотренной в диссертации, является отношение Пушкина и близкого к нему круга к Булгарину-критику, влиявшему на общественное мнение и вкусы публики. В работе выявлены не лежащие на поверхности принципиальные разногласия, существовавшие в этой сфере.

Резкий перелом в отношениях пушкинского окружения с Булгариным произошел в конце 1829-1830 гг. Этому способствовали два главных фактора: стремление литературной элиты создать свой печатный орган, конкурирующий с «Северной пчелой», и авторские амбиции Булгарина, не получившие поддержки у «литературных аристократов». Отношения вступили в новую фазу после того, как, прочитав «Димитрия Самозванца», Пушкин уличил Булгарина в плагиате, а через Вяземского просочились слухи о связи Булгарина с III отделением.

Хорошо известная в литературоведении полемика Булгарина с «литературными аристократами», в результате которой репутации Булгарина был нанесен непоправимый урон (именно в ней творился миф о серости и бездарности Булгарина-писателя, создавалась его репутация гонителя Пушкина, подчеркивались качества антигероя: инородность, предательство, отсутствие истинного патриотизма, доступность и примитивность в противовес глубине и сложности, преувеличенная жажда материальных благ) рассматривается нами в идеологическом контексте эпохи. К 1830 г.

появились предпосылки символизации литературной репутации Пушкина, все более воспринимавшегося образованными слоями русского общества не просто популярным литератором, но первым поэтом России, выразившим национальную самобытность ее народа. На этом фоне само посягновение Булгарина на Пушкина воспринималось как покушение на святыню.

Изучение материалов дискуссии о «литературных аристократах» в идеологическом контексте позволяет говорить о том, что за ней стояло столкновение противоположных представлений не только о национальной литературе и месте писателя, но и о принципах модернизации русского общества. Для Пушкина и его единомышленников гарантом культурного «консенсуса» (возможности достижения русской литературой в условиях российских политических реалий довольно высокого уровня профессионализма, способного соответствовать европейскому стандарту, то есть умения находить компромисс между рыночным успехом, просветительским воздействием на публику и личной независимостью) мог быть лишь благородный аристократизм природного дворянства, отличного от карьерного придворного окружения. Осмысление этих идей вылилось в стройную пушкинскую историософскую и политическую концепцию, конспективно изложенную им в начале 1830-х гг. в заметках «О дворянстве». Напротив, позиция Булгарина и Полевого была антиаристократична и базировалась на представлении о личной инициативе, ответственности, социальной востребованности личности в модернизирующемся государстве как основе личного преуспеяния, развития литературы и общественного прогресса. В своей полемике обе стороны в силу сложившихся общественно-политических реалий вынуждены были апеллировать к власти, в результате, литературная дискуссия тесно переплелась с общественно-политической полемикой, борьбой за власть и влияние на царя. Антиаристократизм Булгарина не политическое убеждение, а результат его жизненной философии трезвого прагматика. Будучи по своим склонностям и привычкам безусловным европейцем, он тяготел к европейскому комплексу политических и культурных ценностей, но при этом Булгарин, как представляется, не был ни убежденным либералом, ни демократом, ни консерватором. Он был «политическим реалистом», с известной долей цинизма, и принимал тот режим, чья устойчивость была несомненна. Весь вопрос был лишь в тактике. Булгарин как инородец, не имеющий устойчивого социального статуса и прямого выхода на царя, сделал ставку на III отделение, куда получил доступ через покровительство М.Я. Фока; аристократы-арзамасцы («монархические либералы») – на самого царя. Поддерживать в III отделении немцев, поляков или французов Булгарину было все равно, поскольку он связывал себя не с национальной идеей и определенной партией, а использовал те рычаги, которые были наиболее эффективны. В социальном плане он делал ставку на широко понимаемое «среднее состояние» (понятие отнюдь не равное третьему сословию), способное быть залогом социальной стабильности российской монархии. Ему были чужды идеи какого-либо национализма, в том числе и польского. Русская национальная идея являлась для него средством манипулирования общим мнением, управления обществом и сохранения социальной стабильности. Булгарин монополизировал, присвоил себе право, отвоевав территорию в «Северной пчеле», проповедовать с ее страниц русский патриотизм, вести разговор от имени русского народа. Именно это обстоятельство, а не национальная неприязнь заставляло «литературных аристократов» методично указывать в эпиграммах и памфлетах на его польское происхождение, дезавуируя его истинные намерения и отказывая Булгарину в подлинном патриотизме, подогревая в обществе враждебность к нему как сомнительной личности, чуждой подлинно русских государственных интересов.

Результатом этих акций была враждебность к Булгарину культурной элиты и образованного общества - тех его слоев, которые составят возникающую русскую интеллигенцию, определившую культурные векторы последующей эпохи, от нее зависела оценка качества литературной продукции и репутации ее создателей, т. к. на новом этапе именно она узурпировала право доминировать на культурном поле. Переломный момент в идеологии русского общества совпал с итогом полемики Булгарина и Пушкина. Булгарин проиграл в ней. Его репутации был нанесен в глазах образованного общества непоправимый урон; как убеждают многие факты, он потерял и поддержку властных структур. Булгарин мог рассчитывать лишь на широкого российского читателя, ту публику, чью любовь ему удалось завоевать. Многократно декларируемая им зависимость от публики стала реальностью, довольно серьезным оплотом его символического и экономического капитала.

В центре внимания третьей главы «Беллетристика Булгарина в литературном контексте первой половины XIX века» - проблема оценки творческого наследия Булгарина с учетом его рецепции разными слоями читающей публики. Логику дальнейшего исследования определяет положение о том, что системообразующую основу художественного мира Булгарина составляют два начала: устойчивый интерес к истории, реализующийся в художественном дискурсе различной жанровой природы, и нравоописательный подход к художественному осмыслению современного бытия.

Первый раздел главы посвящен исследованию формирования принципов исторического повествования в беллетристике Булгарина.

Развитие русской литературы первой трети XIX в. ознаменовалось становлением жанров художественно-исторического повествования. Этот процесс готовил реалистическое осмысление действительности в крупных эпических формах. Освоение принципов исторического повествования в течение 1820-х гг. велось в жанре исторической повести, явившейся своеобразной «лабораторией романа». Творчество Булгарина дает редкий для литературы первой трети XIX века пример, позволяющий выявить эволюцию исторического повествования и факторы, влияющие на нее, в пределах одного художественного мира целостного творческого пути; поскольку в его литературной деятельности интерес к истории имел устойчивый характер и получал различную жанровую реализацию. На раннем этапе историческая тематика у Булгарина отчетливо ориентирована на историческидокументальное жанровое начало. Сам тип повествования тяготеет к научноочерковому с публицистическими элементами. За такой жанровой ориентацией прочитывается определенная тенденция, характерная для русской литературы 1820-х гг. Движение русской прозы от документального к художественному повествованию сопровождалось появлением новых, часто периферийных жанров, служивших основой будущих устойчивых жанровых образований. Среди таких вновь возникших лабораторных жанров – военный рассказ, создателем которого в русской литературе был Ф.Булгарин. Изучению русского военного рассказа, мало привлекавшего внимание исследователей, особенно на раннем этапе развития жанра, уделяется значительное внимание в реферируемой работе. В частности, показано, как булгаринский военный рассказ «вырастает» из его мемуарной прозы, сюжетно опираясь на биографическую канву и в то же время стремясь обрести типизированный, универсальный характер; жанрообразующую роль сыграл литературный анекдот, наряду с мемуарами выступающий как одна из форм исторической памяти. Вместе с тем отчетливо видна ориентация на популярные поэтические тексты Д.В.Давыдова: Булгарин переносит в свою прозу комплекс популярных поэтических мотивов, разворачивая их в прозаическом тексте в художественно-эквивалентные структурные элементы.

В работе прослежена судьба военного рассказа как беллетристического жанра, его роль в становлении классического повествования о человеке на войне в творчестве Л.Н.Толстого.

Исследование булгаринских военных мемуаров, исторических очерков (лучшим из которых был очерк «О Марине Мнишех, супруге Димитрия Самозванца») и исторических повестей позволяет утверждать, что эволюция исторической прозы Булгарина отразила характерные тенденции литературного процесса первой половины 1820-х гг., в числе которых активизация мемуаристики, учитывание формирующимися прозаическими жанрами лирической традиции, стремление разрешить проблему «истинности» повествования – соотношения историко-документальной основы с художественным вымыслом. Развитие принципов исторического повествования в малых жанрах прозы Булгарина соотносимо с эстетическими исканиями А.О.Корниловича, В.К.Кюхельбекера, А.А.Бестужева и др.

русских беллетристов этого периода. Их творчество отразило поиски сопряжения частной судьбы и истории, тех повествовательных моделей, которые способны передать через движение сюжета движение самой жизни.

Вместе с тем эволюция исторической прозы Булгарина свидетельствовала о сделанном им выборе в пользу художественного вымысла, ориентированного на занимательность; шаблонизации найденных приемов и установке на массовую читательскую рецепцию.

Именно эта художественная структура трансформировалась в структуру булгаринского исторического романа, исследование которого предпринято во втором параграфе данной главы. К концу 1820-х гг. русская эстетическая мысль начала поиски путей осмысления жанровой природы романа, положив в основу теории этого жанра такие жанрообразующие черты, как историзм и изображение индивидуального, семейственного существования. Наряду с теоретическими исканиями закономерно возникал вопрос о возможности создания русского современного романа, вокруг которого развернулась полемика. Только литературная практика могла разрешить этот эстетический спор. Булгарин вмешался в него, со свойственной ему самонадеянностью и чутьем конъюнктуры претендуя на место русского Вальтера Скотта. Поскольку существующие типологические определения исторического романа Булгарина весьма произвольны и не дают адекватного представления о его месте в истории литературы, реферируемая работа стремится преодолеть недооценку двух существенных моментов в исследовании данного художественного объекта. Во-первых, анализ исторических романов Булгарин осуществляется в контексте его творчества, эволюции его художественной системы, а не исходя из априорной оценки мировоззренческой позиции; во-вторых, учитываются рецептивные установки, весьма существенные для массовой беллетристики, которая предполагает широкую адресность произведения и открыто ориентируется на успех у широкого читателя.

Обращение к эпохе и ее героям в романе «Димитрий Самозванец»

обусловлено логикой творческого развития Булгарина (начиная с исторического очерка о Марине Мнишек и полемики с Карамзиным).

Интерес к периоду Смуты у Булгарина вызван теми же причинами, что и интерес Пушкина, Погодина или Киреевского, но усугублен биографическими обстоятельствами – обостренным вниманием к проблеме польско-русских отношений, в том числе и в историческом аспекте.

Ориентируясь на модель исторического романа В.Скотта, Булгарин сделал своим героем саму историю, под которой он понимает конкретный исторический период, определенную общественно-политическую ситуацию и ее развитие. Понимание Булгариным политики и гражданской жизни как основы художественных мотивировок исторического романа обусловило его структурные особенности. Завязка «Димитрия Самозванца» - серьезные внешнеполитические противоречия европейских держав. Мотив тайны, сопровождающий главного героя Иваницкого, соотносится с таинственностью самих политических событий и причин их порождающих, недоступных обыденному пониманию. Таким образом, понимание истока трагических противоречий у Булгарина полемично по отношению к Пушкину, объяснившему их в «Борисе Годунове» не высокими тайнами внешней политики, иезуитского заговора и т.п., а национальными и общечеловеческими проблемами. В свою очередь пушкинская заметка «Мнение митрополита Платона…» явно полемична по отношению к романической» позиции Булгарина, легко воспринимавшейся массовым сознанием, тяготеющим к концепту «тайного всемирного заговора».

Авторская интенция обусловила принципы булгаринского историзма и систему мотивировок. Историзм романа зиждется на солидной исторической оснастке, опоре на весьма широкий круг исторических документов – отсюда внушительная система примечаний и ссылок, призванная подтвердить подлинность изображаемых исторических реалий. Внешне восходящая к вальтерскоттовской традиции эта система функционально была чужда ей, так как исключала главную функцию примечаний у В.Скотта – игру с читателем, создающую лишь иллюзию исторической достоверности и предполагающую динамичность и многогранность мотивировок в романе. В соответствии с историософскими представлениями Булгарин стремится создать в своем романе крупные характеры незаурядных личностей, обращаясь к романтическому канону байронического типа. Как следствие, таинственность, напряженность страстей, неестественность и парадоксальность психологических движений главного героя пришли в противоречие с историческим фоном произведения, изображением нравственного бытия общества. В значительной степени двойственность художественной структуры романа объясняется адресацией романа разным слоям читательской публики. Целостность произведению должна была, по авторскому замыслу, придать идея приверженности русского народа к царской крови, легитимности самодержавной власти как залога общественной стабильности. Однако изображенный в романе исторический фон, породивший Самозванца, гораздо значительнее данной в нем прямолинейной монархической формулировки. Роман имел довольно злободневный подтекст: в нем была воссоздана убедительная картина общероссийского неблагополучия, безусловной опорой существующей власти представлены лишь «верные немцы» и здравомыслящая часть среднего сословия. При всей некорректности и несправедливости упреков Дельвига в рецензии на «Димитрия Самозванца» о предпочтении в романе «народа польского перед русским», он чутко уловил, несмотря на монархический и патриотический пафос романа, оскорбительную для русской национальной гордости позицию автора, подводящего к мысли о неспособности русской нации к самоорганизации. Роман Булгарина коснулся болевых точек русского самосознания, в беллетристический форме предвосхитив споры вокруг философских идей Чаадаева.

Далее в реферируемом разделе диссертации анализируется воплощение принципов беллетристической художественности в художественной структуре исторических романов Булгарина «Димитрий Самозванец» и «Мазепа», исследуется восприятие романов разными читательскими группами, характеризующимися беллетристическим и классическим подходами к их оценке. Выводы данного параграфа доказывают, что, учитывая вкусы публики, исторический роман Булгарина эволюционировал в сторону большего развития элемента художественного вымысла, ослабления документальности, эксплицитного авантюрного начала, т.е. был открыто ориентирован на модель английского исторического романа, что проявилось и во внешних формальных признаках (название, роль эпиграфа), и в содержательном плане – усилении сюжетной роли вымышленных персонажей по сравнению с историческими. Своим романом Булгарин закрепил в русской литературе форму увлекательного, авантюрного в своей основе исторического повествования, вызвав целую волну исторических романов, принадлежащих беллетристическому уровню художественности. Структурные элементы исторического романа первой трети XIX века были переосмыслены русской классикой (в основном по принципу отталкивания) и трансформировались в художественную структуру современного массового исторического романа, политического детектива и популярного ныне жанра биографии. По-прежнему востребованы и почти универсальны характерные для Булгарина - исторического романиста конструирование нового художественного целого при помощи готовых структурно-стилистических блоков и гладкий, усредненный литературный язык. Найденные им беллетристические приемы удовлетворения эстетических вкусов широкой публики (интерес к тайнам политики, мотивы всемирных заговоров, объясняющих сложности исторического бытия, сведение исторической личности до уровня массового сознания и т.д.) бесконечно варьируются в современной массовой литературе, провоцируя возникающие время от времени феномены популярных исторических романистов.

Последний параграф третьей главы «Беллетристическая концепция современной действительности» посвящен интерпретации современной темы в беллетристике Булгарина. В русской прозе (как и в русской драме) этого периода историческая тема звучала сильнее, чем современная, не случайно становление и бурное развитие жанра исторического романа опережало появление русского романа о современности, имевшего довольно длительный период предыстории. Историческое повествование в своем художественном пределе как бы стремилось дать ответ на вопрос о национальном самоопределении, о месте русского человека в кругу современного человечества и о месте России среди мировых держав. Если исторический роман вальтерскоттовского типа, обращавшийся к проблеме национальной самобытности, уже обрел некую устойчивую художественную структуру, избрав своим протагонистом героя, действующего на границе двух различных национальных и культурных миров, то новые жанровые образования, обращенные к современности, призваны были искать собственные художественные способы постижения национальной и личностной идентичности. У беллетристики и классики на этом пути были общие и близкие задачи. Как их реализация рассматривается нами и художественное осмысление современной жизни в беллетристике Булгарина.

Проблема состояла, прежде всего, в выборе жанровых форм, через которые должна была осуществиться художественная самоидентификация современника – человека 1820-х – 1830-х годов. Избранная Булгариным на раннем этапе творчества форма нравоописательного очерка или повести отвечала художественным запросам времени и наиболее адекватно воплощала булгаринскую художественную концепцию современной действительности. Очерк оказался наиболее удобен для освоения жизни «обычного» человека, принадлежащего к любым социальным кругам, он легче всего удовлетворял потребность литературы в новых темах и новых героях. Его сюжетная ослабленность позволяла ввести в литературу не просто новых героев, но увидеть человека принципиально иначе, поскольку жанровым пространством очерка оказывалась неустановившаяся действительность, еще не получившая своей интерпретации в завершенных и сложившихся сюжетных схемах, заранее задающих определенную расстановку героев и принципы их изображения. Успех булгаринских нравоописательных очерков и небольших повестей в значительной степени объяснялся удачно найденной манерой повествования, отчетливо ориентированной на читателя-собеседника. Булгаринские сатирические нравоописания имели для русской литературы и другой существенный результат: они позволили приблизиться к изображению психологии «среднего» человека, наметить основные черты «пошлости пошлого человека».

Дальнейший ход исследования выявляет эволюцию булгаринских нравоописаний от малых нарративов к большому эпическому повествованию. В своем первом романе «Иван Выжигин» (1829) Булгарин предпринял попытку создания русского оригинального романа о современной жизни. Его основу составила бытовая стихия, поскольку в этом и усматривала беллетристика первой половины XIX века принципиальное отличие романа о современности от исторического повествования: если в последнем человек погружен в стихию истории, то преимущественная сфера деятельности современного обыкновенного человека – его обыденная жизнь, стихия быта. Быт должен был обрести не просто художественный, но романический статус, его мощное введение должно было быть оправдано некой «философической» или нравственной идеей, на которой, по Булгарину, и зиждилась художественная целостность романа. Такой идеей стала в «Выжигине» мысль о нравственной природе человека, подверженной деформации в силу неблагоприятных внешних воздействий (главным образом недостатков воспитания), и действенной силе сатиры. Булгарину пришлось решать в своем романе и главную художественную проблему литературной эпохи – сопряжения истины и вымысла, правдивого и художественного. Именно эти категории получили принципиально различную интерпретацию в высокой литературе и беллетристике, что отразилось и в художественной практике, и в бурной полемике о современном бытописании, художественной правде, специфике жанра романа, катализатором которой стал первый роман Булгарина. Для беллетристики правда жизни, верность действительности были равноценны жизнеподобию, основанному в том числе и на точности нравоописательных наблюдений, узнаваемости ситуаций, обычности героя, «обытовленноматериализованной поэтике» (Н.Л.Вершинина), создающей узнаваемый аналог действительности. Категория же художественного вымысла в беллетристическом романе отчетливо тяготела к «увлекательному» и «необыкновенному», воплощенным в любовной интриге, авантюрных и детективно-криминальных элементах, мотивах тайны происхождения, внезапного богатства и т.п. (арсенал «увлекательного» в массовой литературе на протяжении всей ее истории довольно постоянен). Таким образом, роман должен был в соответствии с эстетическими представлениями массового читателя сочетать необыкновенное, увлекательное и истинное, прозревая правду бытия через эстетизированную прозу жизни обычного человека. В такую романную форму и была облачена булгаринская концепция русской жизни и национального характера.

Феномен «Ивана Выжигина» состоит в том, что это первый русский популярный роман, попытавшийся представить современную жизнь. В то же время его художественные достоинства явно не соответствовали формирующемуся художественному канону стремительно развивавшейся русской литературы, с которым и начинает соотносить булгаринское творение современная ему критика. В связи с этим значительная часть реферируемого раздела посвящена анализу восприятия романа современной ему критикой и различными категориями читателей. Появление беллетристики, предполагавшей тесный контакт с аудиторией, актуализировало проблему читателя, его вкусов и пристрастий, существенно изменив иерархическую картину эстетических ценностей. Первый роман Булгарина соответствовал горизонту ожиданий российского читателя:

Булгарину удалось дать массовому читателю своего времени образец популярного произведения, учитывающего специфику эстетического сознания его адресата, предельно облегчив ему встречу с художественной концепцией современной национальной жизни и своего места в ней. В этом и состояла его заслуга, а не в том художественном новаторстве, на которое он претендовал.

Однако жанровая дискредитация найденной Булгариным структуры нравоописательного романа в многочисленных подражаниях и пародиях массовой литературы 30-х гг. заставила его искать способы обновления романной структуры. Исследование попытки модификации жанра в его последнем нравоописательном романе «Памятные записки титулярного советника Чухина, или простая история обыкновенной жизни» (1835) в литературном контексте 1830-х гг. показывает, что для последнего романа Булгарина характерно усиление нравственно-психологического начала, актуализирующего этическую проблему счастья и его обретения. Булгарин впервые не столько предлагал готовый нравственный рецепт, сколько добивался ощущения противоречивости, двойственности бытия своего современника. И хотя природа подобной сложности больше тяготела к формально-логическим противоречиям просветительского рационализма, но, основываясь на осмыслении современных реалий, сопрягаясь с точностью бытописаний, нравоописательный роман подготавливал появление русской психологической прозы с ее напряженным вниманием к нравственной проблематике, анализом динамических многозначных отношений между человеческим характером, поступком, человеческой судьбой и ее этической ценностью.

Анализ эволюции жанра нравоописательного романа в творчестве Булгарина с учетом его беллетристического контекста позволяет утверждать, что отмеченный литературоведением как центральная особенность русской литературы 1830-х годов напряженный интерес к внутренней жизни личности проявляет себя и в беллетристике. В отличие от высокой литературы (в этот период преимущественно романтической), обращавшейся к внутреннему миру избранной, незаурядной личности, популярный нравоописательный роман демонстративно подчеркивает обычность своего героя, его чувств и поступков, опираясь в исследовании его личности на традиции, в том числе и высокой, романтической литературы, применяя к истории простой души те же принципы изображения, что и для незаурядных, исключительных характеров. В результате простому читателю давалась возможность идентифицировать себя с личностью литературного героя, столь же обычного, как и он сам, но в то же время обладающего более глубоким и усложненным внутренним миром благодаря художественной рефлексии, и таким способом «означить свое существование» в потоке жизни. В беллетристике Булгарина, Бегичева, Миклашевич и др. видно то же усиление аналитического начала, внимания к этической проблематике, что и в русской классической прозе, однако это другой «эшелон» русской психологической прозы, ориентированный на массовую аудиторию, имеющий свою специфику, но решающий сходные задачи. Отличие Булгарина от названных писателей-беллетристов в том, что его героем становится, как и у Гоголя, преимущественно чиновник, именно в нем он увидел человека толпы, еще не достаточно востребованного литературой, но уже ждущего своего часа. Его Чухин, выломившийся из своего сословия, именно такая «строительная» частица «массы», городской интеллигенции, которая вскоре станет предметом художественных открытий русской классики. Это еще раз доказывает поразительное чутье Булгарина, не обладавшего большим художественным талантом, но умевшим видеть векторы движения литературы, улавливать злободневные проблемы. Однако в отличие от высокой литературы «проклятых вопросов», он стремился к созданию литературы «найденных ответов», предлагающей осуществимые пути разрешения этих проблем. Именно это качество беллетристики Булгарина обусловило ее востребованность и полемическое переосмысление русской классикой.

В четвертой главе «Литературная деятельность Булгарина в 1840е годы: литературная репутация и культурный миф»

рассматривается последний период литературной деятельности Булгарина, когда не просто завершается формирование литературной репутации Булгарина такой, какой она войдет в историю литературы, но уже при жизни литератора начинается процесс ее символизации, а затем и мифологизации.

Обозначенный период литературно-журнальной деятельности Булгарина предстает довольно «однородным»: можно сказать, что в указанный период «консервируются» принципы литературной и журнальной деятельности Булгарина, использующего свой предшествующий опыт и не создающего принципиально новых способов общения с читателем ни в жанровом, ни в стилистическом отношении. Наиболее важным следствием этого процесса стало неуклонно возрастающее расхождение Булгарина с литературными элитами (в начале периода это так называемые «литературные аристократы», а затем литераторы и журналисты 1840 – 1850-х гг., ставшие держателями литературных норм и вкусов новой литературной эпохи) и публикой. Однако это не означало снижения самой интенсивности булгаринского присутствия в русской литературе этой эпохи. Его специфика заключается в том, что оно обнаруживает себя несколько иначе, чем в предшествующие периоды:

Булгарин из активного литературного субъекта все более превращается в литературный объект полемического переосмысления и отталкивания, само имя его как петербургского литератора начинает приобретать нарицательное значение. Характер этого имени, сложившаяся к этому времени репутация отныне становятся серьезным препятствием для объективной оценки литературной продукции Булгарина, это касается и его беллетристических произведений и сочинений иного рода. Соответственно и центр тяжести в осмыслении его литературного наследия этого периода смещается с учетом указанных особенностей, выдвигая в качестве одной из центральных проблем исследования проблему адаптации булгаринской литературной продукции русской литературой, усиливая внимание к литературному контексту.